Специфика социальных процессов "застойного периода"
Если характер экономических процессов рассматриваемого периода отличается относительной очевидностью, то глубинные социальные процессы этих лет в настоящее время только начинают уясняться. В качестве гипотезы можно выдвинуть предположение о двух основных социальных тенденциях, отражавших ранее постулированные две основные линии развития общества в постсталинский период: тенденцию деградации, разложения системы и тенденцию рождения новых (или возрождения прежних?) некоммунистических, альтернативных элементов. При этом, как уже отмечалось, ведущий характер имела первая тенденция, поскольку появление альтернативных социально-экономических явлений деформировалось существовавшей системой, зачастую приобретало уродливый характер.
Так, фактический подрыв централизованного, командного характера экономики проявляется в небывалом нарастании ведомственного корпоративизма: ведомственные монополии становятся орудием "приватизации", перекачивания государственных средств в частные карманы.
Важнейший социальный процесс, видимо, состоял в фактическом возрождении или, во всяком случае, в ускоренном развитии (под оболочкой "социалистических отношений", "общественной собственности") многоукладной структуры отечественной экономики, мелкотоварного и частнокапиталистического уклада. Это проявлялось в развитии находящихся в сложном взаимодействии различных форм "второй", "альтернативной", "теневой", "криминальной" экономики. Соотношение этих социально-экономических реалий требует глубокого анализа. Видимо, неправомерно отождествлять все формы "альтернативной экономики" (например, товарное производство сельскохозяйственной продукции под видом личного подсобного хозяйства; получившие широчайшее распространение частные бытовые услуги, система снабженцев -- "толкачей" и т. п.) с прямо криминальными явлениями (расхищение государственных ресурсов, приписки, создание подпольных предприятий и т. д.). В то же время очевидно, что в условиях существовавшей системы все формы альтернативной экономики приобретали криминальный оттенок, были связаны с теми или иными нарушениями закона (например, "личное подсобное хозяйство" в условиях государственной монополии на ресурсы неминуемо подразумевало перекачку государственных ресурсов в индивидуальный сектор, отсюда колоссальное умножение числа "несунов" и т. п.).
Оценивая отношение "социалистического государства" к этим процессам, крупнейший американский исследователь советской экономики Д. Миллар в своей новой книге "Советский экономический эксперимент" (1990 г.) высказывает мнение, что брежневский режим проявлял относительную терпимость к частному нелегальному и полулегальному производству -- имел место своего рода компромисс со "второй экономикой"<19>.
Думается, что это не совсем верно. Действительно, деградация режима сказывалась в его попустительстве по отношению к различным формам коррупции и экономической преступности. В то же время хорошо известно, что в эти "либеральные времена" в местах заключения находилось более двух млн. человек и среди них -- немалое число инициативных хозяйственников и других лиц, осужденных за экономические преступления. Таким образом, существование "альтернативной экономики" неминуемо предполагало глубокую деформацию общественной морали в соответствии с такими постулатами этики "реального социализма", как "хочешь жить -- умей вертеться", "работа дураков любит", "где бы работать -- лишь бы не работать", "государство делает вид, что нам платит, а мы делаем вид, что работаем" и т. д.
Особенно драматичные последствия имело формирование в эти годы разветвленных криминально-коррупционных и "мафиозных" структур, тесно связанных, в свою очередь, с различными звеньями партийного и государственного аппарата (показательна здесь фигура министра внутренних дел Н. А. Щелокова -- высокопоставленного взяточника и покровителя коррупционеров).
О масштабах этих процессов свидетельствуют хотя бы те факты, что к 1985 г. в сравнении с 1971 г. только выявленные хищения в крупных и особо крупных размерах увеличились в 5 раз, а на 4 % расхитителей приходилось 62 % всей суммы похищенного. Как сообщал на втором съезде народных депутатов СССР тогдашний Председатель КГБ СССР В. В. Бакатин, за 1980--1987 гг. число руководителей, участвовавших в экономических преступлениях, увеличилось почти в 3 раза<20>. Лишь "хлопковое дело" в Узбекистане стоило государству более 4 млрд руб. В целом же к началу 80-х годов по некоторым оценкам, капиталы "криминальной экономики" оценивались в 70--80 млрд руб.<20>
Таким образом, острейшее противоречие времени состояло в том, что закономерный, исторически неизбежный процесс разложения коммунистической экономической системы, процесс возрождения и формирования альтернативных социально-экономических сил принимал уродливый, деформированный, криминализованный характер.
Весьма важным является вопрос о суммарной оценке этих социальных сдвигов применительно к рассматриваемому периоду. Одна из попыток такой обобщающей оценки отмечается в статье В. П. Фофанова. В порядке общей формулировки можно согласиться с его утверждением, что "первая волна капитализации прошла еще при Брежневе, вторая -- при Горбачеве ... а третью мы и переживаем сейчас". Можно согласиться и с тезисом автора о фактической многоукладности нашей социально=экономической системы на протяжении предшествующих десятилетий. Однако вызывает сомнение концепция авторов о том, что эта многоукладность проявлялась преимущественно в сочетании "мещанского" и "трудового" социализма, -- при этом, как оказывается, "некоторое время (при Сталине, при Хрущеве? -- И. К.), особенно в начале 60-х годов, лидировал трудовой социализм". По оценке автора, только брежневский период ознаменовался окончательной победой и доминированием "мещанского социализма", сейчас же "мы переживаем очередную стадию эволюции мещанского социализма: его системное превращение в капитализм"<22>.
Разумеется, тот небывалый общественный строй, который существовал в нашей стране, при желании, можно квалифицировать и как "мещанский социализм", однако вряд ли убедительно предположение о существовании в рамках тоталитарной системы и даже "лидировании" на каком-то этапе "трудового социализма".
Отмечая ведущую социально-экономическую тенденцию "криминальной капитализации", следует отметить и тенденцию возрождения традиционных социальных структур, характерную для тех регионов страны, где имел место "переход к социализму минуя капитализм". Так, исследователь исламского фундаментализма следующим образом характеризует систему "традиционализма" в Средней Азии: "Экономически она основана на сохранении былых социальных ячеек в кишлаках и городских кварталах, сочетающих общинное пользование водой и личное владение землей при сохранении собственности общины на пастбища и скот. Махалля (городской квартал) практически живет вне контроля сверху, представляя собой территориальную соседскую общину, основанную на взаимопомощи, коллективной ответственности и коллективном контроле над жизнью. А внутри -- строгая иерархия, назначение стариками формально избираемых комитетов, всевластие раисов (председателей) и мулл (имамов мечетей кварталов). Поскольку это увеличивает расходы махалли, ибо много средств тратится на религиозные обряды, малоимущие, особенно молодежь, попадают в зависимость от верхушки махалли; стимулируется хищническая эксплуатация прирды, наемный труд, мелкотоварное семейное производство, коррупция, сокрытие доходов от налога. Иногда до 80 % сельчан, числясь в колхозах и совхозах, работают на удовлетворение потребностей больших семей ..."<23>
Таким образом, в этих регионах под покровом социализма успешно сохранялись и возрождались традиционно-общинные, клановые и деспотические структуры, переплетавшиеся с современными мафиозными формированиями. Крайним выражением этого процесса явилась "адыловщина", когда в одном из районов Узбекистана фактически существовало средневековое княжество с подземными тюрьмами и т. п.