1 Статья опубликована 26 октября 1850 г. В журнале «Экзаминер».

2 Индиа-Хаус – здание, где помещались учреждения, связанные с управлением Индией

3 «Правь, Британия, правь Британия, владычица морей!» — английская песня, ставшая вторым, неофициальным гимном Великобритании. Её автор – Джеймс Томсон (1700-1748).

3

4

5О том, что недопустимо

Согласно английским законам, никакое явное преступ­ное деяние не может остаться без должного возмездия.¹ Как утешительно это знать! Меня всегда глубоко восхи­щало английское правосудие, простое, дешевое, всеобъем­лющее, доступное, непогрешимое, сильное в поддержке правого, бессильное в потворстве виновному, чуждое пе­режиткам варварства, явно нелепым и несправедливым в глазах всего мира, оставившего их далеко в прошлом. Ра­достно видеть, что закон не способен ошибиться — дать маху, кик говорят наши американские сородичи, или взять под защиту негодяя; радостно созерцать все более уве­ренное шествие Закона в судейском парике и мантии, ве­дущего за руку беспристрастную богиню правосудия по прямой и широкой стезе.

В настоящее время меня особенно поражает величие закона в деле охраны своих скромных служителей. Нака­зание за любое правонарушение в виде денежного штра­фа — мера, настолько просвещенная, настолько справед­ливая и мудрая, что, право, всякая похвала была бы из­лишней, но кара, постигающая подлого негодяя, нанесшего телесное увечье полицейскому, приводит меня в состоя­ние восторга и умиления. Я постоянно читаю в газетах о том, что подсудимый, имярек, приговорен к принудитель­ным работам сроком на один, два, а то и три месяца и тут же читаю протоколы полицейского врача о том, что за указанное короткое время столько-то полицейских про­шли лечение от подобных увечий; столько-то из них вы­лечились, пройдя очищение страданием, на что преступ­ники и рассчитывали, судя по характеру нанесенных ра­нений; а столько-то, став увечными и немощными, были уволены со службы. И таким образом я знаю, что зверь в образе человека не может утолить свою ненависть к тем, кто пресекает преступления, сам не пострадав при этом в тысячу крат сильнее, нежели предмет его ярости, и не послужив тем самым суровым примером в назидание дру­гим. Вот когда величие английского закона наполняет меня тем чувством восторга и умиления, о котором я го­ворил выше.

Гимны, звучавшие в последнее время в моей душе в честь решимости закона пресечь, путем суровых мер, угнетение Женщины и дурное обращение с ней, нашли отклик а наших газетах и журналах. Правда, мой неужив­чивый друг, носящий удивительно неподходящее имя — Здравый Смысл,— не совсем удовлетворен на этот счет. И он обратился ко мне с такими словами: «Взгляни на эти зверства и скажи, считаешь ли ты шесть лет (а не шесть месяцев) самой тяжелой каторги достаточным наказанием за такую чудовищную жестокость? Прочти о насилиях, список которых растет день ото дня, по мере того как все больше и больше страдальцев, черпая поддержку в за­коне, вошедшем в силу шесть месяцев назад, заявляют о своем долготерпении. Ответь: что же это за правовая си­стема, которая с таким опозданием предлагает столь сла­бое средство против такого чудовищного зла? Подумай о насилиях и убийствах, скрытых во тьме последних лет, и спроси себя, не звучит ли твое теперешнее восхищение законом, так робко утверждающим первооснову всякого права, насмешкой над благодетельными сводами законов, громоздящимися на бесчисленных полках?»

И вот так мой неуживчивый друг язвит меня и мною обо­жаемый закон. Но с меня довольно того, что я знаю: муж­чине калечить или медленно сводить в могилу жену или любую женщину, живущую под его кровом, и не понести наказания, как подсказывает справедливость и чувство че­ловечности,— это то, что недопустимо.

А преследовать и унижать женщину — намеренно, на­гло, оскорбительно, открыто, упорно — это недопустимо в высшей степени. Все это не вызывает сомнения. Мы жи­вем в году тысяча восемьсот пятьдесят третьем. Если бы такое было допустимо в наше время, то вот уж действи­тельно можно было бы сказать: Пар и Электричество оста­вили ковыляющий Закон далеко позади.

Позвольте мне описать совершенно невозможный слу­чай — единственно ради того, чтобы показать мое восхи­щение перед законом и его отеческой заботой о жен­щине. Это будет как раз кстати сейчас, когда боль­шинство из нас превозносят закон за его рыцарское бес­пристрастие.

Допустим, молодая дама становится богатой наследни­цей при обстоятельствах, приковавших всеобщее внимание к ее имени. Помимо скромности и любви к уединению, она известна лишь своими добродетелями, милосердием и бла­городными поступками. Теперь представьте себе отпетого негодяя, настолько низкого, настолько лишенного смело­сти, присущей самому подлому мошеннику, настолько по­терявшему всякий стыд и всякое приличие, что он задумал такое своеобразное предприятие: преследовать молодую женщину до тех пор, пока она не откупится от его пре­следований. Представьте себе, как он обдумывает свое предприятие, рассуждая сам с собой так: «Я ничего о ней не знаю, никогда не видел ее; но я — банкрот, с плохой репутацией и без доходного занятия; я буду преследовать ее — и это будет моим занятием. Она ищет уединения; я лишу ее уединения. Она избегает толков; я ославлю ее. Она богата; ей придется раскошелиться. Я беден; вот моя добыча. Суд общества? Что мне до него! Я знаю закон: он станет на мою сторону».

Конечно, трудно предположить, что такое стечение об­стоятельств возможно и что такого зверя еще не посадили за решетку или не прикончили на месте. Однако дайте волю вашему воображению и представьте себе этот край­ний случай. Итак, он принимается за дело и трудится усердно в течение, скажем, пятнадцати, шестнадцати, сем­надцати лет. Он сочиняет нелепейшую, грубейшую ложь, которой не верит никто из услышавших ее. Он заявляет, что молодая женщина обещала выйти за него замуж и в подтверждение показывает, скажем, глупые стишки, ко­торые, он клянется (ибо в чем он не может только по­клясться, кроме как в том, что есть на самом деле?), напи­саны ее рукой.

Несчастная предстает, когда ему заблагорассудится, перед ограниченными провинциальными крючкотворами и коптящими грошовыми плошками их правосудия. Он прев­ращает закон в тиски, чтобы заставить ее руку выпустить кошелек, ибо она имела мужество не отдавать его сначала. Он превращает закон в дыбу, без конца терзающую ее, ее чувства, ее заботу о живых и память об умерших. Он потрясает буквой закона над головами робких присяж­ных, выбранных им для своей низкой цели, и запугивает их до того, что они готовы терпеть самую наглую ложь. А так как закон — это ничтожная буква закона, а не все­объемлющий дух его, судья готов дать негодяю взятку за то, что тот милостиво не заметил ошибки правосудия (освященной многолетней традицией), касавшейся жалкой формальности, вроде того, что-де судейская надпись на документе красуется не совсем там, где ей положено. И этот страж закона готов гласно хвалить необычайные ду­ховные совершенства негодяя, хотя из письменных дока­зательств, лежащих перед мудрыми очами означенного стража, ясно видно, что тот не умеет даже грамотно пи­сать. Зато он знает закон. И буква закона на стороне негодяя, а не на стороне его жертвы.

И можно предположить, что долгие годы он ускользает от наказания за свое преступление. Время от времени ему угрожает тюрьма, но его отпускают на поруки, и он снова принимается за прежнее. Он совершает преднамеренное лжесвидетельство, но это лишь закоулок его деятельно­сти, и он отделывается легким наказанием, а по столбо­вой дороге своего преступления он шествует нагло и без­наказанно. Бредущий вслепую, велеречивый, запутанный Закон спорит с ним о пустяках и благодаря этому про­цветает; они прекрасно ладят — друзья, достойные друг друга, и оба — пастыри.

Так вот: я готов признать, что если бы подобная исто­рия могла произойти, если бы она длилась так долго и получила бы такую огласку, что весь город знал бы о ней во всех подробностях; если бы она была известна, как само имя королевы; если бы она никогда не всплывала снова и снова в судах, пробуждая благородное негодова­ние всех присутствующих, не искушенных в судебных тон­костях; и если бы, несмотря на это, гнусный негодяй про­должал бы вести свое дело так же легко, как он его на­чал, и предмет его коварных замыслов не находил бы никакого спасения; вот тогда я признал бы, что закон — это мошеничество и заранее обреченное на неудачу пред­приятие. Но к счастью, случая, подобного этому, как мы знаем, закон никогда не допустит.

Никогда не допустит. Если такой преступник предста­нет перед судом, закон обратится к нему так: «Встань, негодяи, и выслушай меня! Я не скроен, как ты это себе воображаешь, из лоскутьев и заплат. Я не опустился до того, что любой проходимец может использовать меня для удовлетворения самых низких вожделений и выполнения самых грязных замыслов. Не для того закон является не­отделимой частью дорогостоящей системы, на содержание которой великий и свободный народ радостно отдает часть своего труда. Не для того я постоянно славлю моих су­дей и стряпчих и взираю с высоты моего положения на море судейских париков. Я не пустая игра в мудреные слова. Я — Принцип. Я создан теми, кто может ниспро­вергнуть меня и непременно сделает это, если я буду не­способен наказать преступника; я создан на пользу обще­ства, от имени которого я действую и от которого я полу­чаю всю власть. Я хорошо знаю, что ты — преступник. Вот они передо мной — доказательства, что ты — лживый, ловкий, наглый, зловредный мошенник. И, дабы не стать и мне еще худшим мошенником, я прежде всего должен раздавить тебя, что я и сделаю, пока ты в моих руках.

Слушай меня, негодяй, и не прекословь. Ты — одна из тех акул, чьи глаза разгораются при виде того, как кареты, запряженные шестерками лошадей, мчатся сквозь парламентские законы, ибо эти люди надеются протащить вслед за ними и свои грязные дроги с требухой по тем же кривым путям. Но знай, что я — больше, чем сеть из­вилистых ходов и закоулков, что, по крайности, есть у меня одна прямая дорога: к разуму; дорога, по которой, ради всеобщей защиты и во исполнение моей первейшей обязанности, я намерен отослать тебя в надежное место, наперекор пятидесяти тысячам законов, ста тысячам раз­делов и пятистам тысячам пунктов.

Ибо знай, хищник, что если закон имеет хоть какую-то силу, то лишь потому, что над его запутанной буквой царит его дух. И если я — дитя Справедливости, на что я притязаю, а не порождение Пронырливого Хитроумия, Этот дух, прежде чем я успею отбубнить еще один судеб­ный довод, отправит тебя и всех тебе подобных туда, где тебе подобает быть. И если он не сумеет сделать этого сам, я велю букве закона помочь ему. Но я не буду вы­ставлять на позор и осмеяние тех, кто мне дороже жизни, я не потерплю, чтобы твои пальцы грязнили мои одежды, твой наглый язык порочил меня и твое бесстыдное лицо касалось меня, как продажной блудницы».

С такими словами Закон наверняка обратился бы к любой подобной личности, если бы такая существовала. И это — одна из причин, помимо других, весьма сходных, в силу которой я славлю закон и готов пролить свою кровь, защищая его. По этой же причине я горд, как англичанин, сознанием того, что преступное покушение на честь и жизнь женщины, которое я представил в своем разыграв­шемся воображении, не может быть предпринято и отно­сится, как это и подобает, к числу деяний, которые закон никогда не допустит.