В чём причина?
А теперь давайте подумаем о причинах потрясающего краха Дунайской монархии. Как-никак, её четырёхвековое существование не было бесплодным. Вспомним имена, которые она дала миру: композиторы — Гайдн, Моцарт, Шуберт, Штраус, Легар, Кальман 8, физики — Больцман, Мах, биологи — Мендель, Лоренц, основатель психоанализа Фрейд, писатели и поэты — Грильпарцер, Музиль, Рильке, Кафка… Такую страну, с такой культурой, всё-таки жаль.
Австрию разорвали национальные противоречия — это ясно. Но почему монархии не удалось преодолеть их, несмотря на все попытки? Ведь у Иосифа II, Гогенварта, Бадени намерения были вроде бы лучшими. Мы уже упоминали об «имперской нации». Отчего же отдельные народы так и не переплавились до конца в «имперскую нацию»? Могли ли «лоскутья», из которых была скроена монархия, стать единым живым телом? И если не стали, то почему?
Ведь были же империи, которым это удавалось: Римская, Византийская, Китайская. За 200-300 лет они успевали стереть следы различий между покорёнными и покорителями. А были и такие империи (например, Российская или Британская), где эта грань не стиралась и за такой срок. Венгрия просуществовала в своих исторических границах почти 900 лет (!), но даже этого оказалось недостаточно, чтобы словаки, хорваты, трансильванские румыны, закарпатские украинцы почувствовали себя венграми.
Быть может, всё дело в языке? В Австрии дольше, чем где-либо (до 1781 года), государственным языком был латинский, одинаково чуждый для всех. На латыни люди разных народов могли общаться, ничего друг у друга не заимствуя, этот язык не сплачивал народы. Так-то оно так, но то же самое было и во всей Европе. С другой стороны, Российская империя использовала живой язык титульной нации, но это её не спасло. И наконец, нельзя сказать, что народы Австро-Венгрии были так уж чужды друг другу. Ведь общение бывает не только речевым. Сравните хотя бы венгерскую и румынскую музыку! В конце концов, ведь именно смешение культур, дух перекрёстка миров и создаёт своеобразное странное очарование Австрии, именно этот дух отличает современную Вену, скажем, от Мюнхена или Берлина.
Может быть, дело в том, что границы между этносами проходили по сословным перегородкам? Мы ведь это уже отмечали. Нет, и тут факты нас не утешат. В любом сословии старой Австрии легко найти людей самых разных национальностей, от коренного этноса до иммигрантов из-за рубежа. Хорошо, в Трансильвании дворянами были в основном венгры (или мадьяризованные румыны, вроде семейства Хуньяди), бюргерами — немцы, крестьянами — румыны. А разве в этом крае не было венгерских крестьян? А разве между Клужем и Дебреценом не чередовались венгерские и румынские сёла? И кто же пахал землю вокруг Будапешта? А с другой стороны, прочитаем список австрийских министров и полководцев: помимо немецких фамилий, здесь оказываются Радецкий, Иречек, Гуссарек, Эстергази, Бадени, Андраши, Потоцкий, Билинский и даже фон Джон…
Нет, примитивное «социальное» объяснение не срабатывает. «Нацию эксплуататоров» и «нацию эксплуатируемых» не удаётся выделить ни в масштабах всей империи, ни в отдельных её частях. Венгерская революция 1848 года проводилась в интересах венгерской нации. Но осенью того же года даже крестьяне-венгры сопротивлялись мобилизации в революционную армию со словами: «Сначала дайте нам землю». Выходит, они не были венграми? Или «не теми» венграми?
Или всё дело в том, что империя законсервировала земельную замкнутость? До 1918 г. границы австрийских земель почти не изменились по сравнению со средневековьем. В каждой земле был свой ландтаг (местный парламент), нередко — свои законы. Кажется, перекроили бы административную карту, перетасовали бы границы — смешалось бы население.
Но, во-первых, так было устроено любое феодальное государство. И Франция до 1790 года делилась на исторические провинции, но это не помешало сплочению французов в единую нацию. Точно так же как царскую Россию не спасло то, что границы губерний не совпадали с этническими.
Так ведь и границы австрийских земель не были этническими! Галиция была наполовину польской, наполовину украинской (так она теперь и поделена), в северной трети Тироля говорили по-немецки, в остальных двух третях — в основном по-итальянски. С другой стороны, чешское население преобладало в трёх землях: Богемии, Моравии и Силезии, а «самым большим чешским городом» считалась… Вена: в столице жило больше чехов, чем даже в Праге. В самую громадную землю монархии — Венгрию целиком входили нынешние Венгрия, Словакия, а кроме того, Закарпатье и окраины ещё трёх соседних стран. На карте империи нельзя найти места, население которого было бы этнически однородно. Но национальное размежевание прошло отнюдь не по земельным границам.
И наконец, вспомним снова об «имперской нации», оставшейся в конце концов вообще без территории! Ещё недавно в СНГ встречался и такой лозунг: «если ты космополит, ищи себе место в космосе». Многие искали поближе. Германоязычное население Чехословакии, Венгрии, Югославии, Галиции после развала монархии считало себя не «австрийцами», а «немцами». После 1945 года эти люди были выселены в Германию, многие из них попали в Америку (http://ourworld.compuserve.com/homepages/RWWeiss/backgrou.htm), но не в Вену.
Впечатление таково, будто мы ищем не с того конца. Чего недоставало австрийцам, чтобы стать единым этносом? Вспомним признаки этноса: важнее единства происхождения, языка, религии, важнее всего этого — этническое самосознание, которое олицетворяется в этнониме, проявляет себя этническими символами и конкретизируется в этнических мифах. А вот этого у австрийцев не было. И символы, и мифы Австрии были чисто династическими, а этого мало. Это означало, что этнические различия не стирались, а консервировались.
Монархия Габсбургов с самого начала продолжала традиции мировой наднациональной империи, в конечном счёте — Римской империи. Император стоял настолько выше правителей отдельных частей державы, что для него не было особой разницы, что это за правители — вассалы или чиновники-наместники. У Лафонтена есть басня «Дракон о многих головах и дракон о многих хвостах». В этой басне австрийский император хвастается перед турецким послом своими многочисленными вассалами. А тот в ответ рассказывает ему о схватке между драконом, у которого было много голов, и драконом, имевшим множество хвостов при одной голове. Второй дракон победил, потому что у первого змея многочисленные головы тянули единственное тело каждая в свою сторону. Первые свои 200 лет Австрия вовсе не заботилась о том, чтобы стать чем-то единым.
Мы сказали — этноним. Какой? Понятие «Австрийская империя» появилось лишь в 1804 году, когда Франц II принял титул «австрийского императора» в пику Наполеону. До этого разноязычные подданные отождествляли себя лишь со своим племенем, этносом, подвластным (временно подвластным) императору. То же было и в монархии Селевкидов, жители которой тоже называли себя не «сирийцами», а лишь «подданными Антиоха или Селевка такого-то», и с теми же результатами. Понятие этноса, пусть небольшого, вроде фриульского или ладинерского, — было, понятия причастности к чему-то большему, пусть это «большее» даже называется «империей», — не было.
А это значило, что процессы этнической консолидации, неизбежные в эпоху капитализма, происходили в рамках областей или локальных наций, но не в масштабах огромной страны. Иосиф II спохватился слишком поздно. К тому моменту, когда он попытался навязать всем «австрийцам» немецкий язык, страна давно уже перешагнула тот рубеж, до которого это было ещё возможно.
Но дело, видимо, не только в этом. Народы в пределах Австрии не просто жили вперемешку: они превратились из этносов в этносословия. Это значило, что любая перемена, затрагивающая положение любого социального слоя, разбудит племенную рознь. Так, в Трансильвании дворяне говорили по-венгерски, крестьяне — по-румынски, чиновники и буржуазия — по-немецки. Не в том дело, что это как-то отражалось на национальном рынке: знание нескольких языков было нормой во всех слоях населения. А в том дело, что из-за этой особенности любые социальные конфликты принимали национальную форму. Например, помещик обирает крестьян до нитки — почему? Потому ли, что он — помещик, что получать доходы другими способами он не умеет, что его собственное хозяйство трещит под напором наступающего капитализма? Нет, просто потому, что он — венгр! Такой вывод сделать легко, он бросается в глаза. К тому же и дворянское, и шедшее с ним об руку крестьянское сознание основано на стихийном расизме: любые психологические и нравственные черты оно принимает за родовые и наследственные. Вспомним Галицию, где конфликт 1846 года между польскими помещиками и украинскими крестьянами затянулся на сто лет (с рецидивами даже и сегодня) в виде вражды между поляками вообще и украинцами вообще. Рядовые участники польско-украинской войны 1919 года или отпора бандеровцам очень часто уже не помнили, с чего началась эта кровавая и бессмысленная усобица.
Старая Австрия, казалось, была создана специально для того, чтобы стать родиной антропологии — науки о разнообразии человека. Этого, однако, не случилось, хотя крупных антропологов (например, Людвига Гумпловича или Бронислава Малиновского) обстановка империи всё же породила. Но эти люди были не у власти, а Малиновский приобрёл мировую известность лишь на своей второй родине — в Англии. Учитывать этническую специфику народов своей державы австрийские власти не умели. До XIX века они пытались не учесть эту специфику, а стереть её — с помощью насаждения то католицизма, то немецкого языка, да ещё перемешивания народов в рамках империи (вспомним «швабское нашествие»). Даже идея культуртрегерства — жертвенного служения просвещённой элиты народам, «ходящим во тьме», — даже в духе «австрославизма» Палацкого, всё-таки была очень далека от всего, чему сегодня учит антропология. Ведь она исходила из того, что подлинная культура — всего одна, европейская, и в пределах Австрии обладают ею в полной мере лишь австрийские немцы, прочие же народы культурны лишь в той мере, в какой они подверглись австрийскому (немецкому) влиянию. На такой основе реальные проблемы понять невозможно. Иными словами, в основе идеи культуртрегерства лежала ложная основная посылка, основанная ещё на идее Просвещения о том, что человеческая природа едина, а любые отклонения от общего стандарта — попросту дикость и непросвещённость, о которой не стоит даже говорить всерьёз.
Можно сказать, что главная проблема сохранения многонационального государства — проблема энкультурации, то есть вхождения человека в новую для него культурную среду. Не случайно американские антропологи вплотную занялись этой проблемой с середины XX века, когда США столкнулись с волной иммигрантов из неевропейских стран. Однако идеология культуртрегеров такой проблемы не замечала, а стало быть, и решить её не могла. А это была ещё самая либеральная и просвещённая из «австрийских идей» (по аналогии с «русской идеей»). Сплачивать народы, не выстраивая их ни в одну шеренгу, ни в иерархическую лестницу, австрийцы в то время не научились.
Этот опыт был ими приобретён лишь после утраты империи. Сегодняшняя Вена — по-настоящему город-интернационалист 9. Здесь любой иностранец, если он умеет объясниться хотя бы на пальцах, не пропадёт. К любому человеку на улице можно обратиться по-английски, по-французски или по-русски, и вы наверняка будете поняты. И оказывается, что для этого не нужна ни императорско-королевская тайная полиция, ни армия. Высочайшая европейская культура сделала то, чему грубая военная сила только мешала.
Таков предварительный вывод из истории старой Австрии. Верен ли он? Для этого стоит сравнить его с опытом другой подчёркнуто наднациональной державы, возникшей почти одновременно с крахом старой Австрии, — с опытом СССР.