Речь присяжного поверенного ф. Н. Плевако в защиту Мазурина

Я не хочу, да и не должен, господа присяжные, злоупотреблять вашим терпением. Не из-за вас, о нет — недели труда неустанного, недели внимания неослабного доказали, что вы сил не жалеете, когда это нужно для общего блага; я должен поступиться моим правом вот для этих десятков людей, среди которых много виновных, но много и невинных, много таких, над которыми тяготеют несчастно сложившиеся улики и не пускают их к свободе и счастью, много и таких, чье прошлое темно, от чьих дел отталкивает, но которые ждали и хотят вашего суда, хотят вам сказать, что и в них не по-{299}гибло все человеческое, что и к ним не следует относиться безучастно, что и их не надо судить холодно, жестоко и бессердечно.

Защищаемый мною А. Мазурин не должен претендовать на это: с трибуны обвинения, откуда подсудимые привыкли слышать слово, от которого леденеет кровь в их жилах, слово, от которого умирает надежда увидать дом и семью и когда-нибудь встретить светлое утро свободного дня свободным человеком, с этой трибуны Мазурин услыхал иное слово — животворящее, воскрешающее. Как звуки порванных цепей узника, как слово дружбы и любви отозвалось оно в его душе: ему верят, что он невиновен, ему верят, что руки его не совершали бесчестного дела, ему возвращают незапятнанное имя, это счастье, ценность которого люди постигают только тогда, когда им грозят отнять его, разорвать, смять, погрести под тяжестью общественного приговора.

Защита счастлива, что ей не приходится вести борьбы с обвинением, не приходится ставить подсудимого в томительное ожидание того, кто из борцов одержит верх в вашем решительном ответе, что обвинитель уже сказал то самое по убеждению, что я должен был говорить прежде всего по долгу.

Благодарно, со страстью выслушали мы это слово, изумляясь тому, что ни масса данных, ни гигантские размеры задачи не увлекли обвинения и оно ни разу не сбросило в одну общую массу виновных и оправдавшихся и не закрыло глаз от того, что разбивало первоначальные взгляды, ясно и внятно говоря непредубежденному уму о необходимости уступок в интересах правды.

В числе оправдавшихся бесспорно первое место принадлежит Мазурину. Он более, чем невиновен, он — лакомая жертва в руках тех, кто, подобно древней распущенной римской черни, за хлеб и наслажденье поступаются всеми правами и обязанностями, поступаются тем легче, чем они приносят в жертву не свои, а чужие права, не свои, а чужие карманы.

Мне не нужно перечислять перед вами всех обстоятельств дела, чтобы убедить в этом. Дайте себе отчет: человек, одаренный счастливою судьбою, весьма значительным состоянием, до сих пор сохранившимся, имел ли он надобность поступать в общество, промышляющее обманам, чтобы добыть себе рубль на наслаждения; могли ли те, с кем его мешают, принять его в долю, когда он сам, как богатый юноша, мог быть только целью их нападков?

От свидетелей вы знаете, что он не дисконтер, что он, учитывая векселя Попову, учитывал лишь по приязни, не скидывая ни рубля.

Вы знаете от Петрова, что едва Мазурин узнал, что Шпейер обманом выманил у Еремеева вексель, как он уничтожил вексель и даже не искал вперед данных 2 с половиной тысяч рублей.

Вы знаете, что пред выдачей Мазурину векселя для того, чтобы его убедить в богатстве Еремеева, от последнего взяли на имя Мазурина доверенность на управление домом, а Петров (поверенный от Еремеева) показал, что никакого дома, который бы находился в личной собственности Еремеева, вовсе не было. Очевидно, обман был направлен не против Еремеева, а против Мазурина; средство было пущено то же, какое уже не раз всплывало на свет в этом деле: доверенностью обманывали того, кому ее вручали.

Конечно, будь все эти данные в руках обвинителя, едва ли бы он привлек {300} подсудимого. Но я не виню, не осуждаю его. Предприняв геркулесову работу — перечитать десятки тысяч листов, описывающих десятки лет распущенной жизни, по меньшей мере распущенной юности, и не встретя на пути ни одного светлого лица, ни одного светлого факта, обвинитель поддался чувству брезгливости. Подвалы культурного мира, зараженные пороком, куда ему пришлось спуститься, раздражали чувство. Под этим общим впечатлением, под этой общей антипатией к среде, с которой пришлось столкнуться нравственно развитой личности блюстителя закона, в нем притупилась критическая способность, способность анализа отдельных явлений: все лица, все вещи казались грязными, хотя между ними попадалась завлеченная случайно, заманенная обманом личность другого мира и другого склада. Так в притоне разврата силой захваченная честная женщина краснеет от стыда при входе постороннего человека, а он считает этот румянец непорочности за средство обольщения блудницы.

Под этим-то общим негодующим чувством создалось грандиозное обвинение, где на каждом шагу было заметно, как моралист, оскорбленный распущенностью наблюдаемой и изучаемой им среды, оставлял назади спокойного юриста, сравнивающего подлежащие его ведению факты с мерой свободы и запрета, начертанными в законе. Вторичное рассмотрение здесь на суде убедило обвинителя в излишестве его требований; он уступил. Задача защиты и ваша — идти далее и еще поискать в этом деле ошибок и возвратить дело на строго законную почву.

Мазурину же, а через него и всему обществу, да послужит его привлечение уроком. Мало быть честным человеком в сознании своей совести; нет, надо заботиться, чтобы в наш дом, в наш круг не взошли люди недостойного образа жизни, и сближением с ними не надо вводить в соблазн и в сомнение карающее общественное мнение и представителей закона. Вот она какова, неразборчивость связей. Шесть лет как привлечен Мазурин к делу, и 6 лет будущее было для него загадкой. Ни одной ночи, ни одной зари пробуждающегося дня не покидала тяжелая мысль о страшном судном дне душу молодого человека, отравляя счастье, усугубляя горе обыденной жизни. Пора положить конец! Мазурин ждет вашего слова, вашего разрешающего слова, как возмездия за отравленную жизнь и за безвозвратно погибшую юность!

Защитник Либермана, присяжный поверенный Пржевальский. Господа присяжные! Большие уголовные дела имеют нередко свои большие недостатки. Ввиду незначительной доли участия, которая отведена по обвинительному акту в настоящем деле подсудимому, мною защищаемому, почетному гражданину Эрнесту Либерману, а также и значительного количества времени, потраченного на слушание настоящего дела, я не стану, конечно, входить в подробное рассмотрение всех этих недостатков, но не могу не остановиться на тех выдающихся чертах настоящего процесса, на той его постановке, которая, по моему мнению, имела несомненное влияние и объясняет появление многих лиц, судящихся по настоящему делу, и в том числе Эрнеста Либермана, на скамье подсудимых. Каждый, кто припомнит возникновение рассматриваемого ныне дела и потом взглянет на его настоящее положение, не может не по-{301}разиться ничтожностью его начала в сравнении с громадностью его конца. Хотя обвинительный акт и захватывает 9-летнее расстояние времени, к которому относятся излагаемые в нем дела, но дело, послужившее краеугольным камнем всех обвинений, та искра, от которой вспыхнул пожар, было так называемое Поповское дело. Кто бы мог подумать, что та сделка, которая 9 ноября 1871 года была заключена между Протопоповым и Поповым о покупке первым у последнего лошадей, станет поводом небывалого при новом судебном порядке уголовного следствия, воскресившего перед нами многолетние следствия блаженной памяти старых времен и старых судов! Мог ли предполагать отставной поручик Николай Ардалионович Попов, подавая 22 ноября того же года прокурору Московского окружного суда свою жалобу, что этой жалобе суждено сделаться основой дела, приобретшего в настоящее время такую громкую и вместе такую печальную известность? Маленькое, едва видимое сначала на горизонте облачко превратилось в грозную тучу; из ничтожного, едва заметного семечка выросло гигантское растение. Подобно тому, как в горных странах катящаяся с гор снеговая глыба с каждым шагом растет все более и более, захватывая на своем пути без разбора все, ей встречающееся — и людей, и животных, и деревья, и строения,— так возбужденное по жалобе Попова уголовное следствие в течение многолетнего своего производства захватывало попадавшихся ему случайно на пути массу дел и массу лиц, пока, наконец, не превратилось в одно чудовищное, бесформенное следственное производство под общим собирательным именем «дела о клубе червонных валетов». Уголовное следствие приняло чудовищные размеры; вместо одного обвинения и двух, трех обвиняемых их появились десятки; время производства следствия стало нужным определять уже не днями и месяцами, а годами; листы предварительного следствия считать не десятками, не сотнями и даже не тысячами, а десятками тысяч. Казалось, алчность обвинения возрастала по мере того, как увеличивались размеры следствия, дававшего обвинителю все новую и новую пищу. Материалы обвинения накоплялись в ужасающем обилии и сила обвинения увеличивалась с каждым шагом. Но в этой его силе вместе с тем кроется и источник его слабости.

В этой массе, которая лежит пред нами как результат многолетней работы нескольких следователей, трудно найти между большинством дел какую-либо органическую связь, здесь ряд бессвязно нагроможденных друг на друга дел и нет положительно возможности разобрать и определить их взаимное отношение друг к другу. Каждый, слушавший со вниманием судебное следствие, невольно задается вопросом, почему все эти дела соединены между собой, и не может найти никакого более или менее разумного объяснения, кроме желания искусственно создать большое, выдающееся из ряда обыкновенных уголовное дело. Несмотря на все старания обвинителя искусным образом указать на связь этих дел между собой, речь его нисколько не разрешала возникающих по этому поводу недоумений. Обвинитель указал нам на законы о совокупности преступлений и соучастии преступников, защита знает эти законы, но никак не может из них вывести того заключения, чтобы можно было по нескольку лет оставлять без движения дела, следствия по которым вполне {302} окончены. Мы весьма нередко слышим, как откладывают приведение приговоров в исполнение о подсудимом в виду других взводимых на него обвинений, по которым еще производится о нем уголовное следствие, но не отлагают суда над ним в ожидании конца производящихся дел. Живой пример налицо в подсудимом Бреще, судившемся, как известно, в ноябре прошедшего года, и тем не менее, дело о нем не было присоединено или отложено для совместного слушания с настоящим делом. Сам обвинитель говорил, что не все обвиняемые по настоящему делу преданы суду и что дела о них отделены для того, чтобы не замедлить ход правосудия. Если это можно было сделать теперь, то почему же, спрашивается, нельзя было сделать того же самого на 4, 5 лет раньше? Да наконец, зачем нужно было ряд дел, не имеющих между собой положительно никакой связи, соединять в один обвинительный акт? Совокупность преступлений и соучастие в них определяется связью лиц и фактов; но ни того, ни другого между большинством разбираемых ныне дел не существует. Не говоря уже о том, что из числа подсудимых более трети обвиняются только в совершении какого-либо одного преступления, что общего может быть между Эрнестом Либерманом и рязанским купцом Фирсовым? Между Башкировой и Эрганьянцем? Или между Мазуриным и Верещагиным? Самым наглядным образом отсутствие всякой связи между большинством подсудимых выразилось в том, что многие из них впервые имели случай даже увидаться и познакомиться друг с другом на судебном заседании в Московском окружном суде, несмотря на то, что они обвиняются по одному и тому же обвинительному акту. Нет, господа присяжные, не по соучастию лишь соединены все эти дела между собой, но тут было нечто иное. Рассматривайся эти дела отдельно, большинство из них прошло бы, по всей вероятности, незамеченными, а в общей связи и будучи приурочены к нескольким выдающимся из ряда обыкновенных делам, они действительно подавляют своим количеством, особенно если принять еще во внимание то громкое имя, которым, собственно говоря, по большей части они и связаны только между собой. Возьмем для примера дело об убийстве Славышенского в 1871 году. Имена Башкировой и Дарьи Никифоровой встречаются единственно в этом деле и более ни в одном; а соединено это дело с другими делами для того, чтобы, по собственному выражению обвинителя, кровавым отблеском этого дела озарить всю скамью подсудимых, да разве еще потому, что следователю и обвинителю явился призрак мнимого подстрекателя к убийству Славышенского в лице подсудимого Ивана Давыдовского. Подсудимый Николай Калустов, являющийся по обвинительному акту весьма оригинальным образом в трех видах: как обвиняемый, как свидетель и как потерпевший,— встречается, за исключением совершенно отдельного дела о кощунстве, лишь в одном деле о краже денег у Артемьева; а присоединено это дело к другим потому, что нужно было Калустова ввести в какую-то небывалую шайку для кражи, мошенничеств, шайку, в которой кража совершается в секрете от главы этой шайки Шпейера, и затем члены шайки обвиняются в краже друг у друга. Здесь же рядом с этой шайкой мы встречаем совершенно отдельно так называемое «банковское дело», поучительное по внутреннему своему содержанию тем, что тю-{303}ремные арестанты трудились по заказу следователя над переделкой банковских билетов, осуществляя в тюремной неволе закон свободного экономического развития в смысле соответствия между спросом и предложением, по справедливому замечанию одного из подсудимых. Далее, дело о том, как помощника квартального надзирателя назвали «пустой головой», дело о совершении обряда погребения над живым человеком и многие другие дела. Бог знает почему и зачем соединенные вместе. Грустным результатом подобного приема было то, что в настоящее время поверка фактов стала весьма затруднительной, а иногда и совсем невозможной, что большинству обвиняемых пришлось быть под судом и следствием в течение пяти с лишком лет и что многие из них по нескольку лет уже томятся в тюрьмах, искупив давно таким многолетним заключением те вины, за которые их только что теперь собрались судить. Нельзя также сказать, что не было правды и в том объяснении некоторых из подсудимых, которое показалось обвинителю геркулесовыми столпами их смелости, что подобное долговременное нахождение их под судом и следствием само становилось иногда до некоторой степени причиной преступления. В самом деле: обвиняемый находится год, два, три, пять лет под уголовным следствием; то он сидит в тюрьме, то его выпустят, то опять посадят. Нет ничего хуже, томительней для человека, как эта неопределенность положения; лучше как-нибудь, да кончить, а конца не видно. Что делать подсудимому? Куда пойдет он искать средств к жизни честным трудом; кто возьмет к себе для занятий человека, состоящего под уголовным следствием, да еще под каким — по делу о клубе червонных валетов! Нужно было знать человека, чтобы решиться на это; нужно было много верить в неиспорченность и честность Либермана, напр., чтобы поручить ему заведование кассой в сумме с лишком 300 тысяч рублей. В большинстве случаев каждый может на просьбу о каком-либо месте, которое могло бы доставить ему средства пропитания, заранее рассчитывать услышать, наверное, только один отказ. Жить чем-нибудь нужно, а жить нечем: самым законным образом отрезаны пути к законному образу жизни этой долговременной, нескончаемой бытностью под судом и следствием. Положение безысходное, человек бьется, как рыба об лед, а выхода нет; и вот, не успев еще расквитаться за прошлое, он решается совершить новое преступление. Согласитесь сами, есть доля горькой правды в таком объяснении подсудимых. А между тем мы, наверно, не слыхали бы ничего подобного, если бы дела шли своим порядком и разбирались по мере окончания по ним следствия, потому что, повторяю опять, связь между большинством из них такова, что следователь и обвинитель могли бы с не меньшим правом присоединить к ним половину дел о кражах и мошенничествах, производящихся в Московском окружном суде, так как вся связь этих дел между собой выражается иногда по отношению к следователю последовательностью нумерации страниц и томов дела, а по отношению к обвинению совместным внесением их в один и тот же обвинительный акт.

Эта внешняя, материальная сторона настоящего дела не могла не отразиться и на внутреннем его содержании. Когда пред нами лежит такая груда материала, то с ней нелегко бывает справиться. Эта масса поражает человека, {304} который теряется в ней до известной степени, перестает быть всегда осторожным, строго разборчивым, перестает критически относиться к материалу, не может хладнокровно смотреть на это поражающее количество, особенно если еще человек работает притом с известной предвзятой мыслью. Отсюда, с одной стороны, является преувеличение обвинения, а с другой — привлечение в качестве обвиняемых таких лиц, которым бы никогда не следовало занимать места на скамье подсудимых. На таком широком поле, которое представляет собой данный материал, невольно также разыгрывается человеческая фантазия: здесь количество несомненным образом влияет на качество. Все помогает фантазии обвинителя, как внешняя обстановка, так и внутреннее содержание. И действительно, весь этот материал, обставленный пышными декорациями убийства, разных злонамеренных шаек и т. п., при блестящем освещении его эффектной, талантливой речью производит изумительное впечатление. В особенности первое впечатление настолько сразу ошеломляет, что нужно немало времени и усилий, чтобы прийти в себя, отбросить увлечение и пыль фантазии и призвать на помощь холодную силу рассудка. Вооружаясь необходимым терпением, оставя увлечение, нужно войти в этот полуфантастический мир, созданный обвинительной властью, и посмотреть поближе, каков он в действительности. Из увлекающегося зрителя нужно стать строгим исследователем и беспристрастным судьей. Многое тогда изменится; то, что прежде казалось в этой пышной обстановке, в этих блестящих декорациях чем-то необыкновенным, поразительным, окажется самым простым, обыкновенным материалом. Эти великолепные видимые нами на сцене волнующиеся моря окажутся колеблющимися кусками простого холста, громы и молнии — ударами железного листа и вспышками щепотки пороха, роскошные леса превратятся в размалеванное дерево и полотно, блестящие цветы — в простую разноцветную бумагу. Вся наша иллюзия исчезнет; но насколько пропадет сила иллюзии, настолько от этого выиграет сила правды. Дело, столь раздутое, изукрашенное обвинительной властью, снимется с пьедестала и снизойдет на подобающий ему уровень. Тогда окажется, что обвинение очень часто сшито белыми нитками, что связь между делами по большей части искусственная, что большинство привлеченных к делу лиц ничем не отличаются от тех заурядных личностей, которые так часто встречаются на скамье подсудимых, и что многие из них вовсе не по плечу тому громкому имени, которое упрочил за ними в обществе обвинительный акт. Не ограничиваясь этим и идя далее, мы встретим на этой сцене зла и преступлений, где разыгрываются дурные страсти и совершаются порочные дела, таких лиц, которых мы поспешим схватить за руку и скорее, скорее увести с этой позорной сцены, потому что там не их место. За что выведены на эту сцену Екатерина Шпейер, Марья Петровна Байкова, зачем находится там Алексей Мазурин, зачем Эрнест Либерман и некоторые другие? Только увлечением обвинителя и неразборчивостью в громадной массе материала я и могу объяснить себе привлечение их в качестве обвиняемых по настоящему делу, потому что никакого фактического основания к тому найти в обстоятельствах дела невозможно. {305}

Но, господа присяжные, чем блестящее представление, тем более действующих лиц и разнообразнее роли; пышности декораций и величине сцены должно, конечно, соответствовать богатство действия и количество действующих лиц. И в этом отношении настоящее дело представляет замечательное богатство и разнообразие. Глядя на этих подсудимых, которые сидят пред вами, можно сказать: какая смесь племен, наречий, состояний! По национальностям здесь и русские, и немцы, и поляки, и евреи, и армяне. По происхождению и роду деятельности: потомок Рюрика, коловратностью людской судьбы превратившийся в Ефремовского мещанина Долгорукова, помещается вместе с Иркутской мещанкой Башкировой, после крушения у берегов Японии явившейся в Москву для того, чтобы сесть на скамью подсудимых; учитель танцев и нотариус окружного суда; «живой мертвец» вместе с веселой компанией распорядителей его погребения; лица полноправные и лица, лишенные всех, или всех особенных прав состояния; аристократические фамилии рядом с неизвестными плебейскими именами,— одним словом, все это разнохарактерное общество, связанное по воле обвинительной власти в один искусственный кружок, которое вы видите перед собой ожидающим от вас решения своей участи. Ни одно большое представление, однако же, как известно, не совершается через одних только главных лиц; за главными идут лица второстепенные, а за ними следует лица без речей, роли без слов, почти без действия, которые по временам появятся на сцене, иногда скажут два, три пустых слова, или большой частью молча постоят, походят, посидят и уйдут, дополняя лишь собою необходимую обстановку пьесы. Это те, что в театральных афишах не пишутся по фамилиям, а означаются обыкновенно под рубрикой «гости обоего пола». Эти лица ничтожны в смысле их деятельности, но, тем не менее, необходимы для картины в каждом блестящем представлении. К числу таких лиц принадлежит и защищаемый мною подсудимый Эрнест Либерман. Я не могу найти более подходящего сравнения для определения его деятельности по настоящему делу. Его именно заставили играть подобную роль в этом парадном спектакле, который устроила обвинительная власть. Дружба с детства с Давидовскими, совместное жительство, дружеская услуга, необдуманно сказанное в приятельской беседе слово — все это способствовало подозрительности обвинения и помогло тому, что Либерман в конце концов в качестве обвиняемого приютился на страницах настоящего обвинительного акта, как безмолвный гость блестящей театральной пьесы!

Но кроме искусственности создания большого уголовного дела и неразборчивости привлечения к суду, у этого дела есть еще один недостаток, на который я хочу обратить ваше внимание, гг. присяжные, и который может иметь весьма значительное влияние на правильное отправление правосудия. Есть дела, которые имеют свою историю прежде, нежели они становятся достоянием суда; о них судят гораздо ранее того, чем они сделаются предметом публичного рассмотрения. Такие дела порождают в обществе подчас весьма оживленные разговоры; стоустая молва делает их предметом самых разнообразных толков, и, как обыкновенно бывает, эти толки, расходясь в обществе все далее и далее, по естественной человеческой слабости к действительности {306} прибавляют небылицы, и истина, наконец, до того перемешивается с вымыслом, что иногда невозможно отличить первую от последнего. Так было и с настоящим делом. Еще задолго до того судебного разбирательства, на котором мы теперь присутствуем, в обществе уже стали ходить слухи, сначала неясные, а потом все более и более определенные, о каком-то небывалом до сего времени грандиозном обществе ловких мошенников с известного рода правильным устройством и организацией. Следственная власть в этом случае помогала подобным слухам. Не из общества, как говорит обвинитель, получило это дело свое название, но от следственной власти оно перешло в общество; мы встречаемся с ним уже в первом томе предварительного следствия, произведенного по настоящему делу. Сама следственная власть ухватилась за роман и перевела его в действительность: «Парижские драмы» Пансона-дю-Террайля были перенесены на Московскую почву, фантастические похождения Рокамболя получили реальность, облеклись в плоть и кровь. С этих пор незавидная доля готовилась тому, кто имел несчастье тем или другим способом быть замешанным в это дело; личность человека, каков бы он ни был, как скоро он привлекался к следствию, изглаживалась, исчезала и уступала место безличному прозвищу «червонного валета». Слово было сказано. Оно стало с этих пор в обществе одним из самых ужасных для человеческого достоинства имен, символом самого отъявленного мошенничества, самого глубокого нравственного падения. Достаточно было сказать, что такой-то состоит под следствием как обвиняемый по делу червонных валетов, чтобы каждый честный человек поспешил отвернуться от него. Червонный валет — это нравственный пария, существо, отвергнутое от людского общества, без жалости, без сострадания осужденное еще прежде суда над ним. Общество не имело возможности, само собой разумеется, ни определить положение каждого подсудимого, ни судить о степени правильности его привлечения к делу, и многим, случайно, или по несчастью, или даже по ошибке попавшим в это дело, пришлось безвинно испытывать на себе всю тяжесть незаслуженного унижения.

Вот почему, господа присяжные, в этом деле более, чем в каком-либо ином, чувствуется вся мудрость того закона, который налагает на вас обязанность судить о деле на основании только того, что вы слышали и видели здесь, на суде, отбросив всякое стороннее влияние, всякую извне приходящую мысль. И вас, конечно, не могли не коснуться ходившие в обществе и печатавшиеся по этому делу сведения и слухи; человек вообще по природе своей более консервативен, чем радикален, и иногда бывает весьма трудно отрешиться от известной мысли или мнения, раз запавшего в голову. Но вы должны сделать над собой нравственное усилие, усилие даже, быть может, немалое, чтобы избавиться от тяготеющих над вами мыслей по поводу этого дела, с которыми вы пришли на суд. Спокойно, с совестью, чуждой всякого предубеждения, отнестись к делу — такова великая задача, которая предстоит вам. Во имя того святого долга, который возложен на вас, того высокого права, которое дано вам, вы должны исполнить эту задачу, помня притом, что как бы низко не пал человек, все же он хотя и падший, но наш брат, что если, быть может, {307} и померкла в нем искра человеческого достоинства, то никогда она не может совсем погаснуть в человеке. Без злобы и увлечения, судите это дело, и тогда суд ваш станет судом правды в полном значении этого слова, когда вы без ошибки, на сколько то возможно суду человеческому, отделите правое от неправого, истину от лжи, и мы с уважением преклонимся пред вашим приговором, каков бы он ни был.

Тяжелым годом, гг. присяжные, был для Эрнеста Либермана 1871 год; навек неизгладимыми чертами он отмечен для него. Этот год внес в историю его жизни печальную и мрачную страницу, которая тянется до сего времени; на этой странице начертаны; преступление, уголовное следствие, тюрьма, скамья подсудимых... Посмотрим же, насколько справедливо, насколько заслуженно так много горечи и скорби примешали к этой бедной, но честной трудовой жизни. Обвинительный акт приписывает Либерману совершение двух преступлений в весьма краткий промежуток времени — с половины августа до половины ноября 1871 года. Как будто из целого ряда годов вдруг проснулась в Либермане злая воля и с лихорадочной поспешностью ринулась на совершение преступлений, чтобы затем опять успокоиться навсегда! Как будто Либерман нарочно приезжал в Москву для того, чтобы в течение трех месяцев совершить два преступления и потом снова вернуться к своей безупречной жизни! Если собрать все то, что говорится об Либермане в обвинительном акте и выразить количественно, то на его долю из 112 печатных полулистов обвинительного акта достанется с небольшим двадцать строк. В них занесены против Либермана два обвинения: в пособничестве ко взятию безденежных векселей с пьяного Еремеева и в попустительстве к обману поручика Попова при продаже им лошадей Протопопову. Начну с последнего из этих обвинений.

Господа присяжные! Когда обвиняют человека в каком-либо преступлении, то судья требует прежде всего фактов, на которых это обвинение основывается. Если закон и совесть даже самый факт, возбуждающий сомнение, велят истолковывать в пользу подсудимого, то тем более странным для совести судьи является обвинение, лишенное всяких фактов, которые бы служили ему доказательством. Таким положительным отсутствием фактов блистает обвинение Либермана по делу об обмане Попова. Чувствуя всю шаткость почвы, обвинитель старается заменить такое отсутствие данных к обвинению смелостью предположений, выводя их из области фактов, не имеющих: никакой связи с обманом Попова. К числу таких фактов обвинительная речь относит прежде всего близость Либермана к Давидовским и частое посещение Либерманом Протопопова. Для объяснения этого обстоятельства, выставляемого обвинителем уликой преступления, я считаю нужным обратиться к рассказу самого подсудимого. Подсудимым, гг. присяжные, на суде позволяют очень много говорить и в то же время обыкновенно им очень мало верят. Но бывают личности, которые возбуждают к себе невольную симпатию своей искренностью и правдивостью; им веришь, где бы они не находились,— будут ли они среди нас в самом утонченном светском костюме или же за решеткой подсудимых в сером арестантском халате. Они внушают к себе доверие даже там, где им {308} менее всего склонны верить. Такой правдой, глубокой, неподдельной искренностью дышал, как вы, вероятно, помните, небольшой по словам, но богатый по содержанию рассказ подсудимого Либермана, за которым не мог не признать правдивости и искренности даже сам обвинитель. Из этого рассказа мы узнаем, что Либерман начал свое знакомство с Давидовскими еще во 2 классе гимназии, и здесь он подружился с ними, в особенности с Петром Давидовским. Шесть лет гимназического ученья и четыре года университетского скрепили их дружбу. Кому из нас неизвестна эта дружба со школьной скамьи, память о которой свято хранит в себе каждый человек и с которой бывает жаль расстаться, потому что такая дружба уже не приобретается в жизни впоследствии? Эта-то дружба, гг. присяжные, которая заставляет слепо верить в человека, закрывать глаза на его недостатки, объяснять по-своему его слабости и дурные дела, та дружба, которая любит честно, бескорыстно, беззаветно и умеет многое прощать,— такая-то дружба связала Либермана с Давидовскими. По выходе из университета Либерман расстался с ними, и каждый пошел своей дорогой. Но они сохранили в себе прежнее чувство и, расставаясь, дали слово друг другу в случае приезда в тот город, где будет жить кто-либо из них, останавливаться один у другого. Либерман получил место на каменноугольных копях в Тульской губернии и уехал туда. В Туле он познакомился с Протопоповым и даже жил с ним вместе некоторое время; он знал Протопопова за человека, бывшего богатым, но затем потерявшего все свое состояние. В самом конце июля или начале августа Либерману нужно было съездить в Москву по своим делам. Приехав в Москву, он, согласно данному слову, отыскал Давидовских и остановился у них. Несчастная звезда его привела в этот дом Любимова.

Спустя некоторое время явился в Москву и Протопопов, хорошо знакомый также и с Давидовскими. По приезде Протопопов сообщил, что у него умер богатый дед Коноплин, помещик Тамбовской губернии, и оставил ему богатое наследство в недвижимых имениях, не оставя, впрочем, никакого денежного капитала. Никто не усомнился в справедливости этого рассказа, настолько он оказался правдоподобным; по крайней мере, Либерман искренно верил в богатое наследство Протопопова, как верил тому же свидетель Симонов и другие. Вот каким простым образом, гг. присяжные, объясняются как близкие отношения Либермана к Давидовским, так и посещения им Протопопова. Точно так же, как и приводимый обвинителем второй факт, служащий, по его мнению, уликою против Либермана в деле Попова, т. е. взятие Либерманом двух векселей на свое имя. Весьма естественно, что Либерман, не имевший в Москве никого знакомых, кроме двух братьев Давидовских и Протопопова, мог часто посещать этого последнего. Весьма естественно также, что считая Протопопова богатым человеком, только временно не имеющим наличных денег, он не считал преступным оказать как ему, так и Давидовским товарищескую услугу, согласившись, чтобы два векселя, дисконтированные потом у ростовщиков Султан Шаха и Пономарева, были написаны Протопоповым на его, Либермана, имя. Сами ростовщики, как вы слышали, просили об этом. Тут не было и не могло быть с его стороны никакого обмана, и имя Либермана, ста-{309}вившего на этих векселях безоборотные бланки, не имело никакого значения в смысле состоятельности или несостоятельности его к уплате, так как верили не ему, а Протопопову и Давидовскому, что ясно видно из свидетельских показаний упомянутых ростовщиков. Может быть, это было неосторожно со стороны Либермана, и знай он, что впоследствии этот факт будут выставлять против него уликою в совершении преступления, он наверно бы этого не сделал; но он никогда не мог предполагать ничего подобного. Да и какое, в самом деле, может иметь отношение выдача Протопоповым означенных веселей, из которых один даже оплачен, на имя Либермана к делу об обманной покупке лошадей у Попова? Точно так же, какою уликою в этом деле может быть последнее из указанных обвинителем в подтверждение виновности Либермана обстоятельств, а именно, передача хозяину гостиницы Шеврие Вавассеру Либерманом векселя Протопопова в 225 рублей с указанием будто бы ложного адреса Протопопова, на Садовой улице, в доме Белкина? Либерман, пришедший к Протопопову в то время, как он собирался уезжать из гостиницы Шеврие, действительно исполнил просьбу Протопопова передать Вавассеру за долг в гостинице вексель, по которому потом и были заплачены деньги, но ложного адреса никогда не указывал, а передал Вавассеру со слов Протопопова адрес помощника присяжного поверенного Симонова, к которому, как он думал, Протопопов действительно переезжает на квартиру. Итак, вы видите, господа присяжные, что ни один из фактов, приводимых обвинителем как доказательство виновности Либермана в покупке лошадей у Попова, не имеет положительно ни малейшей связи с этим делом. А между тем Либермана обвиняют в попустительстве к обману Попова!

Я даже, признаюсь, не понимаю, в какую фактическую рамку событий можно уложить подобное обвинение? В теории, в идее закона такое преступление, как попустительство к обману в имущественной сделке, существует, но в действительности оно представляет неуловимые черты по свойству самого преступления. Обман в имущественной сделке есть преступление, стоящее на грани прав гражданского и уголовного: один шаг в ту или другую сторону — и дело становится или уголовным, или чисто гражданским. Не всякая невыгодная или убыточная сделка по имуществу составляет обман, точно так же, как ряд действий, состоящих в неисполнении принятых на себя обязательств и в обыденном смысле называемых зачастую обманом, не имеет в себе ничего уголовного. Попустительство предполагает по закону знание об умышленном преступлении; но невозможно доказать попустительство там, где до последнего момента нельзя определить свойство самого факта, в смысле гражданской сделки или уголовного преступления. Так, в данном случае, сделка, совершенная Поповым 9 ноября 1871 года, не заключала в себе еще никаких признаков обмана, потому что лошади, оставленные под присмотром конюхов Попова без права отчуждения этих лошадей Протопоповым до уплаты денег, служили во всяком случае полнейшею имущественной гарантией для Попова. Чтобы обвинять Либермана в попустительстве к обману Попова, нужно доказать, что Либерман знал не только об условиях сделки 9 ноября, но и о том, что и 11 ноября Попов сделает надпись на запродажной расписке {310} в окончании по ней расчета; что лошади будут переведены к Крадовилю; что будут совершены фиктивные акты о продаже лошадей Крадовилю, и что, наконец, Крадовиль присвоит этих лошадей себе. Но ни единым словом, ни единым намеком в деле не имеется к этому никаких указаний. Все обвинение Либермана держится только на тех голословных показаниях, которые были даны свидетелем Симоновым и потерпевшим Поповым против Либермана на предварительном следствии; только вследствие непростительной, по моему мнению, доверчивости обвинительной власти к этим показаниям и привлечен Либерман к делу Попова в качестве обвиняемого. Свидетель Симонов на суд не явился без законной к тому причины, и потому показаний его касаться я не могу; но пред нами на суде был достойный друг его и доверитель Николай Ардалионович Попов. Странная судьба этого свидетеля! Как лелеяли и берегли во время предварительного следствия, сколько заботливой работы и труда вложил он в это следствие, в каких разнообразных ролях он не являлся в нем! То он помогает следователю в розысках, то подписывает показания за неграмотных, то присутствует в качестве понятого при обысках; все дело испещрено его многоречивыми свидетельскими показаниями, дополнениями к ним, различными заявлениями, прибавлениями к этим заявлениям и т. д. Много помощи оказал он следователю, много потрудился по делу; и какою же черной неблагодарностью заплатила ему за все это обвинительная власть! Явился он на суд и сразу был переведен обвинителем из излюбленных свидетелей обвинения, каким был при предварительном следствии, в разряд свидетелей сомнительных! На нем оправдалась та старая истина, что есть люди, которыми можно пользоваться, но которых не захочешь иметь своими союзниками. Обвинитель не поскупился на мрачные краски, чтобы нарисовать портрет этого свидетеля: «О нем не знаешь, что сказать,— говорил он на суде,— не то это свидетель, не то подсудимый». Да, господа присяжные, бывают в уголовных процессах такие свидетели, которые одной ногой стоят на свидетельском месте, а другою — за решеткой подсудимых. Это те двуликие Янусы, которые одною своей стороною обращены к белому свету, а другою смотрят на острожные стены. Бедный отставной поручик Николай Ардалионович Попов! Захотелось ему по старой привычке сбыть за двойную цену своих лошадок — не удалось; выручил он их кое-как при следствии предварительном. Явился он затем по зову обвинительной власти на суд — и здесь не посчастливилось: сколько нелестных комплементов пришлось ему услыхать от того, кто сам его призвал. Как же не пожалеть о нем: он вдвойне потерпел — и при следствии предварительном, и на следствии судебном... Но, тем не менее, он является по закону лицом потерпевшим и, следуя объяснению обвинителя, таким свидетелем, который яснее всего должен помнить обстоятельства дела. Что же ответил Попов на мои вопросы о Либермане? Что он Либермана «к этой компании», как он выразился о подсудимых, никогда не причислял; что Либерман никакого участия в деле покупки лошадей не принимал и при заключении сделок не присутствовал; что он ни попустителем, ни пособником к его обману не был и на вопрос о состоятельности Протопопова ответил: «Кто его знает, музыка у него есть»! Вот, все данные, господа присяжные, которые {311} имеются в деле к обвинению Либермана в попустительстве к обману по делу Попова! Я полагаю, что мне нечего прибавлять еще что-либо к сказанному мною, потому что несостоятельность подобного обвинения несомненна и очевидна для всякого непредубежденного судьи. Обвинение это не выдерживает ни малейшей критики, не имеет для себя никаких прочных оснований; это какой-то карточный домик, который стоит только толкнуть пальцем для того, чтобы он развалился.

Еще более мифическим, так сказать, характером отличается, господа присяжные, обвинение Либермана по Еремевскому делу. Впрочем, сам обвинитель счел долгом отказаться от этого обвинения, указав на обнаружившуюся на суде ошибку в показании свидетельницы Еремеевой, на основании которой Либерман был привлечен к этому делу. Дело, видите ли, в том, что при предварительном следствии или следователю не достало времени, или по каким-либо другим соображениям, но Либерман не был оказан Еремеевой, и она по фотографической карточке приняла Фохта, содержателя номеров в доме Любимова, за Либермана. Здесь же на суде Либерман предварительного следствия оказался Фохтом. Я вполне согласен с обвинителем в том, что предание Либермана суду по этому делу есть ошибка; но я думаю, что эта ошибка открылась не на суде, а существовала уже с того времени, как появился на Божий свет тот обвинительный акт, в котором имя Либермана значилось в списке обвиняемых. Какое может иметь, спрашивается, значение в смысле обвинения в пособничестве ко взятию векселей с пьяного Еремеева ответ, данный Глафире Еремеевой, что ее муж уехал с Давидовскими, был ли этот ответ дан Либерманом или Фохтом? Заметьте, что Еремеевой не говорят, что мужа ее вовсе нет или не было,— тогда бы еще можно было видеть в этом желание скрыть его,— но отвечают, что он уехал с Давидовскими, т. е. то, что и было в действительности. Что Клавдия Еремеева в то время, когда за ним приезжала его жена, т. е. 14 августа 1871 года, не могло быть в номерах в доме Любимова, это несомненно доказано по делу. Выходит, следовательно, так, что нужно было солгать, сказать, что Еремеев здесь, когда его не было, для того, чтобы избежать впоследствии обвинения в уголовном преступлении. А между тем, кроме этого ответа, данного Еремеевой, обвинительный акт не приводит положительно ни одного из фактических признаков действительного участия Либермана в преступлении как пособника ко взятию с Клавдия Еремеева в пьяном виде безденежных векселей. Для защиты Либермана даже нет дела до того, в каком состоянии находился Еремеев в описываемое время: был ли он пьян или нет, находился ли в состоянии беспамятства или был в своем рассудке. Чтобы доказать невиновность Либермана, я готов верить на слово обвинительному акту, я беру его целиком, каков он есть, и буду бороться с обвинителем его же собственным оружием.

Три фактических момента указывает обвинительный акт как доказательство преступной деятельности обвиняемых в нем лиц по Еремеевскому делу. Во-первых, спаивание Еремеева в гостинице «Тверь» и взятие там с него вексельных бланков; по указанию обвинительного акта, там были: Петр Давидовский, Ануфриев, а также приезжал и Шпейер. Как вы слышите, господа {312} присяжные, Либерман, по мнению самого обвинителя, в гостинице «Тверь» не присутствовал. Затем, далее следует взятие безденежного векселя в 20 тысяч рублей на имя Алексея Мазурина в конторе нотариуса Подковщикова, где, по словам обвинительного акта, находились, кроме самого Еремеева, Шпейер, Иван Давидовский и Ануфриев. И здесь также о Либермане не упоминается. Наконец, третий и последний, так сказать, завершающий все дело, момент— это дележ денег, добытых Шпейером от Мазурина по векселю, совершенному Еремеевым у Подковщикова: из этих денег, по обвинительному акту, получают от Шпейера по 200 рублей Иван Давидовский, Ануфриев и Бабашев, причем последний требует еще 1 тысячу рублей. О Либермане же и в этот раз не говорится ни слова. Итак, ни в первом, ни во втором, ни в последнем случае Либерман в деле Еремеевском не принимает ни малейшего участия и ни одним своим действием не выражает того преступного пособничества, которое приписывается ему по обвинительному акту, так что все выводы обвинительного акта по этому предмету являются результатом одних только произвольных соображений обвинительной власти, не подкрепленных никакими фактическими данными. Припомните при этом, что сам умерший ныне Клавдий Еремеев нигде в своих показаниях о Либермане не упоминает, и что жена его Глафира Еремеева и поверенный Еремеевых Петров на судебном следствии удостоверили, что не только не знают Либермана, но даже и имени его не слыхали. После этого, гг. присяжные, для вас, без сомнения, станут вполне понятными слова, сказанные подсудимым Либерманом пред вами на суде по поводу предложения г. председателя разъяснить обстоятельства участия его, Либермана, в этом деле, что он находится в полном и печальном недоумении относительно того, за что его привлекли к суду по настоящему делу. И я полагаю, что теперь, выслушав обстоятельства дела, вы не можете не разделять с подсудимым высказанного им недоумения. Да и сам обвинитель должен был признать, что привлечение Либермана в качестве обвиняемого к Еремеевскому делу произошло по ошибке. Ошибка несомненная, бесспорная; но думается мне, ужели отказ обвинителя в настоящую минуту от обвинения Либермана по этому делу может вознаградить его за все то, что он уже вытерпел и перенес благодаря несправедливому обвинению? Привлекут человека к уголовному следствию, произведут это следствие по фотографическим карточкам, назовут безвинно «червонным валетом», ведут на публичный показ в арестантском халате, и затем после всей этой пытки скажут: «Извините, это ошибка!» Неужели с таким фактом можно спокойно примириться?!...

Но, господа присяжные, я скажу вам еще более того: я утверждаю, что все предание уголовному суду Либермана, как по Еремеевскому делу, так и по делу об обмане Попова, есть ни что иное, как один грустный результат прискорбной ошибки правосудия. И вот что в особенности меня удивляет: как обвинительная власть не могла заметить того, что весь образ жизни Либермана, вся его деятельность состоит в полнейшем противоречии как с содержанием обвинительного акта, так и с той характеристикой дела, которая представлена в этом акте? На сотне страниц читаем мы в обвинительном акте рассказы о том, как один подсудимый путем кражи получил известную сумму {313} денег, другой для приобретения денег совершил подлог, третий добыл их через мошенничество и т. д.; уже на первой странице обвинительного акта указывается, как на одну из характеристических черт этого дела, величина суммы, добытой преступлениями и доходящей, по словам обвинителя, до 280 тысяч рублей серебром. Я спрашиваю у обвинителя: пусть докажет он мне, получил ли подсудимый Либерман из этих двухсот восьмидесяти тысяч рублей хотя одну медную копейку? Я обещаю обвинителю вперед, если он докажет мне это, что я ни одного слова не скажу в защиту Либермана. Но обвинитель не может этого доказать, потому что этого не было. Судите же теперь сами, насколько подобное положение подсудимого вяжется с представлением о червонном валете, этом рыцаре легкой наживы, не останавливающемся ни перед каким обманом ради корысти, не стесняющимся никакими нравственными принципами для «золотого тельца», по собственному выражению обвинителя? Насколько идет имя «червонного валета» к человеку, в руках которого во время его заарестования находилась касса с лишком в триста тысяч рублей, которою он заведовал самым честнейшим образом в продолжение почти трех лет? Нет, каким бы позором не было покрыто настоящее дело, я смело, положа руку на сердце, могу сказать, что Либерман в этом деле остается чистым! Его сердцу и уму чужды те преступные замыслы, те беззаконные стремления, которые ему приписывает обвинительная власть; его руки не замараны ни кровью убийства, ни грязью корысти! Мы с любовию останавливаемся на образе Либермана в настоящем деле, мы нравственно отдыхаем при виде этой личности. Не жажда корысти, не алчность добычи, не кража, подлог или мошенничество привели его на скамью подсудимых, но дружба к товарищу детства, которая ввела в обман обвинителя и была единственною причиной того, что Либерман попал в число лиц, обвиняемых по делу клуба червонных валетов. Эта дружба принесла ему с собой в его жизни слишком тяжелое испытание; и это не фраза, не пустые слова. Не пустые слова — его бледное, изможденное лицо в тридцать с небольшим лет от роду; не пустые слова потеря места и общественного уважения, которым пользовался подсудимый; не пустые, наконец, слова — лишение свободы и восьмимесячное заключение в одиночной камере тверского частного дома, в стенах которой не удастся, смею думать, благодаря суду вашему, господа присяжные, обвинительной власти схоронить честь подсудимого, но зато уже вполне удалось схоронить навеки его цветущее до сего времени здоровье! И за что же, за что все это?

Кто-то сказал, что раз разбитая жизнь уже не склеивается более. Если это правда, то единственное утешение для подсудимого осталось теперь в том, чтобы услышать от вас, гг. присяжные, приговор, которым вы публично засвидетельствуете его невинность по настоящему делу. Этот приговор будет ему служить нравственною опорою и утешением до конца его жизни. Вместе с ним прозвище «червонного валета» отойдет для подсудимого навсегда в область страшного прошедшего, и возвратится ему снова его прежнее человеческое имя. В ту последнюю минуту, когда вы будете писать ваш приговор, который решит участь подсудимых, остановитесь со вниманием на имени Эр-{314}неста Либермана и отнеситесь к нему не только с холодным беспристрастием судей, но с теплым, сердечным человеческим участием, которого он вполне достоин. Вы люди, и я глубоко уверен в том, что вам, выражаясь словами древнего человека, не чуждо ничто человеческое. Когда вы вспомните все сказанное мною о Либермане и восстановите в вашей памяти его деятельность по настоящему делу, то я полагаю, что ни у кого из вас в душе не сыщется для него слова осуждения, но что совесть ваша, ни на минуту не задумываясь, ни минуты не сомневаясь, подскажет вам произнесть о нем приговор оправдания, которого он поистине заслуживает. Произнося такой приговор, вы, господа присяжные, не только сотворите правый суд, но вы, вместе с тем, сделаете и великое благое дело, дело ваше, святее которого, быть может, не знает людская деятельность,— вы спасете невинного гибнущего человека...

Защитник Подковщикова присяжный поверенный Харитонов, начав с указания на то, что обвинение против Подковщикова явно неосновательно, опровергал существование в этом деле организованного преступного сообщества, находил лишь отдельные преступные данные, искусственно соединенные волею обвинительной власти в одно общее уголовное дело в ущерб интересам подсудимых, в особенности Подковщикова, который впервые увидал многих подсудимых на суде и не имеет с ними ничего общего, и перешел к детальному рассмотрению предъявленного против Подковщикова обвинения. Все обвинение сводится к тому, что нотариус Подковщиков 14-го августа 1871 г. засвидетельствовал документы Еремеева, находившегося будто бы в бесчувственно-пьяном состоянии. Это обвинение основано на оговоре Шпейера и на показании самого покойного потерпевшего Еремеева. Но оговор Шпейера вполне опровергается показанием другого обвиняемого, Давидовского, а показаний Еремеева, данных следователю, было два, причем, давая второе показание, Еремеев отказался от первого. Между тем г. прокурор ссылается на первое показание, от которого сам Еремеев отказался, и утверждает, что Еремеев был в конторе в бесчувственно-пьяном состоянии. Если Еремеев был в конторе нотариуса в таком состоянии, то он и не мог помнить того, что с ним там происходило, между тем как его поверенный Петров писал заявление Мазурину о безнадежности векселей со слов самого Еремеева, значит, Еремеев все помнил и сознавал и не был в бесчувственном состоянии. Приведя еще несколько данных в пользу невиновности Подковщикова, защитник перешел к экспертизе и сличению почерков Еремеева, произведенных учителями чистописания. Теория и практика уголовного процесса ясно доказывают всю невозможность ставить исход уголовного дела в зависимости от решения вопроса ненаучного характера, как в данном случае. Тем не менее, результаты экспертизы, произведенной учителями чистописания на предварительном следствии, говорят всецело в пользу обвиняемого. Но на суде эксперты также подтвердили, что сделать одиннадцать подробных подписей, какие сделал Еремеев в конторе Подковщикова, не мог он не только в бесчувственно-пьяном состоянии, но и просто в пьяном. Эксперты отрицали возможность предположения, чтобы кто-нибудь поддерживал в это время руку Еремеева, и отме-{315}тили, что, делая эти подписи, Еремеев строго держался едва заметных линеек, приведенных в книге нотариуса.

Защитник Протопопова присяжный поверенный Пагануцци, рассматривая преступления, в которых обвинялся Протопопов, находил, что во многих случаях этот последний был сам обманут, являлся орудием в руках более ловких людей: Шпейера, Крадовиля, которые пожинали плоды его усилий, и просил у присяжных заседателей снисхождения к нему.

Защитник Соколовой присяжный поверенный Куперник. Господа присяжные! Я защитник мещанки Соколовой, обвиняемой в пособничестве по делу о краже у Артемьева. Уже эта необходимость рекомендации показывает вам, какую важность имеет соединение в одном процессе такой массы лиц и преступлений и такого числа лет, какое мы видим в этом препрославленном деле валетов. Обвинитель указал вам, что это соединение очень выгодно для обвинения. Я с ним совершенно согласен и нахожу нужным прибавить только, что это выгода, не вытекающая из деяний каждого из подсудимых, и что это очень невыгодно для них. В таких делах часть «славы», часть преступности одних падает на всех других без всякой их в том вины и окрашивает в особый цвет их личность и поступки. Это опаснее в настоящем процессе, потому что большая часть дел, в нем рассматриваемых, принадлежит к категории дел так называемых «грязных». Нередко мы видим случаи, когда лицо, совершившее безусловное нарушение закона положительного, тем не менее, пользуется участием, уважением и сочувствием общества. Таковы нарушители законов о печати, политические преступники и т. д.; ничего подобного нет в этом деле. В делах, подобных настоящему, положение защиты рядом с обвинением труднее обыкновенного. Вообще, нельзя не остановить вашего внимания, господа, на различии положений обвинителя и защитника вообще и в особенности по делам, подобным настоящему. Обвинение является во всеоружии закона, оно опирается на столь любезный людям принцип возмездия, оно является представителем общественной самозащиты, выразителем того презрения и негодования, какое общество питает к преступлениям и преступникам. Совсем другое дело защита. Ее задача понять, объяснить преступление, восстановить, оправдать человека,— дело трудное, неказистое, но зато глубоко человеческое. Доказывать наперекор всеобщему презрению и негодованию, что преступник — человек падший, глубоко падший, все-таки человек, что в нем не все погибло, что в нем еще есть искра божества, что нельзя окончательно отвернуть лицо свое от него, что можно найти для него в сокровенной глубине человеческой совести слово любви, утешения и прощения — какая это трудная, но какая высокая задача! Обвинять, топтать, позорить и клеймить падшего человека легче, чем протянуть ему руку помощи, гораздо легче, но, по-нашему, не лучше.

Приглашая вас, господа, последовать за мной, хотя на некоторое время, по тому пути, по которому, в силу вещей, должна идти защита, я не могу не указать еще и на то, что в настоящем деле, кроме трех изложенных общих свойств обвинения, многое должно быть отнесено на счет особенных качеств выслушанной вами обвинительной речи. Автор ее, наш даровитый противник, {316} имеет в своем таланте весьма много художественного, поэтического. Очень многие места обвинительной речи отличались такой образностью, таким изяществом, что казалось вот-вот — и польются рифмы. Рисуя перед вами картину преступления, образ преступника, обвинитель, как нам кажется, иногда увлекался художественной стороной дела, клал краски погуще и поярче, дополнял одни штрихи, топил в фоне картины другие. Типичность, рельефность образа и цельность впечатлений от этого всегда и безусловно выигрывали, но суд уголовный требует гораздо более реальности, фотографической, а не художественной, верности изображения. К делу о краже у Артемьева это относится более, чем к другим отделам процесса.

Начав свой рассказ об Артемьевском деле, обвинитель сразу остановился на художественном контрасте и мастерски противопоставил личность Артемьева — жертвы — личностям подсудимых. Артемьев, по словам обвинителя, тихий, скромный, правдивый старик, долголетним трудом скопивший маленькое состояние и т. д. Я далек от мысли порочить личность г. Артемьева, но на две черты не могу не указать. Во-первых, на то, что ввиду трехдневного непробудного пьянства я плохо верю в тихость и скромность г. Артемьева, и во-вторых, на то, что у г. Артемьева было много долговых документов на разных лиц. Думается мне, что г. Артемьев занимался отдачей денег за проценты, т. е. был немножко ростовщик. Если бы г. Артемьев был такой тихий и скромный, каким его рисует обвинитель, то он бы не напился в первый день и не стал бы повторять этой операции три дня кряду, после того как он все же таки хоть немного высыпался. Незначительная степень ростовщичества снимает с г. Артемьева тот ореол, которым его окружил обвинитель.

Далее, рассказывая, каким образом была совершена кража у г. Артемьева, обвинитель останавливается на том моменте, когда Калустов запустил руку в сундук, взглянул на Дмитриева-Мамонова, и Дмитриев-Мамонов кивнул головой. Ужасный кивок! восклицает обвинитель. С точки зрения художественной, картинной — да! Но с точки зрения уголовной, этот кивок гроша медного не стоит. Я не знаю, кивал ли г. Дмитриев-Мамонов; может быть, будучи несколько выпивши, он просто, что называется, клюнул носом, но для обвинителя, утверждающего, что Дмитриев-Мамонов и Калустов в начале всех начал были членами шайки, тут не должно быть никакого нового ужаса. Если обвинитель ужасается, то, естественно, тому, как быстро состоялось соглашение на преступление между Дмитриевым-Мамоновым и Калустовым, на то, как легко одобрил один действия другого, вместо того чтобы остановить его. Но если они составляли шайку, то это согласие и одобрение существовали заранее. Чему же ужасается обвинитель? Тут одно из двух: или ужас, или шайка; одно противоречит другому, исключает его. Очевидно, что это только художественность.

Излагая действия Дмитриева-Мамонова и Калустова, обвинитель говорит, что в ночь кражи они сначала поехали в Стрельну и оттуда вернулись к Соколовой, «откуда шло начало дела, откуда шла обещанная помощь». Я желал бы знать, каким образом обвинитель дошел до этой мысли? Слышно ли было что-нибудь здесь или на предварительном следствии о том, что от Соколовой {317} шло начало дела, что от нее шла обещанная помощь? Она ли задумала это дело, она ли узнала Артемьева? Принимала ли она хотя малейшее участие в кутежах с ним, употребляла ли она какие-нибудь средства, чтобы завлечь его? Я особенно прошу вас обратить внимание на ответы г. Артемьева на вопросы, которые я ему предлагал о Соколовой. Он сказал, что Дмитриев-Мамонов жил с какой-то дамой, которую он мало видал, что Соколова в попойках не участвовала, что она от них отстранялась, что она с ним не сидела. Можно ли сказать, что от нее шло начало дела? Еще менее можно сказать, что от нее шла обещанная помощь. Прежде всего надо было сказать, в чем эта помощь состояла или должна была состоять. Но обвинитель, по нашему мнению, отнесся и просил вас отнестись у этому делу несколько огульно. Он заявил, что для него не имеют важного значения отдельные личности. Я же прошу вас наипаче избегать такого взгляда. Для каждого подсудимого его личность и доказательства, относящиеся к нему, имеют очень и очень важное значение. Итак, обвинитель не сказал нам, в чем состояла помощь Соколовой, и это осталось секретом.

Правда, он намекал на это, передавая рассказ Ершовой о том, что когда Калустов и Дмитриев-Мамонов вернулись от Артемьева, то Соколова сама отворила им дверь, что они шуршали бумагами, говорили сначала по-немецки, потом по-русски и сказали: «Слава Богу, что мы это так удачно сделали». Но вы помните, что Ершова на мои вопросы ответила? Что она не помнит, была ли она в тот вечер на именинах, что, может быть, была пьяна, что она звонка не слыхала и потому не отперла, что разговор весь шел на немецком языке, и только одна фраза была сказана по-русски. Ну, есть ли какой-нибудь смысл во всем этом, и представляет ли это материал для обвинения в пособничестве?

По закону пособничеством называется вот что:

Ст. 13. Пособниками называются «те, которые, хотя не принимали прямого участия в самом совершении преступления, но из корыстных или иных личных видов помогали или обязались помогать умыслившим оное советами, или указаниями и сообщением сведений, или доставлением других каких-либо средств для совершения преступления, или устранением представлявшихся к содеянию оного препятствий, или заведомо перед совершением преступления давали у себя убежище умыслившим оное, или же обещали способствовать сокрытию преступников или преступлений после содеяния оного».

Есть ли тут хоть один из этих признаков? Полагаю, что нет и что об этом много толковать нечего. Для полноты суждения необходимо указание на личность подсудимой. Темное происхождение, отсутствие обучения и воспитания рано привели ее на тот путь, на котором застало ее обвинение, на путь тех жалких несчастных женщин, которые являются жертвами общественного темперамента и распущенности. Лишенные лучших радостей жизни, состояния жены и матери, они прозябают чисто животной жизнью, всеми презираемые и отталкиваемые, и терпимые только покуда они молоды и хороши собой. Когда подобная женщина встретится с человеком, нравящимся ей,— это для нее праздник жизни; она привязывается сильной, глубокой, собачьей при-{318}вязанностью. А предмет этой привязанности только терпит, а не любит ее. Он пользуется ею, как вещью, редко ставит ее на одну доску с собой, редко делает ее соучастницей своей жизни, дел, тайн, предприятий. Посмотрите на этого Дмитриева-Мамонова и на эту Соколову и скажите по совести, не представляют ли они именно такую чету, какую я сейчас описал? Ни в одном из других многочисленных обвинений, тяготеющих над Дмитриевым-Мамоновым, ни разу не попадается имя Соколовой; с ее именем не связано ни одно деяние преступного свойства. Она не преступница; связь ее с кражей у Артемьева чисто случайная, внешняя, произвольная. Она в этом преступлении не участвовала, ничем никому не помогала, никаких указаний не давала, никаких препятствий не устраняла; она, по моему крайнему разумению, ни в чем тут не повинна.

Покончив с обвинением каждого из подсудимых в отдельности, обвинитель обратился к вам с общим замечанием о том, что вы должны обвинить всех указанных им лиц ввиду некоторых основных начал уголовного правосудия. Он просит вас: воздать каждому должное — начало возмездия, показать на подсудимых пример — начало устрашения и, наконец, защитить общество от посягательств этих лиц — начало самозащиты общественной. Ни одно из этих начал не может служить основанием обвинения. Начало возмездия, воздаяние злом за зло прямо и безусловно осуждается духом и буквой учения Спасителя; оно почти не применимо, ибо в высшей степени трудно достигнуть равенства, и общество, более сильное, чем каждый отдельный преступник или чем все вместе взятые преступники, постоянно рискует превысить меру. Начало устрашения — начало в высшей степени несправедливое. Оно было в ходу в блаженные времена крепостного права, когда за шалости, совершенные сыном помещика, секли на его глазах дворовых людей. Человек, хотя бы преступник, не может служить орудием, средством для того, чтобы своими боками отвадить других от того или другого действия. Наконец, начало самозащищения содержит в себе непримиримое противоречие, так как защищаться можно от лжи и опасности грозящей, предстоящей, а не от зла, уже происшедшего. Точно так же и начало исправления преступника путем наказания было бы началом очень хорошим, если бы мы не выслушали из уст самого обвинителя самого верного и меткого отзыва о смрадной сфере острога и других этого рода учреждений, о том, что острог окончательно разрушает преграды между преступлением и человеком и что, наконец, острог есть лучшая почва для составления шаек, для подготовления всевозможных преступлений.

Для большей убедительности обвинитель обратился к строгому неподкупному языку цифр и представил перед вами цифровые данные о числе преступлений, совершенных подсудимыми, о числе лиц потерпевших и т. д. Позвольте вам указать на 2—3 цифры более общего свойства. Уголовная статистика разных стран дает нам указание, что средним числом из 100 подсудимых, привлекаемых к уголовной ответственности, 25 выходят из суда оправданными. Для России эта цифра несколько больше — 31 процент, а для Московского округа достигает до 34 процентов. Почти треть обвиняемых были {319} не виноваты, хотя судились. Из 32 тысяч лиц, бывших под судом в 1874 году в окружных судах, более 10 тысяч были оправданы. А ведь и против них произносились обвинительные речи, может быть, очень красноречивые, ведь и их виновность доказывалась очень ясно и убедительно, а между тем... Но вот что я думаю: если бы все эти 32 тысячи подсудимых были собраны в один суд и судились бы за один раз, то оправданных было бы несравненно меньше. Когда к герцогу Альбе, обращавшему огнем и мечом протестантов в католичество, привели массу пленных с вопросом, что с ними делать и не надо ли прежде, чем убивать их, разобрать, кто из них еретики, а кто нет, он ответил: убейте всех, Бог на том свете разберет.

Вот для избежания подобных огульных решений мы и просим вас разобрать каждого из подсудимых в отдельности, в частности, самого по себе и его личным действиям. Если же можно вас просить о чем-либо огульно для всех подсудимых, то это вот о чем: вспомните, что все они люди, все человеки, отнеситесь к ним по-человечески, не беспощадно, а снисходительно; вспомните, как тяжело отзывается на душе и совести всякого человека незаслуженное обвинение; вспомните, что все эти люди преступные, порочные, падшие,— но все же братья и сестры наши по человечеству.

Защитник Давыдовского Кутырин, приведя несколько возражений против обвинения Давыдовского в участии при покупке лошадей у Попова Протопоповым, перешел к возражениям против обвинения его в составлении шайки. Перечислив виды шаек, известные нашему законодательству, защитник доказывал, что в деяниях подсудимых нельзя усмотреть ни уговора, ни организации сообщества — необходимых признаков шайки. Для обвинения Давыдовского в составлении шайки не дало данных ни предварительное следствие, не доказало этого и обвинение на суде.

Защитник Калинина Евреинов утверждал, что никаких улик против Калинина в деле нет, если не считать одной фразы, слетевшей с уст свидетеля Савицкого, что Калинин — ростовщик, но не всякому свидетелю можно верить; для этого необходимо, чтобы свидетель удовлетворял вполне нравственным требованиям. Участие Калинина в обмане Попова на суде не подтвердилось.

Защитник Массари присяжный поверенный Баснин, сделав несколько общих замечаний о задачах защиты и об особенностях этого дела, перешел к фактической стороне и доказывал, что не Массари лично разорил свою мать, но значительная часть имущества перешла к Эрганьянцу, которому Массари верил, что видно из показаний свидетелей Кошкарова, Антонова, Граве и др. Хотя без Эрганьянца Массари не совершил бы преступлений, но сам Эрганьянц не был участником преступления, а был причиной их. Поступки Массари не были преступлениями, а лишь действиями предосудительными: все они носят характер обманов, относящихся к гражданским правонарушениям. Разобрав далее данные обвинения против Массари в каждом его деянии в отдельности, указав на право, принадлежащее присяжным заседателям, разрешить вопрос о событии положительно, а о виновности отрицательно, защитник убеждал не судить строго, ибо строгость наказания не уменьшает {320} преступлений, и заключил свою речь следующими словами: «Уменьшения преступлений можно ждать лишь от улучшения материального положения и духовного быта народа, от развития в нем больших понятий об общественных обязанностях, от уважения к самому себе. А это достигается лишь увеличением свободы, увеличением общенья между членами общества, деятельной, здоровой жизнью массы населения страны. Где народ вял, неподвижен, как у нас, так что большая часть лучших реформ должна идти сверху, там следует клеймить преступные и безнравственные деяния, клеймить строго, учить народ лучшему, но при этом глубоко сострадать тем, которые, поддавшись общему пагубному влиянию, совершили эти деяния, пали, и некому было их поднять».

Защитник Долгорукова присяжный поверенный Гольденвейзер после нескольких общих замечаний приступил к рассмотрению отдельных обвинений против Долгорукова. Из 8 деяний, в которых обвиняется этот последний, от обвинения в двух — обмане Тоблер (бывшей Яцевич) в 1867 году и обмане Гаршина в 1875 году — отказался сам обвинитель; защитник безусловно отвергает три обвинения, а именно: в обмане Попова, обмане Батракова и участии в обмане артельщиков с Огонь-Догановским и признает предосудительность поступков Долгорукова по делам об обмане Андерсона, Белкина и Дриссена. Подводя, между прочим, цифровой итог деяниям Долгорукова, защитник определил сумму, приобретенную подсудимым по тем делам, в коих нельзя совершенно отвергнуть обвинения, в 725 рублей, которые распределяются почти на 8 лет. Остановившись на характере личности подсудимого, защитник прочел выдержки писем: Долгорукова к писателю Немирову (в котором Долгоруков вспоминает с грустью о времени, проведенном им вместе с Немировым в Петербурге, и жалуется на окружающее его общество и на свое настроение, лишенное светлых идеалов и стремлений) и из письма Немирова к защитнику, в котором г. Немиров следующими словами характеризует личность Долгорукова, когда он с ним познакомился и затем позднее: «В то время,— пишет он,— когда я познакомился с Всеволодом Алексеевичем, около 1865 года, он был юноша, почти ребенок, ребенок добрый, весьма неглупый, симпатичный, вообще, милый, хотя с первого же взгляда было заметно — ребенок балованный. Натура талантливая в нем проглядывала очевидно, но, к сожалению, он слишком разбрасывался. Характера, выдержки в нем не было вовсе, а увлечения на каждом шагу... Вследствие этих своих качеств, вероятно, он не остановился ни на какой специальности, а мелкий литературный труд, т. е. преимущественно газетная работа в нескольких третьесортных периодических изданиях, увлек его из нашего кружка в общество людей, которые для нас не представляли ничего симпатичного и которые едва ли могли иметь доброе влияние на Долгорукова. После того времени я долго не видался с ним, до тех пор, когда года, кажется, через три получил от него вышеозначенное письмо. Я был у него по этому письму тотчас же, застал у него 6 или 7 каких-то личностей, мне совершенно до того времени не знакомых. Не понравились они мне, да и князю они, очевидно, не были симпатичны. Несмотря на окружавшую его тогда среду, я не заметил в Долгорукове особен-{321}ных перемен. Это был все тот же милый, благородный, очень добрый, живой, но совершенно бесхарактерный юноша, а подчас даже просто капризный ребенок». Далее, остановившись подробно на вопросе о совокупной судимости обвиняемых в данном процессе, что без надобности обременяет суд и присяжных и тяжело отзывается на участи подсудимых, и указав на то, что Долгоруков не обвиняется в принадлежности к шайке, защитник упомянул, что Долгоруков был в 1870 году осужден в Петербурге по маловажному делу за укрывательство мошенничества на сумму менее 300 рублей, и просил оправдательного вердикта.

Защитник Башкировой помощник присяжного поверенного Гейнце, защищавший Башкирову по обвинению ее в краже вещей из номера Дубровиной в номерах Кайсарова, доказывал, что обвинение это не доказано, не согласно с обстоятельствами дела, и приводил возражения, опровергающие улики, изобличающие подсудимую.

Защитник Башкировой помощник присяжного поверенного Курилов в основание своей защиты положил два пункта: предсмертное выражение Славышенского: «Башкирова того не хотела, я ее прощаю» и нравственное угнетение, из которого могло исходить и, по мнению защитника, действительно вытекает деяние Башкировой. Останавливаясь на доказательствах, защитник высказал сожаление о том, что дело об убийстве Славышенского приходится рассматривать с лишком через пять лет после совершившегося события. Естественно, говорил он, что в памяти свидетелей изгладилось все то, что имеет безусловную важность для правильного разрешения дела, и в настоящую минуту приходится пользоваться исключительно рассказом самой Башкировой да теми немногими сохранившимися письмами и расписками, которые были прочитаны на суде.

Ввиду такого значения рассказа Башкировой защитник считал нужным установить правильный взгляд на него. Обвинитель, говорил защитник, верит фактам, о которых говорит Башкирова, но допускает возможность с ее стороны старания умалить свою вину. Защитник, с своей стороны, указывает, на основании мелочных подробностей, не идущих совершенно к делу, что рассказ Башкировой представляется вполне безыскусственным и может служить самым лучшим материалом для определения характера Башкировой.

Противоречия, подмеченные обвинителем между рассказом Башкировой на суде и на предварительном следствии, защитник находит лишь в оттенках, объясняя их, с одной стороны, тем, что Башкирова неграмотная женщина и протокол сама не писала, а с другой — тем, что, по словам свидетеля Симонова, в этом деле задета была живая струна следователя, предубежденного против всех подсудимых, вследствие чего в протоколах словам Башкировой придавалась иная мысль. Доказывая нанесение раны в запальчивости и отсутствие подстрекательства со стороны Давыдовского, защитник говорил, что только этим объясняется то обратное действие в речи обвинителя, в силу коего Башкирова, предумышленная убийца, при обвинении Давыдовского в подстрекательстве является слепым оружием в его руках; защитник утверждал, что ни для Давыдовского, ни для Башкировой не было побудительной {322} причины убить Славышенского. Если даже ничтожное Еремеевское дело и можно было бы поставить как повод, то и передача револьвера произошла в ноябре, а угрозы Славышенского возбудить это дело и ссора его с Давыдовским относятся к декабрю.

Башкирова в Славышенском имела единственного человека, могущего поддержать ее, и связь ее с Давыдовским только и произошла через Славышенского; от всей этой компании она стояла особняком. Объясняя событие, защитник остановился на характеристике Башкировой, которая, по его мнению, была воспитана в мелких материальных интересах, что можно судить по ее рассказу, в котором на каждом шагу фигурируют платья, наряды, кофе, чай, шоколад и ни одного слова о нравственном состоянии. Богатство бабушки и покровительство сибирских властей развили в ней слишком много самоуверенности, самолюбия, а жизнь на свободе, среди многочисленных ухаживателей и женихов не выработала в ней нравственных основ и способности сознательно относиться к окружающему. Свободно переезжая с одного места на другое в Сибири, встречая везде обожателей и покровительство, она также свободно двинулась из Сибири в Москву с человеком, сделавшим ей предложение. В Москве, так же как и в Сибири, Башкирова бросила своего жениха и приняла предложение другого, но Москва оказалась не то, что Сибирь. Другой жених обобрал ее и скрылся, оставив ей весьма мало. Оставшись в Москве без средств и совершенно одинокая, Башкирова соглашается отвечать на любовь Славышенского, но жизнь их не течет мирно. Упрямый, самолюбивый и ревнивый старик Славышенский, естественно, в каждом взгляде Башкировой, в каждом ее движении, в каждом знакомстве видит измену и постоянно устраивает сцены, сцены, доводящие Башкирову до безумия. От этих сцен Башкирова старается удалиться; она уезжает из квартиры Славышенского. Делает попытки уехать в Сибирь, но эти попытки напрасны, потому что на это надо достаточные средства, которых Башкирова уже в то время не имела, да к тому же по случаю возбужденного против нее дела она и не могла уехать. Между тем Славышенский употребляет все усилия удержать ее в своей власти.

В этот промежуток времени Башкирова сталкивается с Давыдовским. Давыдовский, человек гордый, энергичный и умный, был поставлен в необходимость преклоняться перед капиталистами и людьми, способными так или иначе помочь ему. Находясь в долговом отделении, он обращается к Славышенскому в письмах, лаская его и в то же время чувствуя глубокое презрение к этому юрисконсульту. Такая двойственность должна была выработать в нем апатию и презрение ко всем; его не могли расшевелить ничьи жалобы на горькую судьбу, потому что он имел свое горе, и жалобы людские в нем вызывали лишь улыбку. Такой человек знакомится с Башкировой и слышит от нее жалобу на Славышенского, среди которой у нее вырываются слова: «Я бы убила его из поганого ружья». С легкой улыбкой встречает Давыдовский такие слова и, глубоко уверенный в том, что большинство людей способно больше делать на словах, он отвечает: «это не дамское оружие, а вот револьвер - им можно стрелять, как угодно». Защитник не видит в этой сцене подстрекательства, {323} останавливается на рассмотрении каждой улики, представленной обвинением, и отвергает подстрекательство и предумышленность убийства. Затем защитник продолжал так:

18 декабря был тяжелый день для Башкировой. С одной стороны, перед ней восставала ее прошлая жизнь со всеми ее неприятными сторонами: сцены с Славышенским, его ревность, угрозы; с другой — для нее становилось осязательным то безвыходное положение, в котором она очутилась. Те немногие доказательства, которыми мы пользовались, указывают, что Башкировой оставалось два исхода: или спуститься в героини московских трущоб, или подчиниться, наконец, Славышенскому, и она решилась, на последнее: так или иначе, Славышенский был единственный человек в Москве, от которого могла она ожидать чего-нибудь. Ночь на 18 декабря, как свидетельствует Никифорова, Башкирова провела почти без сна. В самых мрачных картинах восстало перед ней ее настоящее. Без денег, без всяких средств к жизни, даже без платья, которое заложила она, чтобы выкупить револьвер и отдать его Давыдовскому, она ясно чувствовала всю силу тех оков, которыми связал ее Славышенский. Только вчера являлись к ней Савицкий и Голиков, адвокаты Славышенского, и настойчиво требовали уплаты по векселю, грозя долговой тюрьмой. Надежда на помощь исчезла, Славышенский всех оттолкнул от нее. В ней, наконец, созрела решимость, но не на убийство, а на примирение, и, рано разбудив Никифорову, она послала ее за Славышенским. Не мысль об убийстве терзала ее, а в примирении искала она успокоения; знала она, что Славышенский придет, что любит он ее и примирится с ней. Слова Никифоровой служат лучшим подтверждением такого направления мыслей Башкировой. Когда Никифорова пришла к Славышенскому, она сказала: «Если вы можете быть у нас без скандала, то барыня сказала — приходите»; так не приглашают жертву убийства. Зачем предупреждать скандал, когда сами готовят его?

Славышенский пришел, и первое слово — упрек, ревность, три рубля, стаканчик (будто бы украденный), вексель — все на сцену. Слишком возбужденная всем, что происходило до того, Башкирова не вытерпела: произошла новая и на этот раз кровавая сцена.

Что выстрел последовал в борьбе и притом у комода, ясно из всей обстановки, и показание Никифоровой, внесенное в обвинительный акт, очевидно, неверно. Во-первых, потому что трудно допустить возможность подобной сцены: как устроить так, чтобы, ударяя левой рукой по лицу, одновременно стрелять правой и попасть почти в затылок? А во-вторых, потому что лужа крови оказалась у комода, но не у стола, на котором сидел Славышенский перед кроватью.

Обвинитель говорит, что если бы выстрел был сделан в запальчивости, то вслед за выстрелом должно было последовать ослабление, между тем свидетели Бонди и Михайлов застают их в борьбе и первого из них поражает звериный вид Башкировой. Я полагаю наоборот. Сильное возбуждение должно было выразиться в сильной борьбе, и если бы Башкирова ограничилась одним выстрелом, тогда бы сочли ее за действовавшую умышленно, обдуманно, {324} хладнокровно. За сильным возбуждением следует ослабление, и оно действительно наступило, когда Бонди увидал ее сидящей неподвижно, после того как Михайлов разнял их, и когда, по словам Башкировой, она заснула. Заснуть после убийства вряд ли возможно; ясно, что это и был тот момент, которого искал обвинитель, и вся сила в том, что сама Башкирова не в силах объяснить его.

На предумышленное убийство, по мнению обвинителя, указывает также и то, что по приходе Славышенского была заперта дверь в номер Башкировой, а после выстрела Башкирова старалась скрыть следы преступления, выбросив коробку с зарядами. Думается, что эти обстоятельства не доказывают ровно ничего. Чтобы видеть умысел в запертой двери, нужно первоначально указать, что подобного обычая не существовало никогда и что ранняя пора не имела на это влияния. Что же касается до второй улики, то Башкирова должна была так поступить в силу чувства самосохранения, лишь только она пришла в себя. «Я знала,— говорит она,— что меня арестуют и послала за платьем». Ясно, что, руководимая сознанием об ответственности и желанием избавить себя от нее, она выбросила заряды и стала выковыривать из стены пулю, которая осталась от предшествовавшего, пробного, по мнению обвинителя, выстрела. Если теперь только принялась она за эту работу, то, по-моему, это служит прямым указанием на то, что в момент выстрела она не подозревала возможности происшествия 18 декабря.

Мы имеем еще одно доказательство отсутствия умысла — это слово Башкировой Давыдовскому при встрече на Тверской: «Вы погубили меня и себя, у меня револьвер». В этих словах не проглядывает ни подстрекательства, ни умысла.

Вот, господа, все об убийстве Славышенского! Не знаю, удалось ли мне внушить вам ту же мысль о Башкировой, которой проникнут был я,— я ближе был к ней, я слышал ее рассказы, я видел ее слезы... но ваше внимание ручалось мне за то, что вы вместе со мной старались поднять завесу тяжелых дум Башкировой и, мало-помалу отрешаясь от подавляющей внешности этого дела, вы постигали в ней женщину, узнавшую несчастье. Да, господа, не бегите от нее, подобно свидетелю Бонди. Пусть не страшит вас свирепый взгляд и искаженный злобой вид; подходите к ней и осторожно врачующей рукой коснитесь до ее душевной раны; злобный вид исчезнет без следа, превратясь в выражение муки и скорби, и увидите вы в этой убийце женщину, страдавшую много и долго.

Пять лет прошло с момента убийства, и столько же времени Башкирова в тюрьме. Там, среди мрачных стен тюремного замка кто обратился к ней с приветным словом, кому поведала она свою душу? И только здесь, перед судьями своими, она сказала все; перед вами вся она, вся жизнь ее, ее любовь, падение, преступление... Что будет дальше с ней, то знаете вы, решители ее судьбы. Я же хочу сказать свое желание.

Сибирь ведь родина ее, пусть она пойдет туда; но на этом пути пусть сопровождает ее не звон цепей арестантов, а отрадное слово присяжных; пусть {325} встретят ее там объятья родных, пусть кровом будет ей отцовский дом, а не зыбкий свод подземелья, готовый рухнуть каждый час.

Защитник Никифоровой присяжный поверенный Харитонов доказывал, что обвинение Никифоровой в пособничестве Башкировой к убийству Славышенского не имеет решительно никаких доказательств. Само обвинение Никифоровой в пособничестве мыслимо только тогда, когда убийство совершено Башкировой не в запальчивости, а по заранее обдуманному намерению; но и в последнем случае виновность Никифоровой, по мнению защитника, не доказана, так как не доказано того, знала ли она в это время, когда совершила действия, которые ей приписываются, когда ходила звать к Башкировой Славышенского, когда запирала за ним дверь номера, что Башкирова намерена убить Славышенского. Оговор Башкировой против Никифоровой на суде не подтвердился, и в своем рассказе на суде Башкирова ни одним словом не помянула об участии Никифоровой. Из рассказа же самой Никифоровой можно видеть лишь, что она была очевидицей убийства, и действительно, ей место в ряду самых достоверных свидетелей, а не на скамье подсудимых.

Защитник Дмитриева-Мамонова помощник присяжного поверенного Дурново, после краткого вступления разобрав улики по отдельным обвинениям Дмитриева-Мамонова, указав на гражданский характер действий его и на положение его во время следствия, продолжавшегося шесть лет, заключил свою речь просьбой принять во внимание при постановлении приговора Мамонову 8 лет горькой бедности и 5 лет тюремной жизни.

Защитник Адамчевского присяжный поверенный Харитонов в своей речи, объяснив различие между обманами гражданским и уголовным, как понимает их закон и практика сената, доказывал, что поступок. Адамчевского является чисто гражданским правонарушением и в нем нет ничего криминального, преступного. Но кроме того, и самые факты, на которых основывается обвинение, представляются отчасти совершенно не доказанными, отчасти вполне опровергнутыми судебным следствием. Совершенно не доказанным является то положение, что меховые вещи из магазина Белкина были проданы Долгорукову через посредство Адамчевского на наличные деньги, а не в кредит. При таких обстоятельствах с одинаковым успехом можно обвинить в мошенничестве всякого неисправного плательщика.

Приведя далее доказательства в том, что всеми меховыми вещами воспользовался Долгоруков, а не Адамчевский, что Адамчевский сам заявил, что он именно то лицо, которое являлось к Белкину за вещами, когда ни Белкин, ни его приказчики его узнать не могли, и что Адамчевский судится за поступок, который им совершен ровно 10 лет тому назад, защитник ходатайствовал перед присяжными о полном оправдании.

Защитник Топоркова помощник присяжного поверенного Гейнце доказывал, что подсудимый обмана в смысле уголовного преступления за отсутствием умысла не совершил, что он сам, по своей неопытности (ему было тогда не более 21 года) необдуманно увлекся проектом более опытных людей и, думая спасти семью, по его же легкомыслию разоренную, причинил убыток другому лицу и сам попал на скамью подсудимых. Топорков вовлек в убыток {326} управляющего А. Шворина, желая воспользоваться его залогом для совершения купчей крепости только потому, что сам был введен в заблуждение блестящим проектом покупки имения на векселя у действительного статского советника Степанова, ростовщика, умершего до привлечения его к делу в качестве обвиняемого и оставившего наследство в семь миллионов.

Защитник Верещагина помощник присяжного поверенного Дурново разобрал данные обвинения подсудимого по трем делам, ввиду его сознания в остальных, а именно: по делу о Рахманиновском векселе, о подделке векселей Пятова и так называемое «банковое» дело и затем указал на неправильности, допущенные на предварительном следствии.

Защитник Эрганьянца присяжный поверенный Фальковский, начав с объяснения, что дело о подсудимом Эрганьянце вошло в состав дела о клубе червонных валетов только благодаря Массари, который привлечен к уголовной ответственности за совершение других преступлений, и указав на смешение в делах, в которых обвиняется Эрганьянц, а именно: в обманах Граве, Нимфодоры Губерт и Антонова — предметов, относящихся к различным областям прав — гражданского и уголовного,— перешел к обсуждению в хронологическом порядке обвинений против подсудимого, пользуясь материалом судебного следствия.

Защитник Поливанова присяжный поверенный Лохвицкий сказал приблизительно следующее:

Обвинительная речь по отношению к Поливанову распадалась на две части. В первой части прокурор выразил сочувствие к личности подсудимого и сожаление о его положении в настоящее время. Прокурор не мог удержаться, чтобы не похвалить подсудимого за скромное поведение на суде, за чистосердечное и правдивое объяснение его как на предварительном следствии, так и на суде. Обвинитель должен был признать, что выгоды Поливанова, если только таковые были, были так незначительны, что не могли иметь значения обольстительной приманки в глазах человека порядочного, сына, по словам прокурора, «богатых и уважаемых роителей». В речи обвинителя против его собственного желания сквозила мысль, что, если и возможно обвинение Поливанова из-за выгоды в 10—15 рублей, то только по букве закона. Но если и возможно обвинение по букве статьи закона, то, конечно, не на суде присяжных. В том и состоит главное, неизмеримое превосходство суда присяжных над судом формального буквоедства, что на первом немыслимо торжество буквы закона за счет его содержания.

Вторая половина обвинительной речи была настолько же жестка, насколько первая снисходительна. Обвинитель причислил Поливанова к числу тех людей, которые окружали Пегова и, пользуясь слабостью его характера, эксплуатировали его слабость и безвыходное положение. Обвинитель отнес Поливанова к той категории людей, которые только и думали о добывании денег, нисколько не заботясь о достоинстве самых способов добывания. Но где же основания для такого заключения? Знакомство Поливанова с людьми сомнительной профессии разве может свидетельствовать об его испорченности? Разве неизвестно, каким образом завязываются такие знакомства легкомыс-{327}ленными молодыми людьми? Сегодня знакомство в веселой компании в ресторане, завтра уже на «ты», предложение услуг для заключения займа, для знакомства с ростовщиком...

Защита бывает сильна и победоносна не тогда, когда она попадает на тот или другой слабый пункт обвинения, а когда она в состоянии напасть на обвинение со всех сторон, отнять саму почву обвинения. Чтобы достигнуть последней цели, необходимо употребить то же оружие, которым пользуется противник, и постараться убедить самого противника.

Обвинение, направленное против Поливанова, по выражению обвинителя, крайне «сухо» по содержанию. Действительно, в этом обвинении нет потрясающего драматического момента, но исход его имеет важные, неисчислимые последствия для судьбы подсудимого. Чтобы это обвинение могло быть признано правильным, необходимо должны быть доказательны три инкриминируемых момента: во-первых, подложность векселя, выданного Пеговым на имя Поливанова; во-вторых, знание Поливанова о подложности; и в-третьих, употребление им векселя для своих выгод.

Обвинитель говорит, что вексель подписан Пеговым по доверенности отца, тогда как он таковой не имел, следовательно, вексель фальшивый. С таким мнением я никак не могу согласиться. В установленном законом образце векселя, выдаваемого по доверенности, стоят следующие выражения: «по сему моему векселю повинен заплатить веритель мой такой-то такому-то деньги, которые я получил по силе данного мне от верителя моего на заем денег верящего письма». Таким образом, с одной даже формальной точки зрения вексель, выданный Пеговым, был не действителен: вексель написан от имени Пегова (сына), и уже после подписи значится приписка: «по доверенности отца моего...» И является сомнительным, кто должен платить по векселю, отец или сын? Я знаю, что практика не требует, чтобы подложный документ совмещал в себе все без исключения признаки действительного документа; практика довольствуется тем, если подложный акт был настолько искусно составлен, что мог ввести в заблуждение то лицо, для которого он предназначался, он признается фальшивым. Для кого предназначался вексель Попова? Для людей безграмотных или незнакомых с формами вексельных обязательств? Нет, он должен был идти в руки ростовщиков и притом ростовщиков «подвального этажа», дающих рубль за вексель в 100 рублей. Лица эти знают наизусть все вексельные формы.

Во-вторых, воспользовался ли Поливанов заведомо подложным векселем? Слово «заведомо» по терминологии не юридической, а житейской, означает полное знание какого-либо обстоятельства и притом знание действительное, а не гипотетическое. Положим, что Поливанов заметил на векселе приписку «по доверенности...» (хотя это и не доказано); положим, что он знал также о неимении у Пегова доверенности от отца. Всего этого не достаточно для понятия «заведомо». Тут недостает еще одного элемента: Поливанов должен был знать, какое значение имеет неимение доверенности в глазах закона. Какое значение придавал сам Пегов своей подписи «по доверенности отца», видно {328} из того, что он согласился сделать его по одному слову Лутовинова: «Надо, чтобы так было».

В-третьих, употребление денег в свою пользу. Сам прокурор почти признает, что Поливанов от векселя Пегова не имел никакой выгоды. Если прокурор не отказался от обвинения Поливанова, то его обвинение очень близко походило на отказ от обвинения...

Прокурор с гордостью указывал на то, что он предоставил подсудимым полную свободу в представлении доказательств, но и защита Поливанова может заявить, что она предоставила прокурору свободу пользоваться объяснениями подсудимого, данными на предварительном следствии, хотя одного ее слова было бы достаточно, чтобы воспрепятствовать слишком частой ссылке на оные.

Самым существенным в настоящем деле представляется показание свидетеля Рубома, так как это единственный свидетель, которому известны обстоятельства получения Поливановым денег за Пеговский вексель в 4 тысячи рублей. Достоверности показаний этого свидетеля не может отвергать и сама обвинительная власть, не становясь в противоречие сама с собой. Рубом, как значится в обвинительном акте, предназначался в обвиняемые по Пеговскому векселю и скрылся во время предварительного следствия. Потом оказалось, что он вовсе не скрывался и впоследствии сам добровольно явился к судебному следователю. Обвинения, данные им следователю, оказались настолько удовлетворительными, что он не был предан суду. Итак, этот свидетель, по мнению обвинительной власти, говорит правду (если неправду — он должен бы быть предан суду вместе с Поливановым). А вот что передал этот свидетель о векселе Пегова. Прежде всего, сам Пегов объяснил, что, когда он выдавал бланк Лутовинову, Поливанов был в другой комнате и не мог заметить приписки, сделанной им к своей первоначальной подписи. Свидетель же Рубом объяснил, что к нему явился Поливанов и просил взаймы денег; Рубом дал ему 25 рублей, но расписки никакой от него не требовал. Поливанов настаивал на том, чтобы он оставил у себя вексель Пегова как бы для того, чтобы не забыть о долге. Таким образом, отданный Поливановым вексель вовсе не имеет значения залога или иного имущественного обеспечения. Рубом, как человек деловой, по наступлении срока протестовал вексель, но к взысканию не предъявил, будучи уверен, что за ним придет Поливанов и возьмет обратно. Вексель этот был взят впоследствии Лутовиновым под предлогом передачи его Пегову (отцу). Затем вексель был представлен судебному следователю.

Прокурор ссылался главным образом на показания не явившегося свидетеля Абрамова. Но, прежде всего, свидетель давал показание без присяги, на суд он не явился, а потому сделалось невозможным путем расспросов выяснить его показание, и, наконец, по объяснению подсудимого, слова этого свидетеля относятся к совершенно другому векселю. Таким образом, из единственного достоверного свидетельского показания следует, что Поливанов о подложности векселя ничего не знал, а что касается выгоды от него, то о ней можно судить по тому, что из полученных Поливановым 25 рублей 3 рубля {329} 50 коп. были отданы извозчику, 5 рублей за долг Пегова, а 10 рублей 50 коп. Пегову лично. Прокурор говорил: «Мне сдается, что Поливанов имел выгоду от знакомства с Пеговым». Как странно звучит это «мне сдается»! Защита может строить свои доводы на вероятиях, предположениях, но священное прокурорское убеждение должно покоиться на безусловно верных основаниях. Это «мне сдается» имеет страшное последствие для участи подсудимого! И вероятно ли, что Поливанов из-за нескольких грошей решился совершить поступок не только грязный, но и преступный? Представленная самим прокурором характеристика личности подсудимого исключает такую возможность.

В заключение я должен сделать ряд возражений по поводу общих замечаний обвинительной речи. Прокурор, ужасаясь при виде массы безнравственных преступлений, составляющих предмет настоящего дела, видит их корень в барских привычках подсудимого, воспитанных на началах крепостного права. Я не думаю, как заявил вчера один из защитников, чтобы прокурор хотел возбуждать сословные страсти. Это противоречило бы принципам носимого им достоинства, а затем, трудно допустить, чтобы человек с фамилией Муравьев вооружал бы кого-нибудь против сословия землевладельцев. Прокурор, указывая на отжившее крепостное право, хотел сказать, что оно портило человека предложением рабских услуг, потворством страстям и т. п.

Но это замечание, верное само по себе, не имеет никакого применения к настоящему делу. Крепостное право отменено шестнадцать лет тому назад, т. е. в то время, когда большинство подсудимых были еще в детском возрасте; кроме того, между подсудимыми есть не мало лиц, не принадлежащих к бывшему помещичьему сословию. Кто-то из защитников видел в настоящем деле продукт современной легкомысленной, разгульной жизни. Что касается до Поливанова, то он действительно вел легкомысленную жизнь, но чтобы легкомыслие его переходило в преступный разгул,— это ни из чего не видно. И можно ли вообще упрекать современников в разгульной жизни? Отцы наши, не говоря уже о второй половине XVIII века, даже в первой половине XIX века позволяли себе такой разгул, в сравнении с которым поездка к цыганам представляется детской забавой...

Обвинитель говорит, что присяжные пойдут за ним, потому что доводы его основываются на данных судебного следствия, но мы видели, что он основывал свое обвинение на письменном показании Абрамова, совершенно игнорируя изустные объяснения Рубома. Оно и понятно. Обвинение Поливанова было возможно до тех пор, пока Рубом обвинялся в принятии заведомо ложного векселя. Раз это положение пало, падает и обвинение Поливанова, но прокурор почему-то не счел возможным отказаться от обвинения.

Я говорю с вами спокойно не потому, что обвинение, которое висит над Поливановым, маловажно, напротив, оно влечет за собой ужасные последствия, я говорю спокойно в сознании невиновности Поливанова. Вы, может быть, подумаете, что нужно дать урок Поливанову, но вы, гг. присяжные заседатели, судьи уголовных преступлений, уроки же дадут те, которые имеют на то власть. Вам говорили, что в случае оправдательного приговора подсудимые выйдут из зала суда с высоко поднятой головой и будут смеяться над судом. {330} Нет, не до смеха им будет. Каждый из подсудимых получил чувствительный урок в настоящем деле, и тем больше, чем выше общественное положение подсудимого. Даже при полном оправдании Поливанова, одно участие его в одном деле с «клубом червонных валетов» оставит горькое воспоминание на всю его жизнь. Я не буду вам говорить, как много потерял Поливанов, находясь шесть лет под судом, в том, что дороже карьеры и почестей... Об одном прошу вас, гг. присяжные заседатели, отнеситесь к этому человеку по-человечески!

Защитник Мейеровича присяжный поверенный Алексеев утверждал, что нет достаточных оснований для обвинения подсудимого в обмане купца Логинова и что также нет данных, обнаруженных на судебном следствии, для обвинения Мейеровича в составлении и сбыте Каулинских векселей. Действия его не заключают сами по себе ничего преступного до тех пор, пока не доказано того, что он знал, что действия его совершались для обмана. Наконец, нет данных для обвинения Мейеровича в составлении и сбыте подложного векселя в 10 тысяч рублей от имени кн. Голицина. На предварительном следствии по этому поводу Мейерович говорил лишь о том, что он знал о подложности векселя кн. Голицина после составления и во время нахождения его у Протопопова, но эти слова нельзя принимать за сознание в составлении и сбыте этого векселя. Далее, Мейерович не извлек никакой выгоды от своих действий. Если бы Мейерович против ожидания был признан виновным в участии в шайке, то, во всяком случае, он не может быть признан сообщником, а лишь пособником, потому что не мог принимать особого участия в самом совершении преступления.

Защитник Смирнова присяжный поверенный Тростянский, не сомневаясь в том, что присяжные заседатели оправдают подсудимого по обвинению его в составлении шайки вместе с Мамоновым, Мейеровичем и др., особенно ввиду отказа от обвинений в этом самого товарища прокурора, перешел к защите Смирнова по обвинению в обмане Логинова на сумму более 300 рублей. Чтобы признать в этом виновным подсудимого, предварительно необходимо доказать, во-первых, что векселя, оказавшиеся в руках Смирнова, взяты от Логинова преступным образом, и во-вторых, что Смирнов, приобретая эти векселя, знал, что они взяты от Логинова путем преступления. Но если даже и допустить, что векселя взяты от Логинова путем обмана, то и тогда представляется недоказанным участие Смирнова в этом обмане. Картина, изображенная в обвинительном акте, значительно померкла и изменилась; свидетели показали, что отношения Смирнова к Мамонову были обыкновенные отношения хозяина к квартиранту. Смирнов получил от Логинова сто рублей, а затратил на Мамонова тысячи, которые не могут быть возвращены Смирнову, так как процесс, на который Смирнов надеялся, Мамонов проиграл. Поэтому Смирнов скорее потерпевший, чем участник преступления.

Защитник Голумбиевского кандидат права Зворыкин просил присяжных заседателей отрешиться от предубеждения и обратить внимание на обстоятельства совершения подсудимым преступлений, служащие мотивами к снисхождению при постановлении вердикта. Неудавшаяся попытка Голумбиевско-{331}го сбыть подложные векселя Пятова была совершена для возвращения свободы его другу юности Верещагину совершенно бескорыстно и не повлекла за собой ничьих жертв. На совершение кражи у г. Яфа Голумбиевский решился в состоянии крайности, когда жил по реверсу, выданному ему после задержания, и откровенно в этом сознался. Соучастие подсудимого в специально организованной шайке представляется недоказанным: все преступления совершены им одним, без всякого постороннего участия. В заключение защитник указывал на шестилетнее предварительное содержание подсудимого в тюрьме.

Защитник Змиевой кандидат права Белоярцев указал на то, что единственным звеном, связывающим подсудимую со всеми другими обвиняемыми, преданными суду сообща, служит обвинение ее в том, что она видела у Голумбиевского векселя от имени Пятова, зная о их подложности и о намерении сбыть их Пономареву. Это обвинение основано на оговоре ее Голумбиевским у судебного следователя, от которого, однако, на суде Голумбиевский отказался. Из показаний же свидетелей, данных на суде, нельзя вывести заключения о виновности Змиевой или признать оговор Голумбиевского согласным с обстоятельствами дела.

Защитник Бреща присяжный поверенный Глаголев указывал, что все обвинение подсудимого в деле отправки сундуков через общество транспортирования кладей под видом товара и в получении подтоварных расписок основывается на сознании Бреща в том, что он сколотил по просьбе Левина несколько сундуков, и на существовании бланка Бреща на подтоварной расписке. Показанием свидетеля, служащего в конторе транспортов, удостоверено, что не сам Брещ, а Левин от имени его отправлял товар. Брещ жил у Левина, и будучи ему обязан кредитом, не мог отказаться от поручения, данного ему Левиным, сколотить ящики, но не знал, для чего это делается, а бланк свой на расписке поставил после того, как узнал, что Левин отправил пустые сундуки, с единственной целью, по мнению защитника, чтобы Левин мог получить их обратно.

Защитник Байковой присяжный поверенный Головин, указав на то, что Байкова обвиняется в пособничестве к приведению Еремеева в бессознательное состояние с целью выманить у него безденежные обязательства и в попустительстве к обману Попова, остановился на понятии пособничества, доказывал неосновательность обвинения против Байковой и просил у присяжных заседателей полного оправдания подсудимой.

Защитник Понасевича помощник присяжного поверенного Гейнце объяснил, что подсудимый Понасевич обвиняется в том, что по предварительному соглашению с другими лицами составил и дисконтировать подложный вексель с бланком кн. Голицина в 10 тысяч рублей; между тем все участие в этом деле Понасевича ограничивается тем, что он по просьбе Верещагина и Плеханова сделал им для образца печать тульского нотариуса Белобородова, совершенно не зная о цели, для которой его просили сделать эту печать.

Защитник г-жи Шпейер присяжный поверенный Высоцкий, указав, что Шпейер обвиняется только в укрывательстве подлога, совершенного Прото-{332}поповым вместе с другими лицами, доказывал, что Шпейер была ведена в заблуждение, была обманута Протопоповым, что она не знала о том, что на ее глазах совершается преступление.

Защитник Грачева помощник присяжного поверенного Ильин доказывал что подсудимый, полуграмотный швейцар гостиницы «Россия», при сбыте Каулинских векселей г. Папушу совершенно не знал о подложности их, при этом защитник напомнил присяжным заседателям, что Грачеву и раньше приходилось ходить по поручению Мамонова к тому же Папушу с предложением дисконтировать векселя Каулина, когда векселя были действительные.

Защитник Соболева-Иванова присяжный поверенный Спиро, указывая на отсутствие всякой связи дела о кощунстве, по обвинению в котором фамилии лиц Брюхатова, Соболева-Иванова и Калустова встречаются впервые, с делом о червонных валетах, обратил внимание присяжных на то, что поступок Соболева был результатом продолжительного пьянства и разгула; в нем нельзя видеть намерения оскорбить святыню или чего-либо сознательного.

Защитник Огонь-Догановского помощник присяжного поверенного Курилов настаивал на справедливости рассказа подсудимого о том, что он получил подлинный банковский билет в 60 тысяч рублей от Щукина в уплату долга в 5 тысяч рублей, не зная о подложности его. По поводу второго обвинения Огонь-Догановского в обманном присвоении залога артельщиков защитник доказывал, что предприятие подсудимого с «кабинетами коннозаводства» было совершенно серьезным делом, но без достаточного капитала. Для артельщиков, по мнению защитника, возникает только право взыскания их растраченных Догановским денег, и деяние этого последнего не заключает в себе признаков уголовного обмана.

Защитник Щукиной помощник присяжного поверенного Корш, указав на отсутствие улик против подсудимой в речи обвинителя, остановился на данных предварительного следствия и, при сопоставлении их с данными судебного следствия, обратил внимание присяжных заседателей на то, что от своих оговоров подсудимые Верещагин и Плеханов на суде отказались, а Огонь-Догановский оговор Щукиной, сделанный на предварительном следствии, видоизменил до того, что он потерял даже значение оговора. Упомянув о том, что Щукиной в момент приписываемого ей преступления было всего 18 лет и что она содержалась в заключении девять месяцев, защитник не сомневался в ее полном оправдании.

Защитник Давыдовского присяжный поверенный Томашевский, указав, что на подсудимом тяготеет еще самое важное обвинение по настоящему процессу, обвинение в подстрекательстве Башкировой к убийству Славышенского, доказывал неосновательность этого обвинения, бесцельность для подсудимого подговора Башкировой к убийству и несогласие рассказа Башкировой с обстоятельствами дела. Защитник привел слова, сказанные товарищем прокурора: «Это (Давыдовский) тот, кто так искусно вливал яд в душу Башкировой, что даже она этого не подмечала», и видя в них со стороны обвинения отрицание положительного согласия между подговорщиком и подговариваемым, отвергал существование в данном случае условий, необходимых для призна-{333}ния подстрекательства существующим. Расходясь с прокурором, г. Томашевский не может согласиться и с защитником Башкировой г. Куриловым, речь которого построена согласно объяснению Башкировой, между тем как во всех ее показаниях проглядывают две черты: ложь и чувство самосохранения. Для доказательства этих свойств в показаниях Башкировой защитник проследил жизнь Башкировой с 18 декабря 1871 года (убийство Славышенского) и сопоставил между собою ее показания, данные ею в разное время и на суде. Остановившись далее на характеристике личности Давыдовского, он перешел к выяснению отношений его к Славышенскому, доказывал, что у подсудимого не было никакого повода не только подговаривать кого-либо к убийству Славышенского, но даже желать его смерти, и заключил свою речь так:

«По оговору Давыдовский привлечен, оговором только и держится обвинение. Нам нет интереса обвинять Башкирову, и не для обвинения останавливался я так долго на разборе ее показаний. Быть может, ее рассказы и искренни, но только не в той части, которая касается Давыдовского. Доверяя ей безусловно, вы рискуете обвинить неповинного. Ведь обвинили же во Франции Лезгорна и всенародно лишили чести и жизни, а потом? Долго спустя снова поднято было дело родными казненного; он признан был невинным, и с тех пор красуются слова: “помните дело Лезгорна”. Но нет, я боюсь допустить мысль об ошибке: я верю в вашу осторожность. Обвинитель просил вас остаться в пределах логики и здравого смысла. К этой просьбе присоединяюсь и я. Не выходите, гг. присяжные заседатели, из этих пределов, и тогда Давыдовский за судьбу свою может быть покоен».

Защитник Ануфриева присяжный поверенный Юнгфер, изложив фактические обстоятельства дела об обмане Еремеева и указав на то, что в покупке лошадей у Попова Ануфриев играл лишь роль комиссионера, а в займе у Мазурина подсудимый совсем не принимал никакого участия, утверждал, что только ошибкой можно объяснить привлечение его в качестве обвиняемого к делу, в котором он не совсем годится даже в свидетели, и не сомневался в полном оправдании его.

Защитник Петра Калустова помощник присяжного поверенного Чернов, указав, что подсудимый обвиняется в том, что принял участие в кощунственной церемонии вместе с Брюхатовым, Соболевым-Ивановым, Николаем Калустовым и Шпейером, доказывал, что он не принадлежал к компании Шпейера и случайно попал лишь в свидетели этого фарса, исполненного в пьяном виде подсудимыми. Даже обвинение не может приписать никакого самостоятельного действия в этом поступке лично подсудимому, а ограничивается лишь общими выражениями «они», говоря про него нераздельно с другими.

Защитник Брюхатова присяжный поверенный Воронец отметил, что его клиент совершенно неправильно попал на суд вместе с членами «клуба валетов», с которыми он ничего общего не имеет, остановился на нравственной личности подсудимого, на его рождении в богатой семье, на неполучении им правильного воспитания и на случайном знакомстве его со Шпейером, который хотел привлечь к себе подсудимого необыкновенной сценой похорон, уст-{334}роенной с этой целью. Отвергая характер кощунства в поступке подсудимого, защитник закончил речь словами: «Если Шпейер червонный король, если все сидящие за решеткой червонные валеты, то мой клиент даже не червонная двойка».

Защитник Чистякова присяжный поверенный Тростянский отрицал виновность подсудимого в укрывательстве кражи, совершенной у Яфа Голумбиевским, опровергая положение товарища прокурора, который утверждал, что ранее принятия в залог у Голумбиевского вещей подсудимый был предупрежден приказчиком Яфа Васильевым о совершившейся краже, и указывал на то, что не доказано, что Чистяков знал, что вещи, заложенные у него,— те самые, которые украдены, тем более, что сфера деятельности подсудимого, закладчика по ремеслу, ограничивалась кругом студенчества, учащейся молодежи, далекой от всего преступного и располагающей к доверчивости.

Защитник Щукина присяжный поверенный Юнгфер, обратив внимание присяжных заседателей на то, что товарищ прокурора не решился обвинять подсудимого, хотя прямо и не отказался от обвинений, остановился на рассказе Щукина, который находил вполне правдивым и искренним. В своем рассказе Щукин никого не оговаривает в переделке банковых билетов, но, припутанный из мести к делу, задуманному и исполненному в остроге Неофитовым и другими, он поневоле должен был познакомить суд с острожной средой; защищаясь против оговоров, должен был показать, что за люди являются обличителями. По мнению защитника, Щукин, долго служивший в банке, знакомый со всеми тонкостями банковых приемов и порядков, не мог решиться на переделку таких грубых, с первого взгляда заметных фальшивых билетов. После того, как Иванисов по предложению следователя добыл за деньги от Неофитова поддельные билеты, Неофитову не оставалось другого средства для спасения, как прикинуться тоже сыщиком, объявить, что, передавая билеты, он помогал Иванисову исполнять поручение следователя, и затем подыскать человека, который бы согласился принять на себя, разумеется, за деньги, это преступление. Но для этого нужны были деньги, а их у Неофитова не было. С этой целью Неофитов просил у Щукина 700 рублей, и в случае отказа угрожал припутать его к делу о билетах. Своим привлечением к этому делу Щукин обязан Неофитову за отказ дать 700 рублей. Известно, что в остроге сплошь и рядом одних за деньги оговаривают в новом преступлении, если желают отдалить исполнение приговора, других заставляют откупаться от оговора, если им нужно скорее разделаться с острогом. Затем защитник, сопоставив показания свидетелей против Щукина, указал на их противоречия и закончил свою речь следующими словами:

«Показанием Догановского кончается ряд доказательств, добытых против Щукина стараниями Неофитова. Ваше “да” или “нет” решит его участь, решит, удалась ли Неофитову его работа. Дорого поплатится Щукин за то, что забыл, что, живя с волками, надо выть по-волчьи, за то, что надеясь на свою правоту, пренебрег угрозами Неофитова. Три с лишком года одиночного заключения вынес Щукин; он даже принял его как милость, потому что видел в нем единственное средство избавиться от новых обвинений. Сколько нрав-{335}ственных мук, сколько переходов от надежды к отчаянию пережил он за это время! Ни минуты покоя не давал ему страшный вопрос: что ждет его на суде? Поверят ли невиновности человека, уже запятнанного преступлением? Роковой день настал. С прокурорской трибуны мы слышали: “Я готов верить Щукину”. Поверьте же ему и вы, гг. присяжные!»

В заключение прений произнес речь присяжный поверенный Лохвицкий, речь которого исключительно касалась вопроса о существовании в настоящем деле шайки. Сущность этой речи заключается в следующем: обвинитель подводит преступное сообщество подсудимых под шайку второго разряда, т. е. под такую, в которой нет атамана, общей кассы, словом, правильной организации преступной деятельности и единой воли, направляющей ее. Закон наш нигде в точности не формулирует понятия о шайке, в сенатских же решениях действительно признается тот вид шайки (без организации), о котором упоминал обвинитель. Но сенатские решения не имеют особенного значения для суда присяжных, во-первых, потому что подвержены частным колебаниям, а, во-вторых, суд присяжных не академия и не суд коронный. Для присяжных важно не формальное, юридическое определение шайки, а жизненное понятие и бытовое значение шайки. Отчего в настоящем деле так много говорится о шайке, и представитель обвинительной власти так сильно напирал на существование ее? Оттого, что закон необыкновенно строго преследует образование шаек и назначает за это весьма тяжкое наказание. Как бы ни была велика сумма, на которую совершена кража, какой бы ни был употреблен способ взлома, даже если кража совершена скопом,— все-таки закон не наказывает так сильно, как за кражу, хотя за самую ничтожную кражу, но совершенную шайкой. Мало того. Самое образование шайки, даже без совершения преступления, влечет за собой одно из тягчайших последствий. На чем основывается такой суровый взгляд законодателя? Составление шайка прежде всего есть преступление против порядка управления. Призвание государственной власти, между прочим, заключается в охранении безопасности граждан от нападения как внешних, так и внутренних врагов. Каждый отдельный преступник, как бы ни были велики его способности и как бы ни была крепка и упорна его преступная решимость совершать преступления, никогда не может причинить столько зла, сколько сформированное и управляемое организованное общество. Такое общество представляет верное убежище, куда могут укрыться все люди с противообщественными инстинктами. В шайке таится неисчерпаемый источник преступлений; предания о подвигах предков действуют вдохновляющим образом на современное поколение; опытность первых служит для него уроком. Таким образом складываются разбойничьи предания. (У нас, как известно, существует целая разбойничья литература). В шайке наибольшую опасность представляет сменяемость поколений, ее непрерывность. Необходимые признаки шайки: более или менее плотная организация, общность интересов и действий, общий руководящий план. Имеют ли все или некоторые из этих признаков те три шайки, в составлении которых обвиняются настоящие подсудимые? Рассмотрев каждую из этих шаек в отдельности и преступления, приписываемые каждой из них, защитник пришел к за-{336}ключению, что нет решительно никакой связи между отдельными преступлениями. Ни в одном из преступлений не участвуют все обвиняемые в составлении шайки, как это требуется идеей шайки. В большинстве преступлений участвуют только двое из них, и таким образом, недостает в этих преступлениях даже формального признака шайки, т. е. участия по крайней мере трех лиц. Связь между преступлениями только личная, то есть некоторые из подсудимых участвуют в разных преступлениях, но кроме этой чисто случайной связи в деле нет ни малейшего признака существования более крепкой связи. Так называемая арестантская шайка как будто действительно имеет все признаки шайки. Прокурор говорит, что подсудимые задумали переделывать банковые билеты, т. е. совершить несколько переделок. Из этого, однако, нельзя вывести заключения о существовании шайки, точно так же как намерение украсть несколько бочек вина не рождало бы шайки. Переделка уже сама указывает, что подсудимые должны были иметь дело с ограниченным количеством билетов. Другое дело, если бы подсудимые решились подделывать банковые билеты до конца своей жизни или в течение неопределенного времени.

Защитник предостерегал присяжных от увлечения тем чувством ужаса, который соединяется со словом «шайка». Большинство преступлений, составляющих предмет настоящего дела, не представляют серьезной опасности для общества. Мы видим на скамье подсудимых потомка Владимира Святого. За что он себя продал, по народному выражению? Долгоруков, как известно, лишен особенных прав за укрывательство обмана на сумму менее 300 рублей!

В окончательном выводе г. Лохвицкий пришел к заключению, что обвинение в составлении шаек должно быть отвергнуто целиком. «Вам говорили,— сказал он,— что ваш обвинительный вердикт исправит подсудимых. Если исправление и возможно, то только в том случае, если вы обвините их в том, в чем они действительно виновны. Если же вы обвините их даже в том, в чем они не могут себя признать виновными, то этим вы только ожесточите их против общества».

Товарищ прокурора ввиду крайнего утомления присяжных заседателей отказался от права возражения на защитительные речи.

После последнего слова подсудимых, довольно пространного некоторых из них, 3 марта председательствовавший начал свое резюме.

В начале своей речи председатель заметил присяжным, что несмотря на кажущуюся грандиозность настоящего дела, сущность его, благодаря усилиям суда, сторон и самих присяжных заседателей, должна была запечатлеться в сознании присяжных в ясных очертаниях, так что они могут отнестись вполне сознательно к своим судейским обязанностям. Настоящее дело имело то важное преимущество, что присяжные в продолжение долгого времени могли наблюдать и изучать индивидуальные особенности каждого из подсудимых, что в других делах представляется затруднительным, так как подсудимые лишь на несколько моментов появляются перед присяжными. Благодаря добросовестности и взаимной уступчивости обвинителя и защитников настоящее дело {337} разъяснилось вполне; на суде были читаны с согласия сторон такие документы, которые вообще не подлежали бы соглашению. Недостаток настоящего дела — это слишком продолжительное производство предварительного следствия, благодаря которому многие свидетельские показания утратили в значительной степени характер достоверности. Большинство настоящих дел не выступает из ряда обыкновенных. Особенно внимание обращает на себя так называемое банковское дело, дела Огонь-Догановского, Башкировой и весьма редкое в судебной практике дело Подковщикова. Изложив важнейшие обстоятельства этих дел и существенные признаки шайки, председательствовавший сделал присяжным напоминание, что они должны вполне отрешиться от тех предубеждений, которые могли быть навеяны на них чтением газет и разными слухами.

Затем на разрешение присяжных заседателей были поставлены судом 239 вопросов, которые мы приводим вместе с ответами на них в следующем сокращенном виде:

Вопрос 1-й. Было ли составлено в Москве в 1871 и 1872 гг. преступное сообщество из нескольких лиц, не менее трех, согласившихся между собою на похищение чужого имущества различными способами, как-то: посредством выманивания и ложного составления документов, посредством введения в обмане и посредством тайного похищения? Ответ: Да, было.

В. 2-й. Виновен ли дворянин Давидовский в том, что один или вместе с другим лицом, задумав составить вышеозначенное сообщество, согласил несколько лиц на вступление в оное и по вступлении распоряжался их действиями? — Да, виновен.

Подсудимые Протопопов, Массари, Дмитриев-Мамонов и Н. Калустов признаны виновными в том, что, зная о целях и назначении вышеозначенного преступного сообщества, вступили в оное уже по его составлении.

В. 8-й. Виновен ли Давидовский в том, что 14 августа 1871 г. по предварительному соглашению с другими лицами, приведя поч. гражд. Еремеева хмельными напитками до беспамятства в пьяное состояние и дав ему двести рублей, уговорил его подписать, а затем выманил у него из корыстных видов безденежные вексельные бланки и таковой же вексель в 20 тысяч рублей на имя Мазурина?— Да, виновен.

В том же преступлении Ануфриев признан невиновным.

В. 10-й. Виновен ли Либерман в том, что, зная о преступлении, изложенном в 8 вопросе, с целью не допустить жену Еремеева и его домашних для свидания с Еремеевым и тем устранить препятствие ко взятию с Еремеева безденежных документов, скрыл от жены Еремеева и его домашних, приехавших в квартиру Давидовского для розыска Еремеева, то обстоятельство, что Еремеев находился в означенной квартире? — Нет, не виновен.

В том же преступлении признана невиновной Петрова (Байкова).

По вопросу 14-му присяжные заседатели признали, что 14 августа 1871 г. Еремеев был в конторе нотариуса Подковщикова в болезненном состоянии до беспамятства.

В. 15-й. Виновен ли Подковщиков в том, что в нарушение своих обязанностей совершил в своей конторе засвидетельствование векселя в 20 тысяч рублей и других документов, для какового засвидетельствования Еремеев по предварительному уговору Подковщикова с другими лицами приведен был теми лицами вечером 14 августа 1871 г. в контору Подковщикова до беспамятства в болезненном от пьянства состоянии, что сделано было Подковщиковым для доставления уговорившимся с ним лицам незаконной прибыли и из собственных корыстных видов?— Да, виновен.

В. 17-й. Виновен ли Протопопов в том, что, выдавая себя ложно за весьма богатого человека, устроив в гостинице Шеврие богатую обстановку и выдав Массари полную доверенность на управление несуществующими недвижимыми имениями, успел убедить Попова в своем богатстве и чрез это выманил у него 7 ноября 1871 г. под предлогом покупки на {338} документы, каковых и выдал на 10 тысяч рублей, пять лошадей, оцененных в 6 тысяч рублей, лошадей этих похитил, а деньги не заплатил?— Виновен, но заслуживает снисхождения.

Дворянин Давыдовский признан виновным в том, что оказал содействие к совершению преступления, изложенного в 17-м вопросе, помогая Протопопову в устройстве его богатой обстановки и ложно уверяя Попова в богатстве Протопопова, и содействие это признано необходимым. Купец Калинин в оказании этого содействия признан невиновным.

Губ. секр. Массари признан виновным в том, что, имея возможность предупредить преступление, изложенное в 17-м в., допустил заведомо выманить лошадей у Попова.

Либерман же и Байкова признаны в этом преступлении невиновными.

Протопопов и Давыдовский признаны действовавшими как члены преступного сообщества, изложенного в в. 1-м.

В. 27-й. Виновен ли Протопопов в том, что, ложно выдавая себя за весьма богатого человека и устроив у себя богатую обстановку, выманил у каретника Носова 9 ноября 1871 г. под предлогом покупки на документы несколько экипажей на 1 тысячу 700 рублей, экипажи эти похитил, а деньги — 1 тысячу 200 рублей по документам — не уплатил? — Виновен, но заслуживает снисхождения.

В. 29-й. Виновен ли Протопопов в том, что, имея целью похищение чужих денег под видом взятия их как залог при найме конторщика, напечатал 26-го октября 1871 г. в «Полицейских Ведомостях» объявление, что нужен конторщик с залогом в 400 рублей, указав адрес нанимателя в доме Любимова, и когда по этому адресу явился бывший дворовый человек Батраков, то Протопопов, выдавая себя за тульского помещика, нанял Батракова конторщиком на принадлежащий будто бы ему в Тульском уезде винокуренный завод, какового в действительности не было, и под этим вымышленным предлогом, а также посредством заключенного с Батраковым условия о найме и выдаче расписки в получении залога, выманил у Батракова, как залог в обеспечение исправной службы, 5-проц. выигрышный билет, продал и вырученными деньгами воспользовался? — Виновен.

В. 30-й. Виновен ли мещанин Долгоруков в том, что посредством обмана, изложенного в в. 29-м, указал Батракову на Протопопова как на помещика, и под диктовку его, Долгорукова, написано было условие о найме Протопоповым Батракова?— Не виновен.

В. 31-й. Виновен ли Массари в том, что для вовлечения Батракова в обман выдавал себя перед ним за управляющего Протопопова и назначил время для отъезда с Батраковым на вышеупомянутый завод? — Виновен.

При совершении преступления по в. 29 и 30 Протопопов признан действовавшим как член сообщества по в. 1-му. То же признано и относительно Массари по 31-му вопросу.

В. 34-й. Виновна ли мещанка Башкирова в тайном похищении 15 апреля 1871 г. из номера Дубровиной с подобранным ключом вещей на сумму менее 300 рублей?— Виновна, но заслуживает снисхождения.

В. 35-й. Был ли сделан 18 декабря 1871 г. в Славышенского с целью лишить его жизни выстрел из заряженного пулей револьвера, каковым выстрелом нанесена была Славышенскому в голову рана, от которой он и умер 21 же декабря?— Да, был.

Башкирова в предумышленном убийстве Славышенского оправдана и признана виновной без снисхождения в том, что не случайно, а в запальчивости и раздражении с целью лишить жизни Славышенского выстрелила ему в голову из заряженного пулей револьвера, отчего Славышенский умер.

Давидовский в подстрекательстве к убийству Славышенского, а Никифорова в пособничестве виновными не признаны.

В. 41-й. Виновен ли Давидовский в том, что в период времени 67—69 г. выдал купцу Ольденбургу за подписями своей и умершего брата своего Петра вексель в 7 тысяч рублей по доверенности, выданной будто бы им, братьям Давидовским, на заем денег матерью и сестрами их и совершенной в Тульской гражданской палате, каковой доверенности в действительности не существовало. Вопрос 42-й. То же относительно двух векселей на 5 тысяч рублей на имя Петра Давидовского с бланком последнего, переданных Ольденбургу с со-{339}гласия И. Давидовского. В. 43-й. Виновен ли И. Давидовский в том, что написал от Серебрякова и подписал его именем вексель на 6 тысяч рублей на имя Дмитриева-Мамонова? Ответ на все три вопроса: Да, виновен.

В. 44-й. Виновен ли дворянин Дмитриев-Мамонов в том, что зная о подложности векселя, указанного в в. 43-м, поставил на нем свой бланк, засвидетельствованный по требованию его у нотариуса?— Виновен.

5 марта Московский окружной суд объявил следующий приговор: 1) И. Давидовского, Протопопова, Массари, Верещагина, Мейеровича и Плеханова, лишив всех прав состояния, сослать в Сибирь на поселение в места не столь отдаленные с последствием по 26 ст. Улож. о нак. 2) Башкирову, лишив всех прав состояния, сослать на поселение в места Сибири не столь отдаленные с последствием по 26 ст. Улож. о нак. 3) Подковщикова, лишив всех особенных лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ, сослать на житье в Томскую губернию с воспрещением всякой отлучки из назначенного ему места жительства в продолжение полутора лет, а потом с воспрещением выезда в другие губернии и области Сибири в продолжение 3 лет. 4) Долгорукова, лишив всех особенных лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ, заключить в рабочий дом на 8 месяцев, с последствиями по 49 ст. Улож. 5) Дмитриева-Мамонова и Огонь-Догановского, лишив всех особенных лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ, сослать на житье в Иркутскую губ. с воспрещением отлучки из места, назначенного для жительства, в продолжение 4 лет и затем выезда в другие губернии и области Сибири в продолжение 12 лет. 6) Голумбиевского, лишенного уже всех особенных прав, сослать на житье в Иркутскую губ. с воспрещением всякой отлучки из назначенного места жительства в течение 4 лет и выезда в другие губ. и области Сибири в продолжение 12 лет. 7) Андреева, лишив всех особенных лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ, сослать на житье в Олонецкую губ. с воспрещением отлучки из назначенного места жительства в течение трех лет. 8) Эрганьянца, лишив некоторых особенных по ст. 50 Улож. о нак. личных и по состоянию присвоенных прав и преимуществ, заключить в смирительный дом на один год и четыре месяца. 9) Пегова, лишив всех особенных лично и по состоянию присвоенных ему прав и преимуществ, сослать на житье в Иркутскую губернию с воспрещением всякой отлучки из места, назначенного для его жительства, в продолжение трех лет, а затем выезда в другие губернии и области Сибири в продолжение 10 лет. 10) Николая Калустова, лишив всех особенных лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ, сослать на житье в Томскую губернию с воспрещением отлучки из места, назначенного для его жительства, в продолжение 2 лет и затем выезда в другие губернии и области Сибири в продолжение 6 лет. 11) Засецкого, лишив всех особенных прав и преимуществ, заключить в тюрьму на два месяца. 12) Зильбермана и Бреща отдать в исправительное арестантское отделение: Зильбермана на два года, а Бреща на два года и 6 месяцев, с последствиями по 48 ст. Улож. о нак. 13) Понасевича отдать в исправительное арестантское отделение на 3 года и 6 месяцев, с последствием по 48 ст. Улож. о нак. 14) Дружинина, лишив всех особенных лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ, сослать на житье в Иркутскую губ. с воспрещением отлучки из места, назначенного для его жительства, в продолжение 2 с половиной лет и затем выезда в другие губернии и области Сибири в продолжение 9 лет. 15) Чистякова, на основании 180 ст. Уст. о нак. нал. мир. судьями подвергнуть денежному штрафу в размере 100 рублей, которое обратить в земский по Московской губ. капитал на устройство мест заключения, согласно 27 ст. того же Уст. 16) Неофитова отдать в исправительное арестантское заведение на два года, но приговора этого над Неофитовым в исполнение не приводить ввиду 5 п. 959 ст. Уст. угол. судопр., а привести в исполнение прежде состоявшийся приговор, коим Неофитов подвергнут наказанию по второй степени 20 ст. Улож. 17) Брюхатова и Соболева-Иванова заключить в тюрьму: Брюхатова на 4 месяца, а Соболева-Иванова на 6 месяцев. 18) Петра Калустова подвергнуть аресту при тюрьме на 3 месяца, согласно 56 ст. Улож. о нак.

В силу того же решения заседателей считать оправданными: Ануфриева, Байкову, Ка-{340}линина, Либермана, Адамчевского, Топоркова, Жардецкого, Фирсова, Поливанова, Соколову, Щукина, Змиеву, Щукину, Грачева, Никитина, г-жу Шпейер, Смирнова, Никифорову и Мазурина.

Гражданский иск признан подлежащим удовлетворению в пользу следующих лиц: 1) торгового дома Волкова в сумме 9 тысяч рублей с процентами, каковую сумму взыскать с имущества Протопопова, Верещагина, Плеханова и Мейеровича, при взаимной их ответственности друг за друга, а в случае несостоятельности, обратить взыскание на Дружинина. 2) Батракова в сумме 150 рублей, каковую сумму взыскать с имущества Массари и Протопопова, при взаимной их ответственности. 3) Яфа в размере 500 рублей, каковую сумму взыскать с Голумбиевского, в иске же Чистякова отказать. 4) В пользу Загонова 940 рублей с процентами с 1 ноября 1873 г., взыскать с Огонь-Догановского и кроме того, 25 рублей с Долгорукова. 5) В пользу Кошкарова 5 тысяч 500 рублей взыскать с имущества Массари. {341}

Сенсационный судебный процесс, привлекший в день его разбора в зал заседания многочисленную публику. Сильное обвинительное слово Н. В. Муравьева, беспощадно брошенное генералу Гартунгу в присутствии лучшей части московского общества, видимо, всколыхнуло совесть генерала, пробудив в нем сознание того позора, который пережить невозможно. Выслушав приговор, генерал Гартунг тут же в суде застрелился.

Такая трагическая развязка произвела в стенах суда необычайный переполох. Истерически рыдал над убитым его защитник, присяжный поверенный С. В. Щелкан, в обморок упал старшина присяжных поверенных, да нехорошо чувствовал себя и Н. В. Муравьев, хотя речь его произвела такое впечатление, что с того времени все его выступления стали печататься целиком.