Литература

Иванов, В. К интерпретации стихотворения Велимира Хлебникова «Мне видны – Рак, Овен..» / В.Иванов, А.Такеда // Acta Slavica iaponica. – Sapporo, 1997. Т. 15. P. 80 – 92.

Хлебников, В. Творения / В.Хлебников. – М., 1986.

Хлебников, В. В. Стихотворения. Поэмы. Драмы. Проза / В. В.Хлебников. – М., 1986.

Перцова, Н. Н. О звездном языке Велимира Хлебникова / Н. Н.Перцова // Мир Велимира Хлебникова. – М., 2000. С. 359-385.

Пространство природы и культуры в цикле б. Лившица «картвельские оды» м. К. Кшондзер

Германия, Любек

[e-mail]

Освоение поэтической духовности нации помогает проникнуть в мировоззренческие основы той или иной культуры и тем самым способствует ус­тановлению чисто человеческих взаимоотношений. Большой интерес в этом плане представляет Бенедикт Лившиц – незаурядное и уникальное явление русской культуры, поэт-энциклопедист, знаток классической и вообще древней культуры. Изучая древние культуры, автор смотрит на них с точки зрения сегодняшнего дня, он, по справедливому мнению А. Урбана, «нигде в прошлом поселиться не хотел бы», т. к. «он принял «новый образ бытия», вкусил от горчайшего плода индивидуального самосознания, и иного пути уже для себя не видит» [Урбан 1987:124].

Пространство природы и культуры воспринимается Лившицем как единое целое, проявляющееся порой в самых неожиданных, отвлеченных формах. Особенно ярко эта черта поэтики проявилась у Лившица в цикле «Картвельские оды», посвященном Грузии и написанном после поездки в эту страну в конце 20-х – начале 30-х годов. Здесь мы опять встречаемся с феноменом, ставшим традиционным для творческого пути многих русских поэтов, – именно в книге «Картвельские оды» впервые у Б. Лившица «появились в таком густом сочетании реалии науки, современная деталь, конкретный пейзаж» [Урбан 1987: 124]. Более того, знакомство с Грузией спо­собствовало возрождению собственного лирического «я», обретению заново поэтического голоса и воплощению его в великолепных стихах.

Для цикла «Картвельские оды» характерно чередование античной лексики с вкраплениями грузинской речи, причем, употребление грузинских наименований не затрудняет понимание смысла, а, наоборот, этот прием, по мнению Г. Гачева, «не просто краска, местный колорит: он имеет громадное мировоззренческое значение, ибо он дышит двуязычием, помещает сознание и точку наблюдения на меже языков- логик в системе мышления» [Гачев 1968: 76]

Стихотворение под условным названием «Хевис-кари» представляет собой подобную перекличку античных и грузинских наименований. На наш взгляд, это проявление не только двуязычия в чисто лингвистическом и логическом понимании, а стремление воспринять новую систему образов че­рез привычную, здесь античные наименования служат как бы ключом к восприятию и пониманию новой поэтической образности. Так, в первой же строфе стихотворения грузинская природа дается посредством метафор, связанных с античной мифологией:

Вдоль деки отвесной громады

Циклопами укреплены

Похожие на водопады

Молочные струны зурны [Лившиц 1989: 100]

Здесь мы сталкиваемся с интересной метафорикой: природа воспринимается через образы, связанные с искусством («деки отвесной громады»), а затем происходит обратная ассоциация – музыкальные инструменты сравниваются с природными явлениями («похожие на водопады молочные струны зурны»). Так пространство природы и культуры становится одним гармоническим целым, в котором уже трудно определить, что является настоящей реальностью, а что – ее отражением.

Когда «Картвельские оды» появились в печати, критика посчитала их сложными, непонятными, написанными в книжной и отвлеченно-созерцательной манере. Однако при внимательном рассмотрении и анализе становится очевидным, что сложные на первый взгляд эпитеты и вся система образов очень легко расшифровываются в поэтическом контексте, привлекая све­жестью и неожиданностью:

Несут облака, хорохорясь,

Толпой водоносов грозу,

Чтоб глаз притаившихся прорезь

Арагвой сверкала внизу [Лившиц 1989: 100]

Олицетворения, эпитеты, метафоры, приближающие при­роду к миру чувств человека (облака уподобляются толпе во­доносов, несущих грозу, сверкающая внизу Арагви ассоции­руется с прорезью притаившихся человеческих глаз), – все это придает описанию неожиданный ракурс таинственности и живости:

Ущелий бегут кривотолки,

Слюдой осыпается ложь.

Но в каждом гранитном осколке

Ты правдой нагорной встаёшь [Лившиц 1989: 100]

Это четверостишие чрезвычайно важно для осмысления Грузии как сущностной категории не только в творчестве Лившица, но и вообще в русской поэзии. Долгое время была распространена точка зрения, что русская поэзия в основном воспринимала внешнюю сторону грузинского пейзажа и быта, то есть так называемую экзотику, не проникая в глубь явлений. Однако анализ произведений почти всех выдающихся русских поэтов XX века, обращавшихся к этой теме (Н. Тихонов, П. Антокольский, Б. Пастернак, Н. Заболоцкий, О. Мандельштам, Б. Лившиц и др.), позволяет не только опровергнуть это мнение, но и прийти к выводу о том, что русская поэзия в своих вершинных образцах проникала именно в мировоззренческую глубину грузинского духа, культуры и образа мышления. Именно Грузия как философская, мировоззренческая и психологическая структура была той благодатной средой, которая помогала русским поэтам постигать свои собственные мировоззренческие проблемы.

Возвращаясь к стихотворению Б. Лившица, необходимо отметить, что в сложном, противоречивом и неоднозначном жизненном круговороте начала 30-х годов главная истина, которую увидел поэт в Грузии, – это ее высокая нравственная основа, проступающая сквозь «кривотолки ущелий» и «осыпающуюся слюдой ложь» (как видим, прием очеловечивания природы постоянно присутствует в стихах Лившица).

В последней строфе автор поднимается уже до космических, вселенских обобщений, объединяя в грузинском ландшафте и всю глубину и бездонность «праматериковой» культуры, и «геологическую масштабность», и философское осмысление мира в его первозданности.

Поэтический язык Лившица в «Картвельских одах» удивительно четок и художественно емок, при этом легок для восприятия.

Стихотворение «Гудаури» (также написано в начале 1930-х годов, а опубликовано в «Литературном современнике» в 1936 году без названия) продолжает общую направленность всех «Картвельских од», но вносит в нее особые черты. В нем явно чувствуются ассоциации с лермонтовскими стихами:

Уже нельзя взбираться выше,

Не проломив хребта у гор;

Уже в самом зените вышел

Их гетеански плавный спор. [Лившиц 1989: 100]

Стихотворение Лившица вбирает в себя традиционные мотивы русской поэзии, а через нее выходит на типологические связи с грузинской духовной культурой XIX века, однако уже последние две строки второй строфы вносят в стихотворение дыхание XX века с его образностью, сложной и фантасмагоричной: «Как беззаботная химера» [Лившиц 1989: 101]; «Рождая сонмы химерид» [Лившиц 1989: 153].

Появление слов «химера», «химерида» в данном контексте явно не случайно и вызывает ассоциации с пастернаковскими стихами о Грузии, в частности, со стихотворением «Вечерело. Повсюду ретиво» (1931), в котором Тбилиси ассоциируется с химерой.

В стихотворении Б. Лившица речь идет не о Тбилиси, а о горном пейзаже. Химера здесь – нечто бездонное и непознаваемое, то есть понятие столь емкое и глубинное, что его трудно однозначно расшифровать. Тем более, что в последующих строфах автор, раскрывая смысл стихотворения, говорит о рождении обновленного мира, которое в его сознании связано с рождением самого Слова («мы видим в блеске небывалом рожденье слова самого»). Слово для Лившица – самое высокое понятие, в данном случае оно символизирует сотворение мира.

Б. Лившиц полюбил Грузию не только пассивно-созерцательно, он старался изучить ее историю, культуру, нравы, мифологию и, конечно, язык.

Грузинская речь привлекала поэта, он посвятил ей отдельное стихотворение цикла – «Картвельская речь». Излишне повторять, насколько важно восприятие поэтической культуры через язык нации. У Лившица в стихотворении «Картвельская речь» нет прямых вкраплений грузинской лексики, метрика и ритмика русского стиха сохраняются, но вся система метрических и поэтических приемов (аллитерации, образы-символы) служит созданию грузинской стилистики и ритмической структуры.

В один «звукоряд» поставлены в стихотворении и «клекот спорящих орлят», и «гортанные гнезда» горной речи, и «воздух грозой насыщенных высот». Прием олицетворения тот же, только теперь наряду с явлениями природы очеловечивается и сам процесс речи, которая становится как бы самостоятельной категорией.

Образцами художественного совершенства, гармонического единства формы и содержания являются, на наш взгляд, два стихотворения Б. Лившица о Тбилиси, в которых в полной мере воплотилось его поэтическое понимание города. Это как бы две вариации на одну и ту же тему, созданные в разных стилях и дополняющие друг друга. Первое стихотворение называется «Тебилиси». Оно пронизано ощущением трепетности и нежной влюбленности. В первой строфе поэт прямо называет свое чувство влюбленностью, когда объект любви существует как бы отдельно от возлюбленного и назвать его имя возможно только находясь вдали от него:

Я ещё не хочу приближаться к тебе, Тебилиси,

Только имя твоё я хочу повторять вдалеке,

Как влюблённый чудак, рукоплещущий бурно актрисе,

Избегает кулис и храбрится лишь в тёмном райке

[Лившиц 1989: 101].

Стихотворение классически просто, в нем нет сложных эпитетов, метафор и ассоциаций. Однако именно эта строгость и внешняя простота создают прекрасную основу для гармонического единства глубины содержания и высокой художественности формы, соединения пространства культуры и первозданной прелести грузинского пейзажа.

Город и окружающая его природа подаются через театральные аксессуары («вековые румяна», «сурьма ресниц»), и лишь постепенно, минуя наносное и преходящее, можно приблизиться к постижению какой-то одной ипостаси этого города, ибо познать его целиком невозможно, настолько он многогранен и неуловим.

В третьей строфе возникает уже попытка мировоззренческого осмысления Тбилиси как высшего судии, к которому несут частицу истины и который является мерилом нравственности и чистоты.

Таким образом, в стихотворении «Тебилиси» восприятие города и осознание его проходят как бы три этапа: первона­чальное остраненное восхищение, затем попытка проникновения посредством сравнения с категориями театра, искусства и только в самом конце – постижение на уровне мировоззренческого осмысления.

Другое видение Тбилиси, дополняющее первое и раскрывающее иные его грани, дает Б. Лившиц во втором стихотворении – «Тбилиси». То, что это диптих, подчеркивается в издании 1989 года (стихотворения даются как два отдельных произведения, но снабжены указаниями на то, что они как бы продолжают друг друга). Второе стихотворение написано совсем в другой стилевой и композиционной манере: метрически оно напевно и мелодично, что приближает его к мелодике грузинского стиха. Стихотворение насыщено грузинскими реалиями и сразу вводит нас в атмосферу современного города, соединяющего в себе вековую древность столетий с многоголосой повседневностью. Первая строфа привносит в тему Тбилиси торжественность и величавость древней истории, опять же переплетаемой с античностью.

Во второй строфе вновь появляется мотив нереальности этого города, воспринимаемого сквозь призму подсознательных сонных видений, «чрез тайнопись» чредою промчавшихся миров, и, наконец, в третьей строфе автор обращается к реальному городу, явившемуся живым воплощением души Грузии, ее древней и в то же время юной красоты:

Летят в абрикосовый город

Дорожные автомобили,

Молчит абрикосовый город,

Бледнея под слоем румян,

А Нико Пироманишвили,

Возникнув из облака пыли,

Клеёнчатым манит бессмертьем

И прячет бессмертье в духан [Лившиц 1989: 102 ].

Стих приобретает легкость, прозрачность, осязаемость. Не случаен здесь образ Нико Пиросманишвили как неотъемлемая часть удивительного единения христианского и мусульманского миров.

Поэт прямо выражает свое опасение по поводу того, что Грузия с ее исконными традициями может подпасть под влияние «чудовищного узора Бактрии», то есть принять мусульманскую ориентацию. Русский поэт восхищается городом. Завершает стихотворение строфа, в которой вновь воз­никают исторические и мифологические образы. Последнее четверостишие перекликается с началом первого стихотворения диптиха, где автор, как мы уже говорили, не мог приблизиться к этому городу, только имя его повторял вдалеке. В конце второго стихотворения автор говорит о Тбилиси как о городе запретной страсти, ставшем ему близким и дорогим.

Еще одним подтверждением этого является стихотворение «Кавказ», не входившее в первоначальную редакцию «Картвельских од» и подытоживающее восприятие Б. Лившицем Грузии начала 1930-х годов.

Стихотворение, как это обычно бывает у Лившица, насыщено образами греческой мифологии, Кавказ и Грузия воспринимаются в нем как неотъемлемая часть глубокой древности, когда земля меняла свой облик, возникали «новорожденные материки», всплывая «с ложа первозданных океанов». Кавказ предстает в стихотворении как двуединый символ, то есть, с одной стороны, здесь имеется в виду пограничное его положение между Европой и Азией, с другой же – сосуществование в нем разных религиозных конфессий. Поэт вдохновляется именно глубокой древностью и самобытностью этой страны, которая представляет для него источник вдохновения, осознания себя как частицы вечности и в то же время как маленькой струйки в той человеческой реке, которая называется жизнью.

Анализ некоторых стихов из цикла Б. Лившица «Картвельские оды» позволяет сделать вывод, что Грузия действительно стала для него «второй родиной». Постижение этой страны, связанное как с традициями русской поэзии, так и – в большей степени – благодаря непосредственному проник­новению в природу, культуру, психологию, мировоззренческие основы жизни нации, изучение ее языка позволили Б. Лившицу в своей собственной поэзии освободиться от некоторой книжности и манерности, внести в нее аромат и свежесть реальной действительности, соединить в единое целое два пространства – природу и культуру.