1. Даже "установка на профанов"? Конечно. Открывая нечто новое (и

прекрасно понимая всю его новизну), я должен вполне сознательно - на выходе

- придать этому новому форму старого и известного, должен преобразовать

"бытие предмета" в форму информации "о предмете". Однако такая информация

должна (по самому замыслу) обладать способностью вновь трансформироваться в

понятие предмета, то есть в определение чего-то непонятного, вне меня (и

моего знания) существующего. Я должен столь же отстраненно рассматривать и

себя самого как умного в своем открытии и потенциального "дурака" при

восприятии чужого. Постоянная ирония восприятия и делания пронизывает все

сознание исследователя.

Ведь уже для того, чтобы "закодировать" свое открытие в целях социального

использования, я должен представить себя "профаном", дилетантом, войти в

чужую роль, должен, пусть на время, выйти из себя, "сойти со своего ума" (со

своей точки зрения), не становясь сумасшедшим. И я должен постоянно

оставаться собой, сохранять дистанцию от всех своих многообразных

воплощений, дабы, упаси боже, не укорениться в какой-то одной из своих

позиций.

И это "должен" - отнюдь не произвол моей воли и не норма моего долга. Это

необходимый феномен самой моей деятельности, самой необходимости частой

смены логических позиций; артист, периодически играющий и Гамлета, и Лира, и

Яго, и... Хлестакова, должен быть над своей ролью, должен обладать

способностью отстранения. Иначе - трагедия "невыговоренности" своих

замыслов.

2. Не менее существенна для развития парадоксов самосознания Нового

времени та узловая линия теоретических превращений, которая была намечена

выше. Мы помним основные узлы этой линии: бытие вещей - информация о вещах

(выведенных куда-то за пределы моего бытия и мышления) - сигнал и алгоритм

действия на внешние предметы. Только пройдя весь цикл, знание оказывается

фиксированным, однозначным, пригодным для функционирования в рамках

совместного труда. Но здесь начинается парадокс: цельное бытие предмета

познается в той мере, в какой предмет выталкивается из познания, выступает

как нечто принципиально неопределенное, потустороннее. Познать предмет для

работы с ним означает познать не его, но нечто "о нем" и, далее, о приемах

действия "на него". Но это вовсе не будет средневековым отождествлением

предмета познания с приемом, с субъектом. Наоборот, предмет должен все время

пониматься как нечто нетождественное приему, нетождественное знанию; как

объект, противопоставленный субъекту. "Истинная предметность" "вещей в себе"

существует где-то в абсолютной внеположности субъекту (то, на что я

действую) и вместе с тем где-то "на дне" субъекта, в определениях его

деятельности.

Предположим, что производится "идея вещи" (теория) в целях производства

вещей. Производится "теория полета". В этой собственно теоретической

деятельности "бытие полета" также переводится в "информацию" о полете и,

далее, в "алгоритм расчета". Но здесь осуществляется и другое движение:

практически возможное "что" (самолет) отщепляется от "что" невозможного, от

идеализованного "самолета", воплощающего "идею полета", не могущего

практически "летать", но отвечающего на вопрос, что значит быть летящим, что

значит тяготеть вниз, чтобы взлететь вверх.

В этом движении линейная цепочка совместного труда (необходимого, скажем,

для производства самолетов) сворачивается в спираль труда всеобщего.

"Идеализованный полет" обнаруживается в тех глубинах "истории вопроса", в

которых возникли впервые основные идеализованные предметы Нового времени:

материальная точка; идеально твердое тело; точка, движущаяся по бесконечной

окружности (= по прямой). Теоретик может продуктивно действовать на свой

(идеализованный) предмет только в точке его первоначального формирования, в

точке раскрытия его первичных, а значит, - логически - наиболее продуктивных

качеств, где-то в "районе" XVII века. Теоретик воспроизводит предмет в его

способности обосновать теорию.

Именно в глубинах генезиса данного типа культуры обнаруживаются исходные

логические определения предмета во всей его объектности (как "вещи в себе").

Но погружение в объектность удалось именно потому, что предметность

расщепилась - на предмет непосредственного действия и предмет теоретического

труда...

И логика совместного труда здесь не пропала даром. Именно отделение

предмета от субъекта и обеспечило (а затем "мавр сделал свое дело...")

существеннейший и невозможный для античности или средневековья парадокс

самосознания Нового времени (объясняющий все загадки "интуиции" и все

пословицы доказательного мышления).

"Созидание" идеализованных предметов (их изобретение "из меня самого", то

есть в недрах культуры) антиномически тождественно их "открытию в самих

вещах", обнаружению истины, вне меня и независимо от меня существующей. В

этом парадоксе (который Эйнштейн считает сутью познания Нового времени69)

вновь актуализируется раздвоенность субъекта познания - субъекта предельной

активности, творческой свободы и субъекта созерцания, внимательности к вещам

самим по себе, отстраненным и противопоставленным субъекту. Отсюда, из

раздвоенности, двупозиционности, расщелины внимания, человек может и должен

смотреть со стороны на себя самого, сомневаться в себе. Его внимание к миру

оказывается антиномически противопоставленной самой себе формой

самовнимания, самопознания. (Не в этом ли смысл любого, предельно

формального доказательства?)