Речь присяжного поверенного ф. Н. Плевако в защиту Прасковьи Качки

Господа присяжные! Накануне, при допросе экспертов, председатель обратился к одному из них с вопросом: «По-вашему, выходит, что вся душевная жизнь обусловливается состоянием мозга?» Вопросом этим брошено было подозрение, что психиатрия в ее последних словах есть наука материалистическая и что, склонившись к выводам психиатров, мы дадим на суде место «материалистическому» мирообъяснению. Нельзя не признать уместность вопроса, ибо правосудие не имело бы места там, где царило бы подобное учение, но вместе с тем, надеюсь, что вы не разделите того обвинения против науки, какое сделано во вчерашнем вопросе господина председателя. В области мысли действительно существуют, то последовательно, то рядом два диаметральных объяснения человеческой жизни — материалистическое и спиритуалистическое. Первое хочет всю нашу духовную жизнь свести к животному, плотскому процессу. По нему, наши пороки и добродетели — результат умственного здоровья или расстройства органов. По второму воззрению — душа, воплощаясь в тело, могуча и независима от состояния своего носителя.

Ссылаясь на примеры мучеников, героев и т. п., защитники этой последней теории совершенно разрывают связь души и тела. Но если против первой теории возмущается совесть и ее отвергнет ваше нравственное чувство, то и второе не устоит перед голосом вашего опытом богатого здравого смысла. Допуская взаимодействие двух начал, но не уничтожая одно в другом, вы не впадете в противоречие с самым высшим из нравственных учений, христианским. Это возвысившее дух человеческий на подобающую высоту учение само дает основания для третьего, среднего между крайностями воззрения. Психиатрия, заподозренная в материалистическом методе, главным образом стояла за наследственность душевных болезней и за слабость душевных сил при расстройстве организма прирожденными и приобретенными болезнями.

В библейских примерах (Ханаан, Вавилон и т. п.) защита доказывала, что наследственность признавалась уже тогда широким учением о милосердии, о филантропии путем материальной помощи, проповедуемой Евангелием. Защита утверждала то положение, что заботой о материальном довольстве страждущих и неимущих признается, что лишения и недостатки мешают росту человеческого духа: ведь это учение с последовательностью, достойной всеведения Учителя, всю жизнь человеческую регулировало с точки зрения единственно ценной цели, цели духа и вечности.

Те же воззрения о наследственности сил души и ее достатков и недостатков признавались и историческим опытом народа. Защитник припомнил наше древнерусское предубеждение к Ольговичам и расположение к Мономаховичам, оправдывавшееся фактом: рачитель и сберегатель мира Мономах воскрешался в род его потомков, а беспокойные Ольговичи отражали хищнический инстинкт своего прародича. Защитник опытами жизни доказывал, что вся наша практическая мудрость, наши вероятные предположения созданы под влиянием двух аксиом житейской философии: влияния наследственности и {476} материальных плотских условий в значительной дозе на физиономию и характер души и ее деятельности.

Установив точку зрения на вопрос, защитник прочел присяжным страницы из Каспара, Шюлэ, Гольцендорфа и др., доказывающих то же положение, которое утверждалось и вызванными психиатрами. Особенное впечатление производили страницы из книги доктора Шюлэ, из Илленау «Курс психиатрии» о детях-наследственниках. Казалось, что это не из книги автора, ничего не знающего про Прасковью Качку, а лист, вырванный из истории ее детства. Затем началось изложение фактов судебного следствия, доказывающих, что Прасковья Качка именно такова, какой ее представляли эксперты в период от зачатия до оставления ею домашнего очага.

Само возникновение ее на свет было омерзительно. Это не благословенная чета предавалась естественным наслаждениям супругов. В период запоя, в чаду вина и вызванной им плотской сладострастной похоти, ей дана жизнь. Ее носила мать, постоянно волнуемая сценами домашнего буйства и страхом за своего грубо-разгульного мужа. Вместо колыбельных песен до ее младенческого слуха долетали лишь крики ужаса и брани да сцены кутежа и попоек. Она потеряла отца будучи 6 лет. Но жизнь от того не исправилась. Мать ее, может быть, надломленная прежней жизнью, захотела пожить, подышать на воле, но она очень скоро вся отдалась погоне за своим личным счастьем, а детей бросила на произвол судьбы. Ее замужество за бывшего гувернера ее детей, ныне высланного из России, Битмида, который моложе ее чуть не на 10 лет; ее дальнейшее поглощение своими новыми чувствами и предоставление детей воле судеб; заброшенное, неряшливое воспитание; полный разрыв чувственной женщины и иностранца-мужа с русской жизнью, с русской верой, с различными поверьями, дающими столько светлых, чарующих детство радостей; словом, семя жизни Прасковьи Качки было брошено не в плодоносный тук, а в гнилую почву. Каким-то чудом оно дало — и зачем дало?— росток, но к этому ростку не было приложено заботы и любви: его вскормили и взлелеяли ветры буйные, суровые вьюги и беспорядочные смены стихий. В этом семействе, которое, собственно говоря, не было семейством, а механическим соединением нескольких отдельных лиц, полагали, что сходить в церковь, заставить пропеть над собой брачные молитвы значит совершить брак. Нет, от первого поцелуя супругов до той минуты, когда наши дети, окрепшие духом и телом, нас оставляют для новых, самостоятельных союзов, брак не перестает быть священной тайной, высокой обязанностью мужа и жены, отца и матери, нравственно ответственных за рост души и тела, за направление и чистоту ума и воли тех, кого вызвала к жизни супружеская любовь.

Воспитание было, действительно, странное. Фундамента не было, а между тем, в присутствии детей, и особенно в присутствии Паши, любимицы отчима, не стесняясь, говорили о вещах выше ее понимания, осмеивали и осуждали существующие явления, а взамен ничего не давали. Таким образом, воспитание доразрушило то, чего не могло разрушить физическое нездоровье. О влиянии воспитания нечего и говорить. Не все ли мы теперь плачемся, видя, как много бед у нас от нерадения семейств к этой величайшей обязанности отцов? В дальнейшем ходе речи были изложены, по фактам следствия, события от 13 до 16 лет жизни Качки. Стареющая мать, чувствуя охлаждение мужа, вступила в борьбу {477} с этим обстоятельством. При постоянных переездах с места на место, из деревни то в Петербург, то в Москву, то в Тулу, ребенок нигде не может остаться, освоиться, а супруги между тем поминутно в перебранках из-за чувства. Сцены ревности начинают наполнять жизнь Битмидов. Мать доходит до подозрений к дочери и, бросив мужа, а с ним и всех детей первого брака, сама уезжает в Варшаву. Проходят дни и годы, а она даже и не подумает о судьбе детей, не поинтересуется ими.

В одиночестве, около выросшей в девушку Паши, Битмид-отчим, действительно, стал мечтать о других отношениях. Но когда он стал высказывать их, в девушке заговорил нравственный инстинкт. Ей страшно стало от предложения и невозможно долее оставаться у отчима. Ласки, которые она считала за отцовские, оказались ласками мужчины-искателя; дом, который она принимала за родной, стал чужим. Нить порвалась. Мать далеко... Бездомная сирота ушла из дому. Но куда, к кому?.. Вот вопрос.

В Москве была подруга по школе. Она — к ней. Там ее приютили и ввели в кружок, доселе ею неведанный. Целая кучка молодежи живут, не ссорясь, читают, учатся. Ни сцен ее бывшего очага, ни плотоядных инстинктов она не видит. Ее потянуло сюда. Здесь на нее ласково взглянул Байрашевский, выдававшийся над прочими знанием, обстоятельностью. Бездомное существо, зверек, у которого нет пристанища, дорого ценит привет. Она привязалась к нему со всем жаром первого увлечения. Но он выше ее: другие его понимают, а она нет. Начинается догонка, бег; как и всякий бег — скачками. На фундаменте недоделанного и превратного воспитания увлекающаяся юность, увидевшая в ней умную и развитую девушку, начинает строить беспорядочное здание: плохо владеющая, может быть, первыми началами арифметики садится за сложные формулы новейших социологов; девушка, не работавшая ни разу в жизни за вознаграждение, обсуждает по Марксу отношения труда и капитала; не умеющая перечислить городов родного края, не знающая порядком беглого очерка судеб прошлого человечества, читает мыслителей, мечтающих о новых межах для будущего. Понятно, что звуки доносились до уха, но мысль убегала. Да и читалось это не для цели знания: читать то, что он читает, понимать то, что его интересует, жить им — стало девизом девушки. Он едет в Питер. Она — туда. Здесь роман пошел к развязке. Юноша приласкал девушку, может быть, сам увлекаясь, сам себе веря, что она ему по душе пришлась. Началось счастье. Но оно было кратковременно. Легко загоревшаяся страсть легко и потухла у Байрашевского. Другая женщина приглянулась, другую стало жаль, другое состояние он смешал с любовью, и легко и без борьбы он пошел на новое наслаждение.

Она почувствовала горе. Она узнала его. В словах, которые воспроизвести мы теперь не можем, было изложено, каким ударом было для покинутой ее горе. Кратковременное счастье только больнее, жгучее сделало для нее ее пустую, бесприютную, одинокую долю. Будущее с того шага, как захлопнется навсегда дверь в покой ее друга, представлялось темным, далеким, не озаренным ни на одну минуту, неизвестным. И она услыхала первые приступы мысли об уничтожении. Кого? Себя или его — она сама не знала. Жить и не {478} видеть его, знать, что он есть и не мочь подойти к нему — это какой-то неестественный факт, невозможность. И вот, любя его и ненавидя, она борется с этими чувствами и не может дать преобладание одному над другим.

Он поехал в Москву, она, как ягненок за маткой, за ним, не размышляя, не соображая. Здесь ее не узнали. Все в ней было перерождено: привычки, характер. Она вела себя странно; непривычные к психиатрическим наблюдениям лица, и те узнали в ней ненормальность, увидав в душе гнетущую ее против воли, свыше воли тоску. Она собирается убить себя. Ее берегут, остаются с ней, убирают у ней револьвер. Порыв убить себя сменяется порывом убить милого. В одной и той же душе идет трагическая борьба: одна и та же рука заряжает пистолет и пишет на самое себя донос в жандармское управление, прося арестовать опасную пропагандистку Прасковью Качку, очевидно, желая, чтобы посторонняя сила связала ее больную волю и помешала идее перейти в дело. Но доносу, как и следовало, не поверили.

Наступил последний день. К чему-то страшному она готовилась. Она отдала первой встречной все свои вещи. Видимо, мысль самоубийства охватила ее. Но ей еще раз захотелось взглянуть на Байрашевского. Она пошла. Точно злой дух шепнул ему новым ударом поразить грудь полуребенка, страдалицы: он сказал ей, что приехала та, которую он любит, что он встретил ее, был с ней, может быть, огнем горели его глаза, когда он передавал, не щадя чужой муки, о часах своей радости. И представилось ей в разрезе с ее горем, ее покинутой и осмеянной любовью, молодое чужое счастье. Как в вине и разгуле пытается иной забыть горе, попыталась она в песнях размыкать свое; но песни или не давались ей, или будили в ней воспоминания прошлого утраченного счастья и надрывали душу. Она пела как никогда; голос ее был, по выражению юноши Малышева, страшен. В нем звучали такие ноты, что он, мужчина молодой, крепкий, волновался и плакал. На беду попросили запеть ее любимую песню из Некрасова «Еду ли ночью по улице темной». Кто не знает могучих сил этого певца страданий; кто не находил в его звучных аккордах отражения своего собственного горя, своих собственных невзгод? И она запела... и каждая строка поднимала перед ней ее прошлое со всем его безобразием и со всем гнетом, надломивший молодую жизнь. «Друг беззащитный, больной и бездомный, вдруг предо мной промелькнет твоя тень», — пелось в песне, а перед воображением бедняжки рисовалась сжимающая сердце картина одиночества. «С детства тебя невзлюбила судьба; суров был отец твой угрюмый» — лепетал язык, а память подымала из прошлого образы страшнее, чем говорилось в песне. «Да не на радость сошлась и со мной...» — поспевала песня за новой волной представлений, воспроизводивших ее московскую жизнь, минутное счастье и безграничное горе, сменившее короткие минуты света. Душа ее надрывалась, а песня не щадила, рисуя и гроб, и падение, и проклятия толпы. И под финальные слова: «Или пошла ты дорогой обычной и роковая свершилась судьба» — преступление было сделано.

Сцена за убийством, поцелуй мертвого, плач и хохот, констатированное всеми свидетелями истерическое состояние, видение Байрашевского... все это свидетельствует, что здесь не было расчета, умысла, а было то, что на душу, {479} одаренную силой в один талант, насело горе, какого не выдержит и пятиталантная сила, и она задавлена им, задавлена не легко, не без борьбы. Больная боролась, сама с собой боролась. В решительную минуту, судя по записке, переданной Малышеву для передачи будто бы Зине, она еще себя хотела покончить, но по какой-то неведомой для нас причине одна волна, что несла убийство, перегнала другую, несшую самоубийство, и разрешилась злом, унесшим сразу две жизни, ибо и в ней убито все, все надломлено, все сожжено упреками неумирающей совести и сознанием греха.

Я знаю, что преступление должно быть наказано и что злой должен быть уничтожен в своем зле силой карающего суда. Но присмотритесь к этой, тогда 18-летней женщине, и скажите мне, что она? Зараза, которую нужно уничтожить, или зараженная, которую надо пощадить? Не вся ли жизнь ее отвечает, что она — последняя? Нравственно гнилы были те, кто дал ей жизнь. Росла она как будто бы между своими, но у ней были родственники, а не было родных, были производители, но не было родителей. Все, что ей дало бытие и форму, заразило то, что дано. На взгляд практических людей — она труп смердящий. Но правда людей, коли она хочет быть отражением правды Божией, не должна так легко делать дело суда. Правда должна в душу ее войти и прислушаться, как велики были дары унаследованные, и не переборола ли их демоническая сила среды, болезни и страданий? Не с ненавистью, а с любовью судите, если хотите правды. Пусть, по счастливому выражению псалмопевца, правда и милость встретятся в вашем решении, истина и любовь облобызаются. И если эти светлые свойства правды подскажут вам, что ее «я» не заражено злом, а отвертывается от него и содрогается и мучится, не бойтесь этому кажущемуся мертвецу сказать то же, что вопреки холодного расчета и юдольной правды книжников и фарисеев сказано было Великой и Любвеобильной Правдой четверодневному Лазарю: «гряди вон».

Пусть воскреснет она, пусть зло, навеянное на нее извне, как пелена гробовая спадет с нее, пусть правда и ныне, как и прежде, живит и чудодействует! И она оживет. Сегодня для нее великий день. Бездомная скиталица, безродная, ибо разве родная ее мать, не подумавшая, живя целые годы где-то, спросить: а что-то поделывает моя бедная девочка,— безродная скиталица впервые нашла свою мать — родину, Русь, сидящую перед ней в образе представителей общественной совести. Раскройте ваши объятия, я отдаю ее к вам. Делайте, что совесть вам укажет. Если ваше отеческое чувство возмущено грехом детища, сожмите гневно объятия, пусть с криком отчаяния сокрушится это слабое создание и исчезнет. Но если ваше сердце подскажет вам, что в ней, изломанной другими, искалеченной без собственной вины, нет места тому злу, орудием которого она была; если ваше сердце поверит ей, что она, веруя в Бога и в совесть, мучениями и слезами омыла грех бессилия и помраченной болезнью воли,— воскресите ее, и пусть ваш приговор будет новым рождением ее на лучшую, страданиями умудренную жизнь. {480}

После речи защитника суд поставил на разрешение присяжных заседателей следующие вопросы: 1) Доказано ли, что 15 марта 1879 г. в Москве, в доме Квирина, Басманной части, в 8-м часу вечера, в присутствии нескольких лиц дворянка Прасковья Качка выстрелом из револьвера в упор, направленного ею в правый висок, лишила жизни дворянина Бронислава Байрашевского? 2) Если изложенное выше доказано, то доказано ли, что Прасковья Качка совершила это деяние в припадке умоисступления и совершенного беспамятства, от болезни происходящего? 3) Если изложенное в первом вопросе доказано, а изложенное во втором вопросе не доказано, то виновна ли подсудимая, дочь потомственного дворянина Прасковья Петровна Качка, в том, что, имея намерение лишить жизни дворянина Байрашевского и зная, что он будет вечером 15 марта 1879 г. на собрании товарищей у дворянина Гортынского, пришла к Гортынскому с заряженным револьвером и, находясь там, сначала принимала участие в общем пении, а затем, в 8 часов вечера, когда смерклось и огонь еще не был подан, быстро в упор прицелилась Байрашевскому в правый висок и, спустив курок, одним выстрелом лишила его жизни. По ходатайству прокурора был поставлен четвертый вопрос: если Прасковья Качка не виновна по третьему вопросу, то не виновна ли она в том, что, находясь 15 марта 1879 г. на собрании товарищей у дворянина Гортынского, под влиянием чувства раздражения, вызванного в ней холодностью и равнодушием к ней Байрашевского, бывшим при ней заряженным револьвером с целью лишить его жизни одним выстрелом в висок причинила ему смерть?

После краткой речи председательствовавшего присяжные заседатели удалились в совещательную комнату и возвратились, вынеся на первый вопрос ответ: «Да, доказано», и на второй вопрос «Да, доказано». Окружной суд определил подсудимую, дочь потомственного дворянина Прасковью Качку, 19 лет, признанную решением присяжных заседателей совершившею смертоубийство в болезненном припадке умоисступления и совершенного беспамятства, отдать для лечения ее и присмотра за ней в больницу, где и оставить до совершенного ее выздоровления. {481}

Середина семидесятых — начало восьмидесятых годов были ознаменованы новыми веяниями и характером дел: моральные мотивы преступлений отодвинулись далеко и уступили место мотивам материальным. Банки лопались один за другим. И что только не придумывали их заправилы, чтобы растратить пофорсистей чужие деньги. Юханцев, кассир Общества взаимного поземельного кредита, не только поил своих лошадей шампанским, но и заказывал для них золотые подковы; директор Тамбовско-Саратовского банка Борисов украшал лошадей, на которых устраивались катанья, лисьими хвостами...

В Москве один за другим судились после Московского ссудного банка заправила ржевского отделения Волжско-Камского банка, за растрату земской казны — председатель Раненбургской земской управы. Далее рассматривались дела о злоупотреблениях в Московском военном госпитале, Опекунском совете, Саратовско-Симбирском, Кронштадтском банках. Такого же рода процессы проходили в Казани, Саратове и Харькове. Это была какая-то эпидемия, микробы которой гнездились в кассах общественных учреждений, сразу отравляя мозги всех тех, кто получал к этим кассам доступ. Грядущее наказание их уже не страшило, и они целыми компаниями отправлялись в далекий путь в Сибирь и там уже оседали.

ДЕЛО О СОСТАВЛЕНИИ ПОДЛОЖНОГО ДУХОВНОГО ЗАВЕЩАНИЯ ОТ ИМЕНИ УМЕРШЕГО КАПИТАНА ГВАРДИИ СЕДКОВА

Заседание Санкт-Петербургского окружного суда по 2 отделению с участием присяжных заседателей, 27 марта 1875 г.

Рассматривается дело о вдове капитана гвардии С. К. Седковой, 23 лет, отставном ротмистре В. Д. Лысенкове, 31 года, поручике А. С. Петлине, 28 лет, отставном губернском секретаре А. П. Медведеве, 56 лет, отставном подпоручике А. М. Киткине, 23 лет, отставном надворном советнике К. А. Бороздине, 46 лет, и фехтмейстерском помощнике И. М. Тенисе, 31 года, обвиняемых в подложном составлении духовного завещания от имени умершего капитана гвардии Седкова.

Представительствовал товарищ председателя Н. Б. Якоби, обвинял прокурор окружного суда А. Ф. Кони, гражданским истцом явился присяжный поверенный Г. В. Бардовский, подсудимых защищали присяжные поверенные А. В. Лохвицкий, В. Н. Языков, В. Д. Спасович, А. Л. Боровиковский и г. Войцеховский.

Обвинительный акт по этому делу следующего содержания:

19 июня 1874 года вдова капитана гвардии София Константиновна Седкова предъявила через поверенного в С.-Петербургский окружной суд к утверждению домашнее духовное завещание покойного своего мужа, представляющее в ее полную собственность все без исклю-{482}чения движимое имущество завещателя, в чем бы такое ни заключалось. Духовное завещание, как в самом его акте значится, писано 31 мая 1874 года со слов завещателя фехтмейстерским помощником И. М. Тенисом, подписано по личной просьбе и за слабостью руки завещателя губернским секретарем Медведевым при свидетелях: поручике Петлине, отставном надворном советнике Бороздине и отставном подпоручике Киткине, которые своим подписом удовлетворили как то, что завещатель был в твердой памяти и здравом уме, так и то, что за слабостью руки и по личной просьбе на завещании вместо него расписался губернский секретарь Медведев. Вместе с актом духовного завещания в суде представлено было от вдовы Седковой и свидетельство Введенской церкви о последовавшей 1-го июня того же года смерти мужа ее. 5-го июля того же года брат покойного Седкова кол. секр. А. Е. Седков заявил суду о подложности представленного поверенным вдовы Седковой завещания. Дознанием же полиции: по заявлению находившейся у Седковых в услужении горничной крестьянки Беляевой между тем обнаружено, что накануне смерти Седкова при нем никого из посторонних лиц, кроме жены его и ее, Беляевой, не было, что Седков умер в 8 часов утра, а Медведев и другие подписавшиеся на завещании лица были в тот день у Седковой только вечером. Спрошенная на предварительном следствии Беляева показала, что Седков умер в креслах в 8 часов утра и был затем перенесен ею при помощи Седковой на постель. Хотя несомненно было, что он уже умер, но Седкова положила ему на голову холодный компресс. Затем с утра до вечера Седкова рылась в сундуках и ящиках, отбирала золотые разные и серебряные вещи, пересматривала бумаги и часть их отложила в небольшой окованный железом сундук. Под вечер Седкова пересматривала какие-то узенькие книжечки и говорила, что хорошо, если в банке не узнают ее руку. Вечером Седкова поехала из дома, но вскоре вернулась, сказав, что забыла какую-то бумагу; затем наскоро что-то написала и снова уехала. По возвращении ее домой приехали Медведев, писарь Тенис и нотариус Лысенков с секретарем, но Лысенков с секретарем вскоре уехал за книгою и возвратился уже один. Седкова посылала за Петлиным, который пришел с каким-то военным. Тенис в зале писал, говорили все шепотом и разошлись уже к утру.

На другой день снова был у Седковой нотариус Лысенков, Медведев и, кроме того, Бороздин и Киткин. В этот же день приезжала подруга Седковой Макарова и увезла с собою сундучок с бумагами. Петлин выпытывал от нее, Беляевой, о том, когда Седков умер, и велел никому не говорить правды; а потом в досаде на Седкову за то, что она не дает ему денег, возил ее, Беляеву, к какому-то офицеру, который расспрашивал ее о том, когда Седков умер, и сказал Петлину, чтобы он подал заявление, но какое написал Петлин заявление,— она, Беляева, не знает. Врач Измайловского полка Флитнер, пользовавший Седкова, показал при допросе на следствии, что Седков страдал хроническим воспалением легких, что в последний раз он, Флитнер, был у Седковых в 10 часов вечера 31 мая. Встретив его в передней, Седкова объявила ему, что муж ее умер, и повела его через кухню в комнату покойного; в зале было в то время много народу. Седкова была очень встревожена и рассказывала, что, опасаясь остаться без завещания, она ездила за нотариусом и свидетелями, но возвратясь домой, нашла мужа уже без дыхания. Далее в бессвязных словах она говорила, что она, несчастная женщина, остается без всего; при этом просила Флитнера не говорить, когда муж ее умер, и написать, что он умер позже. Затем свидетель Флитнер присовокупил, что определить час смерти Седкова было трудно, но возможно, что он умер утром, как показывает это горничная.

Спрошенный на предварительном следствии доктор медицины Зенкевич показал, что Седкова обратилась к нему 1 июня вечером с просьбой выдать свидетельство о смерти мужа, так как пользовавший его врач отказал ей в том по неимению времени, за выездом в лагерь. Седкова ему, Зенкевичу, кажется, говорила, что муж ее умер того же числа утром. Найдя тело Седкова совершенно уже охладевшим, он, Зенкевич, выдал свидетельство. Свидетель штабс-капитан Лисевич показал, что в мае месяце, вечером, когда он был у Петлина, Петлин просил его пойти к одному из жильцов в доме и быть свидетелем завещания. Там Петлин познакомил его с Седковой, и затем сели в зале ожидать нотариуса, который приехал в 10-м часу.

Седкова сказала нотариусу, что муж ее уснул и будить его нельзя. Затем она предложила нотариусу написать завещание с чернового. Письмоводитель нотариуса вписал завещание в книгу и стал ожидать, когда можно будет войти к больному. Наконец нотариус и Седкова вошли, но пробыли недолго, и нотариус, выйдя, сказал: «Что-то подозрительно, пош-{483}лите за доктором». Послали за доктором, который, приехав, объявил, что больной умер. Затем он, Лисевич, раскланялся и ушел. Далее свидетелем обнаружено, что из банкирской конторы Жадимировского, Баймакова и К° 1 и 4 июня 1874 г. выдано вдове Седкова с текущего счета ее покойного мужа более 30 тысяч рублей по трем чекам от 31 мая за подписью «М. Седков». По сличении почерков эксперты нашли, что подписи на этих чеках писаны рукою вдовы Седковой. Между письмами и бумагами, частью найденными у Седковой при обыске, частью ею самой представленными, оказалось: 1) писанный карандашом счет, в котором означено: Медведеву 12 рублей, Петлину 10 рублей, Лысенкову 500 рублей, Киткину 200 рублей. 2) Записка Бороздина, в которой он просит у Седковой одолжить ему 15 руб., и другая его записка по тому же поводу, в которой, настаивая на присылке ему денег, он присовокупляет: «отказывая, вы меня станете дразнить, а я, право, ничего дурного вам не желал». 3) Записка Петлина: «Милостивая государыня Софья Константиновна, простите за совет, лучше дайте просимое Б.». 4) Расписка Киткина в получении 200 рублей от Седковой. 5) Его же записка, в которой он просит у Седковой одолжить 100 или 200 рублей. 6) Записка без подписи: «Я согласен подписать в таком случае, если мне будет возвращен вексель и 300 рублей, а в противном случае это остается мне известным». 7) Записка Петлина, в которой он просит у Седковой 100 рублей, присовокупляя: «Если вы их дадите — сожалеть не будете». 8) Его же записка следующего содержания: «Быть может, и я не люблю входить, Софья Константиновна, в объяснения с прислугой, но этого требует вам мало ли известное какое дело, а Ирина может попортить мне. А потому вы, я думаю, войдете против вашей любви в объяснение с нею».

Обвиняемые Седкова, Лысенков, Петлин, Киткин, Бороздим, Медведев и Тенис, не признавая себя виновными в подложном составлении духовного завещания, на первоначальном допросе утверждали, что оно составлено было по воле покойного Седкова в том именно порядке, как это в самом акте означено. Обвиняемая же Седкова отвергала равно и обвинение в подлоге по чекам, объясняя, что они подписаны ее мужем. Но вскоре, однако же, после первого допроса обвиняемый Киткин явился к судебному следователю с повинною.

Дело, по объяснению Киткина, происходило таким образом: ночью он получил от Седковой письмо, в котором она просила его немедленно приехать по очень важному делу. Он приехал к ней, однако же, только на следующий день утром, не застал ее дома и от прислуги узнал, что Седков умер. Когда он пришел во второй раз к Седковой, она представила ему Лысенкова, офицера Петлина и просила подписаться на завещании, так как недоставало третьего свидетеля. Петлин говорил при этом, что они сами писали и подписали завещание по просьбе покойного Седкова. Лысенков говорил, что как нотариус, он ничего незаконного не делает, что если Киткин не подпишет, то подпишет другой, что бояться тут нечего. Хотя Седкова, вместе с тем, ему напомнила о векселе, но он, Киткин, не согласившись подписаться, ушел. Сообразив, однако, что по находящемуся в руках Седковой векселю его могут посадить в долговое отделение, он написал из царскосельского вокзала, что согласен подписать, если возвратят ему вексель и дадут вдобавок 300 рублей. Седкова прислала за ним в вокзал, он подписал завещание, получил свой вексель и 200 рублей. Вслед за Киткиным созналась обвиняемая Седкова и объяснила, что о желании ее покойного мужа составить в ее пользу духовное завещание известно было его близкому приятелю капитану Ямщикову. Зная об этом желании мужа, она просила одного поверенного написать проект завещания, показывала этот проект мужу и по его указаниям его переправила.

31 мая в 9 часов вечера она поехала по просьбе мужа к нотариусу Лысенкову и просила его приехать, передав ему проект завещания. От Лысенкова она заехала за Медведевым, и приехав домой, увидела, что муж едва дышит. Когда приехал Лысенков с конторщиком, то послали за Петлиным, который привел и Лисевича, потому что недоставало свидетеля. В это время приезжал доктор Флитнер, но так как муж ее недоволен был его лечением и сказал, чтобы его гнали, если приедет, то ока сказала Флитнеру, что муж кончается. Флитнер, постояв на пороге комнаты, не подходя к больному, уехал. Соглашаясь составить нотариальное духовное завещание, Лысенков говорил, что это будет стоить 10—12 тысяч рублей. Он говорил, что напишет завещание и принесет в комнату ее мужа; она должна будет подписать вместо мужа, а потом уже подпишут свидетели в другой комнате. Проект был вписан в книгу; но когда она сказала Лысенкову, что денег у нее нет, что она может заплатить только на другой день, то Лысенков просил послать за доктором, который и был приглашен Петлиным. До приезда врача она думала еще, что муж очнется; но {484} врач нашел, что муж уже умер. Лысенков объявил тогда, что свидетели подписать уже не согласятся, что он отвезет конторщика и приедет один, причем просил ее задержать Медведева и Петлина. Возвратись затем один, Лысенков объявил, что можно составить домашнее духовное завещание, которое будет стоить 6 тысяч руб., причем он берется достать свидетелей. Медведев привез Тениса; посылали за Киткиным, но он не приехал. Тенис написал завещание, Лысенков ему диктовал, и завещание было подписано Медведевым и Петлиным. На другой день Лысенков привез завещание, подписанное и Бороздиным. Лысенков посоветовал ей подписать чек именем мужа, а Петлин вызывался отправиться с чеком, но она ему не доверила, поехала сама, получила 25 тысяч рублей и выдала Лысенкову 7 тысяч рублей, в том числе одну тысячу рублей на Бороздина. В это утро подписал завещание и Киткин. Лысенков советовал дать деньги Петлину и получил от нее на это 500 рублей. После Петлин взял еще 100 рублей. Затем требовала денег и горничная Ирина Беляева, находившаяся с Петлиным в близких отношениях. При представлении духовного завещания в суд к утверждению она заплатила Лысенкову на расходы по составленному им счету 300 рублей. В день заседания Бороздин не явился, и на следующий день объявил ей, что явится в суд в таком только случае, если она согласится дать ему тысячу рублей; согласился потом, что она выдаст ему на 500 рублей вексель и 500 рублей наличными деньгами. После заседания она, кроме того, выдала Петлину 200 рублей, Киткину 200 рублей, Медведеву 70 рублей и Тенису 50 рублей. Поверенный Титов в то же время заявил ей, что не получил от Лысенкова на расходы денег; Лысенков сначала сказал, что отдаст ей деньги, а потом сказал, что заявлен спор о подлоге, что он скомпрометирован, что если начнется следствие, ему придется платить разным лицам. Когда началось следствие, она просила Лысенкова показать, что он не только видел ее мужа в живых, но и говорил с ним. Лысенков ответил, что это будет стоить много денег. Она тогда выдала по его требованию 5 тысяч ему лично и 3 тысячи рублей на свидетелей.

Обвиняемый Лысенков сознался, что завещание написано было уже после смерти Седкова и объяснил, что вдова Седкова умоляла его помочь ей. Тенис написал завещание с чернового, написанного тогда же самою Седковой; затем подписались Медведев и Петлин. Был ли при этом Бороздин,— он, Лысенков, не помнит. Киткин, кажется, подписал на другой день. Седкова выдала ему, Лысенкову, 500 рублей на расходы по утверждению завещания и больше от нее он ни гроша не получал. Обвиняемый Тенис показал, что он писал завещание со слов Лысенкова, когда уже Седков умер. Медведев, подтверждая показания Седковой, объяснил, что принимал участие в деле без всякой корыстной цели. Седкова по доброй воле подарила ему 70 рублей, сколько же получили другие — не знает. Обвиняемый Петлин, признавая, что завещание подписано было им уже после смерти Седкова, объяснил, что сделал это по просьбе Седковой и Лысенкова, денег от Седковой никаких не получал и сколько получили другие — не знает; слышал от Беляевой, что Лысенков просил у Седковой 6 тысяч рублей за завещание. Обвиняемый Бороздин показал, что знал Седкова по случаю займа у него денег под вексель; жену же его лично не знал. Далее Бороздин объяснил, что с 1873 года он имел несчастие содержаться в долговом отделении и терпел с семейством крайнюю нищету. Нотариус Лысенков постоянно помогал ему деньгами и работою; когда же Лысенков нуждался в свидетелях при совершении актов, то Бороздин являлся и давал в этих случаях свою подпись. 1 июня Лысенков пригласил его к себе в контору и просил его подписать завещание Седкова. Лысенков объяснил при этом, что завещание это, как говорила ему вдова Седкова, продиктовано было Тенису самим Седковым, что Седкова умоляла его, Лысенкова, помочь ей совершить завещание, что он вследствие того взялся приискать свидетелей. Имея к Лысенкову полное доверие как к человеку и как к лицу официальному, нотариусу, он, Бороздин, подписал завещание. Только впоследствии от Ирины Беляевой узнал, что оно составлено было уже после смерти Седкова. После заседания в суде Седкова выдала ему вексель в 500 рублей, наличных же денег она не имела и сама до такой степени нуждалась, что однажды отказала ему в 15 рублях. Обвиняемые Лысенков, Медведев и Бороздин в объяснениях своих, между прочим, указали на то обстоятельство, что покойный Седков получил за женою в приданое около 30 тысяч рублей. Седкова по поводу имущественных отношений к своему мужу на следствии объяснила, что она получила от бабушки приданого 5000 р. наличными деньгами, вексель на Демидова в 5 тысяч рублей и, кроме того, она имела бриллиантов и серебра на 3 тысячи рублей. В 1869 г. она получила еще тысячу рублей, но о том, от кого получила эти {485} деньги, скажет брату мужа, а если он не откажется от требований своих, то объяснит о том на суде. Представляя к следствию на 57 тысяч рублей векселей, принадлежащих покойному Седкову, обвиняемая объяснила, что, кроме того, в окружной суд и в управу благочиния предъявлены ее векселя на 50 тысяч рублей по исполнительным листам, хранящимся частью у нее, частью у судебных приставов, к получению подлежит до 42 тысяч рублей, затем в конторе Баймакова с текущего счета получено ею до 33 тысяч рублей, так что стоимость всего имущества ее покойного мужа простирается до 180 тысяч рублей.

Свидетель полковник Клевезаль, знавший близко семейство Седковых, на следствии показал, что Седкова никакого приданого не получала, что перед свадьбою бабушка ее заняла у Седкова же 1 тысячу рублей под залог векселя Демидова в 3 тысячи рублей. Спрошенный затем вследствие показания обвиняемой свидетель капитан Ямщиков не подтвердил того, чтобы покойный Седков когда-либо говорил ему о желании составить завещание или о намерении оставить имущество своей жене. Следствием, между прочим, обнаружено, что Лысенков уплатил в течение лета 1874 г., с мая месяца по август, более 6 тысяч рублей разным лицам по векселям и внес в общество взаимного кредита на текущий счет с 6 июня по август более 11 тысяч рублей. Лысенков по поводу этого обстоятельства объяснил, что он получил 17 мая 1874 г. от отца своего на уплату долгов 10 тысяч рублей, вследствие чего и выдал вексель в этой сумме сестрам своим. Это подтверждено показанием В. Д Лысенковой, предъявившей следствию и вексель.

На основании всего вышеизложенного вдова капитана гвардии С. К. Седкова, 23 лет, отставной ротмистр В. Д. Лысенков, 31 года, поручик А. С. Петлин, 28 лет, отставной губернский секретарь А. П. Медведев, 56 лет, отставной подпоручик А. М. Киткин, 23 лет, отставной надворный советник К. А. Бороздин, 46 лет, фехтмейстерский помощник Н. М. Тенис, 31 года, обвиняются в том, что 1 июня 1874 года по предварительному между собою соглашению составили подложное, от имени умершего капитана гвардии Седкова, домашнее духовное завещание, которое затем из них вдовою Седковой, как бы наследницею, представлено было в петербургский окружной суд к утверждению, и вдова Седкова, кроме сего, в том, что подписала три чека, от имени покойного своего мужа Седкова и по таким подложно составленным чекам получила принадлежащих ему 31 тысячу рублей из конторы Жадимировского, Баймакова и Кº, что в отношении Седковой составляет преступления, предусмотренные ст. 1691 и 1692 Уложения о наказаниях, в отношении же прочих — преступление, предусмотренное 1691 ст. Уложения. Посему означенные Седкова, Лысенков, Петлин, Киткин, Бороздин, Медведев и Тенис предаются суду С.‑Петербургского окружного суда с участием присяжных заседателей.

После прочтения обвинительного акта подсудимые дали свои объяснения и начались прения сторон.