Речь присяжного поверенного князя а. И. Урусова в защиту князя Оболенского

Господа судьи, господа присяжные заседатели! Когда защита на пятнадцатый день судебного заседания является перед вами, когда ей предстоит повторить, в сущности, соображения, только что выслушанные вами по этому предмету, вы поймете, насколько ее задача затруднительна. Мне приходится, так сказать, подбирать крохи и осколки, которые остались от защиты князя {582} Оболенского, и преподносить вам эти осколки, стараясь составить из них одно целое... Вы поймете, господа присяжные заседатели, что, вполне сознавая то утомление, которому вы подверглись, и то утомление, которому подвергаются судьи, моя задача должна ограничиться тем, чтобы испросить у вас внимания, хотя на небольшой промежуток времени. Если я сумею заставить вас выслушать меня без видимого утомления, это будет для меня наградою и успехом, на большее я и не претендую. Все, здесь происходившее, должно было создать в вас одно убеждение, что здесь судятся лица, участвовавшие в погибшем банке, судятся еще двое посторонних. Я думаю, если у вас это впечатление должно было явиться с самого начала судебного следствия, если вы думали, что в течение процесса выяснится виновность этих двух посторонних лиц, то теперь, когда настал пятнадцатый день заседания, а доказательств виновности их все еще нет, то нужно полагать, что и на пятнадцатый и на семнадцатый их не будет. И действительно, я не раз спрашивал себя, какая причина необычайной продолжительности настоящего процесса. Я думаю, что одна из главных причин заключается в том, что к процессу уголовному пристегнуто нечто вовсе не уголовное, так, как привесок какой-то, для красоты. К вопросу уголовному, который подлежит вашему рассмотрению, например, виновны ли директора в растрате сумм банка, в беспорядке по счетной части, к вопросам простым, в которых управление банка признало себя виновным, притянут за волосы вопрос совершенно другой, вопрос гражданский. Например, расчеты князя Оболенского с Шеньяном, кто из них кому должен и сколько? Или другой вопрос: состоит ли князь Оболенский у конкурса банка в долгу или, как утверждает князь Оболенский, конкурс банка ему должен? Разве здесь место для разбора подобных расчетов, для которых у нас есть совершенно другие залы суда? Вот недалеко отсюда, в этом же этаже помещаются IV, V, VI отделения окружного суда, вот туда пожалуйте, там можно разобраться, туда приносят документы, там выслушиваются объяснения сторон, и если недовольны решением, то отправляются в Судебную палату. В двух инстанциях, осмотрительно, с документами в руках, без запальчивости и укорительных выражений — так-то судят дела гражданские. Затем, в нашем деле есть еще вопросы коммерческие, для них есть опять новое здание на Фонтанке, в коммерческом суде — там разбирайтесь! А недовольны — идите в IV департамент сената. На все свои порядки есть. Скажите, зачем же в III‑м уголовном отделении суда, где решается вопрос о наказуемости людей, вдруг разбираются вопросы гражданского и коммерческого права? Если нельзя требовать от представителей прокуратуры, как неспециалистов гражданского права, чтобы они излагали вполне безукоризненно свои воззрения на спорные вопросы, то можно желать и требовать, чтобы присяжных заседателей не утруждали расчетами по документам и книгам, которые велись кое-как, которые частью представлены в суде, частью исчезли. Можно бы выразить желание, чтобы сомнительные и спорные вопросы не решались с плеча, без дальних справок и чтобы рискованные выводы недолгих размышлений не выдавались за бесспорные истины, на основании которых «требуют» от вас обвинительного приговора, как будто можно его требовать! Я сказал, что в данном деле есть дво-{583}якого рода вопросы: уголовные и гражданские, и последняя моя надежда заключается в том, что в заключительном слове председательствующего в заседании раздастся, наконец, авторитетное разъяснение различия этих вопросов. Может быть, вам будет указано, господа присяжные заседатели: вот эти вопросы подлежат вашему разрешению, а вот эти-то счеты — кто кому должен — это вопросы посторонние, и вы можете не принимать их во внимание при определении вины подсудимых.

Действительно, господа присяжные заседатели, если вы примете этот упрощенный взгляд к делу, то для вас сам собою ряд подсудимых распадется на две группы. В одной вы увидите деятелей банка, в другой — посторонние фигуры заемщиков, подмалеванные где-то на углу полотна, и вы увидите, что слить их воедино невозможно, это было бы то же самое, что привлекать пассажиров поезда, который подвергся крушению, к ответственности за это крушение наравне с машинистом и начальством дороги или ловить на улице прохожих, обвиняя их в том, что слишком близко подходили к лопнувшему банку. Это прием искусственный, незаконный, прием, который, нужно надеяться, не будет часто повторяться у нас в судах, потому что если разовьется такая практика, то нужно думать, что для целей и достоинства правосудия в будущем оно особенной службы не сослужит.

Итак, я говорю, что здесь две группы подсудимых, и если вы внимательнее присмотритесь к ним, то увидите, что группа банковых дельцов, в свою очередь, распадется на две. Вы видите, что на верхнем конце скамьи разместился персонал правления, рядом с ним персонал подчиненных, исполняющих приказание начальства. Между той и другой группою случайно попался художник, музыкант, не принадлежащий ни к тем, ни к другим: ни к группе управляющих, ни к группе управляемых и не имеющий никакого понятия о банковых делах. Таким образом, разобраться в настоящем деле не представляется особенного труда; но совершенно иное дело, если вы станете на почву, на которую вас пригласил последовать за ним товарищ прокурора. Если вы хотите разобраться в гражданских отношениях этих лиц, хотите на себя взять роль судьи, и, как говорили вам некоторые из гражданских истцов, если вы захотите решать вопросы, не касающиеся виновности, то вы натолкнетесь на непримиримые противоречия. Правда, у вас могут остаться в памяти некоторые цифры, но с этим недостаточным багажом пускаться в путь было бы крайне рискованно. Может быть, вы припомните, что, по заключению экспертов, билеты, выданные на предъявителя 3 февраля, одним членом записаны на имя Оболенского на 1 миллион 300 тысяч рублей, тогда как из дела видно, что билеты брались не в один раз, выдавались князю Оболенскому под особые расписки и притом под надлежащее обеспечение — под векселя. Если же они записывались разом на такую громадную сумму, которая не соответствует остальным документам в деле, то отсюда можно заключить, что счетоводство по операции вкладных билетов велось кое-как. Операции записывались, когда бог на душу положит, и все дело вообще со стороны банка велось спустя рукава. Или вспомните, например, по книгам Сутугина о сухарной операции значится за конец января на Оболенского одним числом выдача на 900 тысяч 30 вклад-{584}ных билетов. И заметьте, что все это записывается за несколько дней до краха банка. С другой стороны, вы слышали, что конкурс банка требует с Оболенского 2 миллиона 300 тысяч рублей. Но вы, конечно, помните, что председатель конкурса присяжный поверенный Белецкий объяснил нам, что князь Оболенский предлагал конкурсу принять от него на полтора миллиона вкладных билетов и просил возвратить ему на эту сумму его векселей. Казалось бы, что может быть справедливее этого требования. Однако председатель конкурса Белецкий, он же и гражданский истец, ответил князю Оболенскому отказом под тем предлогом, что эти вкладные билеты будто бы составляют продукт преступления. Но это пустая отговорка. Ведь предмет уголовного расследования не сам билет, а факт его выдачи. Раз билеты выданы под векселя, а я вам возвращаю билеты, то вы должны мне возвратить векселя. Позвольте нам рассчитаться, как вы рассчитались с Герардом и другими. Господа присяжные, я, конечно, не допускаю мысли, чтобы здесь был интерес лиц, заведующих конкурсом, хотя они получают известный процент с массы. Я допускаю, что здесь действует неудержимое, бескорыстное желание угодить правосудию, вследствие этого необменные вкладные билеты лежат здесь на столе вещественных доказательств. А присяжный поверенный Потехин в то же время скорбит, что на его душе лежит 2 миллиона 300 тысяч рублей нашего долгу, когда ему как бывшему куратору конкурса так легко было бы уговорить Белецкого облегчить его страдания. Из всех бесконечных счетов и расчетов Оболенского для меня выясняются только некоторые отдельные моменты, но я не буду утруждать вас выяснениями и выкладками и только попрошу позволения коснуться одного вопроса. Здесь говорилось несколько раз, что князь Оболенский представил на 750 тысяч рублей вексельных бланков и что эти бланки никакой цены не имеют. Этот факт нельзя забыть, он чрезвычайно хорошо рисует, как смотрело правление Кронштадтского банка на свои обязанности и на интересы банка. Когда вы выдаете на себя обязательство в виде вексельного бланка и ставите на нем свою подпись, то пока непрописан текст, он недействителен, но если прописан текст, он делается для вас бесспорным документом. Вексель будет протестован, и по нему будут взыскивать деньги. Следовательно, эти бланки на 750 тысяч рублей были вполне обязательным документом для князя Оболенского. Разве он мог угадать, что Лангваген не удосужится сам и даже не потрудится заставить писца прописать эти тексты. Теперь вы оцените, господа присяжные, насколько было основательно замечание защитника Лангвагена, что лучше было бы, если бы князь Оболенский прислал нам три меры каменного угля, чем эти ничего не стоящие бланки. А я скажу: лучше было бы Лангвагену найти несколько свободных минут и заполнить эти бланки текстом. Тогда Кронштадтский банк имел бы лишних 750 тысяч рублей в руках. А ведь это почти миллион, который, конечно, пригодился бы банку в конкурсе князя Оболенского. Итак, вот в каком мы положении находимся. Как мы разберемся в гражданских делах и во взаимных претензиях? Не лучше ли оставить их просто, оставить в стороне и перейти к вопросам чисто уголовным. Когда дело доходит до уголовных вопросов, то вы заметили, что происходило на суде. Все сваливают с себя ответственность {585} на двух лиц: князя Оболенского и Суздальцева и говорят, что они виноваты, они соблазнили некоторых директоров банка и вовлекли их в такие невыгодные сделки. Сразу это кажется чрезвычайно странным. Почему? Ведь эти лица простые заемщики, которые по закону не могут знать и, действительно, не знали подробностей банковых операций, так как Устав банка параграфа 46 предписывает сохранение коммерческой тайны. Заемщики тут при чем? И кто станет делать дела с таким банком, который заявит своему заемщику, что положение его отчаянное и безвыходное? Впрочем, ожесточение против князя Оболенского объясняется совершенно иначе. Два с половиной года князь Оболенский был только свидетелем по этому делу, но вот наступил какой-то несчастный день, и князь Оболенский, который накануне лег спать полноправным гражданином, проснулся уголовным преступником, хотя ничего в это время не совершил, хотя никакого факта к делу не прибавилось. Почему же ему стала угрожать ответственность за мошенничество? Что же он сделал в это время? Да ровно ничего. Каким же образом он был вчера невинным человеком, а сегодня оказался настолько виновным, даже таким преступником, с которым представитель обвинительной власти совершенно не церемонится, третирует его, сравнивая прямо с ворами и мошенниками. Что же изменилось? Да изменился взгляд прокурорского надзора, больше ничего — факты остались те же самые. Делать нечего. Вы знаете, что заключение обвинительной камеры, к сожалению, нельзя обжаловать отдельно от кассации. Мы преклоняемся перед этим заключением, но считаем его неправильным, и будем это доказывать всеми предоставленными нам способами. А пока позвольте указать вам на пример гражданского дела, неправильно поставленного на уголовную почву. Представьте себе, что перед вами за решеткой сидел человек. Читают обвинительный акт: такой-то обвиняется в том, что, заняв у такого-то деньги и выдав вексель, обещал ему уплатить в такой-то срок, но по наступлении этого срока не уплатил. Признаете ли вы себя виновным? Нет. Я занял деньги и выдал вексель. Это дело гражданское. И вот, обвинитель доказывает, что обвиняемый дурной человек, что и прежнее-то его поведение было предосудительное, нечестное, преступное. Подсудимый, конечно, смущен, растерян, сбит с толку. Минутами ему кажется: уж и в самом деле не преступник ли я? Он защищается как может, противоречит сам себе и все твердит, что дело гражданское, что у него нет денег, но что он заплатит и что тут нет преступления. Ему отвечают, гражданское оно или уголовное, это другой вопрос, который до господ присяжных не касается, а вот лучше разберем вашу прошлую жизнь. И разбирают и позорят ее, эту прошлую жизнь, позорят, сколько угодно, и заметьте, без всякого отношения к предмету обвинения, позорят потому, что опозоренного, нравственно убитого человека легче обвинить, чем честного. Положение такого неисправного плательщика, господа присяжные, кажется безвыходным, и пример мой, спешу прибавить, фантастический; но если присмотреться к нему попристальнее, то, право, эта фантастическая история представляет много сходного с делом о князе Оболенском. Он заемщик банка, оказавшийся неисправным плательщиком на неизвестную, впрочем, сумму. Но всю вину сваливают на князя Оболенского; Шеньян, сознавая свою вину в по-{586}гибели банка, Шеньян, «хозяин дела», хочет, так сказать, ценою обвинения князя Оболенского облегчить свое положение. Другой союзник обвинения, поверенный банка, ведет свою линию. С его точки зрения здесь главные виновники — три лица: Шеньян, князь Оболенский и Суздальцев. Виновность Шеньяна отвергать нельзя, так как он сам в ней сознался, но почему виновны Суздальцев и князь Оболенский? Да потому, что эти лица, с которых можно что-нибудь взять. Это естественно с точки зрения гражданских истцов, но грустно видеть, что Шеньян делает то же самое. А почему? Я думаю, что это объясняется пребыванием Шеньяна в тюрьме, где развиваются недобрые инстинкты. Сваливать свою вину на другого — черта не особенно красивая, но ведь в уголовном суде приходится считаться не с добродетелями, а со слабостями.

Но оставим это и обратимся к положительным доказательствам в деле. К числу их относится экспертиза. Когда мы разбираем на суде уголовном вопросы гражданские, мы, обыкновенно, встречаем необходимость во всем, что касается техники банковых дел, обращаться к людям сведущим, к экспертизе. Вы слышали, господа присяжные заседатели, что авторитетный представитель экспертов тайный советник Сущов давал вам объяснения, которые, можно сказать, разбили обвинение в прах, и после экспертизы от обвинения остался один призрак, ибо все обвинение было основано на том, что билеты подложны. На этом удивительном недоразумении построен и обвинительный акт, что же теперь осталось от этого обвинительного акта? Эксперты сказали, что билеты, выданные под учет векселя, не могут считаться подложными. Этого достаточно, чтобы разрушить все выводы обвинения. Закон не дозволяет прокурору увеличивать обвинение. Но этот закон платонический и, невзирая на экспертизу, позабыв о ней, обвинение продолжает утверждать, что вкладные билеты, те самые, которые покупались Государственным банком, подложны. Но как же быть с экспертизою, со свидетелями? Обвинение обошло это затруднение, оно просто промолчало экспертизу. Затем обвинение смешало две вещи: вклады на хранение и вклады для обращения из процентов. Если бы обвинение своевременно ознакомилось с Уставом Кронштадтского банка, оно нашло бы, что это две различные операции: прием на хранение — одна, а прием вкладов — другая. Устав был вам прочитан и обстоятельство это, столь важное, столь отчетливо выясненное моими сотоварищами по защите, конечно, не могло укрыться от вашего внимания. Обращаясь к тому же Уставу, обвинение могло бы убедиться, что и правительство смотрит на эти операции совершенно различно. Так, например, в параграфе 26 сказано, что билеты банка на внесение денежных вкладов принимаются в залог по операциям по ценам, которые будут установлены министром финансов. Но если цены на вкладные билеты устанавливаются ежегодно, так же как и на акции, то очевидно, что вкладные билеты вовсе не представляют собою какую-то незыблемую наличность в кредитных билетах, ибо министр финансов не может же ежегодно определять сумму кредитных билетов. Господин прокурор каким-то образом просмотрел это обстоятельство и все время утверждал, будто каждый покупатель, у которого есть такой вкладной билет, убежден, что он покупает наличные деньги. Вот что значит, когда обвинение теряет почву и чувство действительности. {587} Как оно не сообразило, что если бы действительно частные люди покупали эту наличность, то как же они могли давать двугривенный за рубль? Я привожу слова обвинителя, хотя он и в данном случае допустил небольшую неточность: двугривенного за рубль никто не платил, а реализация билетов происходила при потере двадцати, тридцати копеек, что не совсем одно и то же. Ясно, что вкладные билеты покупались как акции банка и котировались различно. Смешав прием на хранение с приемом на вклады, обвинение сочло себя совершенно окрепшим и смело доказывало подложность билетов, помимо экспертизы, так сказать, обходилось собственными, домашними средствами, не стесняясь ни Уставом, ни свидетелями.

В объяснениях обвинения вкралось также смешение понятий о безнадежности и подложности. Прокурорский надзор полагает, что если обязательство безнадежно, то оно подложно, и даже провозглашает такой принцип, что всякая неправда в документе есть подлог. Такое определение неверно и не соответствует закону о неслужебном подлоге; не всякая, а только злонамеренная неправда входит в состав преступления подлога. Провозглашение юридических афоризмов такого рода по меньшей мере рискованно. Например, в тексте рублевой ассигнации сказано, что выдается золотой рубль, но золотого рубля нет и он не выдается. Однако из этого не следует ни чтобы рублевый билет был подложный, ни чтобы он был безденежный. Итак, в обвинении господствует смешение понятий: вкладов на хранение и вкладных билетов, безденежности и подложности. Однако в этом вся суть дела. Вас, господа присяжные заседатели, спросят: подложны вкладные билеты или нет? По этому вопросу можно сказать, что судебное следствие представляет богатый материал, и я распределил этот материал на восемь доказательных пунктов. Вот они. Во-первых, я припомнил, что двое гражданских истцов, которые имеют вкладные билеты, кажется, на сумму 320 тысяч рублей, Шнеур и Михайлов, признают, что билеты не подложны. Это мое первое соображение. Ведь какие-нибудь причины у них есть к такому заключению. Правда, им не удалось объяснить, почему они отвергают подложность, но все-таки они успели выразить весьма ясно, что билеты считают действительными. Другое мое соображение такое. Есть статья 27 в Уставе гражданского судопроизводства, которая говорит, что если в уголовном деле встречаются гражданские вопросы, еще не разрешенные гражданским судом, например, когда определение преступности деяния зависит от свойства несостоятельности обвиняемого (а здесь как раз есть вопрос о свойстве несостоятельности князя Оболенского по его еще неоконченному конкурсу), то рассмотрение уголовного дела приостанавливается до разрешения спорного вопроса судом гражданским. На основании статьи 27 (я прошу занести эту часть моего обвинения в протокол) я полагаю, что ввиду производящегося конкурса о несостоятельности князя Оболенского, ввиду того, что свойство этой несостоятельности не определено, ввиду, наконец, производящегося в общем собрании Сената дела по спору о безденежности вкладных билетов Кронштадтского банка, я полагаю, что настоящее дело подлежало бы приостановлению, впредь до разрешения спорных гражданских вопросов в подлежащем суде. Представьте себе, что суд присяжных скажет: «Билеты подложны», а сенат признает их {588} неподложными, подлежащими зачету. Или суд присяжных признает билеты подложными, а конкурс скажет: «Несостоятельность князя несчастная, а его билеты уплатить следует». Ведь это будет противоречие. Вот почему мой второй вывод такой: пока суд гражданский не решит, что билеты подложны, для нас этот вопрос представляется сомнительным, т. е. таким, который следует разрешить не в пользу обвинителя, а против него.

Третьим доказательством в нашу пользу является экспертиза, я на нее ссылался. Четвертое доказательство — это свидетели, и притом свидетели совершенно своеобразные. Например, свидетель Баранов, который явился сюда и в присутствии товарища прокурора заявил, что он делал с вкладными билетами те же операции, что и князь Оболенский. Нужно же быть последовательным. Это показание свидетеля Баранова, по моему мнению, следовало занести в протокол, дабы впоследствии возбудить против Баранова уголовное преследование, потому что если уж посадили на скамью подсудимых одного, то следует посадить и другого, совершившего то же самое. Такое соображение всецело применимо и к свидетелю Герарду и ко всем остальным, которые получали вкладные билеты Кронштадтского банка под векселя. Между тем оказывается, что все эти лица остались свободными, а князь Оболенский, говоривший на предварительном следствии то же самое, что и эти свидетели, посажен на скамью подсудимых. Спрашивается, где же тут справедливость? Ведь показание Баранова, Герарда и др., с точки зрения господина прокурора, не что иное, как «явка с повинною». Почему же оно не занесено в протокол? Судить, так уж всех судить! А не всех — значит действия князя Оболенского не преступны даже в том случае, если бы они были только сомнительны. Но по-моему, и сомнительного в них ничего нет, и это та же история, что уголовное дело о неплатеже в срок по векселю. Итак, вот уж три соображения против подложности билетов.

Затем есть еще соображение практического свойства — я говорю об убеждении, державшемся в течение двух с половиною лет в судебном ведомстве, что князь Оболенский в этом деле представляется только свидетелем, значит, его действия в такой долгий промежуток времени не представлялись преступными, и все операции с вкладными билетами им нисколько с самого начала не скрывались. Итак, я заключаю, что если кто два с половиной года предварительного следствия не был преступником, то существует относительная вероятность в том, что он в самом деле невиновен. Ведь нельзя так долго заблуждаться в таком вопросе, как вероятность в преступности. Если она сомнительна, то она не доказана. Но еще лучшим доказательством неподложности билетов служит практика конкурсного управления по делам Кронштадтского банка. Эта практика обращает на себя особенное внимание. Если бы конкурсное управление считало билеты, выданные под учет векселей, подложными, то не могло делать по ним уплаты или выдавать их обратно в обмен на векселя, а между тем конкурс уплатил по этим билетам Герарду, Виленскому банку и купцу Андрееву, признав, что эти билеты правильно задебитованы по книгам, а когда обратился с тем же князь Оболенский, представивший на полтора миллиона билетов, и просил о выдаче ему на ту же сумму его век-{589}селей, то что сделал конкурс? Конкурс отказал. Итак, конкурс производил свободный разбор: одни билеты принимал, другие браковал. Между тем в протокол занесено заявление гражданского истца, что он вполне присоединяется к прокурору по вопросу о подложности вкладных билетов. Как же это? Ведь прокурор признал все билеты подложными, а конкурс не все. Какие же билеты правильно задебитованы, а какие неправильно, того суд уголовный разрешить не может. Итак, явное противоречие, в которое впал гражданский истец, изобличает шаткость обвинения и гражданского иска по вопросу о подложности. Чем же руководствовался конкурс при распределении правых от виновных, чем? Конечно, своими выгодами кредиторов и конкурсного управления. Так вот где мы должны искать разрешение наших сомнений. Вопрос о законе решает вклады. И вот как строятся обвинения. Ведь все, что происходит здесь, будет напечатано. Все это прочтется и читатели скажут: что же это, в самом деле? Где мы живем? Где ограждающие нас законы? Занимая деньги в банке, обязаны ли мы знать эти тайны или не обязаны? Не уплатив в срок, что мы — неисправные должники или уголовные преступники?

Следующий мой аргумент заключается в том, что в 26 статье Устава Кронштадтского банка, которую я вам прочел, вы видите, что вкладные билеты котируются министром финансов выше и ниже, смотря по обстоятельствам. Странное представление имеют некоторые о кредитных операциях банка, если полагают, что деньги, внесенные под вкладные билеты, попадают в какую-то замуравленную кубышку, из которой их нельзя вынимать и в которой они вечно хранятся в наличности. Из каких же средств платит банк проценты по вкладам? Банк оперирует этими деньгами, а всякая операция заключает в себе риск, т. е. возможность потери. Всякий банк делает обороты, иные удаются, иные нет. Во всех отчетах сбрасываются со счетов тысячи, десятки тысяч рублей на потери, на учет векселей и по другим операциям. Наконец, последнее мое соображение то, что сам Государственный банк покупал вкладные билеты Кронштадтского банка по 70 коп. за рубль, а никто не являлся сюда гражданскими истцами от Государственного банка. А если это так, если они не признавались подложными Государственным банком, то нам в настоящее время рассуждать об этом не приходится. Покончивши с этим вопросом, у нас остается еще один вопрос, но он почти падает сам собою. Это вопрос о заведомости. Конечно, если билеты неподложны, то не может быть и речи о том, знал ли князь Оболенский о подложности; но если бы даже они были подложны, то из этого еще не следует, что он об этом знал, что он сбывал «заведомо подложные билеты», как сказано в обвинительном акте. Представим себе примеры. Я заемщик банка, я лицо частное. Как я могу отвечать за действия банка? Я получаю билет из банка. Правильно он составлен или нет, это дело не мое, это дело тех, кто выдает билет. Я могу иметь интерес в том, чтобы получить этот документ. Мой кредит может быть поколеблен. Я нуждаюсь. Оказывать мне кредит или отказывать — это дело банка, это его ответственность, а не моя. Моя ответственность перед ним гражданская. Но можно ли себе представить, что Шеньян открыл князю Оболенскому все тайны банка? Открыл ему, что с 1876 года банк был уже несостоятелен и {590} только держался путем фальшивых отчетов. Да кто же стал бы при таких условиях вступать в дела с банком. Зачем? Чтобы совершить преступление? Разве это небессмысленно? Какой бы кредит ни был у князя Оболенского, но ведь был кредит, если был у князя сухарный подряд на 3 миллиона. Для чего было ему заведомо отдавать все банку фиктивному, банку, прямо идущему к уголовному финалу? Как хотите, это непонятно. Чем доказывает обвинение заведомость подлога? Обвинение чувствует, что это самый слабый пункт, и вместо доказательств ссылается на два-три обрывка писем, на телеграммы, ничего в сущности не доказывающие. Остальное же восполняется восклицаниями. Я должен сказать, что здесь повторяется очень обыкновенное явление — оптический обман для лиц, стоящих за пюпитром обвинения, которое почему-то называется трибуною — из-за этого пюпитра все представляется в другом виде, все окрашено уголовным оттенком: коммерческая тайна — «наши», «зеленые» — воровской жаргон! Несколько человек сидят вместе на скамье подсудимых — очевидно, шайка. Люди являются с незапятнанным прошлым — нужно запятнать это прошлое: очевидно, что с колыбели в них назревали преступные инстинкты. И здесь произошло то же самое. Билеты учитываются, продаются без огласки, чтобы не уронить их цену, продаются из-под полы, восклицает обвинитель, как будто есть обычай в торговом мире провозглашать громогласно: у меня-де есть такие-то бумаги, приходите, покупайте! И здесь обвинение игнорирует жизнь, и здесь оно является несведущим по всем вопросам действительной жизни торгового мира. Я уверен, что эти заблуждения обвинения вполне добросовестны, да иначе и быть не может: живя в стороне от действительности, знакомясь с торговыми делами на суде уголовном, неудивительно, если для прокуратуры все окрашивается в уголовный оттенок. Но уголовная призма вовсе не пригодна для правильного изучения экономических явлений и финансовых операций. На суде непозволительно отождествлять слова «банковый делец» и «железнодорожный» с бранными эпитетами и в размашистых обобщениях все решать сплеча эпитетами, кое-как и не справляясь с доказательствами. Между тем в Уставе банка есть параграф 46, по коему представитель, члены правления и все служащие в банке обязаны хранить в тайне все касающееся дел банка, поэтому я нахожу, что на основании писем Оболенского к Шеньяну вовсе нельзя выводить для Оболенского заведомости того факта, что банк спекулировал и оказывал кредит свыше своих средств, что банк вел отчаянную игру.

Отношения князя Оболенского к банку характеризуются ответом экспертов на вопрос, какая связь установлена по книгам между сухарными подрядами и Кронштадтским банком. Эксперты ответили: связи никакой. С кем же вел князь Оболенский сухарную операцию? С Шеньяном. Шеньян был его компаньоном, Шеньян получал деньги из интендантства, Шеньян доставал деньги из Кронштадтского банка. Как директор, он мог знать и знал, какие средства у банка, но как директор, он не мог сообщать о том Оболенскому, человеку постороннему для банка и заинтересованному в его делах только как заемщик. Отношения князя Оболенского к Шеньяну чисто делового характера, само собою разумеется, не должны были принимать характер полной дружеской {591} откровенности и искренности, а тем более преступной солидарности. Но раз обвинение задалось мыслью видеть во всем преступление, оно ухватывается за всякую мелочь. Билеты реализовывались в разных городах по всей России, спешит заявить обвинение, не стесняясь преувеличениями. Очень понятно, что когда приходится реализовывать бумаги на значительную сумму, то удобнее это делать не в одном месте, чтобы избытком предложения не сбить цену. Замечу мимоходом, что желание придать этому обстоятельству некоторую картинность вовлекло обвинение в маленькие промахи. Пересматривая список разных городов, я наталкиваюсь в обвинительном акте на город Александровск. Что это за город? Справляемся с делом — оказывается, что это Александрийско-Тульский банк; или Рязанский банк — можно подумать, банк в Рязани, но не Тульское ли это отделение Рязанского банка? Это, конечно, мелочи и я на них не настаиваю. В таком большом деле легко ошибиться, и я менее всякого претендую на безошибочность. Но вот несколько иного рода ошибки — ошибки более грустные. Я говорю о приемах, которые были употреблены для опорочения подсудимых при столь тяжком обвинении. Я очень хорошо понимаю, что было бы непозволительным педантством требовать, чтобы все обвинители придерживались одинаковых установленных форм и приемов. Я допускаю, что иногда живое слово обвинения переходит в страстную речь, однако всему есть мера и граница. Делу правосудия служит и обвинение, и защита, каждому возможно увлечение, но увлечение, страсть более естественны со стороны того, кто, выбиваясь из силы, защищается, чем со стороны того, кто призывает на виновных кару, идущую от громадной силы государства. Сознание этой силы должно бы, казалось, внушать спокойствие, обдуманность. Служа правосудию в качестве присяжного поверенного по мере сил своих, я не могу не дорожить судебными учреждениями и я спрашиваю себя: неужели обвинение будет соответствовать интересам и достоинству, если оно начинается с такого приема, который нельзя иначе назвать, как шельмованием подсудимого? Неужели князь Оболенский заслужил такое обращение? Неужели только потому, что князь Оболенский по своему положению, по своей карьере представляется лицом несколько выдающимся, следует безнаказанно его позорить? Неужели это достойно и справедливо?! Тут, господа присяжные, невольно делается страшно за каждого из нас, за самого себя страшно. Ведь со всяким может случиться, что его по неверному пониманию закона предадут суду. И что же? Его доброе имя, репутация, родственники, знакомые, друзья, все, что никакого отношения к делу не имеет, все, чем живет человек, все, что любит,— все это считается представителем обвинительной власти удобным материалом для шельмования и злословия. Тут мы должны душевно, горячо протестовать! Мы молчали, выслушивая сравнение с мошенниками, разбойниками, приписывая все это оптическому обману, риторическим увлечениям обвинителя. Но мы не можем более молчать, когда дело касается нравственных интересов подсудимого, когда без всякой надобности начинают бить по лучшим, святым чувствам человека. Что для князя Оболенского как русского всего дороже, как не родина? Чем утратил он право быть патриотом, любить свое отечество, а прокурор считает возможным коснуться даже этой святыни {592} человека!.. Это невозможная вещь! Против этого надо протестовать. Нельзя допустить, чтобы позорилось, топталось в грязь это священное для каждого человека чувство! И пока свободный голос защиты не заглушен, он протестует и будет протестовать против такого приема и не только во имя поруганной человеческой личности, но и во имя самого правосудия. Да, господа присяжные заседатели, чувство действительности утрачивается, при одностороннем обвинении вещи принимают какие-то призрачные очертания.

Вы слышали филиппику против спекуляции. Я согласен, что торговля банковыми билетами некрасивая черта нашего времени, но что же делать? Все спекулирует. Что такое банк? Что такое биржа? Биржа разве не большой игорный дом, где закон допускает коммерческие игры, а практика превращает их в азартные? Но как даже в картах разграничить коммерческую игру и азартную? Разве не спекулирует Государственный банк? Разве кредит не родной брат спекуляции? Развитие кредита, развитие предприимчивости влечет за собою спекуляцию. Удачная спекуляция одобряется всеми, а неудачная считается преступною; но как ни вредна спекуляция вообще, она необходимое зло нашего промышленного века. Но есть другая спекуляция, и она вреднее — это спекуляция на инстинкты, на зависть, на озлобление против подсудимого. Сидят несколько человек на скамье подсудимых: против двух-трех есть улики, против других совсем нет, а их всех обвиняют разом, говоря: спасите кредит, накажите расхитителей! А кто расхитители, в чем расхищение — этого и не объясняют. Авось, не разберут присяжные. Авось, возьмут да огулом и засудят. Может же попасться такой состав, который не будет особенно вникать в дело, и тогда обвинение пройдет. Вот это обвинение на авось есть тоже спекуляция и самая нежелательная, самая опасная. И если бы этой спекуляции приходилось дать имя, я назвал бы ее игрою на повышение...

Но довольно. Я постарался доказать то, в чем вы, вероятно, убедились и без меня, то, что обвинение князя Оболенского в сбыте заведомо подложных будто бы билетов несостоятельна и сводится к расчетам, еще неоконченным в порядке гражданского судопроизводства. Ответственность за операцию со вкладными билетами ляжет всецело на администрацию банка и по закону составляет ее тайну. Князь же Оболенский как заемщик пристегнут к делу без всякого законного основания. Из обвинительного акта приходится вычеркнуть все то, что относится к князю Оболенскому. Приходится сделать это во избежание крупной судебной ошибки. Но в этом обвинительном акте есть эпиграф невидимый, но который чувствуется: «честным людям — угроза!»

Стороны обменялись горячими возражениями. Затем подсудимым было предоставлено последнее слово, которым они все воспользовались.

На разрешение присяжных заседателей было поставлено 35 вопросов. Присяжный поверенный Потехин, к которому присоединились Белецкий и Михайлов, просил поставить вопрос о мошенничестве, но в этом суд ему отказал.

Затем последовало резюме председателя суда А. М. Кузьминского. Господа присяжные заседатели! Настало время исполнить ваше назначение: задача ваша тяжела и трудна. Но как бы она ни была тяжела, вы должны ее выполнить и вы выполните ее разумно и честно! Дело, по которому вам пред-{593} стоит произнести приговор, имеет преимущественным предметом своим обвинение в преступлениях, составляющих нарушения постановлений о кредите. Судебное рассмотрение такого рода дел сопряжено всегда с большими трудностями, вытекающими, главным образом, из крайне малой распространенности в обществе сведений о кредите и служащих ему учреждениях; общество знакомится с деятельностью кредитных установлений или, по крайней мере, тогда, как вступает с ними в деловые сношения, или когда какая-либо крупная кража гомерических размеров или растрата банковых сумм невольно останавливает на себе его внимание; оно успокаивается, когда этим явлениям произнесен справедливый приговор. Для того, чтобы преодолеть трудности, о которых я вам только что сказал, позвольте предложить вам следующий практический прием. При обсуждении предложенных на разрешение ваше вопросов задайтесь тем, чтобы отделить существенные обстоятельства дела от второстепенных; этим путем вы установите то, что имеет в деле решающее значение, и тогда частности придут вам на помощь, чтобы еще ярче осветить ту или другую сторону известного вопроса. Главный и существенный вопрос, который подлежит вашему разрешению, вопрос, которым, я уверен, вы задавались с самого начала рассмотрения настоящего дела, состоит в том, было ли крушение Кронштадтского коммерческого банка последствием злоупотреблений? Хотя вопрос этот в такой форме и не поставлен на ваше разрешение, но миновать его нельзя, потому что недостаточно того, что банк погиб, надо решить, что он потерпел крушение от злоупотреблений известных лиц. Для того чтобы правильно разрешить этот существенный в настоящем деле вопрос, необходимо, хотя в общих чертах, знать, что такое банк и какова сфера его деятельности. Из выслушанных вами на судебном следствии заключений экспертов, этих людей сведущих в вопросах финансовых, политико-экономических и бухгалтерских, вы могли заключить, что главная и, можно даже сказать, единственная задача банка состоит в том, чтобы найти, привлечь деньги и поместить их; когда банк достигнет этой цели, когда он привлекает капиталы действительно существующие, составляющие плод народных сбережений, и помещает, направляет их на цели производительные, тогда он является могучим средством для развития экономического благосостояния и приносит ту пользу, которую от него ожидает государство и общество. Но насколько велика польза кредитных установлений при нормальной их деятельности, настолько становятся они опасны и вредны, когда уклоняются от нее, когда обороты банков основаны на каких-нибудь рискованных предприятиях и когда вообще деятельность их принимает характер спекулятивный. Ввиду общегосударственного значения банков правительство не может оставаться равнодушным зрителем того, что в них делается: оно регулирует их, определяет размеры их деятельности, и такое вмешательство с его стороны выражается в издании для каждого банка особого устава. До 1872 года уставы банков издаваемы были не иначе как в законодательном порядке, но законом 31 мая этого года предоставлено было министру финансов разрешать открытие банков и утверждать для них уставы по образцам существовавших уже четырех коммерческих банков; в таком именно порядке последовало открытие Кронштадтского коммер-{594}ческого банка и утверждение 10 июня 1872 г. его Устава. Устав этот имеет такое же значение, как если бы он был издан в законодательном порядке: это прямо вытекает из закона 31 мая 1872 года, предоставившего министру финансов надлежащие по этому предмету полномочия, а также из предписания, гласящего, что правление акционерной компании, каковою является Кронштадтский коммерческий банк, «распоряжается делами и капиталами компании не иначе, как на основании ее Устава». Я остановился на этом предмете для того, чтобы указать вам на значение для каждого банка его устава; он имеет для него силу закона и потому всякое отступление от устава должно быть рассматриваемо как нарушение закона. Познакомив вас, хотя несколько поверхностно, с задачей банка и с значением его устава, я имел в виду предоставить вам возможность сличить нормальную деятельность банка вообще с теми порядками, которые существовали в Кронштадтском коммерческом банке и привели лиц, служивших в нем, к тому, чтобы отдать отчет в своих действиях на суде уголовном.

Я могу теперь перейти к обстоятельствам дела. Но прежде чем сделать это, скажу несколько слов о той системе, в которой были расследованы обстоятельства настоящего дела на судебном следствии, и о том, насколько эта система может быть сохранена при обсуждении предложенных на разрешение ваше вопросов. Задача судебного следствия состояла в том, чтобы представить ясную картину того, что делалось в Кронштадтском банке со времени вступления в состав его правления в конце 1874 года новых лиц. Вы, без сомнения, помните, что по свидетельству нескольких лиц, стоявших тогда близко к банку, дела его находились в таком положении, что если бы ликвидировать их, то потеря была бы только на обзаведение; было, впрочем, указано на то, что директор банка Дружинин в 1874 году несколько произвольно распорядился одной суммой, но ведь отец его заплатил ее, так что банк никаких потерь тогда не понес. Мы перешли затем к рассмотрению состояния банка 3 февраля 1879 года, когда он был закрыт и в кассе его оказалось всего 502 рубля наличными деньгами и несколько выигрышных билетов, а в пассиве многомиллионный долг. Дальнейший ход судебного следствия был посвящен исследованию в хронологическом порядке остальных операций банка, которые в общей их сложности привели его от состояния, если не блестящего, то сносного, к полному крушению. Рассмотрев вначале личные счеты членов правления банка, указывавшие на сделанные ими и разрешенные ими друг другу позаимствования из кассы банка, мы постепенно переходили от одной операции, в которой принимал участие Кронштадтский банк, к другой и подробно исследовали постройку Боровичской железной дороги, военное комиссионерство, путиловские ссуды и сухарные подряды. Источниками для ведения этих предприятий служили сначала основной капитал банка, потом ссуды из Государственного банка, далее вкладные билеты, а когда и этот последний источник, свойства которого мы в своем месте рассмотрим, оказался сомнительным, явились вклады на хранение, растрата коих составила предмет особого обвинения. В конце судебного следствия мы рассмотрели порядок ведения счетоводства и отчетности и выслушали свидетелей, показывавших о нравствен-{595}ных свойствах подсудимых, их состоятельности и т. п. Вот в каком порядке собран был материал, на основании которого вам предстало разрешить предложенные вам вопросы; вы лишены возможности обсудить этот материал по группам, по каждой операции особо, ибо вы призваны произнести приговор не о результатах операций, а о виновности подсудимых в известных преступлениях, фактические признаки которых определены в вопросах; таким образом, вам нужно распределить этот материал по обвинениям и обсудить, что из него относится к тому или другому вопросу. Постараюсь облегчить вашу задачу постепенно указывая, при объяснении вопросов, какие данные имеют отношения к каждому из них. Вопросы поставлены вам в том порядке, в каком обвинительные пункты изложены в обвинительном акте; первые четыре имеют предметом своим обвинение членов правления и директора банка в растрате основного капитала. Прежде чем говорить вам об относящихся к этому обвинению обстоятельствах дела, о которых я вообще буду вам говорить лишь настолько, насколько это представится необходимым для восстановления того, что неверно изложено было сторонами, объясню вам, что такое растрата и какие существенные ее признаки. Вам нужно установить служебное положение лиц, которые обвиняются в этом преступлении, и то, что они в качестве доверенных лиц Кронштадтского банка призваны были оберегать принадлежащие банку ценности; затем, что в нарушение этих обязанностей они израсходовали, растратили эти ценности на свои потребности, на свои предприятия. Третий, наконец, признак служебной растраты состоит в определении того, возвращена или нет растраченная сумма и когда — до или после обнаружения ее. Здесь возникал вопрос: возможна ли растрата основного капитала при тех обстоятельствах, при которых привлечены за нее подсудимые, не представляет ли из себя основной капитал такой фонд, который постоянно должен находиться в обороте и растрата которого, таким образом, может быть определена лишь когда предприятие, поглотившее его, приведено к концу; пока предприятие не окончено, говорили вам, нельзя сказать, что капитал растрачен, так как результаты неоконченной операции еще не видны. Оценивая это заявление, вы сопоставите его с той статьею прочтенного вам Устава Кронштадтского коммерческого банка, которая предписывает ликвидировать дело банка, коль скоро потеря его превышает четверть основного капитала, и на основании этих законов вы решите, в какой степени уважительно указание на невозможность растраты основного капитала. Нам, впрочем, придется возвратиться к этому источнику оборотов банка при рассмотрении следующих вопросов, имеющих своим предметом обвинение в злонамеренном разрешении ссуд. Преступление это предусмотрено статьей 1155 Уложения о наказаниях, содержание которой следующее: «Чиновники и должностные лица государственных кредитных установлений, общественных и частных банков за неправильные злонамеренные действия в производстве ссуд с ущербом для того установления, в котором они служат...» и т. д.

Рассмотрим законные признаки этого преступления. Здесь опять служебное положение членов правления банка, в силу которого они обязаны оберегать интересы банка — признак для вас не новый; следующий состоит в неправиль-{596}ных преднамеренных действиях по производству ссуд. Как вы его определите, если вы не знакомы близко с финансовыми оборотами, на чем остановитесь вы, чтоб решить, что такая-то ссуда правильна или такая-то неправильна? Мне кажется, что всего осторожнее было бы стать вам на почву Устава Кронштадтского банка и с этой точки зрения обсудить, при каких условиях вообще ссуды могли быть разрешаемы. Прежде всего, Устав требует, чтобы правлением банка была определена кредитоспособность кредитующегося лица, и вам на судебном следствии были читаны и предъявлены многие журналы правления, из которых вы могли заключить, насколько это требование было выполняемо. Затем, Уставом запрещена выдача ссуд под залог векселя и без векселей, и вы также имели пред собою богатый материал для того, чтобы решить, в какой мере соблюдаемо было это запрещение. Третий признак — ущерб для того кредитного установления, в котором эти лица служили. Признак этот, я полагаю, бесспорен, если, конечно, устранить возможность ущерба случайного. Экспертиза представила вам свои выводы относительно результатов тех операций, на которые выдаваемы были ссуды: исследуемые нами операции военного комиссионерства, путиловской, постройки Боровичской железной дороги окончились долгами банка приблизительно в триста, полтораста и двести тысяч. Но быть может, было время, когда эти предприятия подавали основательную надежду на то, что они принесут банку выгоды? Не может ли ответом на это послужить то, что общество Боровичской железной дороги объявлено несостоятельным должником на 3 миллиона 880 тысяч рублей? Относительно военного комиссионерства вы слышали, что когда оно задолжало банку 40 тысяч, а выгоды, ожидавшиеся от этого предприятия, стали сомнительными, предполагалось покончить с ним, но большинство с Синебрюховым во главе решило продолжать его, пока долг не возрос до 300 тысяч. Подумайте, не выразилось ли в этом случае спекулятивное направление банка, которое, в связи с нарушением Устава, не может не составить в ваших глазах тот необходимый признак преступления, который в прочитанной мною статье назван «злонамеренными и неправильными действиями в разрешении ссуд». В вопросе 5-м и следующих за ним одинаковых четырех, имеющих предметом своим именно это обвинение, упоминается о личных позаимствованиях, которые производились членами правления из ссуд банка и разрешались ими друг другу. Я снова должен сослаться на экспертизу, подробно изложившую пред вами, каких размеров достигли личные долги членов правления; эксперты признали, что вексельный портфель Кронштадтского коммерческого банка представлялся особенно несостоятельным, потому что он был исключительно наполнен векселями членов правления, и указали, сколько каждый из них был должен банку.

Но я до сих пор еще не объяснил вам значения экспертизы, несмотря на то, что уже несколько раз останавливал на ней ваше внимание. Значение ее в делах, подобных настоящему, большое. Как, в самом деле, без нее могли бы мы разобраться в этой массе книг, счетов и документов? Экспертами в настоящем процессе являются лица, сведущие в области наук и практики финансовой и политико-экономической, а также в бухгалтерии. Мы слышали их вы-{597}воды и должны отдать им справедливость в том, что выводы эти отличались точностью и определенностью — этими несомненными признаками истинного знания. Но достаточно ли таких внешних признаков для того, чтобы по достоинству оценить экспертизу? Какое нужно мерило, чтобы определить ее достоверность? В экспертизе следует отделить фактическую сторону от тех выводов, которые вам предлагаются и которые составляют приложение известных научных данных к обстоятельствам дела, обнаруженным на суде; обстоятельства дела устанавливаются исключительно вами и вы единственные судьи, определяющие их достоверность. Таким образом, прежде всего надо решить, действительно ли те факты, из которых эксперты черпают свои заключения, представляются доказанными и соответствуют ли их выводы тем обстоятельствам, при которых они делаются. При оценке самих выводов полезно, конечно, обсудить, имеют ли они характер бесспорных и несомненных положений научных, или же составляют только более или менее удачные предположения. Условием, можно сказать, внешним, которым определяется достоверность экспертизы, служит также и то, согласны ли эксперты в своих заключениях. Объяснения мои о значении экспертизы не должны, однако, стеснять свободное суждение ваше о ней, так как вы оцениваете ее одинаково с другими доказательствами исключительно по убеждению вашей совести; объяснения мои вообще не более как советы, которые вы вольны принять или отвергнуть. По составленным вам вопросам, касающимся обвинений в растрате и злонамеренном разрешении ссуд, мне остается еще дать одно объяснение, относящееся, говоря юридическим языком, к объекту преступления; здесь было указано на то, что оба эти преступления имели предметом своим основной капитал, из которого разрешены были ссуды и который независимо от того был растрачен; таким образом, два преступления направлены к одной и той же цели — к похищению и истощению ссудами одного и того же основного капитала. Это как бы кто сказал нам, что у кого-нибудь похищена вещь и один говорил бы, что ее украли, а другой — отняли, ограбили. Нет ли тут недоразумения? Вам надо обсудить, действительно ли растрата и неправильное разрешение ссуд имели своим предметом один и тот же капитал, поглощенный этими двумя способами в одно и то же время, и не пошел ли весь этот капитал на ссуды; тогда, конечно, нет места растрате; если же, наоборот, вы признаете, что основной капитал был растрачен, а обвинение не указало вам на то, чтоб позаимствования и ссуды разрешались из другого фонда, то, очевидно, что это последнее обвинение должно пасть, ибо не логично было бы признавать при таких условиях оба обвинения доказанными. По этим двум обвинениям привлечены к ответственности лица, входящие в состав правления: Шеньян, Синебрюхов, Лангваген, Сутугин — по обвинению в злонамеренных ссудах — и барон Фитингоф. Степень участия этих лиц, по выводам прокурорского надзора, представляется совершенно одинаковой. Такое положение подсудимых по отношению к первым трем ими и не оспаривается: они не отвергают того, что принимали деятельное участие в операциях банка, и давали по этому предмету подробные объяснения, повторять которых нет надобности. Но иное, по их словам, было положение Сутугина и Фитингофа; Сутугин не занимал {598} такого видного положения, как они: он был исполнителем, был тем, куда его ставили, не вмешиваясь в распорядительную часть и не принимая участия в обсуждении того, насколько правильны и выгодны те предприятия, в которые вступал банк; если затем на счете Сутугина числился личный его долг банку, то объясняется это тем, что он брал взаймы на операции, в которых участвовал, а не для своих выгод.

Таково объяснение Сутугина и его защиты. Предположим, что вы согласитесь с этими доводами и не остановитесь исключительно на том положении, что коль скоро он был членом правления, то должен отвечать за все его действия. Вы, как судьи совести, без сомнения, имеете право обсуждать вопрос о виновности не с одной формальной точки зрения: для вас цель и побуждения могут иметь большое значение, и потому вам важно знать, какое было, сравнительно с другими, участие Сутугина и Фитингофа в делах банка, действительно ли они протягивали руки к банковому сундуку? Относительно Фитингофа само обвинение несколько смягчилось и не указывало вам на активное участие его в судьбах банка, а гражданский истец отказался даже от всякой к нему претензии. Сам Фитингоф, а равно и остальные члены правления говорят, что он совершенно был чужд дел банка; правда, у него тоже был личный долг в 1 тысячу 940 рублей, но как только он был поставлен ему в улику по обвинению в том, что он в ущерб интересам банка неправильно разрешал себе и другим членам правления ссуды, он поспешил заплатить свой долг и таким образом сделал все, что было в его власти, чтоб снять с себя это обвинение. Останавливая ваше внимание на этих обстоятельствах, очерчивающих положение, которое Сутутин и Фитингоф занимали в составе правления Кронштадтского банка, я уверен, что, обсудивши их, вы произнесете им совершенно правильный и справедливый приговор.

Перехожу теперь к вопросу о вкладных билетах, на котором всего больше останавливалось судебное следствие; разногласие между сторонами было по этому предмету полнейшее: одни доказывали, что билеты эти подложны, что лица, составлявшие их, виновны в подлоге, а пользовавшиеся ими — в соучастии в подлоге. С другой стороны, вы слышали совершенно противоположный взгляд: вам говорили, что билеты эти действительны, что это осуществление кредита, что вкладные билеты не более как гражданская сделка, из которой могут только возникать гражданские отношения и, наконец, что такого рода оборот разрешен правительством. Разноречие, как вы видите, коренное. Из чего же оно возникает? Из понятия о подлоге или из своеобразного взгляда на финансовые обороты? Рассмотрим вопрос с этих двух точек зрения. Что такое подлог и какие его существенные элементы? Подлогом признается извращение или искажение истины, сделанное в документе против желания или без согласия того лица, которому этот документ может нанести ущерб и притом одним из способов, который составляет предмет особого определения закона уголовного; сообразно с этим подлог может состоять или во внешних изменениях в документе, как-то: подчистке цифр, букв, подделке подписи, почерка и т. п., или в изменении внутреннего содержания документа, т. е. помещении в нем ложного удостоверения о том, что в действительности не про-{599}исходило. Знает ли наш закон этот юридический вид подлога? Статья 362 Уложения, к признакам которой относит обвинительный акт составление вкладных билетов, говорит о помещении в акте или документе заведомо ложных сведений. Итак, извращение истины, на основании нашего уголовного закона, может выражаться в помещении ложных сведений в документе. Для наличности подлога нужно, чтобы такие ложные сведения были помещены с целью извлечь противозаконную выгоду, т. е. такую выгоду, которая может быть получена не иначе, как путем нанесения другому материального вреда. Но можно нанести другому вред и не принести себе никакой пользы, и это вовсе не необходимо в подлоге, ибо достаточно одного стремления извлечь для себя противозаконную выгоду, совершенно не зависимо от того, достигнута ли эта цель. Таким образом, для определения законного состава преступления вовсе не важно то, что некоторые подсудимые разорились в тех операциях, которые они вели на вкладные билеты. Иначе должен быть поставлен вопрос по отношению к наносимому другому лицу ущербу: необходимо, чтобы извращение истины нанесло бы ему действительный вред или, по крайней мере, имело бы силу его причинить; с этой точки зрения могут спросить: так как Кронштадтский коммерческий банк, выдавая вкладные подложные билеты, направлял этот подлог против самого себя, то может ли быть речь о таком ущербе? Чтобы ответить на этот вопрос, необходимо разграничить правление банка от самого банка. Кронштадтский банк есть компания, состоящая из лиц, владеющих акциями; правление же банка — только исполнительный его орган; все потери банка ложатся на компанию, а не на правление; обязательство уплатить вклад по выданному билету принимает банк, а не правление; следовательно, если вклад сделан не был, а обязательство на него выдано, то страдает от этого не правление, а банк — акционерная компания. Я не говорю уже о третьих лицах, получающих эти билеты в уверенности, что они по ним получат по наступлении срока вклада; вопрос о них возникал бы при обвинении в мошенничестве. Итак, наличность ущерба есть, ибо ответственным по вкладным билетам лицом является акционерная компания — банк, а не правление его, выпускавшее эти билеты.

На этом я и мог бы покончить объяснения по вопросу о том, соответствуют ли вкладные билеты Кронштадтского коммерческого банка законному понятию о подлоге, но защита приглашает вас на почву бытовую, на почву финансовых предприятий, и это обязывает меня перенестись на нее. Защита утверждает, что вкладные билеты вовсе не удостоверяют того, что по ним была внесена в банк известная сумма денег государственными кредитными билетами; что за выдачей вкладного билета прячется сделка другого рода, заключающаяся в том, что, учтя в банке вексель, известное лицо не берет денег, а вносит их в кассу банка и получает вкладной билет на причитающуюся ему сумму. Защита говорит, что выпуск вкладных билетов составляет операцию, разрешенную министерством финансов, и в подтверждении этого ссылается на то, что Обществу Боровичской железной дороги дозволено было внести залоги вкладными билетами в Государственный банк в размере 50 процентов акционерного капитала, тогда как следовало внести их наличными деньгами. Давая такое {600} разрешение, продолжает защита, министр финансов не мог сомневаться в том, что вкладные билеты выданы будут не на внесенные в банк наличные деньги, ибо, в противном случае, какая надобность была бы ходатайствовать о разрешении того, что и так дозволено. Ввиду того толкования, которому подвергается разрешение, данное министром финансов, я считаю нужным восстановить перед вами в истинном свете содержание этого документа, прочтенного на судебном следствии: оно заключает в себе разрешение Обществу Боровичской железной дороги представить 50 процентов акционерного своего капитала вкладными билетами Кронштадтского коммерческого банка. В документе этом ничего не говорится о том, что вкладные билеты могут быть выпущены Кронштадтским банком под какую-либо другую ценность, кроме наличных денег, так что все сказанное вам по этому предмету защитою должно быть отнесено в область догадок, уместность которых в отношении распоряжений высшего правительственного лица и в вопросе столь серьезном вы взвесите по достоинству. Если, однако, допустить, что разрешение министра финансов уполномочивало Кронштадтский банк выпустить вкладные билеты без наличных денег, то, казалось бы, что наименьшее требование, которое к такому разрешению могло быть предъявлено, это определить — чем же должны были быть заменены деньги? К этому вопросу относится также показание свидетеля Цимсена, бывшего директора особой канцелярии по кредитной части, отвергавшего то, что разрешен был выпуск вкладных билетов без денег, но защита полагает, что Цимсен мог этого и не знать, ибо, по ее мнению, будто не все то известно в министерстве финансов, что проектируется в финансовом мире. Наконец, вызванный защитою эксперт Сущов показал, что выпуск вкладных билетов под вексель только тогда может быть признаваем операцией терпимой, когда, во-первых, определена кредитоспособность лица, выдавшего вексель, и, во-вторых, цена выданных вкладных билетов соответствует наличности кассы в тот день, когда билеты выпущены: если выпущено на 20 тысяч рублей билетов, то вся эта сумма должна находиться в банке. Указывали вам также на то, что операция эта практикуется во всех банках и свидетельствовать об этом призван был Баранов; на предложенный ему вопрос он хотя сначала и сказал, что может отвечать только путем исключения тех банков, которые их не выдавали, но заявил потом, что стесняется более подробно говорить об этом предмете, потому что он может компрометировать тех лиц, до которых касается. Этим исчерпываются данные, на основании которых может быть признано то, что вкладные билеты выпускаемы были всеми банками без денег. Защита объясняла вам, кроме того, что вкладной билет есть простое долговое обязательство банка, такое же обязательство, как вексель, счет, сохранная расписка, и что все возникающие из этого обязательства и отношения подлежат разбирательству судом гражданским. Нет ли тут недоразумения, вытекающего из того, что обязательство по вкладному билету выдает правление, тогда как ответствует по нему банк? Во всяком случае все, что касается гражданского характера этого дела, которым, как выразился один из гражданских истцов, все пугают, составляет вопрос, не подлежащий вашему разрешению, вопрос юридический. Вам также говорили, что в этом деле возникают такие {601} вопросы, в зависимости от разрешения которых судом гражданским находится самое возбуждение уголовного преследования. Один из подсудимых, например, князь Оболенский, сказал, что он выдал векселей на всю сумму полученных им вкладных билетов, Шеньян отвергает это, следовательно, возникает спор о достаточности обвинений, представленных по вкладным билетам, спор, которого суд уголовный разрешить не может. Имеет ли этот спор какое-нибудь значение при разрешении вопроса о подложности вкладных билетов? В основании выдачи вкладных билетов без представления наличных денег лежит предположение о таком обороте, при котором, как сказали эксперты, лица, имеющие получить под учет векселя известную сумму денег, оставляют ее в банке и получают вкладной билет; следовательно, учет должен и предшествовать получению вкладного билета, и в кассе находится та сумма, на которую он выдан. О каком же обеспечении может быть речь, когда полученные под учет векселя деньги оставлены в банке? Из чего же возникает вопрос о достаточности обеспечения, когда не векселя, а деньги лежат в кассе банка? Гражданскому или торговому суду, который, по мнению защиты, только и был бы компетентным в разрешении этих вопросов, делать тут нечего, но если бы даже и признать, что дело имеет характер исключительно гражданский, то признать это составляет обязанность нашу, вы же призваны разрешить вопрос фактический о том, доказано ли, что из Кронштадтского банка с 1876 по 1879 гг. за недостатком наличных средств выпускаемы были вкладные билеты, составленные по установленной форме, но заключавшие в себе ложное удостоверение о внесении в банк не поступавших туда денежных вкладов, взамен которых были представлены векселя, или же билеты выдавались и без векселей. Если вы утвердительно ответите на этот вопрос, защита не лишена будет права представить суду свои соображения об отсутствии в этом деянии признаков преступления, и суд должен будет войти в обсуждение этого вопроса. При разрешении вопроса, касающегося исключительно события преступления, равно как и при разрешении всякого другого вопроса, вы можете дать ограниченный ответ, выделив из него то, что вы признаете недоказанным. Так вы, быть может, найдете, что доказан только выпуск билетов под векселя, или, наоборот, без векселей, и сообразно с этим вы изложите свой ответ, прибавив к словам «да, доказано» то ограничение, которое, по вашему убеждению, будет вытекать из признанных вами доказанными обстоятельств дела.

Полагаю, что по вопросу о событии преступления мною рассмотрены все данные, которые к нему относятся, и что вы не встретите никакого затруднения при разрешении его, тем более, что объяснения мои весьма мало прибавили к тому, что, я уверен, составляет результат ваших личных наблюдений во время судебного следствия и прений сторон.

Следующие вопросы касаются виновности лиц, которые в составе правления банка делали распоряжения о выпуске вкладных билетов. Вопросы эти так же, как и другие, касающиеся виновности подсудимых в выпуске вкладных билетов и соучастии в этом, будут подлежать разрешению вашему лишь в том случае, если вы признаете событие преступления доказанным. Лицами, которые по обвинительному акту распоряжались выпуском билетов, были Ше-{602}ньян, Синебрюхов и Лангваген; они, как вы слышали, не отвергают того, что делали это, а Лангваген что и подписывал билеты в качестве директора банка, но говорят, что операция эта разрешена была министерством финансов. Таким образом, они признают факт, но отрицают его преступность и тем самым свою виновность. После тех разъяснений, которые я уже вам дал по вопросу о событии преступления, вопрос о виновности сводится к тому, сознавали ли подсудимые преступность своих распоряжений по выпуску вкладных билетов, в которые включены были заведомо для них ложные сведения о принятии наличными деньгами вклада, не только в действительности не поступавшего, но и не соответствовавшего даже наличности кассы банка в момент выдачи билета. Если, с одной стороны, нельзя не принять во внимание, что люди, посвятившие себя этим новым операциям, не могли не понимать истинного значения того порядка выпуска вкладных билетов, который практиковался в Кронштадтском банке, и отдавать себе верный отчет в том, насколько он соответствовал интересам банка и с тем вместе представлял опасность для посторонних лиц, принимавших их за действительные, рассчитывая беспрепятственно получить по ним означенный в них вклад, то с другой — необходимо также обсудить и то, действительно ли они находились в заблуждении относительно дозволенности такого оборота, в какой степени основательно было такое предположение и может ли оно быть признано таким обстоятельством, которое в ваших глазах уничтожает их ответственность. Закон уголовный карает злую волю, выразившуюся в каком-либо действии, и потому, чтобы признать подсудимых виновными, вам надо признать, что она руководила ими.

Следующие три вопроса касаются подсудимых Ланге, Бреме и Емельянова и также имеют предметом обвинения выпуск вкладных билетов, которые они подписывали: первый в качестве бухгалтера, второй — кассира и третий — контролера; от обвинения последнего отказался прокурор, мотивируя свой отказ тем, что Емельянов хотя и подписывал билеты как контролер, но обязанностей этих в действительности не нес, а был тем же бухгалтером, занимаясь ведением известных порученных ему книг банка. Отказ прокурора от обвинения Емельянова не избавляет суд от обязанности поставить нам вопрос о нем, а вас — разрешить его. Обсуждая вопрос о виновности Бреме и Ланге, вам придется установить разницу, которая существовала в служебном положении этих лиц и Емельянова; они объяснили, что хотя вкладные билеты и были ими подписываемы, но они считали себя обязанными делать это, так как за неисполнение отданного им распоряжения они могли подвергнуться удалению от должностей, представлявших для них единственное средство существования. Вы, господа присяжные заседатели, на основании житейского своего опыта не только рассудком, но и сердцем оцените объяснения подсудимых, обсудите это состояние зависимости подсудимых в связи с тем положением закона, что приказание никого не обязывает совершать преступления; вы также зададитесь и тем вопросом: какие противозаконные выгоды извлекли они из своего деяния; признать таковыми можно разве только то жалованье, которое они хотели сохранить и которое, впрочем, при истощении кассы, не особенно {603} исправно уплачивалось им; указаний же на стремление достигнуть других выгод сделано не было.

Вопросы 17 и 18 относятся к подсудимым князю Оболенскому и Суздальцеву, степень участия которых в выпуске подложных вкладных билетов представляется, по выводам обвинения, одинаковой. По принятой системе я не буду перечислять вам все те улики, которые против них выставлены обвинением, а также сделанные на них защитой возражения, но на моей обязанности лежит остановить ваше внимание на том, что в улику князю Оболенскому приведено много такого, что может быть признано вами не имеющим отношения к предмету обвинения; поэтому, прежде чем разрешить вопрос о его виновности, вам необходимо определить, какой материал из судебного следствия может быть для этого пригоден, и затем отскоблить от него все те наросты, которые прямого отношения к делу не имеют. Таков, например, эпизод с риго-тукумскими акциями, которого нельзя было миновать на судебном следствии, ибо о нем упомянуто в обвинительном акте и для выяснения его вызываемы были свидетели; и если оборот с этими акциями был таков, как представляет его прокурор, то почему же князь Оболенский не привлечен к ответственности по обвинению в растрате вверенного ему для известного употребления имущества? Обвинение это, однако, не предъявлено, а между тем обстоятельства, относящиеся к нему, приводятся по настоящему делу. Но не для того ли это сделано, чтобы очертить перед вами нравственную физиономию подсудимого? Едва ли такая задача была бы правильна, так как она бы ставила подсудимого в необходимость защищаться от такого обвинения, за которое он суду не предан. Я приглашаю вас, господа присяжные заседатели, обсудить, имеет ли этот эпизод какое-нибудь отношение к выпуску заведомо подложных вкладных билетов, и если вы признаете, что нет, отбросьте его из числа предъявленных обвинением доказательств. Вам также сделаны были невыгодные для Оболенского намеки, инсинуации насчет способа выполнения им принятых на себя сухарных подрядов. Так, указывали вам на одно его письмо, в котором он говорит, что нечего думать доставлять сухари в Варшаву, где привыкли чуть ли не к пшеничным; приводили две его депеши, где он жалуется на то, что какой-то военный приемщик для него «слишком дорог», а о другом просит похлопотать, чтобы его произвели в следующий чин; ссылались на другую еще телеграмму князя Оболенского, в которой он извещал Шеньяна о том, что узнал, какие секретные цены назначены в артиллерийском управлении на ружья, и предлагал взять этот подряд, обещая на каждое ружье 6 рублей барыша; в заключение, по показанию свидетеля Зарина рассматривали те побуждения, по которым князь Оболенский вступил в сухарные подряды: вытекали ли они из чувства патриотизма или исключительно из стремления к наживе, как у всякого интендантского подрядчика. Правда, все это вытекало из разных документов, оглашенных на судебном следствии, в тех, впрочем, видах, чтобы определить отношения князя Оболенского к Шеньяну, так как отношениями этими должна была быть выяснена прикосновенность князя Оболенского к делам Кронштадтского банка. Теперь же из них сделано другое употребление: они приводятся как бы для того, чтобы обличить князя Обо-{604}ленского в недобросовестном исполнении подряда, в подкупе приемщиков сухарей и т. п. Снова возникает вопрос: относится ли это к обвинению в соучастии в выпуске заведомо подложных вкладных билетов? Если вы разрешите его отрицательно, то отнесетесь к этим обстоятельствам так же точно, как и к риго-тукумским акциям. По отношению к Суздальцеву, насколько помню, таких данных приводимо не было, если, впрочем, не считать ими все то, что касалось цели сооружения Боровичской железной дороги и той пользы, сомнительной, по словам обвинения, которую принесла она краю.

Материалом, из которого почерпнуты против князя Оболенского и Суздальцева улики, являются те же экспертиза и вещественные доказательства, о значении которых я вам уже говорил, и, сверх того, показания свидетелей, относительно достоверности коих возникли оживленные между сторонами прения; разномыслие касалось исключительно отсутствующих Вейденгаммера, Пергамент и Стародубского, показания которых были прочтены. По этому поводу я должен вам объяснить», что условиями, обеспечивающими на суде правдивость свидетеля, служит присяга и перекрестный допрос, которому он подвергается. Прочтенные показания даны были без присяги; точно так же мы, за неявкой этих свидетелей, лишены были возможности обсудить, до какой степени они точны и последовательны в своих показаниях и насколько вообще как по развитию, так и по нравственному складу своему заслуживают доверия.

Подсудимые князь Оболенский и Суздальцев обвиняются в соучастии в подлоге. Соучастием называется совпадение нескольких лиц в одном преступлении, причем предполагается не только наличность преступного умысла во всех действующих лицах, но и однородное направление злой их воли. Вот именно обвинение и доказывает, что князь Оболенский и Суздальцев были такими лицами, которые согласились с остальными лицами выпускать из Кронштадтского банка заведомо подложные для них вкладные билеты и, получая их, сбывали для своих выгод другим лицам. Признаки преступления те же, как и по отношению к другим подсудимым за исключением, впрочем, элемента служебного, должностного; этот признак отпадает, ибо князь Оболенский и Суздальцев обвиняются как частные лица. Защитой вам, между прочим, указано было на то, что подсудимые эти не могут быть преследуемы за соучастие в подлоге должностном, так как то, что составляет подлог для лица, облеченного известными служебными полномочиями, не преступно для частного лица. Заключение это основательно только, пока оно касается нарушения служебных обязанностей, которые не заключают в себе еще и общего преступления, как, например, подлога. Кроме того, вам говорили, что если князь Оболенский и Суздальцев будут признаны вами виновными, то суд за отсутствием определенного уголовного закона, предусматривающего их деяния, должен будет приискать к ним статью по аналогии. Но я вам уже достаточно выяснил понятия и о подлоге, и о соучастии в нем, чтобы дальше не останавливаться на этом; замечу вам снова, что все это вопросы юридические, которые своевременно могут подлежать, разрешению судом, а не вами, так как вы призваны разрешать одни вопросы фактические. {605}

На этом я могу покончить с вопросами 17 и 18. Повторять вам все соображения pro и contra, приведенные сторонами, было бы излишним; вы, без сомнения, умели уже усвоить и оценить их. Мне остается рассмотреть обвинение в растрате вкладов на хранение и подложном составлении книг, отчетов и свидетельства за № 321, выданного товариществу пароходного сообщения между Кронштадтом и Ораниенбаумом. Признаки этих преступлений те же, как и по предшествующим вопросам. Предметом растраты были вклады на хранение, составлявшие, как вы слышали, неприкосновенный фонд банка, за целостью которого призвано было блюсти правление банка; лица, входившие в его состав, за исключением Сутугина, не отвергают своей виновности. Сутугин же объясняет, что в последнее время, к которому относится эта растрата, он вовсе даже не ездил в Кронштадт и, таким образом, ничего о ней не знал. Ланге и Бреме, о которых поставлены 23 и 24 вопросы, говорят, что они закладывали по поручению членов правления эти вклады, и опять приводят те же объяснения, какие мы прежде слышали, о зависимом их положении. Что касается обвинения в подложном составлении книг и отчетов, составляющих предмет вопросов от 25 до 29, то, кроме указания на выводы экспертизы, доставившей материал для суждения об этом предмете, мне, казалось бы, нечего было бы и сказать вам, но защита указала на то, что обвинение это не может быть самостоятельно предъявлено, так как оно составляет лишь необходимое последствие обвинений в растрате. Нельзя, говорит защита, требовать от людей, чтобы, растратив вклады на хранение, они отметили в книгах, что такой-то вклад украден! Но дело в том, что обвинение в подложном ведении книг и составлении отчетов вытекает из других фактов, как, например, из указанных прокурором записей 20 января и 3 февраля 1879 года, когда было проведено по книгам банка на два миллиона вкладных билетов, выпущенных гораздо ранее. Обвинение обращало внимание ваше и на то, что помещением таких сведений в балансах подсудимые скрывали от акционеров истинное положение дел банка; то же самое можно сказать и о балансе, на основании которого перед самым закрытием банка депутация просила правительство о субсидии. По этому обвинению привлечены Шеньян, Синебрюхов, Лангваген, Сутугин, Фитингоф, Ланге и Бреме; при обсуждении виновности их, вы снова столкнетесь с теми вопросами, которые возникли раньше, о том, насколько деятельно было участие каждого из них в судьбах банка: вопросы неизбежные, как только вы захотите определить разницу между формальной и жизненной правдой. Последнее, наконец, обвинение в подложном составлении свидетельства за № 321 было так тщательно выяснено на суде, что говорить о нем уж не приходится: вспомните показание свидетеля Ясюковича и Безрадецкого и заключение к этому предмету экспертов, законные же признаки подлога были ранее мною объяснены. Вот все те объяснения, которые я считал необходимым вам изложить, господа присяжные заседатели, в них я старался дать вам ясное понятие о составе рассмотренных преступлений, указать вам на относящиеся к ним данные судебного следствия, а также на значение представленных доказательств. Разъяснения мои не должны стеснять свободного суждения вашего о доказанности преступления и виновности. Вы произносите ваш приго-{606}вор по внутреннему своему убеждению, сложившемуся на основании всей совокупности обстоятельств, обнаруженных на суде. Разрешив вопрос о виновности по отношению к кому-либо из подсудимых утвердительно, вы войдите затем в обсуждение того, не вызывают ли они к себе вашего снисхождения; здесь уместно будет оценить те отзывы, словесные и письменные, которые даны были о большинстве подсудимых и которые говорят об их прошлом. Едва ли справедливо заподазривать правдивость и искренность этих отзывов, когда мы не имеем данных сомневаться в том, что подсудимые, до привлечения их к настоящему делу, ничем себя не запятнали.

Вердиктом присяжных заседателей Сутугин, барон Фитингоф, Ланге, Бреме, Емельянов, князь Оболенский и Суздальцев признаны невиновными.

Признанны виновными: Шеньян и Лангваген — в неправильных и злонамеренных действиях при производстве ссуд и в растрате вкладов на хранение, а Синебрюхов — только в последнем, приговорены судом к лишению всех особых прав и преимуществ и к ссылке на житье: Шеньян — в Тобольскую, Синебрюхов — в Архангельскую губернии и Лангваген — к заключению в рабочем доме на два с половиной года. Вкладные билеты признаны недействительными. С осужденных постановлено взыскать за круговой друг за друга порукой в пользу несостоятельного Кронштадтского банка 163 тысячи рублей. Иск конкурса признан подлежащим удовлетворению с Шеньяна и Синебрюхова. В остальных исках отказано.

Сутугин, барон Фитингоф, Ланге, Бреме, Емельянов, князь Оболенский и Суздальцев признаны по суду оправданными.