1 Кузнецов Феликс. Добираться до первопричин! •— «Лите­ратурная газета», 1973. № 12, с. 4.

Выбрал и для того времени (1977 год), и для дней теперешних, и на некоторое обозримое будущее жгучую проблему «схемы роста» и «места в жизни» во всех не­простых связях и зависимостях. Аграновского волнует метаморфоза со словом «мастер», ставшим обозначением должности, и понятием «мастерство», которое относится к балеринам, поэтам и художникам, а как речь заходит о слесарях, токарях, сборщиках, «то сразу — нормы, план, сроки». И, рассказывая о жизни мастера, пуб­лицист получил хорошую, прочную основу, чтобы пого­ворить на важную тему. Важную потому, что в обществе возникли смещенные представления, которые публици­стике надо поправить и в их рациональных сторонах, и в эмоциональном фоне. Для этого-то и затевает Агра­новский прямо обращенный к читателю разговор о сво­ем герое, в который вплетаются как главное содержание его размышления о месте мастера в.жизни, и месте его

189

в иерархии людских ценностей и, затем, общая пробле­ма—что же такое Мастер?

Одна линия размышлений по ходу повествования о Шоханове —о роли Мастера в наше время, когда один человек ничего не делает от начала до конца, как когда-то. «Дело ученых — придумать, дело инженеров — рас­считать, дело рабочих — выполнить. А умелец на перед­нем крае, Левша на космодроме — уместно ли, типично ли?» Рассматривая под этим углом зрения случаи из жизни, Аграновский приходит (и приводит читателя, с которым по каждому из случаев считает нужным «объясниться») к выводу — еще как нужен!

«В Обнинске они смонтировали внешний контур, на­чалась закладка графита, и приехало начальство. Впе­реди шел нестарый человек с бородой. Ну он остановил, велел снять башмаки, таков был порядок. Тот скинул, не споря, а тапочек его размера не нашлось, пошел в носках. Прораб зашептал: «Это ж Курчатов!» И вот фраза:

— Ну и что? А я Шоханов.

Он бы, возможно, так не сказал, зная, кто перед ним, но, по его словам, «снимков тогда не печатали»... Впро­чем, угадать, что человек большой, все-таки мог: свита была изрядная. Так что при всем его уважении к уче­ным тут и чувство собственного достоинства, всегда свойственное мастеру. А главное, если вдуматься, по существу он верно сказал. Каждому ясно, что в тонко­стях управляемой ядерной реакции наш монтажник не разбирался. Но, добавим, и академик не разбирался в тонкостях монтажа. Заменить один другого они не мог­ли. Были, значит, друг другу нужны.

Прощаться с индивидуальным мастерством в эпоху НТР нам, полагаю, рано. Как, скажем, и с индивиду­альной совестью в эпоху коллективизма».

Обобщение это обрастает затем и еще дополняющи­ми и развивающими мысль аргументами: кроме произ­водственной нужды в Мастере (есть ведь «штучное» про­изводство уникальных изделий, а как обойтись без на­ладчиков, испытателей, ремонтников?), нельзя забывать, что «именно мастера — прирожденные наставники мо­лодежи». За Мастером, наконец, прочно утвердилась роль нравственного эталона: «Это когда человек займет не свое место, возьмет дело не по способностям, трудно ему быть просто порядочным. А мастер — он всегда на споем месте, и нет ему нужды кривляться и сочинять себя. Человек с настоящей профессией в руках привык гон уважать и других путей к самоутверждению не ищет. Так мне кажется...»

Объективная социальная ценность Мастера (произ­водственная, нравственная, даже эстетическая, а о поли­тической, стоило бы сказать чуть акцентированнее) очевидна. Достаточно? Но ведь публицист обращается к «публике» и ее мнению, — значит, надо разобраться и в ценности субъективной: как ценится Мастер обще­ством, каков его престиж... Ведь стоит перед публици­стом задача сделать объективные ценности принадлеж­ностью сознания — мысли и чувства общества, поддер­жать и укрепить (а зачастую и создать) высокий престиж объективно ценного в общественном мнении. И в этом тоже проявление гражданской позиции пуб­лициста.

Правда, тут у Аграновского, кажется, произошел один досадный «сбой» — разговор с широким, многоли­ким, разных интересов и позиций читателем, который постоянно направленно ведет публицист, в каком-то мо­менте оказался зауженным, обращенным к узкому, да еще и своеобразному «сектору» публики: «И вот я ду­маю: как показать обаяние этого простого пути — не столько юношам, сколько, мамам, обдумывающим их житье?» Мамы, конечно, много значат в выборе пути. Хотя, конечно, вряд ли меньше значат папы. Но ведь их мнения зависят, притом в решающей мере, от господ­ствующего мнения в обществе. Мнение мам — это только симптом, остро выраженная в решающий момент жизни доминанта общественного суждения. И обращаться пуб­лицисту надо шире, что затем и делает автор, только на минутку пристально взглянув в родительские глаза.

А в широком разговоре с общественностью не избе­жать вопроса о том, как живется Мастеру, каково ма­териальное и нравственное признание его, каково отно­шение общества к нему. Тут есть, оказывается, пробле­мы. Есть у Шоханова две медали — одна солдатская, одна трудовая (потом придет Государственная премия), но в передовиках он как-то не числится. Ведь в органи­зации соревнования «на первом плане все еще «знак количества», а уж потом — тонкость работы, дарования, опыт, талант работника». И дальше — цепь рассужде­ний, которые лучше выписать почти целиком (исключено только параллельное повествование о другом ма­стере — столяре. Матвееве):

«Мне и в монтажном тресте сказали, что Шоханои в зарплате часто проигрывает, а высшей никогда не имел. Причина? Его конек— тонкая технология, берет сложнейшие задания, работает на новых объектах («Му­жик путевый, — сказал инженер участка. — Не рвач в жизни»). Ну да, хорошо, что не рвач, но почему за но­вое и за сложное платят меньше? Они развели руками: расценки!.. Расценки диктует все тот же неистребимый тоннаж.

Вдобавок снижены рабочие разряды. Говорят: для упорядочения. Я бы сказал: для нивелировки. Шоханов, когда был токарем, поднялся до седьмого, а теперь у него шестой...

Принцип материальной заинтересованности признан у нас, можно считать, всеми, но иные все еще относятся к нему, как церковь к плотской любви: пусть уж будет, коли люди без этого не могут, но лучше бы... одно ду­ховное.

Время от времени всплывают названия типа «ма­стер — золотые руки». Слова хороши, если не сотрутся от частого употребления, но (продолжу то же сравне­ние) мы ведь не говорим «ученый — золотая голова», а говорим: кандидат наук, доктор наук, академик. Зачем же па заводе, на стройке «кандидата» приравнивают к «академику» столярных или монтажных дел?.. Пра­вильно ли это? Полезно ли обществу?

Я эту агитацию не для мастеров веду: их умение при них и останется... Мастер всегда будет мастером, и его не изменишь, не заставишь работать плохо, как пчелу не- заставишь не делать меду. А заботит меня другое: кто захочет повторить этот путь? Я ведь помню, как на Ленинградском металлическом заводе директор жало­вался мне, что конструкторов у него' на заводе три ты­сячи, а токарей, которым можно доверить обточку вала турбины, семеро: «Уйдут старики на пенсию, не знаю, кого и ставить»...»

Вот как далеко заходит разговор публициста по по­воду личности и судьбы одного выдающегося Мастера, Путеводителем по дорогам мысли при этом была .граж­данская позиция публициста, .требовавшая от него осмысливать каждый изгиб судьбы, каждый эпизод жизни, каждую сторону взаимоотношений его героев в широких социальных связях (экономических, политических, нравственных, эстетических), доводя его до обобщения — Мастер и Общество, Общество и Мастер, чтобы все стороны этой связи оказались ясными для общественного мнения, чтобы было выработано верное отношение к различным его компонентам, чтобы общественным мне­нием были поддержаны предлагаемые меры по оптими­зации положения дел (или, по крайней мере, обществен­ность согласилась с указанием публициста на «болевые точки» и проблемы, требующие разрешения как в сфере духа, мысли, чувств, убеждений людей, так и в сфере практических решений — экономических, юридических, организационных).

При этом мысль, добытая публицистом в ходе осмы­сления случая, характера, ситуации с позиций активной гражданственности, — это мысль оригинальная, незави­симо от того, подтверждается в ней уже известное поло­жение, или известное приобретает новые модифициро­ванные очертания, или вырабатывается в ходе анализа нечто новое, или всего-навсего ставится требующий ре­шения вопрос. В силу — и в меру — так понятой и так полученной (то есть не исключительно за счет необыч­ности выражения) оригинальности публицистика и вы­полняет свою роль в формировании общественного мне­ния— роль, которую Горький назвал социально-педаго­гической. Публицистика сродни педагогике, потому что дает гражданское «образование» и ведет гражданское воспитание на материале текущей жизни общества.

При этом, обращаясь к общественному мнению по каждому частному поводу, публицист вынужден преодо­левать некое сопротивление материала. Ведь привлек­ший его внимание случай, характер, цепь событий — сло­вом, ситуация современности — по необходимости имеет Специальный характер, относится к особой области жиз­ни, профессиональных занятий, специфических отноше­ний. К тому же очевидны особенности «здесь» и «те­перь» — региональная и временная характерность мате­риала жизни, к которому обращается публицист. Вот и надо снять эту специфику, то есть увидеть самому и по­казать общественности общезначимое в специальном, важное для всей страны в региональном, выходящее за рамки момента в сиюминутном.

Снять — это не значит отказаться от учета индиви­дуальных особенностей, частного, временного. Это зна­чит разобраться в диалектическом единстве общего, осо­бенного и единичного в каждом явлении и показать эту связь-—да так, чтобы каждому читателю было инте­ресно и важно следить за движением мысли публици­ста. Каждому — и специалисту, и широкому читателю. В этом-то случае и возникает наивысший эффект публи­цистического воздействия, широкий общественный резо­нанс. Гражданская позиция и тут выступает гарантом успеха публициста, поскольку возникает сопережива­ние и «содумание» (нет подходящего слова, чтобы пере­дать состояние единства разумения, — может быть, «сопонимание»?), плодом которых и выступает убежден­ность.

Аграновский относится к тому типу публицистов, ко­торых можно назвать мастерами «широкого профиля». Он пишет о селе и городе, ученых и управляющих, ра­боте министерства и жизни колхоза, нередко обращает­ся и к фактам зарубежной жизни. И никогда не снижает требований к себе — разбирается каждый раз как спе­циалист, ни на миг не давая возможности заподозрить себя в дилетантизме. Это требует, конечно, огромного труда над каждым произведением, когда надо изучить (в буквальном смысле слова) некую новую область.

Но бывает и иначе. Все чаще публицисты специали­зируются в какой-то определенной области. И возникает любопытный эффект —тогда гражданская позиция за­ставляет публициста, как выразился однажды Николай Атаров, взять на себя «обузу» — настойчиво, последова­тельно, не отступаясь, собирая вокруг себя сторонников, вести свою тему, развивая, находя новые связи и сто­роны, добиваясь результатов и идя дальше... Отчетливо это видно было у Сергея Смирнова, который в книгах, в выступлениях по радио и телевидению вел поиск ге­роев войны и заразил своей гражданской страстью мно­гих и многих. И Леонид Леонов, начав тему «зеленого друга», увлек многих, стал родоначальником того, что называют сейчас экологической публицистикой. Свою тему разрабатывают в этом русле Василий Песков, Вла­димир Чивилихин. От Овечкина, Дороша, Радова идет линия публицистики, которую продолжают Юрий Черниченко, Анатолий Стреляный, Петр Ребрин, Леонид Ива­нов, Иван Винниченко, Иван Васильев... Своя область забот у Григория Медынского, Юрия Феофанова, Ольги Чайковской, Евгения Богата. Еще одна линия — Анато­лий Злобин, Александр Левиков, Павел Волин, Анато­лий Медников, Александр Нежный...

Но независимо от того, оказывается ли публицист в рядах «деревенщиков» или его влекут экологические проблемы, занят ли он сложными коллизиями экономи­ки или работой в сфере правосознания и правопорядка, он, будучи гражданином, и формирует гражданина — независимо от своей проблемно-тематической области. Публицист тогда публицист, когда знает, чего он доби­вается от читателя, — какие свойства ума, чувств, пове­дения надо формировать на материале современности для активного гражданского вмешательства каждого в окружающее его на основе активной жизненной по­зиции.

Искусство публицистики потому предполагает точ­ную ориентацию в своей аудитории — кому и что гово­рить. Это значит — отдавать себе отчет в том, о чем, что, зачем, как... чтобы было полное, верное, осмысленное» четко ориентированное, нужное знание. И одинаково плохо, когда публицист сужает сектор своего обзора жизни, да еще и видит избирательно, только нужное, и когда не знает, чего же хочет, что ищет, как отнестись и что важно для читателя.

Эти противоположности, которые сходятся, будучи результатом нарушения требований гражданственности, к сожалению, не выдуманы ради- того, чтобы оттенить позицию, четкая направленность которой строго коор­динирована с широтой видения и стремлением учесть все «мешающие детали» (как выразился однажды А. Аграновский). Они, эти противоположности, встреча­ются не так уж редко в публицистической практике. Ко­нечно, они порождают недолговечные произведения, пусть нередко отмеченные наблюдательностью. Но па­фос их вызывает недоумение.

Элигий Ставский в поездке по Западной Сибири ищет ответ на. вопрос: «Что может поведать о жизни, что мо­жет сказать о времени и народе нынешнее движение страны в этот некогда дикий и трудный, затерянный за Уралом угол России; я хотел открыть для себя, нет, не экономический и хозяйственный, а сокровенный нрав­ственный смысл того, что сейчас являет собой еще совсем недавно мало кому известная Тюмень...» Через не­сколько страниц опять повторит: «Я ехал по Тюменско­му Сенеру, я жадно вглядывался в окружающее, HI.I-Kind, разгадать нравственный смысл происходящего, разгадать и человеческую и социальную природу народного подвига, открыть для себя источник энергии, пи­тающей подвиг».

Позиция публициста сформулирована четко. Пусть с некоторым избытком патетики, да еще можно бы обра­тить внимание на отделение и даже противопоставление экономического и нравственного, на неясность сопостав­ления человеческого и социального. Но, может быть, это — понятийные неясности, на которые не стоит обра­щать внимание (хотя для публициста все эти масштаб­ные понятия должны быть наполнены четко осознавае­мым содержанием 1).

В поисках «нравственного смысла» подвига народа Ставский одну за другой отвергает возможные причины того, почему же столь привлекательно для людей это «погружение в Север». Нет, Север — «испытание в каж­дом не физических сил». «Так, может быть, это дисцип­линированный разум?..» Тоже вроде бы нет. «А может быть, этот строитель умел своим разумом просто-напро­сто заглядывать в будущее, и картина, которую он во­ображал себе, стоя на любом ветру, его и согревала, удерживала здесь, ободряла, давала силу его духу?» «Вечные деньги»? Тоже нет — «северный этот ветер быстро выдернет всех, кто источил свою душу любовью к себе одному». Все эти варианты отвергаются не в ре­зультате строгой проверки, а, что называется, с ходу. И чаще всего умозрительно. Равно как умозрительно и предположение: «Что-то особенно драгоценное надлежит найти в себе человеку, чтобы ощутить причастность к этой земле, чтобы врасти в нее». Подвиг народный, по­лучается у Ставского, есть результат «здоровья народа», а это здоровье в том, что уж если на Северном Урале живут люди, то «чем здесь хуже? Воздух, лес, рыба, ягоды... Да ничем, ничем. Вот поверьте. Посмотрите сами, как здесь здорово!..». Это говорит случайный встречный Валентин Степанович Антонюк, главный ин­женер СМП, с которым вышла домашняя беседа. Нашел ни, пишет Ставский, «в душе своей место для этой очень от пего далекой, непривычной и конечно же не по-южному ласковой, а дерзко неприступной, колючей зем­ли». Еще встречи, наблюдения — и вывод:

«Это, конечно, не ново, и я лишь повторю давно известное, когда скажу о той чудесной способности наше-п) народа, которую я увидел там, — быть причастным не только к жизни своей земли, но даже к судьбе самой маленькой речушки, какого-нибудь болотца с карасиками, тощенькой неприметной березки. Удивительной и бесценной способности не только знать о них, но стра­дать за них, ощущать свою ответственность за них и как должное без сомнений отдать какому-нибудь завью­женному, дикому еще уголку лучшие годы, себя всего. И сознанием этой своей причастности, ответственности гореть, в этом черпать силы. Вот он, источник, казалось бы, невозможных свершений»¹.

И все? Возможно ли это сведение всего того, что и зачем делается и страной, и каждым человеком в За­падной Сибири, к «чем здесь хуже»?

Вопросы можно множить, но как бы много их ни было, в конечном счете поиски ответа каждый раз при­ведут к обнаружению того грустного обстоятельства, что исходная позиция публициста узка, что привычно используемые высокие понятия зыбки, живут в созна­нии публициста разорванно. А это все и приводит к аберрации зрения, к странным противопоставлениям, к отказу от системного подхода к многообразию явле­ний, к произвольному выхватыванию и абсолютизации одного, да еще и не самого существенного, момента при решении поставленного вопроса...

Грустно, что на важные вопросы у Ставского возни­кают частичные ответы, принимаемые за широкие и су­щественные. А вот иной, но тоже вряд ли приемлемый путь. Андрей Битов в «Уроках Армении» и других про­изведениях, вошедших в «Семь путешествий», нарочито настаивает на «случайности» своих заметок. Внима­тельный и тонкий наблюдатель, он тем не менее утвер­ждает: «Я не мог создать сколь-нибудь объективную и точную картину, кроме картины собственного чувства», ил и: «Я себе здесь все позволяю рассказывать, что надо и что не надо, поскольку окончательно не понимаю, что же надо...»

¹ К сожалению, Э. Ставский не одинок в таком нестрогом ис­пользовании строгих социальных категорий. А за этим ведь скры­вается недостаточно системный характер подхода к осмыслению. Гражданская ответственность публициста обязывает его быть на уровне социальной науки, обладать универсальными знаниями, чтобы разбираться в явлениях текущей истории. Ведь он историк совре­менности отвюдь не в переносном смысле слова, и владение методо­логией социально-исторического исследования — требование профес­сионализма. Ведь искусство — это высшая степень владения мето­дологическими принципами...

«Октябрь», 1979, № 1, с. 167—179.

Конечно, всякое отражение есть субъективный образ. Но дело-то в том, насколько верно этот субъективный образ отражает реальность. И забота об адекватности образа и реальности — не последняя в творчестве вся­кого писателя. В важном и трудном деле ориентации общественного мнения писателю-публицисту нужны чет­кие внутренние ориентиры—мировоззренческая ясность, политическая точность, экономическая основательность, нравственная чуткость, правовая строгость, эстетиче­ская восприимчивость... И все это — примененное к со­временности ради того, чтобы публицист своим творче­ством мог споспешествовать (хорошее, хотя и забытое слово из лексикона Белинского) движению общества. Притом примененное смело, решительно, мужественно, порой даже вразрез с господствующим мнением, пози­цией авторитетных органов, привычным взглядом. Если публицист на основе всестороннего и четкого анализа приходит к нетрадиционному выводу (как Аграновский, раскрыв действительный общественный интерес, проти­востоит в своих «Сержантах индустрии», прозвучавшей в беседе с деятелем МВО «подсказке» — «Создать та­кое общественное мнение, что каждый техник должен получить высшее образование»). Ни умиленность Ставского, ни бравада Битова, как бы нетрадиционны и сме­лы они ни казались, на самом деле - в свете нужд об­щественного мнения по ориентации относительно тем и вопросов, затрагиваемых в их произведениях, — не мо­гут претендовать на значительность идей, проповедуе­мых публицистами.

Гражданская позиция прямо проявляется в социаль­ной ответственности публициста, в том, как он подходит к любому вопросу, требующему разрешения. Характе­ризуя «коренную задачу сознательного общественного деятеля», Ленин считал внутренним свойством публи­цистики необходимость «схватывать» любые новые явле­ния и актуальные вопросы на принципиальной основе. И еще в далекие предреволюционные годы Ленин резко протестовал против неумения и нежелания отвечать на «проклятые вопросы» «либеральных» публицистов: «Они отнеслись именно не как политики, не как «идейные ру­ководители», не как ответственные публицисты, а как литераторская категория, как кружок интеллигентов, как вольные стрелки вольных групп пишущей братии. Они снисходительно похихикали — в качестве людей, умеющих ценить моду и дух времени, установившиеся

198

в либеральных салонах, — над, этой устарелой, отжив­шей, чудаческой тягой к оформленным ответам на проклятые вопросы. К чему эта оформленность, когда мож­но писать где угодно, о чем угодно, что угодно, как

угодно?»'

Публицист, ощущающий свою социальную, граждан­скую ответственность, порой в обыденной ситуации, и житейской малости может найти нечто важное, имеющее принципиальное значение для всех. Ведь мелочи эти, как правило, либо непосредственно, либо через сплетение разных опосредовании связаны с сущностны­ми сторонами жизни. И тут гражданская активность публициста выступает своеобразным катализатором в процессе поиска глубокого и социально значимого смы­сла, скрывающегося в привычном, примелькавшемся, повседневном. Не случайно Ленин одно из своих про­изведений назвал «Маленькая картинка для выяснения больших вопросов». Развитая, ясная, высокая граждан­ская позиция обеспечивает глубокое понимание каждо­го явления, попавшего в поле зрения публициста, по­скольку дает возможность увидеть его в верном свете, н действительных связях, в истинном значении. Она на­правляет наблюдения, отбор впечатлений, систематиза­цию, обобщение, эмоциональную реакцию, выводы, ор­ганизацию и пафос повествования.

Свои «заметки писателя» (стоит обратить внимание па этот подзаголовок: не очерк, не памфлет, не статья — заметки, т. е. некие наблюдения и замечания, собранные не заданно, а как бы попутно, в музыке это часто назы­вают «листки из альбома») Александр Проханов на­звал приземленно-прозаически и вместе обобщенно — «Пересол». Начинаются они со сценки, которой читате­ли были и свидетелями, и участниками многократно.

«Помню широкую конференцию хозяйственников, уче­ных, специалистов по среде обитания человека. Речи об экологии, новой экологической этике.

После конференции, как водится, был банкет. Не­оглядное пространство, уставленное одинаковыми, ка­либрованными столами, нагруженными снедью, бутыл­ками, фруктами, пока еще пустое, нетронутое. Люди грудились тесно у дверей, сбитые в толпу... Распоря­дитель в мегафон отдавал приказания. Толпа, торопясь, толкаясь, двинулась к столам».

Л спин В. И. Поли. собр. соч., т. 20, с. 189.

Эта сценка «перед битвой» вызвала у автора «не­внятное чувство унижения», недовольства собой и все­ми, и он заметил, что не он один испытывает «скверное чувство неловкости». Но что у других проходит, стира­ется другими впечатлениями, перебивается привычкой, публицистом воспринимается остро и тянет нить раз­мышлений и ассоциаций. В сущности, возникает перво­толчок к формулированию проблемы. Важно ясное ощу­щение противоречия — признак именно проблемной си­туации: в это массовое поедание люди оказываются вовлеченными в силу этикета, традиции,— «в сущности, славной и доброй традиции хлебосольства, где-то по­качнувшейся, давшей ложный, уродливый крен».

Ощущение этой проблемной ситуации, естественно, актуализирует уже накопленные в памяти разрознен­ные наблюдения, приводит к раздумьям о причинах, тре­бует бескомпромиссных оценок.

Зовем мы в гости друзей — старинных, дорогих, «ожи­даем встречи, беседы, излияний, обмена накопившими­ся впечатлениями, суждениями о жизни — всем тем, чем и держится дружба, духовное общение, близость». Но, памятуя, как вас принимали полгода назад, вы таскае­тесь «по магазинам, не слишком, увы, обильным, по рын­кам, весьма не дешевым, по буфетам и всяким прилав­кам, добывая деликатесы, а затем всю субботу до ве­чера стряпаете, жарите, парите, выбиваясь из сил...». Когда же являются гости, вся энергия хозяев «идет на то, чтобы усадить, накормить, сменить трехкратно по­суду. .. осуществить перемену блюд», и уже нет ника­кого общения, а одна изнурительная еда, от которой остаются горы немытых тарелок, недельный запас остат­ков и чувство разочарования: зачем? Так и не успели пообщаться, и не скоро еще придется, ибо такие приемы каждую неделю устраивать — ни сил не хватит, ни денег. «А забежать вечерком на чашку чая, оказаться «гостем незваным» как-то стало у нас не принято, неловко, ску­по, как-то не в нравах нашего времени. И захлебыва­ются семейные дружбы, чахнут общения, погребенные под сковородками, блюдами, шестислойными обедами... Горе, ей-богу, горе!»

То же расточительство в пионерлагере, в санатории... «Неужели хозяйственники не могут спланировать разум­ные рационы? Неужели не дрогнет сердце при виде испорченной, изгаженной пищи? Неужели не жаль го­сударственную копейку и труд соотечественников?»

Нот как широко захватывается проблема — экономи­ческая, нравственная, эстетическая стороны ее намече­ны уже достаточно ясно и остро. Притом, взятая в ши­роких социальных значениях, она естественно побужда­ет ставить вопросы об истоках. Ведь гражданственность мысли прямо обязывает ответить на вопрос — «почему», притом в ряде аспектов: историческом, психологическом, даже медицинском. Общественному мнению надобна всесторонняя ориентация.

И Проханов «идет навстречу» общественному мне­нию. Хлебосольство — «драгоценное завоевание народ­ной этики, умягчающее нравы, способ выражения люб­им, миролюбия, братства». Хотя это и не все, но — верно. И не стоит требовать от «заметок» исчерпывающего исследования истории возникновения традиции во всех се причинных зависимостях. Но вот что жаль — увидев, что «хлебосольство», укоренившееся в прошлом, «пере­несено из княжеских шатров и крестьянских застолий и современные квартиры, в нашу цивилизацию», Про­ханов как-то уравнял княжеский пир и крестьянское уго­щение, а это, пожалуй, и лишило возможности остро разделить в традиции глубоко различные «потоки», имеющие разные корни. Не потому ли несколько декла­ративно звучит: «Стараюсь понять, как, какими сила­ми, какими неуловимыми переменами обряд хлебосоль­ства, дружеского застолья, радостного «честного» пира превращается в обременительную, непременную «объедаловку», сопровождающую свадьбы, поминки, защиты диссертаций, встречи с читателями, приезд зарубежных гостей, приход дорогой родни»?

Понимая слабость, недостаточность объяснения этого «подспудным голодным страхом», памятью прошлого, заставляющей «наедаться впрок», Проханов нащупы­вает одно вполне реальное объяснение: трудно, при­нимая гостей, создать обстановку радостного взаимо-обогащения в дружеской беседе, «трудно сделать это нематериальными средствами, доставить наслажде­ние духовное, высшее, требующее от хозяина утончен­ности, затрат ума, интеллекта. Не всякий, увы, на это способен. Легче откупиться сокрушительным застольем, заполнить духовный вакуум закусками, сбросить под стол задачи психологические, нравственные, утопив их I! вине и соусе».

Жаль, однако, что этим и ограничился социальный анализ. Впрочем, судить о «заметках» все же надо пре

201

имущественно по сделанному. И хотя можно бы поискать^] еще причины (рост темпов жизни, а потому и психоло­гической усталости, специализации, осложняющей обще­ние, увеличение объема контактов и облегчение их сред­ствами связи и т. д.), но и на той базе Проханов имеет много серьезных оснований для того, чтобы широко по­смотреть на эту частную бытовую проблему, остро вы­ступить в защиту здоровой «этики потребления», указав на ее связь с другими сторонами образа жизни, нашими нравами. И разговор о «громоздких, неприличных пи­рах» закономерно заканчивается серией вопросов (прав­да, в некоторых случаях чуть размашисто задаваемых): «Кто мы? Какими привычками, обрядами, нравами об­растаем? Чем связаны друг с другом, с обществом, с тех­никой, с самим, наконец, Космосом? Как относимся к начальству? Как — к подчиненному? К стоящей в метро утомленной женщине? К цветущей черемухе? К винной бутылке? К уличной драке? К любимой, которая нас по­кидает? К семье, в которой царит наше демографиче­ское чудо — ребенок-одиночка?» Вопросы эти, нарочито поставленные как бы во внутренней несвязанности, на самом деле лишь вырваны из цепи проблем нашей жиз­ни и требуют ответа. Своим размышлением вокруг лож­но величавых застолий Проханов доказал важность от­вечать на эти «простые» вопросы — ведь они далеко ведут. Конечно, в газетных «заметках» можно ограни­читься постановкой проблемы.

От кратких «заметок» нельзя многого требовать. Важнее всего подчеркнуть точно взятый публицистиче­ский тон разговора, заданный гражданской позицией пи­сателя. Жаль, конечно, что он не взялся продолжить тему. А ведь мысль-то мелькнула: «Хотел было напи­сать целую серию «очерков нравов», не жалея времени, сил, двигаясь вслед за современником по судам, мини­стерствам, сенокосам и танцплощадкам...

Но прервали. Назревает домашний прием, ждем именитого гостя. Хватит проповедовать. Пора заводить машину и пускаться по магазинам, рынкам, буфетам... дабы не ударить в грязь лицом, накрыть хорошенько стол. Дескать, знай наших! Не хуже, не беднее других!» Эта горькая самоирония — удачно ли найденная кон­цовка? ..

Гражданская позиция законченный вид получает и тогда, когда, обращаясь к ситуациям современности, публицист в высокой мере проявляет историзм подхода, предполагающий понимание каждого события и случая, каждой проблемы и личности в исторической перспективе, — как это явление действительности возникло, какие стадии формирования и развития прошло, как связано с другими социальными явлениями, каковы его исторические перспективы и будущность... Стоит напо­мнить, что Горький говорил о трех «действительно — прошлом, настоящем, будущем — и призывал смотреть на социальные факты не только в связи их с прошлым, но и судить о них с позиций «третьей действи­тельности» — будущего.

Гражданская позиция должна органически включать историзм мышления — ведь оценка любой ситуации и личности тогда убедительна для общественного мнения, когда ясно раскрывается ее место в истории (и большой, общечеловеческой, и малой — этого города или района). Ведь такое освещение всего вовлекаемого в орбиту об­щественного мнения ярко и строго выделяет существен­но значимое и дает основания для реалистичной оценки. Достаточно вспомнить, что по нескольким субботникам, в которых участвовало в общем-то мало людей, Ленин сумел убедительно показать сущность «великого по­чина».

Настоящая публицистика всегда такова: специально ли, мимоходом, но всегда публицист укажет на эту «связь времени». Порой же без такой исторической па­мяти общественное мнение начинает сбиваться, и тогда публицисту прямо-таки долг велит вмешаться своим историческим знанием, которое становится вдруг остро­современным. Так, например, как в «Сельской хронике» Г. Радова, который в целях восстановления историче­ской перспективы колхозного развития находит нужным поспорить даже с «Прохором XVII» Троепольского. «И однажды в колхозе, где молодой, щеголеватый пред­седатель-горожанин особенно рьяно напирал на грехи предшественников («все с кола начинаю!»), я, как го­ворится, разозлясь, провел беглое следствие и обнару­жил, что из председателей, которые работали тут до него, только трое «не соответствовали» и были справед­ливо сняты с постов, остальные же были настоящими хозяевами!.. Как же обедняем мы ее, нашу многотруд­ную, сложную, но, не боюсь этого слова, героическую колхозную историю»'.

¹ Радов Г. Из дневника публициста. М., 1975, с. 13.

203

Публицистическое обращение к прошлому (наряду с научным и художественным) важно для полнокровно­го функционирования общественного мнения, чтобы свя­зать «концы и начала», чтобы нынешнее виделось в исторических связях и потому осознавалось точнее, что­бы современное оценивалось как результат развития, как носитель претворенного прошлого. Как заметил В. Чивилихин в своем романе-эссе «Память», соединяю­щем в своей структуре художественное повествование, историческое разыскание и публицистическое исследо­вание, «через ушедших людей, их дела и дни мы убежда­емся, что прошлое не ушло. Мы живем в нем, сами того не замечая, оно в нас — в нашем мировоззрении, нрав­ственных нормах, каждодневных мыслях, чувствах, по­ступках, образе жизни, языке, наследственных — от деда к внуку — привычках, и от человека лично, а также об­щества, в котором он живет, зависит степень его духов­ного родства с предками...» '.

И случайно ли, что в публицистике есть произведе­ния, прямо и целиком обращенные к прошлому? «Брест­ская крепость» С. Смирнова, «Блокадная книга» Д. Гра­нина и А. Адамовича, «Тень друга, или Ночные чтения сорок первого года» А. Кривицкого, «Лад» В. Белова, «Семь песен об Армении» Г. Эмина, «Исторические хро­ники Грузии» В. Челидзе и многие другие (малоизвест­на, но заслуживает внимания книга «.Связь времен. Опыт исторической публицистики» историка Ф. Ф. Не­стерова) — это все целая отрасль публицистики, обра­щающаяся к истории во имя того, чтобы современники лучше, полнее, острее, целостнее видели, понимали, оце­нивали окружающее, могли осознать его как момент исторического развития во всем его своеобразии.

Историческая память дает возможность публицисту сегодняшние радости и трудности поставить в истори­ческую перспективу, а это придает иное, порой неожи­данное освещение. Рассказывая в своей книжке «Я по­мню. ..» о своем военном детстве, В. Песков помогает не только молодым, но и забывчивым немолодым лю­дям остро ощутить то время. И тут же публицист четко формулирует: «Я убежден: тот, кто держал в руках ло­моть таким вот образом добытого хлеба (часто с при­месью лебеды, свеклы, желудей), имеет верную точку