1. Новые социальные пространства

егодня мы все — свидетели возникновения новых социальных пространств. Эти социальные пространства стали предметом актив­ного обсуждения начиная с конца 50-х годов. Речь идет о работах А.Тоффлера, Д.Белла и Ж.Бодрийяра, Р.Барта, Э.Гидденса и Ю.Ха-бермаса².

Западные теоретики размышляли о том, что было у них перед глазами. О том, что оживленные улицы столиц мира полнятся ма­газинами, в витринах которых — все богатства мира: индийские шали и американские револьверы, китайский фарфор, парижское белье и меха из России, специи из тропиков. О том, что на всех этих вещах маленькие белые этикетки с арабскими цифрами и лаконич­ным обозначением USD, которые приравнивают их к единому зна­менателю. Все это сверкает в огнях витрин, без которых торговля сегодня не была бы торговлей. Изобилие потребляемого как мета­фора праздника жизни намекает на возможность магического спа­сения.

Теоретики акцентировали внимание на том, что в современных торговых и гостиничных центрах сосредоточены все виды потреби­тельской активности. Это не только покупка, но и флирт с объекта­ми, бесцельное шатание и т.д. В новой ситуации культурный центр может органически стать интегральной частью торгового центра. Вот новое искусство жизни — возвещают реклама и модные журна­лы: приятный шоппинг в едином пространстве с кондиционирован­ным воздухом, сразу можно купить продукты, товары для квартиры и летнего дома, одежду, цветы, последний роман. Женщина покупа­ет, а в это время муж и дети будут сидеть в кино, а затем, не сходя с места, семья пообедает. Кафе, кино, книжная лавка — все подобно калейдоскопу. Это спектакль потребления, где «искусство» состоит в игре на двойственности знака объекта. Новый торговый центр — всемирная неокультура, где больше нельзя провести границу между магазином деликатесов и галереей живописи, между журналом «Ко-смополитен» и «Исследованием по палеонтологии» (социологии или информатике, если угодно). Такой центр может стать целым горо­дом, где искусство и досуг перемешаны, а церковь пребывает в од-

² См.: To/Her A. The culture consumers: A study of art and affluence in America. — N.Y., 1967 (1973); Belt D. The cultural contradictions of capitalism. — N.Y., 1976; Habermas J. Legitimatiomprobleme im Spatkapitalismus. — F.a.M., 1973; Baudrillard J. Selected writings. — Stanford, 1988; Baudrillard J. Seduction. — N.Y., 1990; Giddens A. Consequences of Modernity. — Stanford, 1990; Барт Р. Мисрологии. — M., 1996.

171

ном пространстве с теннисными кортами, элегантными бутиками, библиотеками и барами.

Главная фигура описания здесь — аккумуляция (накопление), т.е. нечто большее, чем сумма продуктов. Это окончательное отрицание недостатка, бедности, демонстрация изобилия, преддверие страны молочных рек и кисельных берегов, образ чудовищного плодородия. Покупая банку чего-либо, приобщаешься к громоздящейся пирами­де товаров. Покупаемое представлено не столько в виде потреби­тельной стоимости, сколько в виде символического приобщения к части гигантского целого.

Что при этом происходит? Одни говорят: культура проституиру­ется. Но это было бы слишком просто. Скорее, торговля культура-лизуется. Следовательно, товар — одежда, еда и т.д. — также куль-турализуется. Он превращается в почти лишенную целесообразно­сти субстанцию, роскошь и предмет среди других предметов в общей витрине потребляемого.

Новые способы организации более представительны для совре­менной потребительской активности, чем обычный универмаг, где остается мало места для бесцельного исследования, где размещение отделов и продуктов подчинено утилитарному подходу к потребле­нию. Такой универмаг сохраняет черты той эпохи, когда массы лю­дей только начинали получать доступ к повседневным потребитель­ским товарам. Новые торговые центры выполняют совершенно Дру­гую функцию. Там происходит не сопоставление различных катего­рий товаров, но реализуется амальгамирование (сплавление) знаков, Все категории товаров рассматриваются как частичное поле во все­общем потреблении знаков⁵. В качестве образцов новых про­странств чаще всего рассматриваются новые аэропорты (типа ко­пенгагенского), гостиницы.

Постепенно обнаруживалось, что речь идет не о «дальнем Запа­де, стране святых чудес» (если воспользоваться словами славянофи­ла А.Хомякова), а о родных палестинах. Не обо всей стране, конеч­но, но о Москве, во всяком случае. Действительно, «вдруг» с безум­ной скоростью универмаги стали превращаться в социальные про­странства нового типа, подобные тем, что описаны выше. Взять хо­тя бы ГУМ. Нет больше кишащей толпы со всех концов нашей бес­крайней родины, дисциплинированно выстраивающейся в очередь за мало-мальски пригодной для жизни вещью. Витрины заполнены то­варами, играет приятная музыка, разносятся вкусные запахи, жур­чит фонтан, увенчанный огромным букетом цветов, а над фонтаном под стеклянным куполом сидят люди и потребляют пиво «Хайне-кен». А к этому можно добавить новые гостиничные комплексы «Пента-Олимпик» или «Рэдисон-Славянская», Центр международ­ной торговли... В магазине «Библио-Глобус» струнный квартет игра-

¹ Baudrillard J. Consumer Society//Baudrillard J. Selected writings. — Stanford, 1988. — P. 29— 56. Те же самые явления наблюдал ОЛЪффлер.

172

ет Вивальди (в живом исполнении). В выставочном центре на Крымской набережной спокойно можно провести весь день: побро­дить по выставкам, постоять у книжных прилавков, зайти в художе­ственный салон или антикварную лавку, посмотреть кино, послу­шать музыку и, естественно, посидеть в баре или кафе. Социум здесь видится превратившимся в культуру: то ли вещный обмен пре­обладает, то ли символический...

Правда, пятизвездочный отель «Националь» (с рестораном «Ма­ксим») окружен харчевнями-киосками, замаскировавшимися руди­ментами обжорок старого московского Охотного ряда. Под Манеж­ной площадью возведены очередные Хрустальные дворцы, на сей раз посвященные богам потребления. А рядом, в переходе станций метро — бродячая, нищенствующая, юродивая Русь. Да, еще оста­ются актуальными уличные наблюдения Вальтера Беньямина — гостя Москвы 1927 года: «Сразу по прибытии возвращаешься в дет­ство. Ходить по толстому льду, покрывающему эти улицы, надо учиться заново»⁴. Вообще рядом с роскошной витриной непременно разбитый тротуар...

Мозаика разных социальных пространств порождена резкими со­циальными контрастами. При разговоре об этих предметах на фа­культете социальной работы студенты выражали неподдельное мо­ральное возмущение. Дело в том, что эти студенты помимо учебы работали в детских приемниках, в домах для престарелых, в пунктах оказания помощи бездомным и в прочих местах человеческого горя. Новые социальные пространства у нас в России — места малонасе­ленные. Но тем не менее они есть. Другой вопрос, что вокруг...

Кстати, и западные теоретики, пишущие о чудесах обществ всеоб­щего благоденствия, которые принято у нас именовать цивилизован­ными странами, прекрасно ощущают противоречивость происходя­щего. Эту противоречивость отнюдь не определяет, допустим, слово трагедия. Ж.Бодрийяр весной 1996 г. посетил Москву и прочитал лек­цию «Город и насилие». В этой лекции он говорил, что современный город непременно окружен полосой отбросов. В мегаполисе могут ор­ганично сочетаться выставка художественных произведений из от­бросов и следы забастовки мусорщиков. Он разъяснял, что имеет в виду не только мусор, но и отбросы виртуальные. Мге^но добавить, что сюда же нельзя не включить и тех людей, которые представляют собой почти что «не-общество» (Ф.Бродель). Неспроста современ­ный бомж как две капли воды может напоминать нищих и бродяг с картин Петера Брейгеля. Жизнь на краю общества диктует утрату со­циальной определенности (занятий, самой внешности человека).

Эти контрасты — один из источников ненависти и немотивиро­ванного насилия. Французский социолог обратил внимание на ранее немыслимые воплощения социальных противоречий. Ненависть не

< Всньямин К. Москва/УБеньямин В. Произведение искусства в эпоху его технической вос­производимости. Избранные эссе. — М., 1996. — С. 165.

173

равна жестокости. Жестокость, в отличие от ненависти, имела цель, о чем свидетельствует история. У ненависти нет истории. Это пре­дел социального. Каждый день мы становимся свидетелями ненави­сти без цели. Мы сами ее испытываем, когда рано утром час, а то и более, проводим в переполненном вагоне метро. Ненависть холодна и пассивна: без жара, без пыла. Терроризм — высшая степень нена­висти. Он больше, чем жестокость, ибо бесцелен и беспредметен. То же относится и к расизму, который сегодня имеет столько лиц. В нем нет выраженной и понятной мотивации, и за него трудно наказать. Жестокость виртуальная пришла на смену классовой жестокости.

В то время как универсальные ценности утрачиваются, происхо­дит универсализация насилия. Угроза отчуждения, о котором все еще так любят говорить, исчезла. Отчуждение — золотой век. Мы имеем дело с угрозой утраты другого. Если не найти другого хотя бы для ненависти, разрушаешь себя. Утрачивается своеобразное, инди­видуальное. Мы производим идентичное себе, отсюда — ненависть к себе. Ненависть — форма дестабилизации, ибо она не целерацио-нальна. Депрессия — страсть накопительная.

Новые и такие с виду привлекательные социальные пространст­ва приоткрывают бездны. Пространства аэропортов и вокзалов ока­зываются эпицентрами опустошения. В городах происходит распад организаций, а общества в целом равнодушны к собственным систе­мам ценностей.

2. ЗАПАДНЫЙ ВАРИАНТ, ИЛИ ОТ ЧЕЛОВЕКА ЭКОНОМИЧЕСКОГО К ЧЕЛОВЕКУ

ПОТРЕБЛЯЮЩЕМУ

1Проблемы эти в западной социальной мысли решаются в контек­сте рассуждений о конце эпохи Модерна, или индустриальной совре­менности. Этот конец интерпретируется как конец истории, даже как предел антропологии. Понятно, эти теоретики пишут прежде всего о том обществе, в котором живут сами.

Осмысление существенных сдвигов в жизнедеятельности запад­ных обществ началось довольно давно. Напомню о концепциях постиндустриального общества, коммуникационного общества, не­которые из которых упоминались выше. Нынче в обиход вошел термин Постмодерн, который указывает на социальное состояние после Модерна. Собственно Постмодерн часто понимается как дис­курс о Модерне. Нет Постмодерна без Модерна. Итак, что мы видим нового?

Новизна ситуации в обществе и культуре, взятая в антропологиче­ском измерении, состоит, по мнению западных исследователей, в «ис­чезновении» экономического человека.

Знаменитый итальянский семиотик У.Эко сравнивает закат об-

174

ществ Модерна с закатом Римской империи: «...что совершенно точно исчезало, — это Римлянин, подобно тому, как сегодня исчезает Сво­бодный человек, говорящий по-англосаксонски предприниматель, чьим героическим эпосом был Робинзон Крузо, а Вергилием — Макс Вебер. В пригородных виллах обычный руководящий работник еще воплощает доблестного Римлянина древнего склада, но его сын носит волосы, как у индейца, пончо, как у мексиканца, играет на азиатской цитре, читает буддийские тексты или ленинистские брошюры и часто умудряется (как это случалось во времена поздней Империи) соеди­нять Гессе (имеется в виду известный немецкий писатель. — Авт.), зо­диак, алхимию, маоизм, марихуану и технику городской партизанской войны; достаточно прочитать Джерри Рубина или подумать о програм­мах Альтернативного университета, который несколько лет тому на­зад организовал в Нью-Йорке лекции о Марксе, кубинской экономике it астрологии. С другой стороны, сам уцелевший еще Римлянин в ми­нуты скуки развлекается, обмениваясь женами с другом, и разрушает модель пуританской семьи. Все еще оставаясь членом большой корпо­рации, ... этот же Римлянин с бобриком на самом деле уже живет при абсолютной децентрализации и кризисе центральной власти, ... пре­вратившейся в фикцию»⁵.

Аналогичный ход мысли можно обнаружить у целого ряда других исследователей современных стилей жизни. Тот же Ж.Бодрийяр пока­зывает, как с исторической поверхности исчезает Homo economicus, красота которого состояла в том, что он знал чего хотел: счастья, а также тех объектов, которые обеспечивали ему максимальное удовле­творение. Пуритане рассматривали самих себя и свое реальное бытие как предприятие для получения прибыли ради прославления Господа. На собственные «личностные» качества и «характер» они смотрели как на капитал, который надо было разумно инвестировать и которым надо было управлять без спекуляций и потерь. Это был человек Труда и Производства. Он был наделен принципом формальной рациональ­ности. Это был человек, представление о котором складывалось из по­нятий Человеческой природы и Человеческих прав''.

При рассмотрении антропологического типа буржуа (см. тему 5} отмечалось, что миф о Робинзоне — единственный миф, созданный буржуазией. Сейчас, в условиях Постмодерна, который характеризуют также как поздний капитализм, этот миф трансформируется. Француз­ский писатель МЛурнье «переписал» «Робинзона Кру ю>\ Правда, ро­ман называется «Пятница, или Тихоокеанский лимб»'. Суть переделки мифа состоит в том, что в образ Робинзона добавлены параметры же­лания и сексуальности. Робинзон перестает быть рациональным нако­пителем и производителем, культивирующим принципы методизма. Он

⁴ Эко У. Средние века уже начались//Иностранная литература. — М., 1994. — №4.—С. 261. * Bnudrillard J. Op.cit.

' Туриье М. Пятница, или Тихоокеанский лимб. — М., 1992. Этот роман стал предметом ана­лиза французского философа Ж. Делеза. См.: Делез Ж. Мишель Турнье и мир без Друго­й/Комментарии. —СП6.19У6. — № 10.

175

вдруг понимает, что, быть может, прав не он, а Пятница, который на­чисто отвергает такие категории, как труд, порядок, экономия, расчет, организация. Робинзон превращается в род нового Нарцисса. Его мир — «мир без другого».

Сегодня представление о рациональном выборе не работает. Ско­рее можно говорить о том, как человек поддается соблазну. Ключе­вой деятельностью для нового, уже неэкономического человека ста­новится потребление.

Человек потребляющий считает своим долгом испытывать удо­вольствие. Он сам становится предприятием по получению удоволь­ствия и удовлетворения. Человек обязан быть счастливым, влюблен­ным, льстящим и льстимым, соблазняющим и соблазняемым, участ­вующим, динамичным, пребывающим в эйфории. У отдельного чело­века умножаются контакты и связи, а общество предпринимает сис­тематическую эксплуатацию всех возможностей удовольствия.

Удовлетворение потребностей выражается в апелляции к ценно­стям. Фундаментальный, бессознательный и автоматический выбор потребителя состоит в принятии того или иного жизненного стиля. Стандартная потребительская корзина более не ассоциируется с сум­мой вещей в их материальности. Она представляет собой набор потре­бительских практик, которые отнюдь не носят материального харак­тера. Ж.Бодрийяр пишет о «текучести» как самих потребностей, так и их объектов. Что мы покупаем? Вещь или символическое покрывало, которое ее окутывает?

Потребитель не может избежать призыва к счастью и удовольст­вию. Счастье и удовольствие для человека потребляющего вытесня­ют принуждение к труду и производству. Современный человек вес меньше и меньше времени проводит в производстве и все больше в созидании личных потребностей и личного благополучия. Он должен быть в постоянной готовности актуализировать весь свой потенциал, всю свою способность к потреблению. Если он забывается, то ему мягко напомнят, что он не имеет права не быть счастливым. Насла­ждение — императив новой культуры.

Все надо попробовать, испытать: не только кухню всех народов, но и культуру, науку, религию, сексуальность. Потребительский че­ловек боится «пропустить» какой-либо неиспытанный вид удоволь­ствия. Для одного это Бит Мак в Макдональдсе или новое платье, для другого рождество на Канарских островах, изыски французской кух­ни (которую завтра можно сменить на китайскую), Лувр, героин или ЛСД, японские техники секса. Число «испробованных» практик мо­жет приближаться к бесконечности⁸. Возможные практики нам пока­зывают журналы в глянцевых обложках или телеклипы.

" Плюральность (множественность) практик и мозаичность жизненных стилей — исходный пункт характеристики Постмодерна у всех пишущих о нем. См. например: Lyolard J.-F. The Postmodern explained. Correspondence 1982—1985. — Minneapolis, 1992; BaumanZ. Intimations

of Postmodernity. — L., 1992.

176

Любопытно, что возникшая потребность может и не проявляться в форме острого желания, специфического предпочтения. Чаще это

— диффузное любопытство.

Здесь мы попадаем в сердце потребления как тотальной организа­ции повседневной жизни. Все воспринимается и упрощается в счастье, которое определяется просто как снятие напряжений. Это сублимация реальной жизни, где не только работа и деньги отменены, но где исче­зают времена года. Вновь напомним о вечной весне в кондициониро­ванных интерьерах гигантских современных отелей, где можно прове­сти годы, не выходя наружу. Нынче можно есть клубнику и окружать себя розами зимой. Иногда по телевидению показывают старый совет­ский фильм «Парень из нашего города». Один из героев, желая сделать приятное героине, дарит ей букет цветов зимой, что вызывает восторг, смешанный с удивлением: «Где взял?» Оказывается, ему пришлось об­стричь у знакомых комнатные цветы в горшках. В допотребительской культуре розы в мае для человека, живущего в северных широтах, бы­ли знаком роскоши. Сегодня мы даже не обращаем внимания на розы, которые круглый год благоухают в тесных переходах метро.

Сегодня работа, досуг, природа, культура, все до этого раздельные и несводимые деятельности, которые придавали сложность и беспо­койство нашей жизни, свелись к бесконечному шоппингу-

Новая реальность практически вся искусственна'. Сегодня эта проблема знакома нам не понаслышке. Проблема пребывания большей части жизни в виртуальном компьютерном мире касается не только далекой Америки. В ней трудно различить вещи, симво­лы, социальные связи. Подобно тому, как ребенок в стае волков превращается в волка, люди все более превращаются в функцию. Мы живем ритмом объектов в соответствии с их непрерывным ци­клом. И хотя объекты— не флора и не фауна, они производят впе­чатление растительности. Это джунгли, которые создали сами лю­ди и которые поглощают человека как в дурном научно-фантасти­ческом романе. Новые торговые центры синкретически объединя­ют всех богов потребления.

В обществе всеобщего благосостояния имеет место бесконеч­ное умножение объектов, услуг, товаров. В этсм — фундаменталь­ная мутация экологии вида человека. Строго гоьоря, люди оказы­ваются в среде не человеческих существ, как это было в прошлом, а объектов. Имеет место не обмен людей друг с другом, а статисти­ческий процесс обмена товарами и сообщениями: начиная со слож­ной организации дома с множеством технических «слуг» до горо­дов-мегаполисов с их коммуникационной и профессиональной ак­тивностью и вечным праздником рекламы в повседневных сообще­ниях медиа.

'' Проблема искусственности современной человеческой реальности волнует и отечествен­ных теоретиков. См. например: Кутырев В.А. Искусственное и естественное: борьба миров.

— Н. Новгород, 1994.

177

Субстанция реальной жизни утрачивает значение и отменяется. В этих новых социальных пространствах царит молодость. Здесь нет места смерти: она «неуместна» в этом прекрасном новом мире, вы­теснена за его пределы. Именно поэтому она «дичает», т.е. утрачивает культурные смыслы. Сегодня мы наблюдаем рождение, рост и смерть вещей, в то время как в предшествующих обществах вещи пережива­ли людей. В традиционных крестьянских общностях по наследству пе­редавалась даже одежда. В обществах городских — мебель и другие бытовые предметы.

Таким образом, потребление — не маргинальный сектор обще­ственного производства, не автономная область, где царит игра без правил, не «приватная сфера» свободы и личной игры. Потребле­ние — способ активного поведения, которое носит характер колле­ктивный и добровольво-щ>ивудргельвы&°. Здесь трудно диффе­ренцировать добровольность (желание потребителя) и принуди­тельность.

В постсовременных обществах потребление выступает как со-циальный институт. Оно же составляет завершенную систему цен­ностей, включая если и не все, то многое из того, что касается групповой интеграции и социального контроля. Потребительское общество — общество ученичества в области потребления, соци­альной индоктринации в области потребления. Это новый и специ­фический тип социализации, связанный с возникновением новых производительных сил и монополистического реструктурирования высокопроизводительной экономической системы. Потребление становится ведущей практикой инициации.

Потребление — гигантское политическое поле. На смену мо­рально-политическим идеологиям прошлого приходит тиражиро­вание рекламных изделий и операций. Интеграция общества по­средством прежних легитимирующих систем проходила небезбо­лезненно. Ее всегда приходилось подкреплять открытой репресси­ей, открытым насилием (см. темы 6, 9), Новейшие техники вместо репрессии используют соблазн, интериоризация социальных норм осуществляется в самом акте покупки и потребления. Власть вы­ступает в новом обличий. Она заботится и защищает. Вспомним «Фирма Tefal заботится о вас». Производитель мыла или зубной пасты вас защищает: «Паста Aquafresh — защита для всей семьи». Все, что вы покупаете, вас достойно. Власть реализуется, вроде бы не отнимая и не узурпируя, не дисциплинируя и не осуществляя

¹¹¹ По поводу переосмысления прежних представлений о потреблении см.: Барт Р. Мифоло­гии. — М., 1996 (перевод книги, написанной в 1957 г.); БодрийярЖ. Система вещей. — М., 1995 (перевод книги, написанной и 1968 г.); Тоффлер О. Будущее труда//Новая технократи­ческая волна на Западе. — М.,1986 (отрывок из кн. Toffler A. Previews and premises. — Toronto; N.Y.; Sydney, 1983); De Certeau M. The Practice of Everyday Life. — Berkeley; Los Angeles; London: Univ. of California Press, 1988. О.Тоффлер придумал неологизм, подчеркива­ющий активный характер потребления: presuming (produclion+consuming), который удачно переведен как протреблсние (лроизводство+потребленис).

178

надзор. Она осуществляется через нормирование¹¹. Это сам чело­век желает выглядеть как минимум нормально, а еще лучше дос­тойно. Здесь нельзя показать пальцем на того, кто властвует.

Социальная система все больше нуждается в людях не как в тру­дящихся, налогоплательщиках, тех, кто дает взаймы, но, прежде всего, как в потребителях. А в этой функции человек незаменим.

Двойственность благосостояния и потребления, которая фиксиру­ется на уровне повседневной жизни, состоит в следующем. С одной стороны, и первое и второе переживаются как миф обретения счастья за пределами истории и морали. С другой — они представляют собой и воспринимаются как объективный процесс адаптации к новому типу социального поведения. Главное, сама потребность становится произ­водительной силой.

Как происходит вовлечение человека в потребительские практики?

Во-первых, продукты, выставленные на продажу, не образуют ку­чу, они организованы в витринах в «коллекции», где представлены ря­ды дифференцированных объектов, которые призывают, реагируют друг на друга и друг друга опровергают. Стиральная машина, холодиль­ник, посудомоечная машина имеют общее значение, они объединены в группу. Витрина, реклама, производитель и марка фирмы выступают в почти нераздельной целостности. В потребителе вызывают психоло­гическую цепную реакцию. Объект больше не соотносится с какой-то специфической функцией, но с целой коллекцией объектов в их общем значении. Подобно цепи, которая связывает не обычные объекты, но означаемые символы. Каждый объект означает другой в системе бо­лее сложного сверхобъекта, что ведет покупателя к серии более слож­ных выборов. Иногда некоторая неупорядоченность служит ради це­лей соблазна. Потребительский соблазн в новых социальных про­странствах начинает вытеснять старую как мир репрессию.

Во-вторых, ключевую роль играет кредит, что облегчает доступ к благосостоянию, формирует гедонистическую ментальность и свободу от старомодного табу бережливости. Кредит «вовлекает» и тех, кто иначе вел бы жизнь на уровне минимальных средств к существованию и мог бы избежать соблазна и «потребительской эксплуатации». Кре­дит выступает как дисциплинарный процесс, который грабит сбереже­ния и регулирует спрос.

Возникает новая этика опережающего потребления. Как пишет Ж.Бодрийяр, «XX век преподал исторический урок никчемности тра­диционной морали и экономического расчета. Целые поколения лю­дей, стараясь жить по средствам, в результате оказались на более низ­ком уровне жизни, чем позволяли их средства. Об этой эре труда, лич-

" Знаменитый французский философ М.Фуко обращал внимание на то, что новые приемы власти «функционируют не па праве, а на технике, не на законе, а на нормализации, не на на­казании, а па контроле, и которые отправляются на таких уровнях и в таких формах, кото­рые выходят за границы государства и его аппаратов» (Фуко М. Воля к истине: по ту сторо­ну знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. — М., 1996. — С. 189).

179

ной заслуги и накопления — добродетелей, находящих высшее выра­жение в понятии собственности, еще напоминают нам сохранившиеся от нее вещи, словно признаки потерянных поколений прошлого в мел­кобуржуазных интерьерах»¹².

Разницу между ситуацией человека в современных и постсовремен­ных обществах помогает ощутить обращение к научному спору Дж.Гэлбрейта и Ж.Бодрийяра.

Дж. Гэлбрейт в работе «Новое индустриальное общество» приво­дит пример, как пуэрториканцы, которые были пассивными работни­ками традиционного типа, превратились в современную рабочую силу именно через мотивирование к покупкам. Это достигалось через кре­дит (и соответствующие дисциплинарные и бюджетные ограничения, которые он налагает). Исследователь полагал, что через такую «мен­тальную индоктринацию» люди традиционного общества были вовле­чены в игру планируемого расчета и дисциплинарную этику (как пони­мал ее М.Вебер в работе «Протестантская этика и дух капитализма»).

Бодрийяр возражал Гэлбрейту и трактовал этот процесс по-иному. Вовлечение в потребление не равно вовлечению в труд. Включение в систематическое и организованное потребление по масштабу равно той великой индоктринации сельского населения в индустриальный труд, которое имело место в XIX в. Процесс, который в XIX в. проис­ходил в сфере производства, в XX в. разворачивается в сфере потреб­ления. Сегодня маленьким инвесторам и потребителям довоенной эпо­хи, свободным покупать или не покупать, нет места в системе, Проис­шедшая человеческая революция отделяет героическую эру производ­ства от эры потребления, отдающей должное человеку и его желани­ям — сознательным и подсознательным. В новую эпоху принцип удо­вольствия возобладал¹³.

Сегодня говорят о смерти субъекта. При этом, допустим, в реклам­ных клипах конструируется квази-субъект, который, якобы, и делает «правильный выбор».

Темы трат, удовольствия и расточительности («Покупай сейчас, плати потом») заменили пуританские темы «сбережения», работы и наследства. Но это лишь фасад новой антропологической революции.

Эти процессы не являются результатом чьей-то злонамеренной во­ли. Они возникают сами собой и принадлежат к числу непреднамерен­ных социальных изобретений.

3. МОДЕРН ИЛИ ПОСТМОДЕРН?

'В стает естественный вопрос: какое отношение вышеприведен­ная картина имеет к тому обществу, в котором мы живем? Действи­тельно ли тип человека, сформировавшегося в индустриальной сов­ременности, так уж безвозвратно уходит?

¹² Бодрийяр Ж. Система вещей. — М., 1995. — С. 132.

⁰ Baudrillard J.Op. с/г.; Galbnith J.K. The New Industrial State. — N.Y. 1967. — P. 215 et al.

180

Ответы на эти вопросы неоднозначны. На нашей отечественной почве мы можем наблюдать процессы, очень похожие на те, что опи­сывают западные социальные теоретики. Недаром книги Р.Барта и Ж.Бодрийяра, написанные 25—30 лет назад, так свежо звучат сего­дня в России. Совпадения буквальные: российские просторы запол­нила реклама стирального порошка «ОМО», о котором Р.Барт писал в «Мифологиях», «гаджетов» — устройств вроде кофеварки на трех скоростях да разного рода коллекций типа «Электролюкс — сдела­но с умом!». Появились и группы людей, которые имеют возмож­ность жить в этой новой реальности и воспроизводить ее своей жиз­нью: «Оя умеет заработать деньги, а она — их потратить». Здесь грань между культурой и жизнью оказывается стертой.

Однако это музей, который пытается скрыть происходящее. Пра­ктика со всей очевидностью свидетельствует, что подобные соци­альные пространства весьма ограниченны. Масса людей (неприви­легированных, доминируемых) не может участвовать в реализации стратегий соблазна. В лучшем случае они находятся на стадии спо­собов удовлетворения потребностей, специфических для Модерна. Недаром столь неразвиты у нас в России формы кредита (невозмо­жен кредит для того, кто не в состоянии его вернуть). В худшем ва­рианте они становятся объектами репрессивных дисциплинарных практик. Обширное социальное пространство лагерной зоны никуда не исчезло. Оно всегда готово принять. В России еще более, чем на Западе, велика вероятность, что под сверкающими мирами удоволь­ствия разверзнется глубокая пропасть.

В любом случае общество многомерно. Это в полной мере отно­сится, кстати, и к процветающим западным обществам. Там больше людей, «пригодных к соблазну», но и там они не составляют все об­щество. Более того, на Западе идет спор о том, являются ли упомя­нутые тенденции абсолютно новыми или же они — результат разви­тия обществ Модерна.

Каждая эпоха имеет свой дух, свою ауру. Средние века — теоло­гическую, XVIII в., от которого многие отсчитывают начало Модер­на, — политическую. В XIX в. ключевым понятием в культуре был Прогресс. Век нынешний отличается аффективно-эстетической, мистической, экологической аурой. В центре внимагия исследовате­лей безграничный культурный плюрализм, порождающий калейдо­скопическую игру жизненных форм. Отказ от представлений о Про­грессе и осознание плюрализма — значимая симптоматика смены эпох.

Выходит на поверхность мир игры и магических "вызовов судь­бе", занимающий периферийное место в культуре европейского "экономического" человека. Этот мир — более древний, могущест­венный и желанный, чем мир калькулируемых ценностей, "объек­тивных" законов и "правовых" общественных институтов. Второй (неигровой) мир — лишь часть первого, его более узкое и ограни­ченное воплощение. Игра, ритуалы, церемониалы, любые действия

181

с конвенциональными знаковыми системами — притягательная си­ла, которая игнорируется или тщательно скрывается новоевропей­ским дискурсом, включая марксизм и фрейдизм.

Высказывания самых разных теоретиков, принадлежащих к раз­ным школам, позволяют выделить следующие черты Постмодерна как общества:

— Полицентричность (в том числе отказ от европоцентризма). Представление о полицентричности представлено в культуре в обра­зе Вавилона.

— Релятивизация доминантных сил европейской культуры Мо­дерна. Разум, естествознание, техника, индустрия, демократия, инди­видуальность видятся относительными, необязательными.

— Отказ от веры в Прогресс, осознание возможности нового варварства.

— Культурный и социальный плюрализм. Плюрализм обеспечи­вает возможность включения «всего» и «всех» в коммуникацию и производство. Например, электронные технологии достаточно легко позволяют использовать труд инвалидов, а самим инвалидам дают возможность полноценной жизни.

— Отказ от понятия личность в пользу понятия «персона» и «ма­ска». «Традиционалистский» человек не испытывает комплекса не­полноценности в культуре Постмодерна.

Французский социолог М.Маффесоли проводит дифференциа­цию современных и постсовременных обществ таким образом. Об­щества Модерна — общества господства социально-механических структур, экономико-политической организации, индивида и функ­ции, общество господства групп, основанных на договоре (общест­венные договоры). Общества Постмодерна— общества социально­сти, структур сложных и органических, общества масс и персон (ро­лей) вместо индивидов, общества господства «племен» как аффек­тивных общностей. Однако в новых племенах не соблюдается стро­гий конформизм членов группы. Одна группа легко меняется на дру­гую, как клуб по интересам. Образцом групп нового типа он счита­ет гибкие, легко меняющие состав исследовательские рабочие груп­пы в Кремниевой долине в США. М.Маффесоли фиксирует социо­логически значимое явление — возрастание социальной значимости малых групп¹⁴.

Другие теоретики (в частности, Э.Гидденс¹⁵) полагают, что эти тенденции — симптомы перехода обществ Модерна в новую стадию,

" См.: Maffesoli M. Le temps dcs Iribus. Le declin de Tindividualisme dans les societes de masse. — P., 1988. — P. 16—20; Мафессоли М. Околдэванность мира или божественное социаль-ное//СОЦИО-ЛОГОС: Социология. Антропология. Метафизика. — М., 1991. ¹¹ Giddens A. The consequences of Modernity. Stanford, 1990; Giddens A. Modernity and Self-Identity — Stanford, 1991. (Рефераты эгих работ Э.Гидденса см.: Современная теоретическая социология: Энтони Годценс. Рефер. сборник. — ИНИОН РАН. — М.,1995. Имеется также перевод маленького отрывка: Гидценс Э. Постмодерн/УФилософия истории. Антология/Сост. и авт. предисл. Ю.А.Кимелев. — М., 1994).

182

на которой, с одной стороны, происходит развитие прежних тенден­ций, а с другой — возникают противоречия, которые могут подор­вать сам «проект» Модерна. Они же могут стимулировать новации. Каковы эти противоречия?

— Жизнь становится более рискованной, чем прежде. Понятие риска начинает играть центральную роль при выработке социально значимых решений любого уровня.

— Капитализм периода свободной конкуренции, хорошо или дур­но, но поддерживал индивидуалистическую систему ценностей, ко­торая сочеталась с альтруистической моралью, унаследованной от традиционного общества. Это смягчало антагонизмы социальных отношений. Моральный закон, общий знаменатель индивидуальных эгоизмов, подобно закону рынка поддерживал фикцию стабильно­сти. Это более невозможно ныне. Подобно тому, как исчезает «сво­бодное предпринимательство», альтруистической идеологии недос­таточно для достижения социальной интеграции. Прежние ценности не заменила никакая новая идеология. Возможна лишь система со­циальной «смазки» (социальная работа, социальная реформа, про­паганда общества всеобщего благосостояния, работа с человечески­ми отношениями). У нас в России стало совершенно очевидно, что невидимая рука рынка отнюдь не в состоянии подобное противоре­чие разрешить. В то же время у государства нет ни средств, ни осо­бого желания целенаправленно работать с человеческими отноше­ниями и культивировать методы социальной работы как верное средство против революции.

— Существует еще одно неизвестное прежним обществам противо­речие. Потребление становится важнейшим средством социального контроля. Оно требует интенсификации бюрократического вмеша­тельства в процесс потребления, которое тем не менее объявляется об­ластью свободы. Но можно ли одновременно объявлять потребителю, что уровень потребления — мерило социальных заслуг и ждать от не­го социальной ответственности? Трудно потребовать от «работника по­требления» пожертвовать своим доходом и индивидуальным удовлетво­рением потребностей, реализацией самых интимных и глубинных жела­ний ради абстракции общего блага. Это также де,.гет потребление ги­гантским политическим нолем, в особенности у нас в России, где оче­редной виток модернизации проходит в условиях постмодернизации.

Противоречия Постмодерна наиболее ярко проявились в фено­мене молодежной контркультуры (начиная с 60-х гг.). В ее рамках имеет место восстание против формальной рациональности, про­тест против всех видов планирования, расчета и системных проек­тов, ориентации на достижение как на цель и ценность. Эти импуль­сы можно счесть постмодерными, но можно трактовать их как род демодернизации^!1>.

¹⁽¹ H;i это противоречие еще в 70-е годы обращали внимание П.Бергер и соавт.: Berger P., Merger В., Keliner И. Homeless mind. Modernisation and consciousness. — N.Y., 1974.

183

Недаром у многих теоретиков при описании социокультурных и антропологических тенденций сегодняшнего дня появляются выра­жения типа: новое Средневековье, новое варварство. Воплощения демодернизирующего импульса можно увидеть в экологических дви­жениях и в феминизме, в возрождении оккультизма, магии и мисти­ки, в оппозиции приватности, которая прослеживается, например, в деятельности так называемых «тоталитарных сект». Главное проти­воречие новой культуры состоит в том, что антропологические предпосылки демодернизирующего импульса моцерны по своей сущности. Молодежная культура и люди, которые ее воплощают, не могли бы появиться, если бы не возникло отношение к детству и мо­лодости как к особым социальным состояниям. Такое отношение возникло именно в эпоху индустриальной современности. Недаром адепты той же новой мистики так любят пользоваться словом «тех­ники», которое пришло из лексикона инженеров и бюрократов.

Так или иначе ядро современной западной культуры базируется на ценностях цивилизации Модерна. У нас в России ситуация более сложна. Импульсы демодернизации не столько постмодерны, сколь­ко доиодерны, будучи укоренены в огромных социальных простран­ствах, которые можно характеризовать как области разложившего­ся традиционного общества.

Споры об отношении Модерна и Постмодерна отнюдь не завер­шены, ибо будущее открыто. Споры эти могут помочь понять мно­гие реалии социальной жизни в постперестроечной России. Важно осознать, что задачи модернизации, о которых сейчас много говорят и пишут, осуществляются в условиях постмодернизации. Новые лю­ди действуют в российской истории. Они явно не проявляют склон­ности повторять путь аскезы, об отсутствии которой сегодня скор­бят социологи провеберовской ориентации. Не следует забывать, что в эпоху советского Модериа эта школа уже была пройдена. Речь идет об «экономике жертвы», где потребление отложено до «светло­го будущего». А многие сейчас проходят эту школу аскезы, которая, правда, никак не вознаграждается и которая культивируется отнюдь не добровольно.

Эти новые люди конституируют новые социальные группы. Жизнь этих групп меняет общество. Здесь культивируются новые стили жизни. Кстати, стили жизни новой элиты довольно прозрач­ны, ибо демонстрационны. Иное дело — черный ящик «народа», «масс». Последние, скорее, фигура газетной риторики, нежели пред­мет социального знания. Задача социального исследователя — не проглядеть процессы, которые разворачиваются именно там.

Однако что бы в жизни нашей ни происходило, любое изменение начинается с человека.

Ключевые слова:

Модерн/Постмодерн, человек потребляющий, потребление знаков,

184

расточительность, власть-забота, соблазн/репрессия, гедонизм, мас­ка, персона, смерть субъекта, мультикультурализм.

Вопросы для самоконтроля:

1. В чем суть дискуссии о том, что представляет собой современ­ная эпоха — Модерн или Постмодерн!

2. Назовите новые особенности среды человеческого существо­вания и дайте им характеристику.

3. Как человек экономический превращается в человека потреб­ляющего!

4. Что значит потребление знаков!

Литература для дополнительного чтения:

1. Бауман 3. От паломника к туристу//Социологический журнал.

— 1995. — № 4. — С. 133—154.

2. Бодрийяр Ж. Система вещей. — М., 1995. — С. 129—168.

3. Гидденс Э. Постмодерн/УФилософия истории. Антология/Сост. и авт. предисл. Ю.А.Кимелев. — М., 1994.

4. Ильин В.В. Постмодернизм. — М., 1996.

5. Козловски П. Культура постмодерна. — М., 1997

6. Седляк В. Homo екес1гошсиз//Культурология. XX век. Дай­джест. — Т. I. — М., 1997.

7. Эко У. Средние века уже начались//Иностранная литература.

— 1994. —№4.

8. Урри Дж. Туристическое созерцание и «окружающая сре-да»//Вопросы социологии. — 1996. — Вып 7.

9. BaudrilterdJ. Selected writings. — Stanford, 1988.

10. BaudrillardJ. Seduction. — N.Y., 1990.

11. Berger P., Berger В., KeUner H. Homeless mind. Modernisation and consciousness. — N.Y., 1974.

12. Giddens A. Consequences of Modernity. — Stanford, 1990.

13. Maffesoli M. Le temps des tribus. Le declin de Г individual} sme dans les societes de masse. — P., 1988.

185

Введение..............................................................................3

Тема 1. Социально-историческая антропология:

междисциплинарное поле..................................................5

1. Антропология как система специальных дисциплин............................................................................5

2. Антропология и социология........................................10

3. Антропология и история..............................................18

Тема 2. Общество в человеке и человек в обществе................24

1.Человек и общество: два взгляда................................24

2. Человек и его тело......................................................29

3. Человек в социальном пространстве ........................35

4. Телесность, язык и социальное различие. Понятие габитус у П.Бурдье............................................39

5. Представление о социальном типе ............................41

Тема 3. .Крестьянин: жизнь в соседстве

и формы повседневного сопротивления........................45

1. Семейное хозяйство

и личная социальная связь..............................................46

2. Хозяйство на земле:

жизнь на границе природного и социального................48

3. Крестьянство как культура и образ жизни................48

4. Подчиненное положение, способы повседневного сопротивления и взаимопомощь..........54

Тема 4. «Джентльмен»: кодификация социального

различия и самоконтроль................................................62

1. Что объединяет крестьянина

и дворянина в одно общество?........................................63

2. Верхушка общества, создающая новые стили жизни .....................

65

186

³- Добровольность и принудительность...................... 71

4- Этос джентльмена, или новая жизнь

^старои формы..... „..

......................................................./о

^ема • Буржуа: жизнь в мире практических абстракций........80

• Новые антропологические качества........................ 80

• Происхождение экономического человека

^и капитализма............................ «

3. Робинзон: социальное имя и миф ..............................88

• Социальные изобретения, используемые всеми ... 93 русский город: бург без буржуа.................................96