4. Фрагментаризация повседневного сознания как функциональный эквивалент идеологии

Тезис о колонизации жизненного мира Хабермас развивает, исследуя такое явление как юридификация. Но прежде чем перейти к анализу юридификации, он рассматривает следующий вопрос: почему участники движений протеста не видят истинной причины неблагоприятных явлений, не осознают того, что в основе социальных патологий лежит неконтролируемый рост системной сложности, который приводит к вторжению системных императивов в сферу жизненного мира? Ответ таков: этому пониманию препятствует культурное обеднение и фрагментаризация повседневного сознания. В теоретической модели Хабермаса положение о фрагментаризации повседневного сознания дополняет тезис о колонизации жизненного мира системой так же, как у Вебера в его диагнозе времени тезис о потере смысла дополняет тезис о потере свободы, а у Маркса теория классового сознания дополняет концепцию отчуждения. Идею о культурном обеднении и фрагментаризации повседневного сознания Хабермас развивает, соединяя марксистский взгляд на идеологию с веберовскими размышлениями относительно распада религиозно-метафизических мировоззрений и дифференциации ценностных сфер.

Единые всеохватывающие религиозно-метафизические мировоззрения не только придавали смысл миру в целом, но и осуществляли идеологическую функцию, защищая от критики существующий социально-экономический порядок классовых обществ вместе с присущими ему формами эксплуатации и подавления. Благодаря разделению жизненного мира на сферу священного и профанного, религиозные мировоззрения, тесно связанные с культовыми практиками, были защищены от критики с позиции противоречащего им повседневного опыта. Отсутствие дифференциации притязаний на значимость, слитность воедино дескриптивных, нормативных и экспрессивных аспектов, характерная для основных понятий этих мировоззрений, также не давала возможности подвергнуть их аргументированному сомнению. Расколдовывание мира, секуляризация буржуазной культуры уничтожили зоны, закрытые для критики. Дифференциация ценностных сфер в соответствии с притязаниями на значимость вела к развитию специализированных форм аргументации. Так была разрушена основа убеждений, которые не нуждались ранее в доказательствах, а религиозно-метафизические мировоззрения потеряли возможность выполнять идеологические функции.

Теория классового сознания Маркса исследует те формы понимания, которые заменили в ранний период современности религиозно обоснованные мировоззрения в их функции защиты и маскировки угнетения и эксплуатации. Речь идет об идеологиях, которые, так же как и религиозно-метафизические мировоззрения, имеют форму глобальной интерпретации целого, осуществляемой из перспективы жизненного мира и служащей интеграции общества. И так же как эти мировоззрения, идеологии осуществляют насильственное подавление критики, игнорируют опыт, расходящийся с их глобальной интерпретацией. Отличием идеологий является выраженный классовый характер, это форма всеохватывающих концепций порядка, адресованная политическому сознанию соратников по борьбе. Маркс отмечал двойственный характер классической буржуазной идеологии, сформировавшейся в XVIII веке. С одной стороны ее притязания на научный метод, идеалы индивидуальной свободы и самореализации личности были направлены против традиций, поддерживавших феодальный строй. С другой стороны она служила защите утверждавшегося капиталистического порядка.

В XIX веке на почве сложившегося буржуазного общества возникают, по выражению Хабермаса, “идеологии второго поколения” в форме псевдонаучных точек зрения: анархизм, коммунизм и социализм, синдикализм, консерватизм, а в ХХ веке появляются фашизм и национал-социализм. Эти идеологии, в отличие от классической буржуазной идеологии, критически направлены против тех неблагоприятных социальных, культурных и экономических явлений, которые были порождены уже процессами капиталистической модернизации: обнищания рабочего класса, изъятия из политического участия и т.д. Критикуя односторонность общественной рационализации, экспансию когнитивно-инструментального разума, вытесняющего и подавляющего морально-практические и экспрессивные моменты коммуникативного разума, эти идеологии сами отличались односторонностью. “Так тенденции морализации выражаются в идеалах автономии и участия, которые обычно доминируют в радикально-демократических и социалистических движениях. Тенденции эстетизации представлены в потребностях экспрессивного самовыражения и аутентичности; они могут доминировать как в авторитарных движениях (например, фашизм), так и в антиавторитарных движениях (например, анархизм)” [14].

В поздних капиталистических обществах теория классового сознания теряет свою эмпирическую почву ввиду того, что государство благоденствия умиротворяет классовый антагонизм. Это положение дел Даниел Белл определил как “конец идеологии”. Хабермас не задерживается на развертывании данного тезиса. Он бегло отмечает, что теория классового сознания “уже не применима к обществу, в котором становится все менее возможным различать классово определенные жизненные миры” [15] и переходит к раскрытию своей идеи о том, что в эпоху поздней современности функциональным эквивалентом идеологии становится фрагментаризация повседневного сознания. Однако утверждение, что в наше время мышление и исследование в традиционных классовых категориях изжило себя, не является самоочевидным и нуждается в обосновании. На наш взгляд, убедительные аргументы в пользу данного положения приводит известный немецкий социолог Ульрих Бек в своей работе “Общество риска”. Исследователь, правда, оговаривает, что его выводы относятся к ФРГ и в меньшей мере могут быть приложимы, например, к развитию Великобритании и Франции [16]. Но отклик, который идеи Бека нашли у видного британского социолога Зигмунта Баумана, свидетельствует, что обобщения немецкого ученого значимы для всех западных стран. [17]

Тезис о том, что государство благоденствия, утвердившееся на Западе во вторую половину ХХ века, знаменовало конец традиционного классового общества, оспаривается марксистскими теоретиками. Сторонники классового подхода указывают, что, несмотря на все улучшения в положении работников, принципиально классовая ситуация не изменилась. При относительно высоком общем материальном уровне жизни, различие в доходах между крупными группами в обществе сохранилось. Более того, доля работающих по найму растет, соответственно зависимость, отчуждение и риски, связанные с наемным трудом, охватывают все более широкие круги населения.

Оппоненты марксистов, не отрицая сохраняющегося различия в доходах в современном западном обществе, утверждают, что вопросы социального неравенства утратили свою остроту. Значительное увеличение реальной заработной платы, произошедшее во второй половине ХХ века, рост доступа к образованию изменили сам образ жизни рабочих, который потерял классово специфический характер. Располагая благами, которые некогда были доступны только состоятельному бюргеру (собственный дом или квартира, машина, поездки в отпуск заграницу, возможность дать детям образование), большинство людей не склонны чувствовать себя ущемленными оттого, что кто-то покупает самолет, остров в Средиземном море или средневековый замок во Франции. Нейтрализация классового антагонизма в государстве благоденствия связана не просто с ликвидацией пролетарской нищеты. Стираются социально-классовые различия в стиле жизни, языке, воспитании, манере одеваться, отдыхать. Это и дает Беку основание утверждать: “…Несмотря на сохраняющиеся и возникающие новые отношения неравенства, мы живем сегодня в Федеративной Республике Германии уже по ту сторону классового общества” [18].

Бек считает, что “образ классового общества сохраняется только в связи с отсутствием лучшей альтернативы” [19], и предлагает в качестве такой теоретической альтернативы образ индивидуализированного общества (отсюда название книги З. Баумана, активно поддержавшего идеи немецкого социолога). Характерный для поздней современности сдвиг общества в сторону индивидуализации означает, что судьба работников наемного труда, составляющих подавляющее большинство населения западных стран, становится не классовой, а индивидуальной. Шансы получить хорошую работу, от чего зависит уровень жизни, определяются не средой происхождения, а образованием. При расширении доступа к образованию успешность обучения зависит от индивидуальных усилий и способностей. “В конце концов, формализованный образовательный процесс можно закончить, только пройдя через “индивидуализирующее игольное ушко” экзаменов, контрольных работ и тестов, которые в свою очередь открывают выход к получению индивидуального свидетельства об образовании и к карьере на рынке труда” [20]. Массовая доступность высшего образования в западном обществе второй половины ХХ века оказала наибольшее индивидуализирующее воздействие на выходцев из рабочей среды, поскольку для них это обернулось разрывом с семейным опытом и освобождением от классово-культурных связей.

Бич позднего капитализма – массовая безработица, ставшая, по выражению Баумана, структурной, то есть постоянной характеристикой общества. Массовая безработица также подтверждает тезис об индивидуализации, ибо она уже не является судьбой отдельных классов или групп (например, неквалифицированных рабочих). Безработица демократизировалась, от нее не застрахованы даже высшие эшелоны служащих. Обстоятельства, способствующие бедности и безработице, связаны не столько с классовыми характеристиками, сколько с такими факторами, как состояние здоровья, возраст (под ударом оказываются как начинающие работники, не имеющие достаточного опыта, так и пожилые), семейное положение (наиболее уязвимы одинокие и разведенные женщины с детьми, независимо от их образования и происхождения). Один и тот же человек на разных фазах жизни может быть то в числе преуспевающих, то среди “новых бедных”. Поэтому Бек и говорит, что статистика сохраняет остаточную оболочку классов. За цифрами, фиксирующими неравенство в доходах, не стоят группы с пожизненным и передающимся из поколения в поколение членством. “…Противоречия социального неравенства всплывают как противоречия между разными этапами одной биографии” [21].

Образ индивидуализированного общества ни в коем случае не является апологетическим по отношению к позднему капитализму. То положение, когда “массовая безработица в условиях индивидуализации обрушивается на человека как личная судьба” [22] имеет весьма печальные следствия для самооценки пострадавших. Хотя, например, в ФРГ каждый третий трудоспособный человек как минимум один раз побывал в положении безработного, люди склонны объяснять постигшую их беду своими личными недостатками, что подрывает их веру в себя и уверенность в будущем. При этом утрачивается вера и в коллективные действия. По словам Баумана, особенно критически настроенного по отношению к “индивидуализированному обществу”, происходит неправомерная приватизация задач модернизации. Одним из импульсов модернизации всегда была критика действительности. “Приватизация этого импульса означает вынужденную самокритику: быть личностью de jure означает, что невозможно винить за собственную жалкую участь никого, кроме самого себя” [23]. Приватизирована, то есть, возложена на индивида, и задача противодействия рискам современного общества, хотя не приватизированы ресурсы, требующиеся для ее выполнения. Как говорит об этом Бек, противоречия, возникшие на уровне системы, требуется разрешать на уровне биографии [24].

Оказавшись “по ту сторону классов и слоев”, человек эпохи поздней современности отнюдь не избавился от проблем, страхов и беспокойства. Не избавился он и от изъянов “формы понимания”, препятствующих осознанию причин социальных патологий, только теперь, по мнению Хабермаса, эти изъяны порождены не классовым сознанием, не идеологией, а фрагментаризацией обыденного сознания и культурным обнищанием повседневной коммуникативной практики.

Фрагментаризация обыденного сознания является парадоксальным результатом рационализации жизненного мира, результатом, который препятствует использованию коммуникативного разума в целях освобождения человека от всех форм принижения, подавления и несвободы. Эта проблема настолько волнует Хабермаса, что он неоднократно обращается к ней в своих работах и делает ее центральной темой своей знаменитой речи “Модерн – незавершенный проект”, название которой превратилось в слоган.

Дифференциация ценностных сфер, расхождение науки, морали и искусства является, по Максу Веберу, выражением рационалистичности западной культуры. Хабермас также видит в этом процессе одно из важнейших проявлений рационализации жизненного мира – дифференциацию и институционализацию форм аргументации в соответствии с выделившимися притязаниями на значимость: на истину (теоретический дискурс в науке), на нормативную правильность (морально-практический дискурс в моральных, политических и правовых учениях), на искренность или подлинность, аутентичность самовыражения (эстетическая критика в художественной и литературной деятельности). “Профессионализированный подход к культурной традиции в том или ином абстрактном аспекте значимости дал возможность выявиться собственным закономерностям когнитивно-инструментального, морально-практического и эстетико-экспрессивного комплекса знания” [25].

Но этот процесс рационализации культуры имеет и оборотную сторону. “На другой стороне увеличивается разрыв между культурами экспертов и широкой публикой. Прирост культуры за счет деятельности специалистов просто так не обогащает сферу повседневной практики. Более того, рационализация культуры грозит обеднить жизненный мир, обесцененный в самой субстанции своей традиции” [26]. Знание, полученное автономными экспертными культурами, которые развиваются в соответствии со своей логикой и используют специфический понятийный аппарат, не может без специальной работы стать достоянием повседневной коммуникативной практики. Многие специалисты вообще убеждены, что профессиональное знание недоступно дилетантам и любой “перевод” его на естественный язык повседневной коммуникации является профанацией и непоправимым искажением.

Кроме того, взаимопонимание в жизненном мире возможно при условии достижения согласия по всем трем видам притязаний на значимость. “В повседневной коммуникативной практике когнитивные истолкования, моральные ожидания, выражения и оценки переплетаются друг с другом. Для протекания процессов понимания в жизненном мире потребна передача ценностей культуры во всей ее широте” [27]. Жизненный мир нуждается в синтезе всех моментов коммуникативного разума (когнитивного, нормативного и экспрессивного), которые были разрознены специализированными комплексами знания. Сами по себе экспертные культуры не смогут обеспечить такого синтеза. Как известно, синкретизмом отличается знание, передаваемое традицией. Однако рационализация культуры обесценила притязания традиций на значимость. В результате обыденное сознание не может воспользоваться в полной мере достижениями экспертных культур, а традиции, на которые продолжает опираться повседневная коммуникативная практика, теряют свою силу и правдоподобие, превращаясь в пережитки. Поэтому повседневное сознание становится неспособным на целостную интерпретацию ситуации.

Необходимо отметить, что было бы неправильно понимать беспокойство Хабермаса по поводу фрагментаризации обыденного сознания, потерявшего способность синтезировать, как выражение ностальгии по заклейменным Лиотаром метанарративам, как тоску по философии истории, предлагающей единое всеобъемлющее истолкование прошлого, настоящего и будущего. Мы не раз отмечали, что Хабермас неизменно подчеркивает: переход к современному обществу связан с распадом всеохватывающих религиозно-метафизических мировоззрений, претендующих на неоспоримую достоверность; современное мышление – это мышление постметафизическое. Беспокойство Хабермаса связано с тем, что повседневное сознание (а именно им руководствуются участники жизненного мира, выступая в роли граждан) становится неспособным к формированию связанных, целостных интерпретаций “среднего радиуса действия”, необходимых для осмысления политически релевантных проблем, решение которых требует солидарных действий.

Неспособность к выработке когерентных образцов истолкования обезоруживает жизненный мир перед натиском системных императивов. Хабермас, развивая метафору “колонизации жизненного мира”, описывает ситуацию следующим образом: “Вместо “ложного сознания” мы имеем сегодня “фрагментированное сознание”, которое блокирует просвещение механизмом овеществления. Только благодаря этому выполняются условия колонизации жизненного мира. Будучи лишенными идеологического прикрытия, императивы автономных подсистем прокладывают себе путь в жизненный мир извне – подобно колониальным господам, приходящим в племенное общество – и навязывают ему процесс ассимиляции. Рассеянные перспективы местной культуры не могут удовлетворительно координироваться для того, чтобы позволить осознать из периферии игру метрополий и мирового рынка” [28].

Выход Хабермас видит в развитии коммуникационных структур общественности, то есть той сферы, где могут публично обсуждаться практические вопросы, имеющие общий интерес. Здесь представители различных экспертных культур вступают в диалог как друг с другом, так и с носителями обыденного сознания. В это публичное обсуждение свой особый вклад могла бы внести и философия, если бы стала выступать не в роли судьи, на которую она претендовала до распада всеобъемлющих мировоззрений, а как переводчик, как интерпретатор-посредник между миром повседневности и экспертными культурами [29]. С развитием публичной сферы Хабермас связывает надежды на то, что взаимосвязь когнитивно-инструментального с морально-практическим и экспрессивным моментами разума, которая существовала в повседневной коммуникативной практике до ее рационализации, может быть удержана на более высоком уровне дифференциации.