Титульная страница первого клинико-психологического журнала, изданного в 1907 году л. Уитмером

Уитмер понимал, что психологическому функционированию могли препятствовать и физические проблемы, поэтому врачи клиники всесторонне обследовали детей, определяя, не связаны ли возникшие у ребенка трудности с плохим питанием или дефектами зрения и слуха. Психологи, в свою очередь, тестировали пациентов, а социальные работники готовили истории болезни и собирали сведения о семьях.

Начиная работать с детьми, Уитмер полагал, что многие отклонения в поведении и трудности с обучением обусловлены генетическими факторами, но позже, с ростом клинического опыта, он понял, что огромную роль здесь играет влияние окружающей среды. Предвосхитив современные программы духовного обогащения, Уитмер подчеркивал, что с самых первых дней жизни ребенка его необходимо обеспечивать разнообразным сенсорным опытом. Он также верил в прямую зависимость поведения ребенка от его взаимоотношений с окружающими, утверждая, что если обстановка дома и в школе изменится к лучшему, то улучшится и поведение ребенка.

Примеру Уитмера последовали многие психологи. В 1914 году в Соединенных Штатах действовали почти два десятка психологических клиник, большинство их которых были организованы по образу и подобию уитмеровской клиники. Его подход пропагандировали и его бывшие студенты, обучая следующее поколение психологов принципам клинической работы. Уитмер был влиятельной фигурой также и в сфере специального образования, он подготовил длинный ряд специалистов данного профиля. Один из его студентов, Моррис Вителес, расширил рамки сделанного Уитмером, создав клинику, где детей не только лечили, но и обучали профессиональным навыкам. Это было первым в США учреждением подобного рода. Последователи Уитмера применили его клинический подход к диагностике и лечению нарушений у взрослых.

В целом подходы Уитмера носили больше практический, чем теоретический характер, а потому ему не удалось развить собственный терапевтический подход и методические обоснования в сегодняшнем смысле. Но его заслуги в развитии клинической психологии несомненны. Прежде всего, он первым осознал, что научная психология может иметь практическое применение в плане помощи людям в решении их проблем и расстройств. Далее он утверждал необходимость связывать практику психологической помощи с психологическим исследованием. Одновременно он создал своими делами – открытием психологической клиники, систематической подготовкой специалистов по ортогенетическим методам и выпуском специального журнала – предпосылки для дальнейшего развития клинической психологии как дисциплины и профессии.

Правда, его «исторической значимости дело» осталось в истории клинической психологии и вообще психологии несколько в стороне, изолированным. Считается, что виной тому явилось следующее: во-первых, Уитмер не принял во внимание происходящие в данной области изменения вплоть до конца Первой мировой войны – так, он не принимает участие ни в клиническом применении новых психодиагностических методов (тестов), ни в клинических исследованиях взрослых, которые начали активно проводиться после 1907 года совместно с психиатрами. Но, прежде всего, Уитмер не увидел или не учел необходимости заниматься наряду с физическими и психическими (интеллектуальными) расстройствами, расстройствами поведения и личности.

Поэтому Р.Уотсон (1953) считает, что Лайтнер Уитмер – это больше история, а то, что делалось после него – это больше современность.

Эмиль Крепелин (Emil Kraepelin, 1885-1926). Одним из отцов клинической психологии по праву считается немецкий психиатр Э. Крепелин, ученик В.Вундта, практиковавший в Гейдельберге, Мюнхене и Дерпте (ныне Тарту) основал такие области клинической психологии как «Психология в клинике», «Фармакопсихология и экспериментальная психопатология». Однако один из наиболее существенных его достижений – это создание учения о психических расстройствах, которое до сего времени оказывает влияние на нозологические классификационные системы.

Крепелин довольно рано начал исследовать психологические феномены, которые имеют значение для психиатрии («Психологический эксперимент в психиатрии», 1895). Например, он попытался изучить влияние испуга, действие неожиданного стимула и ожидания, производил эмпирические исследования глубины сна и рабочего ритма человека. При этом он хотел выявленные данные использовать при объяснении и решении психиатрических проблем. Он предпочитал методологически экспериментально-психологический подход, который он освоил в свое время, обучаясь у В.Вундта. Экспериментальный метод представлял для него своего рода «Исследовательскую программу» как противовес спекулятивной работе психопатологии того времени. Он имел право опасаться того, что это поле будет оставлено «блестящим утверждениям и глубоким открытиям».

Экспериментальная психопатологическая традиция, заложенная Крепелиным, сохранилась до сегодняшнего дня. Позже она нашла свое продолжение, правда, уже не по вине Крепелина, в поведенческой терапии, поскольку «последняя представляет себя как контролируемая экспериментальная терапия отдельного пациента» (Yates, 1970).

В своих фармакопсихологических работах Крепелин определял влияние отравления, алкоголя, наркотиков, чая, табака и других веществ на психические процессы. Сегодняшняя фармакопсихология идет в том же направлении.

Что касается его учения о психических расстройствах, то созданная им их систематика (1899) являлась фундаментов всех последующих систематик, вплоть до МКБ-9.

Этими своими трудами Крепелин не только оказал существенное влияние на психиатрию, но и на формирование структуры клинической психологии и основал традиции, с которыми в большинстве своем мы встречаемся и сегодня. К наиболее весомым из них, вероятно, относится введение им в клиническую психологию экспериментального метода.

В дерптский период большое место в деятельности Крепелина занимали психологические исследования. Надо сказать, что Крепелин всегда уделял значительное внимание психологии; из всех выполненных в Дерпте под его руководством диссертаций только одна была собственно клинической, все же остальные — экспериментально-психологические, хотя все они были диссертациями на степень доктора (кандидата) медицинских наук. Впоследствии сам Крепелин подчеркивал важность дерптского периода в разработке вопроса применения экспериментально-психологических методов в психиатрии. Во вводной статье к основанному и в Гейдельберге продолжавшемуся изданию «Психологических работ» (1896) Крепелин писал, что «уже в Дерпте, где, благодаря расположению моего незабвенного друга Александра Шмидта, мне было предоставлено помещение в физиологическом институте, были сделаны первые шаги в этом направлении». Но, продолжал Крепелин, действительно планомерно он начал вести эту работу лишь в Гейдельберге.

Следует отметить то общее, что характерно для всех экспериментально-психологических работ, выполненных в Дерптском университете* под руководством Крепелина. Во-первых, то, что он принимал в экспериментах самое активное участие; не только руководил постановкой эксперимента, но и сам был испытуемым и разрабатывал конструкции применявшейся в экспериментах аппаратуры. Число испытуемых было небольшим: в основном аспиранты Крепелина производили эксперименты в своем кругу. Бывшие экспериментаторами в одной серии опытов становились испытуемыми в другой. Во-вторых, аппаратура, как правило, представляла собой хитроумные механические приспособления, где необходимый эффект достигался с помощью зубчатых передач, рычагов и т. п. Несмотря на все это, даже по прошествии стольких лет диссертации производят очень хорошее впечатление четкостью постановки задач, сжатостью изложения и строгостью интерпретации. Полученные в них результаты остаются ценным вкладом в экспериментальную общую и патологическую психологию. Что же касается методик, не говоря уже об оборудовании, то они представляют исторический интерес и являются яркой иллюстрацией прогресса психологии за последние десятилетия.

Ввиду того, что эти работы малоизвестны и ссылки на них чрезвычайно редки, остановимся на них несколько более подробно. Из содержания диссертаций видно, что они представляли продолжение и развитие интересов и работ самого Крепелина. Прежде всего, рассмотрим трактовку общих вопросов психологического исследования. Как известно, еще в «Компендиуме» Крепелин очень четко определил задачи лабораторно-психологического исследования в

клинике. И, как отмечает Ю. Каннабих, еще во время работы у Гудденса в

___________

* Будучи приглашенным в 1970 году в Тартуский университет для чтения спецкурса «Фиксированные формы поведения и их значение для психиатрической и неврологической клиники» (1970) автор имел возможность познакомиться с наследием Э.Крепелина за этот период, о котором рассказывает в своей статье проф. М.С.Роговин (1974).

нем укрепился план воспользоваться этим методом для точного диагноза и подразделения душевных болезней. Крепелин прекрасно осознавал весьма ограниченные в этом плане возможности психологического эксперимента того времени. В дерптский период он опубликовал работу «Об исследовании психических функций». В этом же русле выполнена диссертация Ерна «Экспериментальные исследования индивидуально-психологических различий», где в большой мере отражены взгляды Крепелина на роль психологического эксперимента в клинике. Автор указывает, прежде всего, на значительное расхождение между констатацией общих психологических закономерностей и установлением индивидуально-психологических различий; последнее связано с применением более точных методов и потому более достоверно. Задача заключается в нахождении таких методов исследования, которые, с одной стороны, были бы достаточно точными, а с другой — в такой мере связаны с основными проявлениями психического в повседневной жизни, чтобы их можно было применять без особенно сложных вспомогательных приспособлений и без специальной тренировки испытуемых. Значение такого рода методов для психопатологии заключается в возможности с их помощью обнаруживать инициальные признаки заболевания в определенных проявлениях еще «нормальной» психики. Автор, опираясь главным образом на работы, связанные с измерением времени реакции (Кеттелл, Бергер, Эббингаус), предлагает для осуществления изложенной выше цели следующие методики: при исследовании восприятия — чтение букв, выискивание определенных букв, корректурная проба; при исследовании памяти — бессмысленные слоги Эббингауса, числовые ряды; при исследовании ассоциаций — сложение однозначных чисел; при исследовании моторных функций — письмо и чтение.

Принципиально новое положение (одно из основных в патопсихологическом подходе Крепелина) заключалась в том, что автор исходил из возможности — на основе измерения времени — осуществления указанных выше действий двумя различными по своему существу способами. В первом случае (как это имело место в работах указанных выше авторов) требуемое выполнение действия (Leistung) заранее определяется в количественном отношении; в этом случае показатель производительности находится в обратном отношении с общим временем, затраченным на выполнение требуемых действий. Во втором же случае намечается некоторая длительность времени, на протяжении которой осуществляется данная деятельность, и в течение определенных регулярных промежутков времени фиксируется число выполненных заданий. Это и принимается в качестве меры, репрезентативной в отношении изучаемых действий. Именно второй способ был главным в данном исследовании, т. е. оно уже было непосредственно связано с идеей исследования кривой длительности работы, с понятием умственной работоспособности, — темой, ставшей впоследствии ведущей в области психологических интересов Крепелина. Особое внимание было обращено на фиксацию абсолютной длительности исследуемых действий и их средние вариации, упражняемостъ и утомление, индивидуальные различия. Принципиально важным представляется вывод автора о том, что «понятие умственной работоспособности, подвергнутое экспериментально-психологическому исследованию, расчленяется в ходе этих исследований на ряд отдельных компонентов, которые лишь совместно репрезентируют те свойства, которые обычно обозначаем как умственную работоспособность человека».

Большинство диссертаций — независимо от конкретной темы — идут в русле психофизического эксперимента, теоретические основы которого были разработаны Фехнером и Вундтом.

Перед диссертацией Эйнера «Экспериментальные исследования чувства времени» ставилась задача ответить на следующие вопросы: как оценивает человек заполненные промежутки времени? В чем заключается возможное влияние на оценки временных интервалов упражнения и утомления? Каковы индивидуальные различия в оценках временных интервалов? Как влияют на эту оценку те или иные психические расстройства?

Экспериментально-психологическое исследование оценки временных промежутков представляет собой интерес по многим причинам. Прежде всего, этот вопрос оказался в фокусе гносеологической проблемы природы человеческого знания вообще. Следовательно, избирая темой своего исследования оценку временных интервалов, ученый последней четверти XIX — начала XX века отдавал себе отчет в том, что оно не только стоит на грани общей психологии и патопсихологии, но и представляет собой попытку с помощью психологического эксперимента найти путь к решению уже собственно гносеологических проблем (Роговин М.С., 1974). Оценивая начало своих работ в области оценки временных интервалов, Крепелин писал впоследствии, что именно здесь он надеялся, применяя очень несложные технические средства, получить сильные психологические аргументы. Эта надежда, как он считал, в какой-то мере оправдалась, в частности, в том отношении, что выявилась отчетливая зависимость оценок временных промежутков от состояния испытуемых. Это дало Крепелину повод считать, что данная методика может быть с успехом применена и к больным.

Особое место в психологических исследования Крепелина занимало изучение воздействия на психику некоторых фармакологических веществ; более того, Крепелина можно считать основателем экспериментальной психофармакологии.

С 20-х годов прошлого столетия психологи начали работать и в открываемых в США «ментальных госпиталях». Одним из известных активных пионеров в этой области клинической психологии был D. Shakow (1965), который, в частности, много сделал для налаживания диалога между психологией и психиатрией. Надо отметить, что в отечественные психиатрические больницы первые психологи пришли лишь в 60-е годы, будучи, чаще всего, просто представителями гуманитарных профессий, не имея специального образования.

Психометрическая традиция. Уже в 1910 году Вильям Хейли (William Healy) внедряет в клинику („child guidance clinic“), открытой в 1909 году, в которой помимо самого Хейли, как психиатра, работал и психолог Грейс Фернельд, и которая «ориентировалась больше, как писал Хейли, на людей, типа Джемса, а не на более ригидных вундтовцев и экспериментально и статистически ориентированных психологов» (цит. по R.Watson, 1953, p. 329), интеллектуальный тест Бине-Симона, что вполне закономерно, поскольку это отвечало одной из первых и основных традиций-предпосылок развития клинической психологии, прежде всего, в США – психометрической традиции.

Интересно в этой связи отметить, что американские историки клинической психологии, в частности тот же Роберт Уотсон, начинают ее историю не с Лайтнера Уитмера, а с психометрической традиции в психологии и Дж. МакКина Кеттелла, который ввел в 1890 году в обиход термин „mental test“ c целью изучения индивидуальных особенностей, как и его соотечественники Торндайк и Вудвортс, а затем Терман и Йеркс, особенно перед и во время Первой мировой войны, когда было создано огромное количество тестов – батареи тестов, многие из которых вошли затем и в клиническую практику как психодиагностический инструментарий клинической психологии.

Почти через 15 лет подобную клинике Хейли (1948) в рамках «движения оказания помощи детям» клинику при университете в городе Айова открывает Сишор (Seashore). В 1927 году при Гарвардском университете была открыта психологическая клиника Morton Prince. Отличало эту клинику – тесное сотрудничество академической и клинической психологии. Позже во главе клиники стал А.Мюрей (Henry A. Murray), собравший блестящую группу сотрудников, в которую входили Дональд В. МакКиннон, Сол Розенцвейг, Р.Нервитт Сенфорд и Роберт В. Уайт, которые реализовали великолепный проект по исследованию личности, известный как “Exploration in Personality” (1938). Как в пределах психологических клиник, так и за их пределами (в большей степени, пожалуй) растет число клинических психологов и сфер ими охватываемых.

Несмотря на все эти события, клиническая психология в США и в других странах развивалась очень медленно и к 1940 году представляла собой все еще незначительную отрасль психологии (Routh, D., 1983). Так как существовало не так много способов лечения людей с нарушениями психики, следовательно, не было и перспективы для работы клинических психологов. Специалистов по клинической психологии не готовили по отдельным программам, и их деятельность, по сути, сводилась к проведению всевозможных тестов.

Ситуация изменилась в 1941 году, когда Соединенные Штаты вступили во вторую мировую войну. Это событие в большей мере, чем любое другое, дало толчок превращению клинической психологии в крупную и динамически развивающуюся прикладную область, какой она стала. Армия заказала клиническим психологам сотни программ, требующихся для лечения эмоциональных расстройств среди военных.

После войны потребность в клинических психологах даже возросла. Управление по делам ветеранов (Veterans Administration, VA) несло ответственность более чем за 40 тысяч ветеранов войны, страдающих различными психологическими расстройствами. Еще более трех миллионов людей нуждались в профессиональной переподготовке и индивидуальных консультациях для возвращения к нормальной гражданской жизни. Психологическая помощь требовалась приблизительно 315 тысячам ветеранов, оказавшимся вследствие полученных на войне травм физически нетрудоспособными. Рос спрос на профессиональных консультантов по проблемам психического здоровья; он существенно превосходил предложения. Чтобы помочь удовлетворить эту потребность, Ассоциация ветеранов (VA) финансировала программы повышения квалификации для дипломированных психологов в университетах и оплачивало обучение аспирантов, которые изъявляли желание работать в госпиталях и клиниках для ветеранов. Клиническим психологам пришлось иметь дело с новым типом пациентов. Если до войны они в основном занимались проблемными детьми, у которых были трудности в обучении и общении, то в послевоенные годы столкнулись с диагностикой и лечением серьезных эмоциональных проблем у взрослых. VA (ныне — Министерство по делам ветеранов, Department of Veterans Affairs) до сей поры остается самым крупным в Соединенных Штатах работодателем для психологов, его влияние на развитие клинической психологии поистине огромно.

Клинические психологи работают также в центрах психического здоровья, школах, коммерческих организациях, занимаются частной практикой. Сегодня клиническая психология в США — самая популярная из прикладных направлений, более трети всех аспирантов-психологов специализируются именно на клинической психологии. Семь из восьми подразделений АРА занимаются теоретическими и прикладными проблемами психического здоровья. Почти 70 процентов членов АРА работают в области здравоохранения. В 1995 году журнал «Деньги» (Money) назвал психологию четвертой в списке пятидесяти самых перспективных профессий XXI века.

Психометрическая традиция в психологии, которая оказала свое влияние и на клиническую психологию, связана, прежде всего, с именами Френсиса Гальтона (считается, что и знаменитый родственник последнего – Ч.Дарвин, хотя и не в рамках психометрии, но внес свой вклад изучением эмоций и развития ребенка в развитие клинической психологии), Дж. МакКинн Кеттелла и Альфреда Бине, первыми разработавшими и предложившими использовать для оценки индивидуальных различий тесты. В 1888 г. Альфред Бине, директор лаборатории экспериментальной психологии в Сорбонне, вместе с главврачом психиатрической клиники под Парижем Симоном опубликовали очерки «Новые методы оценки уровня интеллекта у анормальных» (1905), которые представляют собой начало клинической психодиагностики. Надо отметить, что в рамках этой и других психологических традиций трудились много учеников Вундта, в частности МакКинн Кеттелл. Психометрическая традиция нашла свое продолжение и в последующие годы, усилившись особенно во время двух войн – первой и второй мировых войн. Так, во время второй мировой войны с американской стороны в ней приняло участи свыше 1500 (25% от всего числа) психологов, многие из которых оказались вовлеченными в работу клинических (врачебных) команд, терапевтических консилиумов, экспертных комиссий и т.п., где пришлось использовать соответствующие методы диагностики и психологической помощи. По некоторым данным бывшие военные психологи после войны начали практиковать в клинических рамках и использовать клинический метод в три раза больше и чаще, чем до войны. В этой связи следует напомнить, что нечто подобное случилось и с отечественными – советскими психологами, хотя не в таком массовом порядке, поскольку их просто было катастрофически мало, если не сказать единицы. Но благодаря труду этих единиц,- а это были А.Р.Лурия, Б.Ф.Зейгарник, А.В.Запорожец и др. – была оказана существенная помощь раненным. В результате их работы в клиниках и госпиталях после войны родились такие составные части клинической психологии, да и психологии вообще, как: нейропсихология и патопсихология.

Фрэнсис Гальтон (Francis Galton, 1822-1911) — одна из наиболее ярких фигур в мировой психологии, хотя сам себя он психологом не считал ввиду неопределенного статуса этой науки в то время. Тем не менее, его исследования на долгие годы определили важные тенденции в развитии психологической мысли, и многие выдающиеся психологи относили себя к его последователям. Это был «один из оригинальнейших ученых исследователей и мыслителей современной Англии», как писал о нем К. А. Тимирязев в начале XX в. (цит.по С.Степанову, 2001, с. 9).

Жизнь и деятельность Гальтона подробно описаны его учеником и другом Карлом Пирсоном в книге «Жизнь, письма и труды Фрэнсиса Гальтона». Поскольку центральным моментом концепции Гальтона было признание наследственной природы человеческих способностей, естественно, что его жизнеописание Пирсон начал с генеалогии, которую проследил до пятидесятого колена. Среди предков Гальтона мы находим такие фигуры, как император Карл Великий, киевский князь Ярослав Мудрый, Вильгельм Завоеватель, несколько английских Королей. Это предки Гальтона по женской линии. А вот предки по мужской линии были из простых крестьян. Так что генеалогическое древо лишь отчасти может служить аргументом в пользу его теории.

Школьное образование, судя по скептическому отзыву самого Гальтона, было малопродуктивным. Сменив несколько частных школ, он не преуспел в науках. Пирсон расценивает его школьные годы как застой в развитии. Родители Фрэнсиса прочили ему медицинскую карьеру. Начальную подготовку он получил в бирмингемском госпитале и в Лондонской медицинской школе.

В 1838 г. вместе с товарищами по учебе Фрэнсис предпринял свое первое путешествие по Европе, посетив Бельгию, Германию и Австрию. Впоследствии Гальтон оказался страстным путешественником, этот вояж послужил лишь началом целой серии его странствий.

Осенью 1840 г. Гальтон поступил в Кембриджский университет, в знаменитый Тринити-колледж, где некогда учились Ньютон и Байрон. Здесь он изучал математику и естественные науки, с тем, чтобы потом по замыслу отца посвятить себя практической медицине. Но медицинская карьера Гальтона не привлекала. В 1844 г. в возрасте 61 года скончался его отец, с которым Фрэнсис был очень дружен. Это событие потрясло его и заставило пересмотреть свои жизненные цели. Он отказался от необходимой медицинской практики в госпитале Св. Георга в Лондоне, поэтому диплом врача не получил. Вместо этого он решил отправиться в путешествие. Последующий период своей жизни Гальтон в «Мемуарах» называет годами охоты и стрельбы. Но в 1849 г. Гальтон вновь испытал чувство, которое назвал «весенней тревогой». У него снова возникла потребность в исследовательской деятельности и творчестве, и он вернулся к научной работе. Плодом его изысканий стало изобретение печатающего телеграфа, или «телетайпа», как его называл автор. Описание этого прибора явилось его первым научным трудом. Правда, сам прибор так и не был полностью построен. В 1850—1851 гг. Гальтон предпринял экспедицию в Африку, которая в отличие от его предыдущих, по сути, туристических вояжей носила исследовательский характер. Экспедиция длилась около двух лет, было пройдено 1700 миль по труднодоступным и малоизученным районам. В ходе путешествия Гальтон собрал ценные материалы для своих евгенических размышлений последующих лет. По возвращении он опубликовал книгу «Рассказ исследователя тропической Южной Африки», которая была оценена научной общественностью очень высоко. После возвращения из Африки Гальтон в течение нескольких лет занимался научно-практическими разработками в различных областях, ни одной не отдавая предпочтения.

Однако основные интересы ученого лежали в иной области. Главной сферой его научных изысканий явилось исследование человеческих способностей. Фундаментальный труд «Наследственный гений» увидел свет в 1869 г. Интересна его статья «Стадность у рогатого скота и человека». В ней, рассуждая о «стадном инстинкте», свойственном человеческому обществу, Гальтон утверждал, что в прошлом этот инстинкт был оправдан, но в современных условиях он вреден. Его необходимо преодолеть, чтобы вывести человеческий род на путь морального и интеллектуального прогресса. Средство к этому предлагалось то же, что и для улучшения породы скота, — искусственный отбор.

Такие идеи возникли у Гальтона под впечатлением «Происхождения видов» Ч. Дарвина. Первая статья ученого о наследовании человеческих черт «Наследственный талант и характер» появилась в 1865 г. Уже в ней намечены основные принципы, которых он придерживался в последующих изысканиях.

Главное убеждение Гальтона состояло в том, что талант человека и вообще все психические свойства так же наследуются, как и его физические качества. Для аргументации этого положения им был разработан так называемый близнецовый метод, впоследствии получивший в психологии чрезвычайно широкое распространение. Сопоставляя степень схожести по ряду параметров монозиготных и дизиготных близнецов, Гальтон еще более укрепился в убеждении, что наследственность играет решающую роль в становлении личности, а условия среды — второстепенную.

Признание наследственности таланта неизбежно направило мысль Гальтона на изучение и измерение ее функций, то есть на психометрические исследования. «Психометрия есть искусство охватывать измерением и числом операции ума, как, например, определение времени реакции у разных лиц... Пока феномены какой-нибудь отрасли знания не будут подчинены измерению и числу, они не могут приобрести статус и достоинство науки». Последняя фраза Гальтона стала впоследствии лозунгом биометрической лаборатории, основанной им в Лондоне.

Психологические исследования, проводимые ученым, были очень разнообразны. Некоторые его наблюдения и эксперименты не укладываются в рамки ни одной теории, как, например, так называемая «знаменитая прогулка сэра Гальтона». Суть этого опыта поистине поучительна.

Однажды сэр Фрэнсис решился на своеобразный эксперимент. Прежде чем отправиться на ежедневную прогулку по улицам Лондона, он внушил себе: «Я — отвратительный человек, которого в Англии ненавидят все!» После того как он несколько минут концентрировался на этом убеждении, что было равносильно самогипнозу, он отправился, как обычно, на прогулку. Впрочем, это только казалось, что все шло как обычно. В действительности произошло следующее. На каждом шагу Фрэнсис ловил на себе презрительные и брезгливые взгляды прохожих. Многие отворачивались от него, и несколько раз в его адрес прозвучала грубая брань. В порту один из грузчиков, когда Гальтон проходил мимо него, так задел ученого локтем, что тот плюхнулся в грязь. Казалось, враждебное отношение передалось даже животным. Когда он проходил мимо запряженного жеребца, тот лягнул ученого в бедро так, что он опять повалился на землю. Гальтон пытался вызвать сочувствие у очевидцев, но, к своему изумлению, услышал, что люди принялись защищать животное. Гальтон поспешил домой, не дожидаясь, пока его мысленный эксперимент приведет к более серьезным последствиям.

Эта достоверная история описана во многих учебниках психологии. Из нее можно сделать два важных вывода. Человек представляет собой то, что он о себе думает. Нет необходимости сообщать окружающим о своей самооценке и душевном состоянии. Они и так почувствуют. Практически это означает следующее. Если нас что- то не устраивает в нашем мироощущении и поведении, в отношении к нам других людей, надо попробовать это изменить. Но любому изменению поведения должно предшествовать изменение мышления. Хорошее настроение и высокая самооценка способствуют успеху в делax и гармонии в человеческих отношениях.

Гальтоном был осуществлен ряд опытов по измерению функций разных органов чувств человека: реакции кожи на температуру и прикосновение, зрения, слуха, обоняния, вкуса и так называемого мышечного чувства. Для этих опытов Гальтон, обладавший неиссякаемой изобретательской фантазией, создал различные приборы и инструменты, некоторые из них еще долгое время использовались в практике экспериментальной психологии. Среди них так называемый «гальтоновский свисток», с помощью которого можно было выявить предельную высоту звука, воспринимаемую конкретным человеком, а также «линейка Гальтона» для определения способности оценивать расстояния.

Гальтон считал возможным классифицировать людей на основании измерения скорости «образования суждений». Он разработал несложный опыт, который состоял в том, что испытуемый должен был различать альтернативные сигналы А и В, нажимая на ключ в ответ на А правой рукой, на В — левой. Различение сигналов и соответственно рук требовало известного интервала, неодинакового у разных людей. Это время, необходимое для «образования суждения», измерялось. Такой опыт фактически являет собой пример психометрического теста.

Интересно, что представление Гальтона о времени реакции (ВР) как важном показателе протекания психических процессов на протяжении всей истории психологии остается предметом оживленных научных дискуссий и по сей день находит своих сторонников. Так, Г. Ю. Айзенк, признанный эксперт в области психодиагностики (1968), в одной из публикаций последних лет утверждает, что ВР является одним из наиболее существенных критериев уровня интеллектуальной одаренности, тем самым фактически подтверждая давнюю идею Гальтона.

По мнению многих, Гальтона можно назвать основоположником психометрического направления в психологии, первым среди тестологов. Хотя сам он созданные им методы тестами не называл. Слово «тест» издавна бытует в английском языке в значении «испытание», «проверка», «проба». Для обозначения психометрических методик его впервые употребил американец Джеймс Маккин Кэттелл в своей статье «Умственные тесты и измерения» (1890).

В 1844 г. на Международной выставке здравоохранения в Кенсингтоне Гальтон открыл Антропометрическую лабораторию. Он хотел получить статистические данные об объеме человеческих способностей. За три пенса посетители выставки проходили обследование, состоявшее из 17 различных испытаний. Ассистент Гальтона заносил данные в особые карточки. Лаборатория вызвала большой интерес, в день ее посещало около 90 человек, и в итоге набралось 9337 карточек с индивидуальными результатами. Это был первый эксперимент такого размаха, первое массовое тестирование.

Научную деятельность Гальтон продолжал до глубокой старости. Умер он 17 января 1911 г. в Хейзлмире, близ Лондона.

Многие его идеи и разработанные им методы послужили ориентиром для развития психологической науки, и, прежде всего, дифференциальной психологии. Оценки его творчества впоследствии давались различные, порой и негативные. Последнее определялось теми злостными извращениями, которым подвергли его евгеническую теорию разного рода воинствующие фанатики (фашисты в Германии), что, впрочем, не умаляет достоинств концепции Гальтона, глубоко гуманистической по своей сути.

Джеймс Маккин Кеттелл (James Mсkeen Cattell, 1860-1944). Вступление в должность первого в мире профессора психологии состоялось в Пенсильванском университете. Этим профессором стал Джеймс Маккин Кеттелл, ученик Стэнли Холла и Вильгельма Вундта. Сегодня это имя вспоминают нечасто, и даже многие профессионалы иной раз путают Джеймса Кеттелла с его известным однофамильцем, англичанином Раймондом Кеттелом, создателем теории личностных черт и популярного 16-ти факторного личностного опросника.

Рассказывают, что, едва появившись в Лейпцигском университете, честолюбивый американец с порога заявил Вундту: «Господин профессор, вам нужен помощник, и этим помощником буду я». Достоверность этой истории спорна, но, так или иначе, Кeттелл стал первым американцем, приобщившимся к психологии в стенах первого и единственного в те годы психологического научного центра. Он и сам кое-чему научил Вундта, а именно — пользованию пишущей машинкой (благодаря чему, по ироническому наблюдению коллег, авторская продуктивность Вундта удвоилась).

Однако научная атмосфера, царившая в Лейпциге, не устраивала Кеттелла. Он сосредоточился на изучении индивидуальных различий во времени реакции вопреки неприятию Вундтом такого типа исследований. В 1886 г. Кеттелл покинул Лейпциг и вскоре оказался там, куда влекли его научные интересы, — в лаборатории Ф. Гальтона в Лондоне.

Здесь все его внимание поглотила проблема индивидуально-психологических различий. Гальтон полагал, что интеллектуальные функции можно объективно измерять с помощью испытаний сенсорного различения и времени реакции. Кеттелл с энтузиазмом воспринял эту идею и начал соответствующие испытания.

Тут снова следует отметить, что слово «испытание» (проверка, проба) по-английски звучит как «тест». Благодаря Кеттеллу оно обрело тот психологический смысл, который мы вкладываем в него сегодня.

В 1890 г. в журнале «Mind» увидела свет статья Кеттелла «Умственные тесты и измерения» с послесловием Гальтона, где впервые было научно обосновано практическое использование психометрических методов. «Психология, — писал Кеттелл, — не может стать прочной и точной, как физические науки, если не будет базироваться на эксперименте и измерении. Шаг в этом направлении может быть сделан путем применения умственных тестов к большому числу индивидов. Результаты могут иметь значительную научную ценность в открытии постоянства психических процессов, их взаимозависимости и изменений в различных обстоятельствах» (цит. по С.Степанову, 2001, с.28).

Таким образом, статистический подход — применение серии тестов к большому числу индивидов — выдвигался как средство преобразования психологии в точную науку. Наряду с чисто научной ценностью такого подхода Кеттелл подчеркивал и его возможное практическое значение.

Кеттелл создал серию тестов для оценки интеллекта студентов колледжей. Предложенные испытания содержали измерения мышечной силы, скорости движений, чувствительности к боли, остроты зрения и слуха, различения веса, времени реакции, памяти и даже объема легких, что тоже почему-то увязывалось с умственными способностями. Выбор Кеттеллом этих параметров для измерения объяснялся, с одной стороны, приверженностью идеям Гальтона, с другой — тем простым соображением, что элементарные функции можно измерить с большой точностью, а разработка объективных методов измерения более сложных функций казалась в то время совершенно безнадежной задачей.

Предпринятые вскоре попытки оценить эффективность подобных испытаний принесли неутешительные результаты. Индивидуальная проверка показала слабую согласованность между собой результатов отдельных тестов, а также несоответствие полученных данных независимым оценкам интеллектуального уровня, основанным на мнении преподавателей или академической успеваемости.

Этот момент принципиально важен для методологии психодиагностики. Ведь и по сей день, как и во времена Гальтона и Кеттелла, любой тест фактически представляет собой компактное испытание, по результатам которого дается расширенное толкование.

Сегодня уже никто не берется оценить интеллект по объему легких (хотя, например, между умственными способностями и временем реакции обнаруживается определенная связь). Но любая тестовая задача представляет собой модель некоей гораздо более сложной ситуации. Вопрос об адекватности такой модели продолжает оставаться крайне важным для любого теста. Мы же, безоглядно доверяя стандартизированным методикам, а то и изобретая собственные, порою не отдаем себе отчета, что воспроизводим заблуждения столетней давности.

Впрочем, старинные заблуждения удивительно живучи. Так, идеи Гальтона об улучшении человеческого рода методом искусственного отбора по сей день находят приверженцев. В свое время им отдал дань и Кеттелл. Он призывал материально поощрять браки между здоровыми и интеллектуально полноценными людьми и не останавливаться перед стерилизацией «недоразвитых». Семерым своим детям он предложил по тысяче долларов каждому (огромные деньги по тем временам), если они найдут себе пару среди сыновей или дочерей преподавателей колледжа. Разумеется, евгенические идеи, особенно будучи заострены до абсурда их рьяными проповедниками, представляются более чем спорными. Не надо забывать, какой жестокой практикой закончилось внедрение этих идей в фашисткой Германии, а именно эутаназией. Однако не вызывает сомнения, что в психологическом отношении супружеские союзы между представителями одного социального, интеллектуального и культурного круга являются оптимальными хотя бы с точки зрения здравого смысла.)

Еще одним важным вкладом Кеттелла в психологическую науку послужили результаты его опытов по изучению объема внимания и навыка чтения. С помощью тахистоскопа Кеттелл определял время, необходимое для восприятия и называния различных объектов — формы, буквы, слова и т. п. Установленный объем внимания колебался в пределах пяти объектов. Он оставался таким же и тогда, когда испытуемому предъявлялись не разрозненные буквы, а целые слова и даже предложения, то есть речевые или смысловые единицы, состоящие из значительно большего числа букв или знаков.

При экспериментах с чтением букв и слов на вращающемся барабане Кеттелл зафиксировал феномен антиципации («забегания» восприятия вперед).

Полученные результаты повышали статус не только экспериментальной психологии, но и общей психологической теории, ибо оба направления всегда неразрывно связаны. «В психологии — писал Кеттелл, — невозможно добиться конкретных и точных результатов, как это делается в естественных науках, если не опираться на эксперименты и измерения. Выход — в тестировании умственных способностей как можно большего числа людей» (Cattell, 1893, Р. 373). Именно этим, по его мнению, и следует заниматься.

Научная общественность высоко оценила заслуги Кеттелла. В 1895 г. он был избран президентом Американской психологической ассоциации. В 1929 г. председательствовал на IX Международном психологическом конгрессе (впервые проводившемся в США). В истории психологии Кeттелл сыграл огромную роль и как организатор, и как популяризатор науки. С 1895 г. он издавал журнал «Наука», а в 1894 г. совместно с Дж. M. Болдуином основал журнал «Психологическое обозрение», в 1915 г. — журнал «Школа и общество».

Исследования и воззрения Кеттелла оказали значительное влияние на многих ученых. В 1904 г., выступая на Всемирной ярмарке в Сент-Луисе, он произнес знаменательные слова: «...не вижу причин, почему применение систематизированного знания к изучению человеческой природы не может в нынешнем веке привести к результатам, которые сравнятся с достижениями физики девятнадцатого века и их значением для изучения материального мира». На этом выступлении присутствовал Джон Уотсон, прославившийся впоследствии как родоначальник поведенческой психологии — бихевиоризма. Идею Кеттелла он воспринял с необычным энтузиазмом. Некоторым историкам это даже дало повод предложить именовать Кеттелла «дедушкой» бихевиоризма. Учеником Кеттелла был и Э. Торндайк, однажды появившийся у его дверей с корзиной в руках. В ней ворочались дрессированные цыплята, из опытов над которыми впоследствии возникли знаменитые законы упражнения, эффекта и другие постулаты бихевиоризма. Среди учеников Кеттелла — блестящий экспериментатор Р. Вудвортс и основоположник американской клинической психологии Л. Уитмер (выделено мной – Г.З.).

После увольнения из университета он основал Американскую психологическую корпорацию — первую издательскую фирму, специализировавшуюся на выпуске тестов. Умер МакКинн Кеттелл в 1944 г.

Научная и практическая деятельность Кеттелла, его организаторские и исполнительские способности оказали существенное влияние не только на американскую психологию, но и на установление прочных связей между этой новой наукой и остальным научным миром. Читая лекции, выпуская журналы и развивая прикладную психологию, Кеттелл стал в своем роде «послом психологии».

Опираясь на работы Гальтона, Кеттелл с помощью разработанного им метода ранжирования исследовал природу и источники умственных способностей. Этот метод был применен при оценке заслуг выдающихся американских ученых различных областей наук. На основе этих исследований появился справочник «Ученые Америки».

После смерти Кеттелла историк Э. Г. Боринг написал его детям: «На мой взгляд, ваш отец сделал для американской психологии даже больше, чем Вильям Джемс. Именно благодаря ему психология в США окончательно отделилась от своей прародительницы — немецкой психологии и стала истинно американской».

Альфред Бине (Alfred Binet, 1857-1911). Хотя понятие «тест умственных способностей» ввел Кеттелл, тестовый метод получил распространение благодаря работам Альфреда Бине, независимого психолога-самоучки. Его метод, ставший впоследствии основой известной шкалы Стэнфорд-Бине, обеспечил возможность эффективно измерять умственные способности человека; он знаменовал собой начало современной тестологии. | Бине не согласился с подходом Гальтона и Кеттелла, которые для измерения интеллекта применяли тесты сенсомоторных функций. Он полагал, что наилучшим критерием умственного развития может служить оценка таких познавательных функций, как память, внимание, воображение, сообразительность. В 1904 году ему представилась возможность на практике доказать свою правоту. По инициативе Министерства народного образования Франции была создана комиссия по изучению умственных способностей детей, которые испытывали трудности со школьным обучением. Бине и психиатр Теодор Симон участвовали в работе комиссии и вместе разработали ряд интеллектуальных задач для детей различных возрастных групп.

На основе этих задач и был составлен первый тест на интеллект. Первоначально он состоял из тридцати вербальных, перцептивных и манипулятивных задач, которые располагались по возрастанию трудности. В последующие годы тест неоднократно пересматривался и модифицировался. Бине и Симон предложили понятие «умственного возраста», который определялся по уровню тех интеллектуальных задач, которые способен решать ребенок. К примеру, если ребенок, чей хронологический возраст равен четырем годам, решает все задачи для пятилетнего, то умственный возраст этого четырехлетнего ребенка приравнивался к пяти.

После смерти Бине в 1911 году развитие тестологии переместилось в Соединенные Штаты. Там работы Бине получили даже большее признание, чем во Франции. На родине Бине программы по тестированию интеллекта приобрели популярность только спустя 35 лет после его кончины. Тест Бине—Симона перевел на английский язык и представил в Соединенных Штатах Генри Годдард, студент Холла, который работал в частной школе для умственно отсталых детей в Вайнленде, Нью- Джерси. Его вариант перевода теста Бине-Симона был назван «шкалой измерения интеллекта».

В 1916 году Льюис М. Терман, также бывший ученик Холла, модифицировал тест Бине—Симона, который с тех пор стал стандартным. Он назвал его шкалой Стэнфорд—Бине по названию Стэнфордского университета, где тест был впервые представлен, и ввел в широкое обращение понятие коэффициента умственного развития или интеллекта (IQ – Intellectual Quotient), определяемый как процентное отношение умственного возраста к хронологическому. Шкала Стэнфорд—Бине претерпела несколько редакций и широко используется до сего времени.

Психологи называли людей, проходивших тесты, не субъектами, а пациентами. Тесты сравнивали с термометрами, которые в то время были доступны только врачам: без надлежащей подготовки никому не разрешалось пользоваться термометрами — так же, как неспециалист не мог проводить психологические испытания. Тесты называли «психологическими рентгеновскими аппаратами», которые позволяли заглянуть внутрь психики, разума, препарировать психические механизмы пациентов.

Развитие тестологии стало причиной жаркой социальной полемики, не утихающей и поныне. Психологи работают над разработкой тестов, свободных от предубеждений, имеющих отношение к культуре и образованию, тестов, более точно оценивающих весь диапазон способностей человека.

Психодинамическая традиция. Помимо институциональной и психометрической традиций на развитие клинической психологии оказала значительное влияние и «динамическая традиция в психологии», основывающаяся на концепции «психодинамизма». Хотя «психодинамизм» трудно определить как последовательную точку зрения, одно в этой концепции признается всеми ее сторонниками центральная роль понятия «мотивации». Большое число мотивационных факторов — осознанных и неосознанных желаний, стремлений, тенденций, комплексов, чувств разочарования, отчаяния, тревоги и т. д. — рассматривается как главная причина тех или иных особенностей поведения в норме и патологии.

Динамическая традиция в психологии связана с именами членов так называемой “Бостонской группы” (США), которая провозгласила “новую психологию,” – William James, G. Stanley Hall, в Европе - с именами Wilhelm Wundt (Германия), Sigmund Freud (Австрия), Кarl G. Yung (Швейцария), Pjier Jane (Франция), Н.Н.Ланге, В.М.Бехтерев (Россия).

Влияние Вильяма Джемса оказывалось через его «Принципы психологии» („Principles of Psychology“,1890). Термин «динамическая» Джемс употребил, чтобы показать отличие его точки зрения на предмет психологии от структуралистского подхода Титченера. Как справедливо отмечает Р.Уотсон, влияние Джемса на клиническую психологию шло не через конкретные его работы в этой области, а через плодотворность (и противоречивость) характера его мышления, через «защиту нерегламентированных идей», (Уотсон, 1953, p. 325). Правда, к более конкретным заслугам В.Джемса перед клинической психологией следует отнести его поддержку Клиффорда Бирcа (Clifford.W.Beers), чья книга „A Mind that found itself“ («Сознание, которое нашло самое себя») (1908) очень сильно повлияла на будущее развитие психогигиенического движения (mental hygiene movement).

Решающее влияние на развитие клинической психологии оказали идеи Зигмунда Фрейда, благодаря которым она вышла далеко за рамки первых клиник. Хотя работа Фрейда в области психоанализа изумила и возмутила «истеблишмент» психологии и американскую публику, его идеи дали клиническим психологам первые приемы психоаналитической терапии.

Поэтому вполне справедливо мнение о Зигмунде Фрейде как о втором отце клинической психологии. Изначально, как и Крепелин, естественно-научно ориентированный, он развил психоанализом комплексное учение о расстройствах и терапии, а также феноменолого-герменивтическую исследовательскую перспективу. Начиная с «Исследований истерии» (1895, совместно с Брейером), Фрейд предложил психогенетическую теорию невротических расстройств, которая оказала влияние одновременно на диагностические и клинико-психологические подходы и сформировала самостоятельный психологический фундаментальный подход. «Основополагающие положения психоанализа стали для нас настолько само собой разумеющимся, что мы позабыли почти их психоаналитическое происхождение (Понгратц, 1977, с.32): к ним, например, можно отнести значение социокультурного влияния и психогенетическую перспективу возникновения психических расстройств, а также введение беседы как средства психотерапии и подчеркивание фундаментального значения для терапевтических изменений психотерапевт-клиент отношений».

Нельзя недооценивать и косвенного влияния психоанализа, поскольку большинство клинико-психологических подходов возникли и были разработаны в противопоставлении и отграничении от психоанализа, как, например, клиент-центрированная терапия Роджерса, поведенческая терапия, гешталь-терапия и семейная терапия.

Зигмунд Фрейд (Sigmund Freud , 1856-1939). Зигмунд Фрейд родился 6 мая 1856 г. в Фрейберге, провинциальном городке на окраине Австро-Венгерской империи (ныне г. Пршибор в Чехии). Согласно еврейскому обычаю, на восьмой день после рождения мальчика подвергли обрезанию. В первых строках своей автобиографии Фрейд подчеркивает: «Мои родители были евреями, и я сам всегда оставался евреем». Впоследствии, находясь на стажировке во Франции, ему пришлось столкнуться с германофобией в связи с его немецким акцентом. В качестве оправдания Фрейд публично провозгласил: «Я не немец, я — еврей».

Однако семья Фрейда не придерживалась ортодоксальных иудаистских традиций. Еще до рождения сына отец перестал посещать синагогу и, по воспоминаниям знавших его людей, был человеком вполне светским. Амалия Фрейд разделяла взгляды мужа.

В Фрейберге Зигмунд прожил недолго. Коммерческие начинания Якоба Фрейда успеха не имели, что поставило семью на грань финансового краха. К тому же процветавший в Моравии антисемитизм заставлял задуматься о перемене места жительства. В октябре 1859 г. семья покинула Фрейберг и после нескольких месяцев, проведенных в Лейпциге в бесплодных поисках новых доходов, наконец, обустроилась в Вене*. Этому городу и суждено было впоследствии стать цитаделью психоанализа. Здесь Фрейд прожил около 80 лет. Здесь он получил образование. В гимназии он был первым учеником и, по собственному признанию, пользовался известными привилегиями: его даже переводили из класса в класс без экзаменов. Родители ценили успехи сына, заметно превосходившего своими способностями других детей. Для приготовления уроков ему была выделена керосиновая лампа, тогда как остальным приходилось довольствоваться свечами.

В возрасте 17 лет Зигмунд с отличием окончил гимназию и решил посвятить

себя науке. Он испытывал в тот период «непреодолимую потребность разобраться в загадках окружающего мира и по возможности сделать что-либо

для их решения». В 1873 г. он поступил на медицинский факультет Венского университета. Учебные занятия Фрейд совмещал с работой в Институте

___________

*Автору посчастливилось побывать в Вене, благодаря своему другу, немецкому клиническому психологу и психотерапевту Петеру Шюлеру, за что я ему очень признателен, посетить музей-дом З.Фрейда на Berggasse, 19 , в котором он жил и работал свыше 30 лет до вынужденной эмиграции в Лондон в 1939 году (Залевский Г.В., Суховершин А.В., 1999).

естествознании, работа требовала мировоззренческого осмысления научных открытий, и это дало толчок его интересу к философии. Однако к тому времени, когда он физиологии при университете, руководимом Эрнстом Брюкке. Сотрудничество с этим выдающимся ученым укрепило научный склад мышления Фрейда. Под руководством Брюкке он осуществил несколько оригинальных исследований, способствовавших оформлению теории нейронов.

Работая в институте Брюкке, Фрейд не мог оставаться в стороне от острых научных дискуссий своего времени. Свою склонность к философии Фрейд удовлетворял лишь посредством самообразования. С этой целью в 1874-1875 гг. он прослушал цикл лекций немецкого философа Ф. Брентано. Учение Брентано о психических актах как направленных действиях души, его полемика с английским психиатром Г. Модсли по проблемам бессознательного вызвали живой интерес Фрейда. Брентано не разделял идею бессознательного, но благодаря его работе «Психология с эмпирической точки зрения» (1874) Фрейд смог познакомиться с существовавшими в истории философии трактовками этой проблемы. По- видимому, общение с Брентано не ограничивалось стенами университетской аудитории, поскольку именно благодаря его рекомендации Фрейд получил заказ на перевод сочинений английского философа Джона Стюарта Милля. В ходе этой работы Фрейд приобщился, в частности, к философии Платона, о которой Милль был весьма высокого мнения. Платоновская идея воспоминания произвела на Фрейда глубокое впечатление и впоследствии была использована им при разработке техники психоанализа.

В 1881 г., закончив медицинский факультет Венского университета, Фрейд получил ученую степень по медицине. Он намеревался стать профессиональным научным работником. Однако осуществить намерение не представлялось возможным. Вакансий в институте Брюкке не было, а на перспективные вакансии претендовали другие его ассистенты, начавшие работу раньше Фрейда. Это положение усугублялось тяжелым материальным положением семьи, едва сводившей концы с концами после финансового кризиса 1873 г. К тому же в 1882 г. Фрейд познакомился и тайно обручился с двадцатилетней Мартой Бернайс, также происходившей из небогатой семьи. Ему было известно непреложное условие матери невесты: замуж Марта выйдет только за человека, способного ее обеспечить. В отчаянии писал он невесте: «Ежедневно и ежечасно одни и те же вопросы: в доме нет денег, нет дров, мать больна и нуждается в свежем воздухе». Единственным выходом из создавшегося положения была частная практика. Пройдя стажировку в Венской народной больнице, Фрейд открыл врачебный кабинет и занялся лечением неврозов.

Однако, вскоре он обнаружил, что не располагает ни исчерпывающей теорией, ни эффективными методами для борьбы с этим распространенным, но малоизученным заболеванием. Психология, делавшая свои первые шаги, мало чем могла ему помочь. Лишь в 1879 г. В. Вундтом был создан первый в мире Институт психологии и издан официальный документ, определявший ее статус в системе наук. Психология в ту пору не располагала теорией, способной пролить свет на феномен невроза. «Психология, - писал Фрейд, - могла предложить нам очень мало, а для наших целей совсем ничего, нам пришлось заново открывать как наши методы, так и теоретические гипотезы, на которых эти методы основывались» (1973).

Страстное желание как можно быстрее отыскать новое терапевтическое средство, энтузиазм и нетерпение Фрейда отражает история с кокаином. В 1883 г. по заказу химической фабрики Мерка в Дармштадте он предпринял экспериментальное исследование свойств кокаина, причем эксперименты осуществлял главным образом на себе и своих близких. На основании этих исследований его друг Карл Коллер ввел кокаин в офтальмологию в качестве анестезирующего средства. Однако эксперименты Фрейда нанесли серьезный ущерб здоровью некоторых его добровольных испытуемых. Разразился скандал. В медицинских кругах за Фрейдом надолго закрепилась репутация авантюриста и шарлатана.

В этот нелегкий период жизни произошли и некоторые позитивные события, сыгравшие важную роль в становлении научного мировоззрения Фрейда. В 1885 г. по рекомендации Брюкке он занял место приват-доцента неврологии в Венском университете. Новая должность дала возможность отправиться на стажировку в Париж, во всемирно известную клинику Сальпетриери, которую возглавлял крупнейший невропатолог своего времени Жан Мартен Шарко, признанный «Наполеоном неврозов». Возможность блестящей стажировки окрылила Фрейда. В письме невесте от 20 июня он писал: «Я поеду в Париж, стану великим ученым и вернусь в Вену, окруженный великой, огромной славой, мы сразу поженимся, и я вылечу всех неизлечимых нервнобольных...»

Парижские впечатления несколько охладили его энтузиазм. Стипендия была невелика, и жить приходилось чрезвычайно скромно. К тому же разговорным французским Фрейд владел не блестяще, мешал сильный акцент. Коллеги встретили его корректно, но весьма прохладно. Тем не менее, молодой венский врач присоединился к большой толпе ассистентов, практикантов и стажеров, которая постоянно сопровождала Шарко во время обходов больных и при сеансах их лечения гипнозом. Случай помог Фрейду сблизиться с Шарко, к которому он обратился с предложением перевести на немецкий язык его лекции. Шарко был очень доволен предложением, хотя впоследствии выразил неудовольствие в связи с многочисленными сносками и комментариями, которыми Фрейд снабдил перевод.

Фрейд благоговел перед Шарко, и не будет преувеличением сказать, что влияние на него французского мэтра было исключительным. «Мне случалось, — писал он Марте 24 ноября 1885 г., — выходить с его лекций с таким ощущением, словно я выхожу из Нотр-Дам, полный новыми представлениями о совершенстве». «Ни один человек не имел на меня такого влияния», — утверждал он (1973).

Основное внимание Шарко привлекали функциональные психические расстройства, в частности истерия и истерический паралич. Он считал, что истерия — психогенное заболевание, то есть протекает без изменения в тканях и вызывается чисто душевными причинами, которые нельзя обнаружить с помощью микроскопа. (Надо отметить, что до Шарко понятие психогенного заболевания было медицине совершенно чуждо.) Мысль Шарко о том, что причины функциональных психических расстройств следует искать не в анатомии, а в психологии, глубоко запала в сознание Фрейда. Кроме того в одной из бесед с Фрейдом Шарко заметил, что источник странностей в поведении невротикa таится в особенностях его половой жизни. Впоследствии эта идея, развитая Фрейдом, послужила краеугольным камнем психоанализа.

В Вену Фрейд вернулся окрыленным. Однако коллеги встретили его

прохладно. Его доклад о стажировке был встречен скептически. Предстояли

еще годы становления собственной концепции, которая должна была принести

ему признание.

В 1886 г. Фрейд все же женился на Марте Бернайс, с которой прожил до конца своих дней (она пережила его на 12 лет). Она родила ему шестерых детей: Матильду, Жана (назван в честь Шарко), Оливера, Эрнста (назван в честь Брюкке), Софью и Анну — единственную из детей, продолжившую дело отца.

Несколько лет Фрейд продолжал без особого успеха испытывать различные фармакологические и физиотерапевтические средства лечения больных. Пациентов ему в основном направлял его старший коллега и друг Йозеф Брейер, взявший его под свое покровительство и порой оказывавший ему даже материальную помощь.

В 1888 г. Фрейд познакомился с книгой ученика Шарко — доктора Ипполита Бернгейма — «Внушение и его применение в качестве терапии», в которой описывались результаты лечения невротиков методом гипнотического внушения. С целью освоить технику гипноза Фрейд в 1889 г. отправился в Нанси, где работал Бернгейм. Метод гипноза произвел на него большое впечатление. В ряде случаев гипнотическое внушение вело к полному исчезновению у больных истерических симптомов. Особенно поразил Фрейда эксперимент Бернгейма с пациенткой, которой в состоянии гипнотического сна было приказано при пробуждении раскрыть стоявший в углу зонтик, что она и сделала. На вопрос, зачем понадобилось раскрывать зонт в помещении, пациентка смущенно ответила, что хотела удостовериться, ее ли это зонтик. Факт гипнотического внушения не отложился в ее памяти. Это натолкнуло Фрейда на мысль, что работа мозга не всегда осознается, что в основе поведения могут лежать бессознательные мотивы, которые можно обнаружить с помощью специфических приемов, например гипноза.

Однако собственная практика лечения гипнозом продемонстрировала ограниченные возможности этого метода. Пытаясь из разрозненных наблюдений и гипотез построить целостную картину невротического заболевания, Фрейд вспомнил случай, рассказанный Брейером и впоследствии ставший широко известным как «случай Анны О.». Пациенткой Брейера (установлено, что ее подлинное имя — Берта Паппенгейм) была молодая женщина, страдавшая расстройством мышления и речи, нервным кашлем и параличом ног. С помощью гипноза Брейеру удалось добиться воспроизведения больной тревоживших ее образов и фантазий. Оказалось, что травмировавшие ее психику переживания были связаны с болезнью и смертью отца. По мере того как пациентка заново переживала травмировавшую ее ситуацию, болезненные симптомы постепенно исчезали. На этом основании Брейер сделал вывод, что болезненный симптом является заменителем подавленного импульса. Суть предложенного им нового метода лечения истерии, названного катарсическим (от гр. «катарсие» — очищение), состояла в том, чтобы заставить больного вспомнить, осознать и тем самым разрядить подавленный психический импульс.

Фрейд решил проверить этот метод и вскоре уже мог привести несколько аналогичных случаев из собственной практики. В 1895 г., обобщив накопленный опыт, Брейер и Фрейд опубликовали совместную работу «Этюды по истерии» (в русском издании «Очерки истерии»). Книга вышла тиражом всего 800 экземпляров и не привлекла внимания специалистов, хотя в ней впервые была предпринята попытка установить связи неврозов с неудовлетворенными влечениями. В дальнейшем из-за разногласий соавторов по поводу механизмов истерии, роли сексуального фактора и по другим причинам произошел разрыв их почти пятнадцатилетней дружбы.

Последующий этап научной деятельности Фрейда проходил, по его собственному признанию, «в блестящей изоляции». Коллеги фактически бойкотировали его, поскольку развиваемая им теория сексуальности слишком далеко выходила за рамки привычных воззрений. Но именно в этот период были разработаны основные положения психоанализа — новаторского учения, перевернувшего традиционные представления о душевной жизни.

Понятие «психоанализ» Фрейд впервые употребил в 1896 г. в докладе «Этиология истерии». Первоначально он называл так метод терапии, направленный на выявление скрытых причин психических отклонений. Позднее так стали называть всю систему теоретических воззрений Фрейда.

Пытаясь раскрыть механизмы возникновения неврозов, Фрейд обратил внимание на болезненные последствия неудовлетворенных влечений и неотреагированных эмоций. Эти разрывающие единство сознания стремления и аффекты, о существовании которых сам больной и не подозревал, были восприняты Фрейдом как главное свидетельство существования бессознательного — столь же и даже более влиятельной сферы психики, сколь и сознание. Поскольку содержанием бессознательного в большинстве случаев оказывалось нечто неприятное для больного, неприемлемое с точки зрения социальных и нравственных норм, Фрейд предположил, что бессознательный характер этих психических сил обусловлен особым защитным механизмом, получившим название «вытеснение».

Согласно Фрейду, механизм вытеснения подобно плотине ограждает сознание от потрясений, вызванных столкновениями с тягостными воспоминаниями, недопустимыми влечениями и импульсами. Но и в бессознательном состоянии эти влечения сохраняют заряд психической энергии и потому могут прорываться в виде патологических симптомов. Таким образом, на первом этапе развития теории психоанализа бессознательное представлялось как тождественное вытесненному. По мере развития психоанализа представления Фрейда о бессознательном уточнялись и усложнялись. Из случайного чужеродного фактора бессознательное превратилось в неотъемлемую часть психического аппарата всякого человека. Бессознательное — это кипящий котел страстей и инстинктов, рвущихся наружу с целью получения разрядки. В замаскированном виде бессознательное обнаруживает себя то в патологических симптомах, то в таких проявлениях обыденной жизни, как сновидения, шутки, обмолвки и т. п., то в преобразован- ном творческом виде «как культурные, художественные и социальные ценности человеческого духа».

Еще в 1897 г. Фрейд приступил к систематическому самоанализу сновидений и принял решение написать работу о снах и сновидениях. Книга «Толкование сновидений» увидела свет в 1900 г. Публикация этой работы не вызвала интереса в научных кругах (тираж 600 экземпляров был распродан за 8 лет; ныне столько же экземпляров этой книги продается в США и Европе ежемесячно). Но сам Фрейд считал ее «поворотным пунктом».

В 1898 г. Фрейд начал разработку проблемы юмора, которую исследовал на основе собственной коллекции еврейских анекдотов. Впоследствии результаты его изысканий воплотились в работе «Остроумие и его отношение к бессознательному» (1905).

В 1901 г. Фрейд опубликовал книгу «Психопатология обыденной жизни» — наиболее популярную и известную работу по психоанализу. В ней на основе теории вытеснения он показал, что неосознаваемые мотивы обусловливают поведение человека в норме и патологии, а различного рода ошибочные действия (оговорки, описки, забывание имен и названий и т. п.) свидетельствуют о наличии бессознательных мотивов и могут быть использованы в целях диагностики и терапии.

В 1902 г. Фрейду было присвоено звание профессора. В том же году, стремясь преодолеть бойкот и изоляцию, он организовал «Общество психологических сред», призванное обеспечить обмен идеями и консолидацию сторонников психоанализа. Первоначально это был дискуссионный кружок, который лишь через несколько лет обрел статус научного общества. В 1903 г. у Фрейда, наконец, появились первые ученики — Пауль Федерн, Вильгельм Штекель и др., которые сыграли значительную роль в исторической судьбе психоанализа. В 1904 г. идеи Фрейда привлекли внимание группы швейцарских психиатров: Э. Блейлера, М. Эйтингона, К. Абрахама, К. Г. Юнга, — которые обратились к ним как к перспективному учению и психотерапевтическому методу, В 1907 г. состоялись первые встречи Фрейда со швейцарскими коллегами, положившие начало слиянию венской и цюрихской школ психоанализа. В 1908 г. в Зальцбурге состоялся I Международный психоаналитический конгресс, объединивший сторонников психоанализа. В 1909 г. начал выходить первый психоаналитический журнал. Его издателями выступали Блейлер и Фрейд, редактором — Юнг.

В том же году по случаю двадцатилетнего юбилеем Университета Кларка в Вустере (штат Массачусетс, США) Фрейд был приглашен его президентом Стэнли Холлом принять участие в торжествах и прочитать ряд лекций. Вместе с ним в Америку отправился Юнг, а также еще один аналитик — Шандор Ференци. Трое путешественников прибыли в Нью-Йорк в воскресенье 27 сентября 1909 г. Ступив на американскую землю, Фрейд произнес знаменитую фразу: «Они и не подозревают, что я привез им чуму!»

В Вустере Фрейд прочитал на немецком языке пять лекций перед аудиторией, которая слушала его очень внимательно, несмотря на то, что многие были разочарованы отсутствием пикантных откровений на сексуальную тему. В лекциях Фрейд кратко обрисовал историю происхождения психоанализа, основные результаты исследований сновидений, остроумия и ошибочных действий, теорию сексуальности и психотерапевтические методы. Текст лекций был опубликован год спустя в Американском психологическом журнале».

Обнадеживающей была и встреча с Уильямом Джемсом, который произвел на Фрейда большое впечатление и вместо прощания сказал ему: «Будущее психологии зависит от вашей работы».

Университет Кларка присвоил Фрейду звание почетного доктора, что глубоко тронуло его, поскольку явилось первым официальным признанием его работы.

Последующие годы характеризовались противоречивыми тенденциями. Консолидации психоаналитического сообщества сопутствовали начавшиеся распри, приведшие к отходу от психоанализа некоторых недавних сподвижников Фрейда. В 1911 г. последовал разрыв с А. Адлером, который Фрейд очень болезненно переживал. Вскоре ряды психоаналитического движения покинул Юнг. Теоретические расхождения и впоследствии порождали постоянные противоречия в стане психоаналитиков.

Фрейду и самому приходилось вносить коррективы в свою теорию. События Первой мировой войны продемонстрировали ограниченность объяснительных принципов психоанализа. Военные, вернувшиеся из окопов, терзались совсем иными переживаниями, чем венские буржуа конца XIX в. Фиксация новых пациентов Фрейда на психических травмах, связанных с тем, что им пришлось заглянуть в глаза смерти, послужила основанием версии об особом влечении, не менее сильном, чем сексуальное, — влечении к смерти. Это влечение | Фрейд обозначил древнегреческим понятием Танатос — как антипод Эросу — силе любви.

Наряду с социальными обстоятельствами у Фрейда имелись и личные мотивы обращения к этой проблеме. Страстный курильщик, выкуривавший до 20 сигар в день, он был поражен раком гортани. Но, мужественно перенося одну операцию за другой, он продолжал упорно работать. Его идеи обретали все большее признание, к ним с интересом относились многие выдающиеся деятели культуры, с которыми Фрейд часто встречался, вел оживленную переписку.

В 1926 г. Фрейд встретил свой семидесятилетний юбилей. Официальная Вена проигнорировала торжество, что, однако, было скрашено приветствиями А. Эйнштейна, Р. Роллана, С. Цвейга и многих других деятелей науки и культуры.

После прихода в Германии в 1933 г. к власти нацистов началось свертывание психоаналитического движения в Европе. Во время печально известного книжного аутодафе в Берлине труды Фрейда как «еврейская порнография» были подвергнуты публичному сожжению «во имя благородства человечества». Получив известие об этом, он горько пошутил о прогрессе человечества:

«В прежние времена они сожгли бы меня, а теперь сжигают лишь мои книги». Впрочем, там, где жгут книги, как правило, кончают тем, что сжигают людей. Именно такая судьба постигла впоследствии сестер Фрейда.

В первый же день после присоединения Австрии к нацистской Германии Фрейд был заключен под домашний арест, его квартира подвергнута обыску, а дочь Анна вызвана на допрос в гестапо. Казалось, судьба ученого предрешена. Однако стараниями влиятельных последователей после уплаты выкупа в 100 000 австрийских шиллингов Фрейду вместе с женой и дочерью Анной было разрешено покинуть Австрию. Семья обосновалась в Лондоне, где, несмотря на прогрессировавшую болезнь, Фрейд продолжал напряженно работать, встречался с деятелями науки и искусства, в частности с Сальвадором Дали. Однако мучения становились нестерпимыми. 23 сентября 1939 г. личный врач Фрейда Макс Шур по его просьбе оборвал его страдания двумя отравляющими уколами. Концепция Фрейда по сей день вызывает противоречивые суждения и оценки. Однако не подлежит сомнению та исключительная роль, которую венский мыслитель сыграл в становлении наук о человеке, в том числе и в клиническую психологию.

Несмотря на всю критику в свой адрес, недостаток научной строгости и некоторую методологическую слабость, фрейдовский психоанализ продолжает оставаться влиятельной силой в современной психологии. В 1929 году Е. Дж. Боринг писал в своем учебнике под названием «История экспериментальной психологии» (A history of Experimental Psyhology), что психология не может выставить ни одного мыслителя ранга Дарвина или Гельмгольца. Двадцать один год спустя, во втором издании того же учебника, он пересмотрел свое мнение. Характеризуя произошедшие за это время в психологии события, с чувством неприкрытого восхищения Фрейдом, он пишет: «Теперь мы с уверенностью можем оценить его как величайшего новатора, подлинного проводника духа времени, сумевшего достроить здание психологии, введя в нее принцип бессознательного... Вряд ли кому в течение, по крайней мере, последующих трех столетий удастся написать историю психологии без упоминания имени Фрейда. А это и есть подлинный критерий величия: посмертная слава» (Boring. 1950. Р. 743, 707.)

В интеллектуальной истории взрыв, произведенный Фрейдом, может быть сравним лишь с открытиями Дарвина, сделанными несколькими поколениями раньше. Интеллектуальный воздух, которым мы дышим, насыщен категориями учения Фрейда.

Поль Розен

Психоанализ, представляемый в качестве нового метода лечения некоторых неврозов, на самом деле лишь опошляет, унижает, разрушает. Бессознательное являет собой лишь поле руин, где откладываются все нечистоты разума. Такова доктрина еврея Фрейда, которая может быть принята лишь нацией ненормальных и произвести фурор только в обществе, где все помыслы разума угасли и жизнь разворачивается между двумя полюсами: от борделя до дома умалишенных, проходя через биржу.

Альфонсо Петруччи

Зигмунд Фрейд – великий подвиг одного, отдельного человека - сделал человечество более сознательным; я говорю более сознательным, а не более счастливым. Он углубил картину мира для целого поколения; я говорю углубил, а не украсил. Ибо радикальное никогда не дает счастья, оно несет с собою только определенность. Но в задачу науки не входит убаюкивать вечно младенческое человеческое сердце все новыми и новыми грезами; ее назначение в том, чтобы научать людей ходить по жесткой нашей земле прямо и с поднятой головою.

Стефан Цвейг

Таковы лишь некоторые из множества противоречивых суждений и оценок, которых удостоился психоанализ и его создатель — Зигмунд Фрейд. Однако сам пафос полемики, не стихающей по сей день, свидетельствует о том, что из всех психологов именно Фрейду принадлежит определяющее влияние на общественное сознание нашей эпохи. Несомненны заслуги Фрейда в развитии и психоинтервенционной традиции в клинической психологии, о которой мы будем говорить ниже, поскольку его психоанализ – это и психотерапия.

Психоинтервенционная традиция. Была уже особенно заметна в недрах французской клинической психологии, например, в клинике Шарко и Жане. В то же время начал работать над своей книгой «Психотерапия» Хьюго Мюнстерберг, которая вышла в 1909 году. Мюнстерберг лечил пациентов в лаборатории, а не в клинике, и не назначал плату за лечение. Он полагался на свою репутацию и никогда не скрывал от своих пациентов, какие методы лечения будут применяться. Психические болезни, считал Мюнстерберг, возникают из-за неспособности человека приспособить свое поведение к окружающей обстановке и в результате скрытых конфликтов в подсознании. Терапевтический метод Мюнстерберга заключался в том, чтобы убрать беспокоящие пациента мысли, избавить его от нежелательных привычек, заставить пациента забыть о негативных эмоциях, успешно справляться с рядом проблем, включая алкоголизм, наркозависимость, галлюцинации, навязчивые мысли, фобии и сексуальные расстройства. Первое время он прибегал к гипнозу как методу, но после того, как одна женщина пригрозила застрелить его, Мюнстерберг отказался от гипноза. Эта история попала в газеты, и мэр Гарварда потребовал от Мюнстерберга, чтобы тот прекратил гипнотизировать женщин.

Книга Мюнстерберга «Психотерапия» привлекла широкое внимание общественности к проблемам клинической психологии, но не была принята Уитмером, который незадолго до этого открыл свою клинику в Пенсильванском университете. В одной из статей, написанной им для журнала «Психологическая клиника», Уитмер жаловался, что Мюнстерберг «унизил» профессию, рекламируя методы психотерапевтического лечения. Он говорил, что Мюнстерберг производит впечатление какого-то гипнотизера, потому что «уж слишком бойко действует этот профессор психологии из Гарварда — будто вылечил в своей психологической лаборатории не одну сотню всевозможных нервных заболеваний».

Пьер Жане (Pierre Janet, 1859-1947), этот гигант французской психологии, который уже в 32 года стал известным благодаря своим первым работам. Он до глубокой старости оставался энергичным и активным, человеком без догм, которого Минковский описал следующим образом: „Если Вас приглашает в свой кабинет Пьер Жане, этот стройный мужчина, с проникновенным взглядом и молодой походкой, то Вы сразу же попадаете в особую атмосферу, которая пропитана серьезностью, упорством, мыслью, живой любознательностью и духом исследования. Все сплошь заставленное книгами помещение излучает мастера. Вся выполняемая в данный момент и в будущем работа наполняет Вас трепетом».

Большим желанием Жане было объединить свои научные и религиозные склонности. Он сам говорил, что „я мечтаю об объединении науки и религии посредством улучшенной философии, которая удовлетворит здравомыслие и веру. Это чудо, увы, мне не удалось, но я остался философом". Как врач он занимался больными истерией. Он использует с большим энтузиазмом гипноз, он исследует. В 30 лет Жане (1889) пишет докторскую диссертацию о «психологическом автоматизме". Затем Жане отправляется к великому Шарко в Париж, в клинику Сальпетриери, где вскоре становится директором лаборатории патологической психологии. Многочисленные тома свидетельствуют о тысячах его наблюдений в течение сорока лет. Жане объясняет: „Ограничения себя только специальными областями никогда не является добрым делом, а в случае психологии это может иметь необратимые последствия, поскольку психология касается всего. Она универсальна, всюду имеются психологические факты".

Интересен взгляд Жане на то, каким образом отличается нормальный человек от человека анормального. Нормальный человек – тот, у которого психологическое напряжение является сильным и сбалансированным. Оказавшись перед ситуацией, к которой он не был готов, он сможет довольно легко ее «переварить». Например, вы должны войти в помещение, в котором на вас направлено тысячу глаз. Если вы человек нормальный, то случится следующее:

а) Вы на мгновенье остановитесь, чтобы обозреть ситуацию, поскольку в ней вы оказались неожиданно.

б) Вы быстро принимаете решение и осторожно продолжите движение.

в) При этом вы постараетесь как можно быстрее адаптироваться к ситуации.

г) Через несколько минут вы двигаетесь без страха, эмоций агрессивности и скованности.

д) Вы не испытываете затем чувства усталости, поскольку ситуация вам не стоила особых усилий и энергии. Она пришла и ушла. Она интегрировалась в другие отношения, которые образуют вашу личность.

Если же вы человек анормальный (например, стеснительный, зажатый, агрессивный и т.п.), то происходит следующее:

а) Поскольку ситуация для вас оказывается новой и неожиданной, то вы останавливаетесь.

б) Вас охватывает «мандраж» и эмоциональное торможение.

в) Вас охватывает страх и другие негативные эмоции.

г) Вы цепенеете (становитесь ригидным) или убегаете либо нападаете.

д) Вы чувствуете себя усталым, поскольку ситуация стоила вам сил. К тому же она еще не позади, поскольку вы будете, возможно, еще переживать ваше неудачное поведение в ней, ваши чувства неполноценности, страха и ощущать чувство горечи.

Понятно, что обыденная жизнь требует от нас бесконечное количество раз напрягаться, чтобы соответствовать ее требованиям. Это и новые обстоятельства, непредусмотренные события, новая ответственность, «удары судьбы», эмоции, неудачи и т.д. Как поступает в этих случаях нормальный человек? Он ассимилирует все обстоятельства и духовно их «переваривает». Все события как бы распыляются в его Я и интегрируются в его общую личность. Аффективность нормального человека подобна резервуару, в котором все события перемешиваются как различные виды пищи в здоровом желудке.

Как поступает анормальный человек? Событие духовно им не переваривается и его Я не ассимилируется. Оно остается вне его Я и функционирует самостоятельно. Вне его «аффективного резервуара» образуется один или несколько психических сателлитов (спутников), которые ведут свой образ жизни и не могут интегрироваться в общий резервуар. Каждый из этих сателлитов вызывает внутреннее напряжение, и появляются симптомы как при своего рода «духовного несварения желудка» которое разрушает целостность Я. Это имеет место при комплексах, вытеснениях, незавершенных эмоциональных переживаниях и т.д., с нескончаемым рядом симптомов – от маленького расстройства до самой выраженной одержимости. Поскольку, согласно Жане, сознание выполняет синтетическую, объединительную роль в норме, то каждое психологическое расстройство – это потеря сознанием способности к такому синтезу.

Важными являются идеи Жане о том, что акты поведения (действия) человека не являются равноценными, а скорее разноуровневыми. Идея, которая разрабатывалась в наше время, но уже экспериментально-психологически М.С.Роговиным (1974, 1977) и его учениками в рамках структурно-уровневого подхода к психике человека (Залевским Г.В., Соловьевым А.В., Урванцевым Л.П. и др.).

П. Жане, предпринял попытку создания всеобъемлющей структурно-уровневой концепции; в ней традиционное деление психических процессов было заменено рядом новых категорий, содержание которых раскрывалось в рамках разработанной им системы. Эта система началась с его первой большой работы «Психический автоматизм» (1889). Теория Жане имеет биолого-психологический характер и ее можно было бы обозначить как теорию «функциональных уровней». Уровни, по Жане, - это поведенческие акты различной степени сложности, прослеживаемые от низших к высшим. Первый уровень - рефлекторный; с высокой степенью интенсивности внешней стимуляции. Второй уровень - «перцептивного» действия, т. е. актов поведения, обусловленных сложными целостными внешними объектами. Третий уровень Жане обозначает как социально- психологический (точнее было бы назвать его коллективно- психологическим); здесь поведение индивида начинает регулироваться его отношением к другим индивидам. Четвертый уровень - интеллектуальный, на котором уже совершаются элементарные действия по созданию и использованию продуктов труда. Этот уровень характеризуется свойством обратимости операций (идея, разработанная впоследствии в генетическом плане учеником Жане, не менее знаменитым, чем его учитель - Ж. Пиаже). Далее следует пятый и шестой уровни действия, обусловленные непосредственной верой и размышлением; под первым Жане имеет в виду, главным образом, влияние со стороны языка, под вторым - логические операции. Седьмой уровень - это уровень экспериментальных действий и сознательного использования прошлого опыта. Восьмой - уровень действий, связанный с осознанием случайности, свободы и прогресса. Взаимоотношение действий, относимых к каждому уровню, составляет в конечном итоге личность, индивидуальность человека. Последние уровни, по Жане, носят открытый характер (выд. мной – Г.З.).

Работы Жане основывались на тщательном психопатологическом анализе и на изящных клинических приемах; в то же время он явно недооценивал роль более строгого психологического эксперимента. Клинические же интересы П.Жане, как известно, находились в области неврозов и, прежде всего, истерии, где ему пришлось соперничать с З.Фрейдом, который тоже, как и Жане, осваивал эту проблему - «старую как и само человечество», этот «кошмар врачей и психиатров» (Henri-Jean Barraud, 1972) у «Наполеона неврозов» Жана Мартена Шарко.

Новый импульс в развитии интервенционной традиции клинической психологии был дан уже в 40-60-е годы ХХ-го столетия, когда своего апогея достигает психоанализ (психоаналитическая терапия), и, как реакция неудовлетворения им, появляются поведенческая, когнитивная (поведенческо-когнитивная), гуманистическая психология и психотерапия, прежде всего, клиент-центрированная психотерапия Карла Роджерса («Counseling and Psychotherapy», 1942, Client-centered Psychoterapy, 1951). Свою терапевтическую концепцию Роджерс позже разработал до широкой теории личности и терапии.

Еще непосредственней использовала теории и методы научной психологии поведенческая терапия, заимствовав свой клинико-психологический подход из экспериментальной психологии и теорий научения. Исторической датой здесь является 1958 год, когда Йозеф Вольпе, а затем и Ганс Юрген Айзенк (1959) впервые начали систематически употреблять термин «behavior ttherapy» («поведенческая терапия») (Залевский Г.В., 2002). В немецкоговорящих странах оба терапевтических подхода (клиент-центрированная или разговорная терапия и поведенческая терапия, объединившись с когнитивной) вошли в клиническую психологию в начале 70-х годов, заняв существенное место в обучении, исследовании и практике. Они оказали еще более значительное влияние на дальнейшее развитие всех областей клинической психологии, чем в свое время психоанализ. В результате этого влияния профессиональная практика клинических психологов бурно начала выходить за пределы психодиагностики, тем самым клинические психологи более адекватно определили свои задачи.

Карл Роджерс (Carl Rogers, 1902-1987). Имя К. Роджерса часто упоминается в ряду других известных имен — Ф. Перлза, Ш. Бюлер, К. Хорни, Э. Фромма. В отличие от названных коллег, которых привели в Америку из Европы трагические потрясения XX в., Роджерс был стопроцентным американцем. История его семьи неразрывно связана с историей Соединенных Штатов. Карл Рэнсом Роджерс был четвертым из шестерых детей семьи Роджерсов. Он рос застенчивым и чувствительным ребенком, тяжело переживавшим постоянные насмешки старших братьев и сестры. Отец часто бывал в деловых разъездах, поэтому более близкие отношения сложились у него с матерью. Любимым занятием было чтение, которому он предавался часами. Однако, если чтение Библии его родители — люди глубоко религиозные — поощряли, то к чтению художественной литературы относились неодобрительно, как к пустой трате времени (много позднее, уже став профессором, он порой ловил себя на безотчетном ощущении вины, которое возникало, когда кто-то заставал его читающим.)

Едва достигнув семилетнего возраста. Карл поступил в школу. Кстати, в ту же школу ходил его сосед Эрнест Хемингуэй, а доктор Хемингуэй, отец Эрнеста, преподавал там естествознание. Способности Карла к чтению оказались столь впечатляющими, что с первого же урока он был отправлен во второй класс продемонстрировать навыки беглого и правильного чтения. В тот же день ему пришлось проделать это и в третьем, и даже в четвертом классах. Естественно, в первый класс он больше не вернулся, а начал свое обучение со второго.

Здесь он познакомился со своей сверстницей Хелен Эллиот, которая через пятнадцать лет стала его женой. Роджерс иронично вспоминает: «Она была первой, кого я решился пригласить на свидание. Наверное, потому, что мы были уже давно знакомы. А я был так застенчив, что знакомиться ни с кем не осмеливался».

В автобиографических заметках Роджерс вспоминает, что первыми книгами, оказавшими влияние на становление его научного мировоззрения, были, как это ни покажется странным, труды по сельскому хозяйству. «Я узнал, как трудно проверить гипотезу. Я получил знания о научных методах в практической деятельности и стал их уважать» (цит. по С.Степанову, 2001, с.374). Эти занятия определили выбор профессии. В колледж Роджерс поступил с намерением изучать сельскохозяйственные науки. По прошествии двух лет он довольно неожиданно изменил свой выбор. Этот шаг был продиктован тем, что в студенческом городке он поселился в общежитии Молодежной христианской ассоциации (его старший брат Росс был одним из ее активистов). Насыщенное эмоциональное общение с товарищами побудило его избрать духовную стезю. В 1922 г. в составе немногочисленной делегации американских студентов он отправился в Китай на Международную христианскую конференцию. Хотя сама конференция длилась всего неделю, путешествие и сопутствующие мероприятия заняли целых полгода и явились важной вехой в становлении его личности.

На конференции Карл впервые столкнулся с представителями разных государств и народов. Он вспоминает: «Я увидел, как страшно ненавидели друг друга французы и немцы, хотя сами по себе они были очень приятными людьми. Это заставило меня серьезно задуматься, и я пришел к выводу, что у искренних и честных людей могут быть совершенно разные религиозные взгляды. В основном я в первый раз освободился от религиозной веры моих родителей и понял, что дальше я не могу идти вместе с ними. Из-за расхождений во взглядах наши отношения стали напряженными и причиняли нам душевную боль, но, оглядываясь назад, я думаю, что именно тогда я стал независимым человеком».

Свое образование Роджерс продолжил в теологической семинарии. Однако его взгляды в результате поездки на Восток претерпели серьезные изменения. «Со времени этой поездки мои цели, ценности, моя философия стали моими собственными, весьма отличными от тех взглядов, которых придерживались мои родители и которых я сам придерживался до этого времени». Все больше его внимание привлекала психология. Он начал понимать, что его главная жизненная цель — помогать людям, нуждающимся в духовной поддержке, — может быть достигнута и вне церкви. Он также убедился, что работа психолога — вполне достойное занятие, способное к тому же обеспечить достаточные средства к существованию.

Роджерс пожелал заочно пройти курс психологии в Висконсинском университете. Этот курс основывался, главным образом, на работах Уильяма Джемса, которые Роджерс, по собственному признанию, нашел скучноватыми. Это, однако, не ослабило его интереса к психологии, и он закончил свое образование в Педагогическом колледже Колумбийского университета. Курс философии он прослушал у Килпатрика, которого нашел блестящим педагогом.

По окончании университета Роджерс поступил на работу в качестве клинического психолога в Центр помощи детям в г. Рочестере (штат Нью-Йорк). Здесь он проработал 12 лет. Его практическая деятельность в известном смысле носила импровизационный характер. Роджерс не примыкал ни к какой психологической школе. Так, посетив двухдневный семинар Отто Ранка, он нашел много привлекательного в его терапевтических приемах, но не в теории. Собственная теория и метод сложились постепенно в годы его работы в Рочестере. От формального, директивного подхода, принятого в традиционной психотерапии, он перешел к иному, который позже назвал терапией, центрированной на клиенте.

До Роджерса психотерапевты работали с пациентами. Роджерс намеренно ввел в научный обиход понятие «клиент». И это была не просто игра слов. За терминологическим изменением лежал коренной пересмотр всей стратегии психотерапии. Ибо пациент — это тот, кто болен и нуждается в помощи, поэтому обращается за ней к профессионалу — психотерапевту. Последний руководит им, направляет его, указывает путь выхода из болезненного состояния. А клиент — это тот, кто нуждается в услуге и полагает, что мог бы сделать это сам, но предпочитает опереться на поддержку психотерапевта. Клиент, несмотря на беспокоящие его проблемы, все же рассматривается как человек, способный их понять. В представлении о клиенте содержалась идея равноправия, отсутствующая в отношениях врача и пациента.

Задача терапии — помочь человеку разрешить свою проблему с минимумом инструкций со стороны терапевта. Роджерс определял терапию как «высвобождение уже наличной способности в потенциально компетентном индивидууме, а не квалифицированную манипуляцию более или менее пассивной личностью». Согласно Роджерсу, «индивидуум имеет в себе способность, по крайней мере, латентную, понять факторы своей жизни, которые приносят ему несчастья и боль, и реорганизовать себя таким образом, чтобы преодолеть эти факторы».

Работая в Рочестере, Роджерс написал книгу «Клиническая работа с трудным ребенком» (1939). Книга была встречена одобрительно, и автор получил приглашение занять должность профессора в университете Огайо. Начав свою академическую карьеру с этой довольно высокой ступени, он избежал того излишнего давления, которое, по его мнению, часто мешает начинающим ученым творчески проявить себя. Опыт преподавательской работы, а главное, живой отклик студентов на его идеи вдохновили его на более полное и детальное рассмотрение проблем психотерапии в книге «Консультирование и психотерапия» (1942).

В 1945 г. Чикагский университет предоставил Роджерсу возможность создать собственный консультативный центр. Новаторской тенденцией центра было предоставление пациентам (точнее, клиентам) возможности свободного выбора направления терапии. На посту директора центра он работал до 1957 г.

В 1951 г. он опубликовал книгу «Терапия, сфокусированная на клиенте», в которой его принципы нашли наиболее полное отражение. Книга была встречена массированной критикой со стороны терапевтов различных направлений, усмотревших в позиции Роджерса угрозу традиционным директивным методам. Основные выводы из этой позиции, далеко выходящие за рамки терапевтической тематики, Роджерс изложил в своей наиболее известной книге «Становление личности» (1961), выдержавшей несколько изданий (русский перевод вышел в 1994 г.). Несмотря на настороженное отношение коллег, книга Роджерса привлекла широкий общественный интерес и, став бестселлером (что не так часто происходит с психологическими трудами), обеспечила автору неплохие гонорары. С чикагским периодом деятельности Роджерса связано и одно серьезное затруднение личного порядка. Работая с одной пациенткой, страдавшей тяжелым расстройством, он настолько проникся ее состоянием, что почти впал в аналогичную патологию. Лишь трехмесячный отпуск и курс психотерапии у одного из коллег позволили ему оправиться и понять необходимость соблюдения известных пределов сопереживания.

В 1957 г. Роджерс сменил место работы. Он стал преподавать психологию и психиатрию в Висконсинском университете. В профессиональном плане это оказалось нелегким периодом. Возникли серьезные противоречия с руководством, весьма ограниченно понимавшим свободу студентов учиться, а преподавателей — учить. Недовольство Роджерс отразил в критической статье, в которой, в частности, писал: «Мы делаем неумную, неэффективную и бесполезную работу, обучая психологов в ущерб обществу». Представленная в журнал «Американский психолог», статья была первоначально отвергнута и напечатана лишь позднее, когда в виде списков обрела широкую известность в студенческих кругах.

Не приходится удивляться, что Роджерс оставил должность профессора. С 1963 г. его деятельность была связана с Центром изучения личности (ЛаДжолла, Калифорния). Здесь, без назойливой опеки администрации, он обрел покой и уверенность, много работал, писал. Всего Карл Роджерс написал 16 книг и свыше 200 статей, его работы переведены на 60 иностранных языков. Свою позицию он подытожил, цитируя Лоа Цзы: Когда я удерживаюсь от того, чтобы приставать к людям, они заботятся сами о себе. Когда я удерживаюсь от того, чтобы приказывать людям, они сами ведут себя правильно. Если я удерживаюсь от проповедования людям, они сами улучшают себя. Если я ничего не навязываю людям, они становятся собой.

Подлинный гуманист и демократ, Роджерс проявлял большой интерес к событиям, происходившим в России. Осенью 1986 г. он приехал в Москву, выступил перед многочисленной аудиторией психологов, провел терапевтические занятия. Этот уже очень пожилой человек был удивительно бодр и оптимистичен, преисполнен жизненной энергии. Те, кто встречался с ним в Москве, отказывались верить известию о его кончине, которое пришло из Америки год спустя.

Еще в конце семидесятых Карл Роджерс говорил: «...В детстве я был болезненным ребенком, и отец как- то сказал, что я, наверное, умру молодым. В известном смысле он ошибся: ведь мне уже семьдесят пять. Но в каком-то смысле я готов признать его правоту. Я чувствую себя молодым и надеюсь никогда не стать стариком. Я и, правда, умру молодым». И он, действительно, умер молодым по своим делам и духу.

Работы Роджерса оказали существенное влияние на общее представление о потенциале человеческой личности. Его по праву можно считать одним из основателей движения за общую гуманизацию психологии. Личностно-ориентированная терапия Роджерса оказала большое влияние на развитие психологии. Эта теория была хорошо встречена психологами, прежде всего из-за акцента на личностном начале в человеке.

Поскольку гуманистическая психология, в отличие от психоанализа, основной акцент делала на исследовании психически здоровых людей, а не невротиков, то и подходы этих двух концепций в области психотерапии также оказались различными. Бурный рост гуманистической терапии приходится на 60-е и 70-е годы, когда многие миллионы людей записывались в группы встреч, сеансы личностного развития. Почему же гуманистическая психология так и не смогла войти в основной корпус психологических теорий? Большинство авторов сходятся на том, что это произошло потому, что большинство представителей этого направления занимались частной практикой, а не преподаванием в университетах. В отличие от академических психологов, представители гуманистической психологии сравнительно мало внимания уделяли научным исследованиям. Интересно, что гуманистическая психология – ее достижения и ее лидеры (А.Маслоу, К.Роджерс и др.) не были упомянуты ни одним из опрошенных известных европейских психологов, которые отвечали на вопрос журнала «European Psychologist» (2000) о самых значительных достижениях психологии в ХХ веке. За исключением российского участника опроса А.В.Брушлинского (СПЖ, вып. 13, 2000).

Вклад отечественных ученых в развитие клинической психологии. Вклад отечественных ученых (психологов, психиатров и др.) в развитие клинической психологии, причем по линии практически всех указанных выше традиций, значителен. В.М.Бехтерев, С.С.Корсаков, Н.Н.Ланге, А.А. Токарский, Н.А.Бернштейн и др. привнесли психологию в психиатрические клиники и в психиатрическое образование. Во многом благодаря этому на базе психологических лабораторий вначале в психиатрических больницах, а затем и за их пределами отечественная клиническая психология продолжала развиваться и по линии других традиций – с акцентом на эксперимент развивается отечественная (в рамках московской психологической школы) патологическая психология (Б.В.Зейгарник и др.), нейропсихология (А.Р.Лурия и др.), с акцентом на роли личности – медицинская (клиническая) психология в рамках Ленинградской (Санкт-Петербургской) психологической школы) акцентом на психодиагностику и психотерапию* (В.М.Бехтерев, А.Ф.Лазурский, В.Н.Мясищев, Б.Д.Карвасарский, Л.И.Вассерман). Нельзя не отметить и вклад, который внесли в развитие не только отечественной, но и мировой клинической психологии, представители других психологических

центров бывшего Советского Союза и России: Д.Н.Узнадзе и его ученики (Тбилиси), В.М.Блейхер, Л.Ф.Бурлачук (Киев), М.С.Роговин и его ученики, к которым относит себя и автор (Ярославль, Томск) и др.

___________

* В конце 60-х годов прошлого столетия проф. В.Лаутербах, западногерманский психотерапевт, c которым мне посчастливилось познакомиться уже в 90-е годы, решил узнать, а есть ли в Советском Союзе психотерапия. Он приехал в Москву, затем поехал в Ленинград, а в результате знакомства с тем, что есть, написал книгу «Psychotherapie in der Sowjetunion» (1978).

Поскольку с историей развития отечественной клинической психологии отечественные специалисты в области клинической психологии и психиатрии, скорее всего, знакомы, так как она, более или менее, подробно изложена в ряде публикаций (Б.В.Зейгарник Патопсихология, М., 1999), Б.Д.Карвасарский,2002, Ю.Ф.Поляков, 1999, Л.И.Вассерман, ф1994 и др.), то мы, отдавая дань заслугам перед клинической психологией, кратко отметим в связи с ними Б.В.Зейгарник, В.М.Бехтерева, а также вклад М.С.Роговина и его школы, о чем отечественному читателю менее известно.

Развитие отечественной патопсихологии, как известно, отличалось наличием прочных естественно-научных традиций. Еще И.М.Сеченов придавал большое

значение сближению психологии и психиатрии. В письма М.А.Боковой в 1876 г. указывал, что приступает к созданию медицинской психологии, которую называл своей «лебединой песней». Он писал о психологии: «Наука эта, очевидно, становится основой психиатрии, все равно как физиология лежит в основе патологии тела» (цит. по В.М.Каганову, 1948, с.101). Однако И.М.Сеченову не пришлось развить новой отрасли психологии. Но в русле его идей трудились основоположники патопсихологического направления в России Б.В.Зейгарник и В.М.Бехтерев, организаторы широких экспериментально-психологических исследований нарушений психической деятельности.

Б. В. Зейгарник(1900-1985). Всемирную известность Блюме Вульфовне Зейгарник принес открытый ею феномен, названный ее именем и описанный почти во всех психологических энциклопедиях, словарях и учебниках. Это открытие было сделано Зейгарник в 1925 г., и ее имя у многих последующих поколений психологов ассоциируется с именами давно почивших мэтров — Келера и Коффки, Вертгеймера и Левина*.

Ее имя действительно принадлежит истории. Но не той отдаленной истории,

которая открывается нам в пожелтевших фотографиях и в ломких страницах старых книг, а той живой, к которой имели возможность прикоснуться многие ___

*В моем кабинете на факультете психологии ТГУ висит замечательная фотография, на которой запечатлены Б.В.Зейгарник и К.Левин, вальсирующими на каком-то праздничном событии в Берлине.

современные российские психологи. Студенты семидесятых, слушая ее лекции, воспринимали мировую психологию буквально из первых рук. Автор был

среди этих счастливчиков, находясь в Москве в аспирантуре в 1968-1971 гг.

Блюма Вульфовна Зейгарник родилась 9 ноября 1900 г. в литовском городке Пренай. Там же и окончила гимназию. Документальных свидетельств о той поре ее жизни не сохранилось. Можно лишь догадываться, что ее судьба в те годы складывалась весьма заурядно: ничто не предрекало скромной девушке из небогатой еврейской семьи блестящую научную карьеру.

Она рано вышла замуж и в 1921 г. отправилась вместе с мужем в Берлин: он был командирован для работы в торговом представительстве РСФСР. Она поступила в Берлинский университет, куда ее влекло зародившееся в юности

увлечение психологией. Однако, по признанию самой Зейгарник, психологию она в те годы понимала своеобразно: психологические озарения она искала в книгах Толстого, Шиллера, Гете. Поэтому ее выбор пал на филологический факультет. Там ей пришлось погрузиться в изучение языков, в частности разнообразных диалектов немецкого языка. Сразу же стало ясно, что никакой психологии здесь найти не удастся, но при существовавшем тогда свободном посещении лекций студенты могли по своему желанию слушать кого угодно. Так, Зейгарник побывала на лекциях А. Эйнштейна. Впоследствии она вспоминала, что ничего не поняла из его слов, но была очарована обаянием этого «большого ребенка с лучистыми синими глазами».

Случайно попав на лекцию профессора М. Вертгеймера, Зейгарник поняла, в какое русло ей следует направить свой интерес. После лекции она подошла к профессору и с юношеской непосредственностью заявила, что ей очень нравится теория гештальтпсихологии, на что тот вполне серьезно ответил: «Мне она тоже нравится».

Вертгеймер был профессором в Берлинском институте психологии, где преподавал и Курт Левин. В те годы его психологическая теория была еще в стадии становления. Близкий по своим научным взглядам гештальтистам, он тем не менее, не входил в их круг, что впоследствии дало повод исследователям рассматривать его теорию как вполне автономную.

Зейгарник познакомилась с К.Левиным в 1924 г., стала посещать его семинар. Среди прочих авторитетных ученых именно Левин привлек ее тем, что непосредственно занимался психологией личности. Именно эта сфера интересовала Зейгарник.

Левин не скрывал своего пренебрежения к так называемой академической психологии, из поля зрения которой выпадала личность и движущие ею мотивы, потребности, квазипотребности и их зависимости от социального окружения. Ориентация на изучение поведения личности в ее среде (в дальнейшем Левин называл среду жизненным пространством) отличала его подход от подхода многих гештальтпсихологов. В исследованиях последних доминировала, говоря современным языком, когнитивистская установка, и категориальная сетка психологического мышления стягивалась к категории образа, а не мотива, как у Левина. Вокруг Левина сложился круг его ближайших последователей и учеников, в который входили несколько студентов из Германии, а также России, США и даже Японии. Зейгарник вошла в их число.

Она также часто бывала в психиатрической клинике К. Гольдштейна, который был близок гештальтистам своим учением об организме как целом. Но нашла она себя в школе К.Левина. Сам Левин, который был ненамного старше своих учеников, выступал для них не только учителем, но и другом-единомышленником. Зейгарник вспоминала, что общение с Левиным отличалось от принятого в академических кругах. С теми, кто становился его учеником, Левин постоянно общался вне стен университета, нередко приглашал к себе домой. Сквозь призму психологических проблем велись беседы на самые разные темы, в частности и о художественной литературе, знатоком которой, особенно Толстого и Достоевского, был Левин. Его научная школа стала своего рода семьей, о которой он заботился.

Человек с общительным, живым характером, Левин вовлекал своих учеников в особую «игру-поиск», часто делая предметом исследования непосредственные житейские наблюдения над людьми. Так, его семинары часто проходили в кафе за чашкой кофе. В частности, сам феномен запоминания незавершенных действий, как вспоминает Б.В.Зейгарник, был «подсмотрен» именно в такой ситуации.

Она просила испытуемых за ограниченное время решить некую интеллектуальную задачу. Время решения определялось Зейгарник произвольно, так что она могла позволить испытуемому найти решение либо в любой момент заявить, что время истекло и задача не решена.

Выяснилось, что в случае, если решение задачи не доведено до конца, прервано, то она запоминается лучше по сравнению с задачами, решение которых было благополучно найдено участниками эксперимента. Число запомнившихся прерванных задач примерно вдвое превышает число запомнившихся завершенных задач. Можно предположить, что определенный уровень эмоционального напряжения, не получившего в условиях незавершенного действия разрядки, способствует сохранению этого действия в памяти. Эта закономерность получила название «эффект Зейгарник».

Умение всматриваться в обыденную жизнь, видеть за ее мелочами глубокие психологические корни развилось у Зейгарник, по-видимому, в значительной степени именно в годы работы с Левиным. В течение всей последующей жизни она совершенствовала эти навыки, опираясь на данные наблюдений в своей исследовательской работе.

В 1927 г. Зейгарник окончила Берлинский университет. Она успешно защитила диплом, посвященный открытому ею феномену запоминания незавершенных действий. В 1931 г. Зейгарник вернулась на родину и сразу же включилась в научную деятельность. Она работала в психоневрологической клинике Института экспериментальной медицины, став ближайшим помощником Л. С. Выготского. Тридцатые годы явились для Зейгарник и временем тяжелых испытаний. Нарастало идеологическое давление на науку, омрачалась политическая и нравственная атмосфера в стране. Безвременная смерть Выготского, по мнению Зейгарник, была отчасти обусловлена этим: в атмосфере огульной критики (легко перераставшей в травлю, а затем и в прямые репрессии) он, по ее словам, «сделал все, чтобы не жить», не искал в себе сил бороться с мучившей его болезнью.

В 1938 г. был арестован муж Блюмы Вульфовны. Она осталась одна с малолетним сыном на руках, второй сын родился вскоре после ареста мужа. Он так никогда и не увидел своего отца (тот погиб в застенках Лубянки). Страх, неуверенность в будущем, материальная неустроенность поселились в семье Зейгарник на долгие годы. Среди немногих верных друзей были А. Р. Лурия и С. Я. Рубинштейн. В годы Великой Отечественной войны, эвакуировавшись из Москвы, Зейгарник работала в нейрохирургическом госпитале на Урале. Она принимала активное участие в работе по восстановлению психической деятельности тяжелораненых. В этот период укрепляются ее научные и личные контакты со многими крупнейшими психологами страны — А. Р. Лурией, А. Н. Леонтьевым, А. В. Запорожцем, С. Г. Геллерштейном: Впоследствии она с большим теплом и любовью вспоминала о них, отмечая, что именно в этот период под влиянием общения с психологами школы Л.С.Выготского и оформились ее представления о патопсихологии как особой отрасли знания.

После войны Зейгарник возглавила лабораторию психологии в Институте психиатрии, созданную при ее активном участии. Здесь в сотрудничестве с очень небольшим поначалу коллективом единомышленников сформировалась экспериментальная патопсихология как самостоятельная научная дисциплина на стыке общей психологии и психиатрии, продолжая лучшие традиции европейских ученых, которые содействовали появлению первого в Европе «Журнала по патопсихологии» (см. ниже титульный лист первого его выпуска в 1912 году). И хотя задолго до этого в нашей стране было опубликовано немало психологических трудов по исследованию патологии памяти, внимания, мышления, личности, именно благодаря Зейгарник патопсихология из разрозненной области знания превратилась в особую ветвь науки со своей систематизированной теоретической проблематикой, развернутой программой подготовки кадров, очерченной областью практического приложения.

Теоретические и экспериментальные исследования обобщены Зейгарник в книгах, ставших настольными для любого патопсихолога, — «Нарушения мышления у психически больных» (1959), «Патология мышления» (1962), «Введение в патопсихологию» (1969), «Основы патопсихологии» (1973), «Патопсихология» (1976). Интерес к человеку, наблюдательность в сочетании с высоким профессионализмом психолога-клинициста делали Зейгарник исключительно проницательным человеком, понимающим другого при первом взгляде на него. Вслед за мастерами прошлого, для которых при оценке человека было важно все: походка, речь, взгляд, рукопожатие и т. д., Зейгарник также считала важными все эти внешние проявления, умела их увидеть, оценить и составить психологический портрет человека. Этому она учила и студентов-психологов, молодых специалистов, своих сотрудников.

Блюма Вульфовна Зейгарник прожила долгую, но далеко не безоблачную жизнь: это была жизнь-борьба, жизнь-преодоление, жизнь-поиск. Мужественная и жизнелюбивая, душевно щедрая и открытая всему истинно прекрасному, она была искренне любима и почитаема психологами разных поколений.

ZEITSCHRIFT FÜR PATHOPSYCHOLOGIE

UNTER MITWIRKUNG VON

N. ACH (Königsberg), H. BERGSON (Paris), G. HEYMANS (Groningen), P. JANET (Paris), F. КRÜGER (Halle;, 0. KÜLPE (München), H.LIEPMANN (Berlin), E. MEÜMANN (Hamburg), E. MÜLLER (Göttingen), H. MÜNSTERBERG (Cambridge U.S.A.), A. PICK (Prag), R. SOMMER (Gießen), G. STÖRRING (Bonn)

HERAUSGEGEBEN VON

WILHELM SPECHT

I. BAND

M1TG EIGUKEN IM TEXT UND EINEM SCHEMA

LEIPZIG UND BERLIN VERLAG VON WILHELM ENGELMANN 1912

Abbildung 1.2; Titelseite der „Zeitschrift für Pathopsycholoie“ 1912

В.М.Бехтерев(1857-1927). В центре научных интересов Бехтерева стояла проблема человека. Решение ее он видел в создании широкого учения о личности, которое было бы основой воспитания человека и преодоления аномалий в его поведении.

По сути дела, все высказывания Бехтерева глубоко психологичны, и его по праву следует назвать одним из первых и наиболее выдающихся психологов России. Не будем забывать, что именно им была основана первая русская психологическая лаборатория. И это — достойный повод для более пристального внимания к его психологическим воззрениям, жизненному пути и научной деятельности.

Характерно, что в «Истории современной психологии» — учебнике для американских университетов, принадлежащем перу Д. П.Шульц и С. Э.Шульц (1998), который издан и в переводе на русский язык, — упоминаются имена всего двух российских ученых — И. П. Павлова и В. М. Бехтерева (вероятно, с американской точки зрения, этим вклад России в современную психологию и исчерпывается). Оба удостоены этой чести как предтечи бихевиоризма, не более того. Но это далеко не так.

К психологии Бехтерев пришел от неврологии и психиатрии, которыми занимался (после окончания Медико-хирургической академии в Петербурге и заграничной стажировки в клиниках Германии, Австрии и Франции) в Казанском университете. Здесь в 1885 г. он организовал так называемую психофизиологическую лабораторию. Это было первое в России психологическое научно-исследовательское учреждение.

При организации лаборатории Бехтерев опирался, в частности, на опыт В. Вундта, однако собственный подход Бехтерева отличался принципиальной новизной. Для Вундта предметом психологии выступало сознание, а его материальному субстрату — мозгу — внимания не уделялось. Изучение сознания велось субъективно, методом интроспекции — изощренного самонаблюдения специально натренированных экспертов.

Бехтерев, говоря о природе психических процессов, указывал: «Было бы совершенно бесплодно еще раз обращаться в этом процессе к методу самонаблюдения. Только экспериментальным путем можно достичь возможно точного и обстоятельного решения вопроса». Преобладание объективных методов исследования в психологии уже тогда, на ранних этапах творчества Бехтерева, качественно отличало его позицию от вундтовской.

Для проведения экспериментов, кроме стандартного лабораторного оборудования, использовались приборы, сконструированные самими сотрудниками лаборатории: большая схематическая модель проводящих путей головного и спинного мозга, выполненная на основе исследований в области анатомии центральной нервной системы (в том числе исследований Бехтерева); пневмограф — аппарат для записи дыхательных движений; рефлексограф — прибор для записи коленных рефлексов; рефлексометр — аппарат для измерения силы коленного рефлекса. Практически все эти при- боры и аппараты предложены и сконструированы Бехтеревым.

За относительно небольшой период существования лаборатории ее сотрудники провели и опубликовали около 30 исследований. Принятый в школе В.М.Бехтерева принцип качественного анализа нарушений психологической деятельности стал одной из традиций отечественной психологии.

В.М.Бехтеревым, С.Д.Владычко, В.Я.Анфимовым и другими представителями школы было разработано множество методик экспериментально-психологического исследования душевнобольных, некоторые из которых (методика сравнения понятий, определения понятий) вошли в число наиболее употребляемых в советской патопсихологии.

Сохранили значение для современной науки, сформулированные В.М.Бехтеревым и С.Д.Владычко (1911) требования к методикам:

1) простота (для решения экспериментальных задач испытуемые не должны обладать особыми знаниями, навыками); 2) портативность (возможность исследования непосредственно у постели больного, вне лабораторной обстановки); 3) предварительное испытание методики на большом количестве здоровых людей соответствующего возраста, пола, образования.

Видную роль в определении направления отечественной экспериментальной психологии сыграл ученик В.М.Бехтерева А.Ф.Лазурский (1908, 1923), заведующий психологической лабораторией в основанном В.М.Бехтеревым Психоневрологическом институте, организатор собственной психологической школы. В предисловии к книги А.Ф.Лазурского «Психология общая и экспериментальная» Л.С.Выготский писал, что А.Ф.Лазурский относится к тем исследователям, которые были на пути превращения психологии эмпирической в научную.

Разрабатывая, главным образом, вопросы индивидуальной и педагогической психологии, А.Ф.Лазурский придавал большое значение патопсихологии: «...Данные, добытые патологией души, заставили пересмотреть, а во многих случаях и подвергнуть основательной переработке многие важные отделы нормальной психологии»; патология дает «возможность рассматривать душевные свойства человека как бы сквозь увеличительное стекло, делающее для нас ясным такие подробности, о существовании которых у нормальных субъектов можно только догадываться».

А.Ф.Лазурский был новатором в экспериментально-методической области: он раздвинул границы эксперимента в психологии, применяя его в обычных условиях повседневной жизни, и сделал предметом экспериментального исследования конкретные формы деятельности и сложные проявления личности. Естественный эксперимент, разработанный А.Ф.Лазурским, вначале для "педагогической психологии, был внедрен в клинику. Конечно, осуществление такого эксперимента в условиях клиники было много сложнее, чем в школе, где в ходе обычной учебной деятельности можно определенным образом строить программу, давать экспериментальные задания. В клинике «естественный эксперимент» применялся в ходе организации досуга больных, их занятий и развлечений — со специальной целью давались счетные задачи, ребусы, загадки, задания по восполнению пропущенных букв и слогов в тексте и др.

В 1907—1912 гг. увидела свет «Объективная психология» Бехтерева. Она была переведена на немецкий, французский, английский языки и стала важной вехой в истории современной психологии, что отмечают и зарубежные исследователи (Флюгель, Уотсон, Боринг и др.). Впоследствии Бехтерев выдвинул программу создания новой науки, названной им рефлексологией. На Основе экспериментальных работ по изучению сочетательных, то есть вырабатываемых прижизненно, двигательных рефлексов, совокупность которых была названа соотносительной деятельностью, Бехтерев сделал вывод о том, что именно эта деятельность должна стать объектом изучения как воплощение строго объективного подхода к психике.

В отличие от бихевиористов, Бехтерев не сводил предмет психологии к поведению, не игнорировал феномены сознания. Его подход страдал некоторым механицизмом, особенно в анализе социальных явлений, но включал и перспективные линии развития наук о человеке. Эта линия четко прослеживается в трудах его учеников и сегодня, представленных в исследованиях сотрудников, созданного им НИИ психоневрологии и носящего теперь его имя (В.Н.Мясищева, М.М.Кабанова, Б.Д.Карвасарского, Л.И.Вассермана и многих других).

М.С.Роговин (1921-1993). Михаил Семенович Роговин родился 27 октября 1921 г. в семье приват-доцента Московского госуниверситета. Ему не удалось закончить механико-математический факультет того же университета, так как началась война, и он со студенческой скамьи пошел на фронт, прошел всю войну, был несколько раз ранен. После войны он окончил два факультета военного института иностранных языков, в 1956 году защитил кандидатскую, а в 1968 году докторскую диссертацию по психологии по теме «Элементы общей и патологической психологии в построении психологической теории». Как ученого М.С.Роговина отличала широта научных интересов, способность увидеть новые, перспективные направления психологических психопатологических исследований, великолепное знание мировой психологии. Своими аналитическими публикациями, прежде всего, в «Журнале невропатологии и психиатрии им. С.С.Корсакова» он не только ориентировал отечественных исследователей и практиков в мировых тенденциях развития психологии и клинической психологии, но и стимулировал ими новые направления исследований. Среди них: «Экзистенциализм и антропологическое течение в зарубежной психиатрии», «Сравнительная психология – этология – психиатрия», Проблема экспрессии и ее место в психопатологии», «Фиксированные формы поведения и их значение для неврологической и психиатрической клиники» (совместно с Г.В.Залевским) и др. М.С.Роговиным опубликовано более 300 научных работ по проблемам военной психологии, истории психологии, философским вопросам психологии, психологии познавательных процессов, патопсихологии. Среди них монографии: «Проблемы теории памяти», «Введение в психологию», «Научные основы психической патологии», «Теоретические основы психологического и психопатологического исследования» (совместно с Г.В.Залевским). Именно М.С.Роговин «виноват», что научные интересы автора сконцентрировались в области психологии личности в норме и патологии, генетической и клинической психологии, методологии психологического исследования. Кстати, поскольку в этом году исполняется М.С.Роговину 85 лет, данную работу я бы хотел посвятить его памяти.

Интерес М.С.Роговина к человеку, как объекту психологии, был велик. Он ратовал за психологию с «человеческим лицом», за то, чтобы абстрактные «психологические механизмы», «детерминирующие тенденции», «содержание сознания», «акты», «процессы» и т.п., взятые вне общего контекста личности и деятельности человека, могут заслонить собой конечную цель психологического исследования - «изучение самого человека, продукта и в то же время творца определенной исторической эпохи, человека с его радостями и страданиями, стремлениями, успехами и ошибками, живого человека – единственного, настоящего объекта психологии». (Введение в психологию. М., 1969, с. 5)

Не трудно заметить, уважаемый читатель, что эти мысли опередили на несколько десятилетий «гуманитаризацию» отечественной психологии, происходящую в последние годы.

Особое место в работах М.С.Роговина в последний период его научной деятельности занимал интерес к построению общепсихологической структурно-уровневой теории и возможности ее внедрения в клинико-психологические исследования и практику (Ярославль, 1995).

Общепсихологическая теория уровневой структуры охватывает как собственно психические процессы, так и действия. Уже в первом психологическом трактате Аристотеля был сделан важнейший в теоретическом и прикладном отношении шаг от понимания психики как сложной целостности к стремлению анализировать ее как иерархическую уровневую структуру. С тех пор эта тенденция - иногда проявляясь открыто, но нередко и имплицитно - прослеживается на протяжении всей истории психологии (и, в частности, патопсихологии). Есть, однако, немало оснований считать, что только теперь указанная тенденция обретает адекватный понятийный аппарат и соответствующую ему терминологию,

В отечественной психологии наибольший вклад в структурно- уровневое понимание психики внес H.A. Бернштейн на основе данных о построении движений. В ряде вопросов эту теорию развивал А.Н. Леонтьев. Из зарубежных исследователей главную роль в развитии структурно-уровневой теории сыграл П. Жане, разработавший понятие "действие". В течение ряда лет нами и нашими учениками проведен ряд исследований в различных областях психологии, результаты которых были интерпретированы в понятиях и терминах этой теории, что позволило как расширить, так и уточнить ее исходные положения.

По-видимому, как считал М.С.Роговин, настало время подвести промежуточные итоги и сформулировать основные положения структурно-уровневой теории. Эти итоги, увы, увидели свет уже после смерти М.С.Роговина в сборнике «Познавательные процессы и личность в норме и патологии», подготовленном его учениками и вышедшем в 1995 году в Ярославле. Для краткости это будет сделано в виде отдельных пунктов (с. 10-12).

1. О психическом (как о внутренних механизмах) мы судим на основании уровневой структуры действий (акциональных уровней). Уровень - это такая фиксируемая в психологическом исследовании взаимосвязь характеристик действий и определяющих их психических процессов (частная структура в общих структурах деятельности и личности), которая в сопоставлении с другими структурами действий, возможными в той же ситуации, позволяет судить об ее адекватности стоящей перед испытуемым цели.

2. Действия образуют определенную (и в то же время динамическую) иерархическую структуру, где высшим, направляющим и регулятивным является уровень цели.

3. По отношению к высшим акциональным уровням низшие выступают как средства их реализации.

4. Более высокие акциональные уровни есть, как правило, уровни, более интегрированные в личности.

5. Дифференциация высших акциональных уровней обычно выступает яснее, чем у относительно более низких уровней.

6. Высший уровень - это не просто уровень цели, но обязательно и адекватное отношение к нижележащим уровням.

7. Низшие уровни находятся на грани физиологии, а психологические уровни начинаются с объектной обусловленности.

8. Отношения между акциональными уровнями диалектичны:

высшие могут манифестироваться низшими, а низшие - проявляться в высших. Высшие могут выступать как позитивные или негативные (как отрицание неадекватности всей структуры).

9. Число акциональных уровней (то есть число уровней, заключенных в интервале между высшим и низшим) - это не стабильная величина. Оно обусловлено конкретной ситуацией исследования (задачей, условиями, контингентом испытуемых и т.д.).

10. Переход с низшего акционального уровня на более высокий происходит в результате многих причин: более глубокого осознания задачи, ее нового, более полного понимания, тренировки и выработки навыка или интуитивного решения.

11. Переход с более высокого акционального уровня на низший может иметь место в результате усложнения задачи, распада сложившегося навыка или из-за психической патологии.

12. Такие факторы, как стресс или действия в условиях коммуникации, могут влиять на акциональные уровни, но для их определения необходимые каждом отдельном случае конкретные исследования

13. В формировании более высоких акциональных уровней знания играют большую роль, чем в формировании низших.

14. Констатация акциональных уровней, предполагает некоторый оптимальный диапазон их общей флексибельности, поскольку фиксация одного из них может нарушать общую структуру.

15. Использование того или иного акционального уровня при достижении цели действия в значительной мере обусловлено степенью неопределенности стимуляции. Чем ниже акциональный уровень, тем выше его вариативность, а чем он выше, тем меньше его неопределенность. Переход с низших уровней на более высокие, таким образом, снимает неопределенность стимуляции, но неполное исчерпывание информации каждого уровня увеличивает риск ошибочного решения задачи.

Как приведенное определение уровней, так и перечень их характеристик ни в коем случае нельзя рассматривать как окончательные. С теоретической точки зрения, самое понятие уровней нуждается в более строгой дефиниции. Это понятие по своему содержанию близко к понятиям "наблюдаемого" и "ненаблюдаемого", "промежуточных переменных", "гипотетических конструкций", "структурных конструкций" и т.п., которые, в значительной мере под влиянием направления логического позитивизма, уже не одно десятилетие активно обсуждаются в теоретических трудах по психологии.

Структурно-уровневая теория - это не догма, не замкнутая система тезисов. По мере развития прикладных, лабораторных и теоретических исследований она будет модифицироваться, приводиться в соответствие с новыми данными и новым пониманием фактов.

Структурно-уровневый анализ и установление психологических механизмов патологии (Роговин М.С., Залевский Г.В., 1988). Изменения ряда психических функций и процессов — неотъемлемая часть психической патологии. По мере углубления патопсихологического анализа выявляются внутри ее не только ранее неизвестные взаимосвязи и зависимости, но и обнаруживается необходимость дальнейшей дифференциации связанных с этим понятий, а также необходимость уточнения их содержания. В рамках клинического метода критериями патологии служат обычно снижение продуктивности, наряду с особыми, не свойственными норме отклонениями в протекании психических процессов. Если представить себе самые начальные этапы анализа, то характерные для данного больного изменения психики найдут свое отражение в феноменологическом описании психопатологической картины, а факт снижения, естественно, ведет сразу же к стремлению отразить его с точки зрения уровней этого процесса. Так, хорошо известно, что у больных-травматиков глубоко могут быть нарушены высшие проявления памяти, в то время как сохранными остаются более низкие уровни — память при условии, что есть «опорные пункты», а также непроизвольное воспроизведение; в этих случаях воспроизведение, сведено, по существу к узнаванию. Хорошо известны факты перехода мышления к отдельным ассоциативным реакциям при маниакальных состояниях, подмена логического мышления — кататимным, pensee concrete французских авторов, прелогическое мышление у дебилов, слияния и «соскальзывания» у больных шизофренией и т. д. Логическим недостатком использования понятия «снижения» в рамках феноменологического описания патологии заключается в том, что оно понимается как выражение некоторого, по меньшей мере, единообразного процесса, в то время как его критерии достаточно широко варьируют от одного вида патологии — к другому.

Факт снижения, естественно, порождает стремление не только глубже понять его, но и отработать определенные методы, критерии и классификационные схемы для обоснованного использования понятия «снижения». Этим вопросам будет ниже отведен специальный раздел; пока же отметим только, что в теоретическом плане мы считаем возможным не только использовать общее представление о том, что снижение при патологии проходит различные уровни, но и приложить к областям психопатологии и патопсихологии положения структурно-уровневой теории. В плане же методики, безусловно, важнейшим и общепризнанным инструментом здесь является патопсихологический эксперимент. Как показывает дальнейший анализ данных, эти два момента оказались логически взаимосвязанными, поскольку эксперимент предполагает анализ ответных действий испытуемого, и результаты этого анализа будут представлять собой изменения уже общего для различных видов патологии критерия.

Наряду с пока что констатацией роли структурно- уровневой теории и патопсихологического эксперимента возникает необходимость дифференцировать понятие психологического снижения функции с понятием психологического механизма. Более того, по логике использования клинического метода эта дифференциация должна предшествовать более детальному изложению как структурно-уровневой теории, так и самого патопсихологического эксперимента. Дело в том, что при констатации фактов снижения той или иной психической функции перед клиницистами всегда возникает проблема более точной детерминации того, обусловлено ли это снижение общим ухудшением состояния больного, обусловленное патологией per se или же оно есть результат какой-то определенной патологии, отнесенностью к определенной нозологии, специфичной именно для нее. В своем стремлении ответить на этот вопрос (сделать это нередко бывает совсем не просто) клиницисты используют в качестве рабочего инструмента понятие «психологического механизма».

Несмотря на то, что понятием «механизмов» широко пользуются в психопатологии, в понимании существа того, что есть патогенные механизмы, имеются различия, которые были рассмотрены нами в предыдущей работе (Роговин М.С., 1981) и на которых мы уже не будем останавливаться, поскольку здесь наша главная задача — анализ не предметного, но методологического знания. С анализом психологических механизмов патологии мы нередко встречаемся в сочинениях старых авторов, обращавших большое внимание на феноменологическую сторону психологического исследования, но в то же время еще не располагавших достаточными экспериментальными данными. Так, в классической монографии Э. Блейлера «Dementia praecox или группа шизофрении», которая никогда не утратит своего значения, вся теоретическая часть представляет собой, по существу, указания на различные механизмы. То же относится, например, к работам Е. К. Краснушкина о неврозах. Э. Блейлер, говоря о манерности больных шизофренией (важном, хотя и внешне не всегда достаточно ясно воспринимаемом симптоме, который он рассматривает в одном ряду со стереотипиями, в более широком плане — с кататоническими явлениями), утверждает, что лежащий в его основе механизм — не отщепления, но длительные воздействия эмоциональных комплексов. Механизм, который срабатывает уже у наблюдателя — это, по мнению Э. Блейлера, бессознательно фиксируемое им расхождение между внутренней сущностью и внешним обликом (горделивая походка гордого человека есть часть общей структуры личности, горделивая походка человека, для которого она лишь результат действия комплекса — это противоречие внутри структуры личности, оно воспринимается наблюдателем как диссонанс и поэтому «режет глаз»). Следует думать, что в дополнение к этому, отмечаемому Э. Блейлером механизму, в основе складывающегося у наблюдателя впечатления лежит и то, что выразительные движения этих больных недостаточно связаны между собой, плохо скоординированы, абортивны, отрывочны.

В прошлом было осуществлено и теперь проводится множество исследований с целью углубить наше понимание существа психологических механизмов патологии, связав их с фактом снижения функциональных возможностей. Например, в работе Б. С. Братуся (1972), посвященной психологическому анализу таких качеств личности эпилептика, как педантизм, утрированная аккуратность, отмечается, что деятельность этих больных нередко упрощается до уровня действий, в норме являющихся вспомогательными. У этих больных выполнение действий-средств превращается в самоцель, которая фиксируется в результате тугоподвижности процессов мышления. В работе У. Броена (1975) констатируется следующее: при непараноидных формах шизоф- рении резко уменьшается число воспринимаемых ключевых признаков, особенно если последние заданы в различных модальностях. Согласно автору, здесь имеет место не просто негативное отношение к стимуляции или к процедуре эксперимента, а сужение диапазона чувствительности к стимуляции, доказательством чему, по его мнению, может служить малая отвлекаемость таких больных (безусловно, такого рода положения нуждаются в проверке).

Говоря о соотношении понятий уровневой структуры патологии и ее психологических механизмов, следует считать его далеко неоднозначным. Снижение уровня может быть специфическим по отношению к данному расстройству, но оно может иметь и неспецифическую природу. Механизм всегда специфичен для данного расстройства. Следовательно, не всякое снижение выявляет соответствующий психологический механизм, но о всяком механизме, в той мере, в какой он выявляется вовне, можно сказать, что он по сравнению с тем действием, которое им обусловливается, есть снижение, поскольку в общей структуре целей и средств действии он занимает иерархически подчиненное положение.

Поскольку существует теснейшая зависимость для установления снижения и психологических механизмов от патопсихологического эксперимента, более детальное соотношение понятий уровневой структуры патологии и ее психологических механизмов может быть показано лишь вместе с рассмотрением того, как применяется патопсихологический эксперимент. В плане содержания участвующих в этом анализе понятий отметим, что для целей патопсихологического исследования важно установить степень различий и общности понятий «уровневой структуры действий» и «уровневой структуры психики» (или личности). Исходные точки для оценки каждой из них находятся, как сказал бы К. Левин, в различных психологических пространствах. При наличии психической патологии понятие деятельности в том смысле, как оно прилагается к норме, вследствие изменения высших уровней действия — уровней цели — теряет реальный психологический смысл и должно быть заменено понятием уровней актуализации патологически измененной личности.

Однако между двумя рядами понятий уровневой структуры действия и уровневой структуры личности есть и важные точки соприкосновения. В обоих случаях имеет место снижение с патологически измененного уровня цели на уровень средств. Поэтому снижение уровней актуализации личности в своих внешне выявляемых формах частично совпадает с изменениями уровневой структуры действий (в нашей терминологии — акциональных структур), хотя по своей психологической природе и механизмам они принципиально отличны друг от друга. Факты частичной общности двух структур, их динамики важны при проведении патопсихологического эксперимента. Патопсихолог, на основе изменений характера действий (фиксируя снижение уровня действий), судит об изменении уровневой структуры личности. Более того, в некоторых патопсихологических методах, в частности, в ассоциативном эксперименте, испытуемый заведомо должен реагировать на низшем уровне, чем при повседневном общении. Как показывает практика, именно это обстоятельство дает исследователю ценную в диагностическом отношении информацию.

Рассматривая пути анализа патологии в значениях изменения уровневой структуры, следует особо выделить роль такого критерия, как изменения речи. Как будет ясно из приводимых ниже примеров, последнее особенно важно при исследовании шизофрении. Совершенно уникальная роль речи для психопатологии определяется надындивидуальной природой языка (речь как язык в действии), с одной стороны, и тем фактом, что речь занимает определенное место внутри иерархической структуры действий — с другой. Говоря о роли языка и речи в формировании структур психической патологии, следует помнить о том, что язык есть важнейший фактор патоморфоза, и самое соотношение патологии психики и степени речевых нарушений зависит от ряда иных патоморфологических факторов, особенно возраста и уровня развития. В самом общем виде можно наметить три типа нарушений этого соотношения. Первый — когда речь еще недостаточно сформирована, речевые навыки мало закреплены, и тогда изменения психики непосредственно обусловливают и степень деструкции речи. Второй — когда речь сформирована, ее связь с мышлением представляет диалектическое единство; в этих случаях утрата функции речи есть нарушение типа утраты орудийной функции, лишение средства, а изменения психики носят уже вторичный характер. Для обоих этих видов изменение патологии носит грубый характер и демонстрирует не только изменение структуры речи, но и непосредственно обусловливает общее снижение уровня действий. Третий тип нарушения связи, соотношения психики и речи имеют менее грубую природу, и при обследовании больных, особенно с применением экспериментально-психологических методов, обнаруживается возможность судить о степени патологии, не выходя за пределы собственно языковых структур. Рассмотрим каждый из таких типов в отдельности.

Первый особенно отчетливо выступает при психических расстройствах раннего возраста, в частности при шизофрении. Так, у одного больного (случай К) после начала процесса в 3 года появились следующие особенности: повторял слова вопроса, произносил фразы из прочитанных взрослыми книг или отдаленно связанные с содержанием вопроса, речь во 2-м и 3-м лице, позднее речь, ни к кому не обращенная, бессвязная речь, отдельные слова.

Другой случай. Больная Л., 4 года, вслед за началом шизофренического процесса заболела корью. После этого почти перестала разговаривать, появилась картавость, свойственные более раннему возрасту интонации, удвоение слогов, лепетная речь, смещение ударений, смягчение окончаний слов, перестала отвечать на вопросы.

Примерами второго типа нарушений могут быть расстройства органического характера, прежде всего афазии; в этих случаях первична утрата средства выражения психического, сами же изменения психики, как это показал В. М. Коган (1962), сводятся, главным образом, к резкому ослаблению возможностей актуализировать представления и оперировать ими, не имея в своем арсенале средств языка. Органические расстройства другого типа уже более глубоко и в различных планах поражают психику, и, как правило, их можно истолковать в плане изменений уровневой структуры речи. В работе Г.В.Залевского «Фиксированные формы поведения» (1976) показано, что те случаи глубоких нарушений речи и мышления при болезни Пика, которые Л. С. Выготский с сотрудниками (Самухин Н.В. и др.,1981) интерпретировали как «соскальзывание на смежные смысловые поля», с большим логическим основанием могут быть истолкованы как нарушения уровней речи прежде всего ее ведущего сигнификативного уровня, что влечет за собой распад всей ее семантической структуры*. При распаде высшего уровня на его месте выступает один из низших речевых уровней, как это видно на примере болезни Пика: у одного больного место ведущего сигнификативного уровня занял индикативный уровень (предметная отнесенность слова — индикативная функция речи), у другого больного — экспрессивный уровень (суть экспрессивной функции речи в том, что она выражает, в основном, аффективные состояния субъекта, и ей недоступны ни описание объективной реальности, ни суждения о ней). Снижение уровня означает, что речь теряет свой статус средства достижения целей коммуникации. Не являясь в подобных случаях уже средством в рамках более сложной структуры деятельности, в которую она включена, речь в своей новой, искаженной функции обусловливает нарушение этой более сложной структуры, что выражается в появлении так называемых застойных симптомов — многократных повторений одной и той же фразы с различным аффективным тоном, обычно усиливающимся, а также в направлении высказываний и действий больного случайно сказанными или услышанными словами. Больные эти оказываются неспособными достичь требуемой цели действия, так как сама цель как бы переходит на уровень своего средства — речи, которая становится самоцелью. Такое описание в терминах структурно-уровневой концепции, по нашему мнению, более приемлемо хотя бы потому, что не нуждается в постулировании особой сущности типа «напряженности внутри психологического поля», но рассматривает речь и ее расстройства в рамках более общей структуры взаимоотношения субъекта и окружающей его

_________________

*Сказанное не означает, что мы не признаем понятий «связанности» или «несвязанности с полем». Они получили значительное развитие в современной психологии — теоретической и экспериментальной, общей и патологической (см., например, Роговин М. С. , 1971). Больной Г. Хэда не был в состоянии сказать «нет» вне конкретного отрицательного контекста, а после многих настоятельных требований со стороны экспериментатора воскликнул: «Нет, я не могу этого сделать». Больная К. Гольдштейна также вне контекста не могла привести названия животных. Больной, которого наблюдал Э. Кассирер, не мог ни о чем говорить, чего он непосредственно не наблюдал бы. Так, он никак не мог сказать «сегодня плохая погода», если день стоял солнечный, ясный.

реальности при осуществлении им функции интерпретации и регуляции. Если, повторяем, оба рассмотренных типа патологии носят достаточно грубый характер и явно выходят за рамки самих языковых структур, третий тип патологии выражен в меньшей степени и обусловлен тем, что при использовании языка как самодовлеющей системы, заключающей в себе совокупность целей и средств, должны выявляться и более тонкие изменения психики внутри самой этой системы. Язык — не только средство формирования, с одной стороны, абстрактных, с другой, как это видно на примере К. Алена* патологических значений. Степень изменения языковых структур есть критерий особенностей и глубины психических изменений. Как видно из предыдущего, это изменение структур всегда направлено от высшего уровня цели (семантики) к уровням средств. Но поскольку это снижение уровней владения языком следует собственным законам, наиболее частое его проявление — подмена лингвистически оформленного и целенаправленного высказывания ассоциативными связями. Так, в наших экспериментах больные хроническим алкоголизмом подменяли ассоциациями необходимые по инструкции простые аналогии. Вот еще примеры выражаемого в речи снижения уровня. Так, у больного М. (давний ши- зофренический процесс, осложненный алкоголизмом) связная речь низводится на уровень ассоциаций, а в пробе на свободные ассоциации у него доминирует еще более низкий уровень отдельных разрозненных слов. В другой серии экспериментов (проба классификации) больной шизофренией (случай Н.) объединяет «ботинки» и «карандаш» на том основании, что их «чинят». Другой больной О. (с тем же диагнозом, но нерезко выраженным бредом преследования) видит ноги своих врагов на верхней площадке лестницы, но как только он их называет, ноги исчезают.

^{_______________________}

*У больной с сильным вербальным галлюцинозом, после того, как имел место тромбоз центральной мозговой артерии с последующей афазией, полностью исчезли все галлюцинации; по выходе из состояния афазии больная отмечала точное совпадение по времени между началом афазии и прекращением «голосов» (Allen, 1949). На аналогичный факт указывают биографы, по выражению Э. Канта, духовидца Э. Сведенборга.

Ясно, что здесь вербальное выступает на место предметного, вытесняет этот более высокий уровень отношения к реальности (правда, по отношению к галлюцинации выступает в корригирующей роли). Вместе с тем, как об этом свидетельствуют более общие психологические данные, снижение уровня есть по большей части не только изоляция его от контекста деятельности и общения, но и его стагнация — превращение в фиксированную форму поведения (Залевский Г.В., 1976, 2004). Отсюда логично предположить утрату или хотя бы резкое снижение присущей языку метафоричности. Действительно, в речи больных часто наблюдаются именно такие сдвиги, когда утрачиваются различия между прямыми и переносными значениями слов.

Один больной шизофренией (случай П.) рассказывает о том, как он не смог в каком-то учреждении решить один вопрос: «Там была приоткрыта дверь, и вопрос остался открытым». Другой больной Р. (шизофрения, простая форма) говорит; «У нас конфликтная ситуация, мать хочет ввести брата в право наследования, а всего-то две комнаты, 12 и 7 метров, куда же его вводить».

Вполне можно предположить, что хорошо известные трудности больных шизофренией в понимании переносного смысла пословиц являются уже вторичными и обусловлены первичным, более фундаментальным изменением владения языком, а именно утратой метафорического свойства слов.

Конечно, во всех этих сдвигах большую роль играет и эмоциональный момент, причем важно отметить, что последний, особенно эмоция страха, проявляется при глубине патологии гораздо меньшей, чем мы рассматривали до сих пор, в частности, еще на невротическом уровне, В этой связи С. Н. Давиденков писал, что «навязчивый страх, связанный с болезненными представлениями, прокладывает себе путь по каким-либо ассоциациям, например, распространяется на одни только названия объекта фобии или даже на различные слова по созвучию. Так, одна больная, испытавшая страх перед змеями, вскрикивала или начинала дрожать, если случайно слышала слово «змея», а один больной, боявшийся заболеть раком, очень волновался, если слышал слова, похожие на слова «рак» («краб», «брак», «раковина» и т. д.) (Давыденков С.Н.,1963, с. 98).

Таким образом, поскольку при активном использовании языка и других знаковых систем в качестве средств широко понимаемой интерпретации последняя нередко выступает как самостоятельная, в значительной степени уже отделившаяся от общей жизнедеятельности организма функция, она на известных этапах патологического процесса может быть гипертрофирована. Действительно, помимо специальных видов бреда (знакового, интерпретационного), по существу в каждом виде бреда встречается эта гипертрофированная патологическая интерпретация. Аналогично в качестве гипертрофии уровня речи следует рассматривать такие симптомы шизофренического процесса, как резонерство, «философскую интоксикацию». Сопоставим это с экспериментально установленной закономерностью, согласно которой приписывание смысла незнакомому слову у больных шизофренией идет по пути идентификации его с общим смыслом той фразы, в которую это незнакомое слово включено, т. е. по пути фактически дублирования смысла фразы, а не формирования конкретного значения данного слова внутри данного контекста. Это свидетельствует об ослаблении структурных характеристик речи наряду с тем, что в плане структурно- уровневых представлений есть и большее, чем для нормы, «сближение» различных компонентов функционирования речи при общем доминировании тенденции к диффузному обозначению словом (в этом плане были получены данные, значимо различавшиеся на уровне 0,01 (Werner, 1963).

Шизофреническое расстройство психики, начинающееся с дезорганизации смысловых связей индивидуального сознания больного, совокупности, в большей мере детерминированной системой значений, выражаемых с помощью языка, при дальнейшем углублении процесса, при утяжелении состояния больного имеет своей следующей ступенью распад значений отдельных слов, место которых заступают частичные значения, «соприкасающиеся с основным где-то в одной точке» (явление «тангенциальности»); это выявляется и в даваемых больными определениях типа «отдаленной связи». А затем идет следующая стадия углубления процесса, когда он захватывает и языковые средства как таковые, т. е. систему речевых навыков, «носителей» смысла, прямо соотнесенных с материальным его выражением. И тогда врачи-психиатры и патопсихологи фиксируют различные по степени выраженности, но все же типичные по своему характеру изменения речи («неоглоссии»).

Все высказанное относительно регуляторной функции экзогенных факторов и о роли в этом языка и речи реализуется внутри такого важнейшего психопатологического параметра, как соотношения «Я» и окружения. Действительно, по меньшей мере, по нескольким фундаментальной важности значениям этого параметра (за каждым из которых стоят конкретные обусловливающие определенную динамику симптомов механизмы) можно проследить регуляторную и структурообразующую роль не только самой внешней реальности в формировании психической патологии, но и ее вербального кодирования. Это присвоение и отчуждение (как известно, сдвиги этих значений особенно отчетливо проявляются при бреде: отчуждение собственных чувств, мыслей и актов поведения наряду с доступностью внешним воздействиям, «открытостью всем ветрам»); далее опредмечивание (реализация собственных психических возможностей в процессе предметной деятельности, использование в целях этой деятельности объективно существующих наличных материальных и духовных продуктов, репрезентирующих уровень общественного развития); и, наконец, распредмечивание (превращение этих продуктов в процесс реализации своего психического потенциала); можно также указать на непосредственно обусловленный функционированием системы языка процесс придания смысла и значения (означение) и обратный процесс десемантизации.

Под углом зрения изменения уровневых структур актуализации личности и действий возможное доминирование вербального в психопатологической симптоматике есть не что иное, как снижение акционального уровня на низшую ступень, представляемую языком (в норме это лишь подчиненный уровень средства). Конечно, процесс распада может затронуть и более глубокие уровни, и тогда такого типа симптоматика отойдет на задний план. Раз сдвиги в вербальной сфере — это лишь частный случай, следует указать и на имеющие место при снижении уровней реальных действий на регулирующие их механизмы восприятия, внимания, памяти. По-видимому, снижение уровня актуализации личности может идти различными путями и затрагивать различные психические функции, однако, возможности фиксировать эти изменения в эксперименте или даже выразить их в научных понятиях не одинаково для различных функций.

Пожалуй, наиболее наглядным примером патологического снижения уровня является распад соотношения целого и части (в норме часть и целое воспринимаются как осмысленное единство при доминировании целого) и обособление отдельных частей. М. С. Лебединский указывал, что восприятие больных шизофренией характеризуется следующим. Многие детали как бы выделяются из целого и принимают самодовлеющее от целого значение, преобразуя и самое целое; то же самое нарушение соотношения части и целого, содержания и формы отмечается и в восприятии наглядных изображений. М. С. Лебединский подчеркивал, что существует явная аналогия практической деятельности больных шизофренией, когда «задача деятельности отступает на задний план перед частными операциями». И здесь отдельная операция, не порывая целиком с действием, в которое она входит, в «исходе его оказывается недостаточно определенной задачей этого действия» (1938). Как бы развивая приведенный выше тезис Л. С. Выготского о речевых расстройствах как прототипе патологических изменений более широкого круга, М. С. Лебединский писал об «обессмысливании», «полисемантизме», которые характеризуют речь больных шизофрении. Именно десемантизация, нарастающая при прогрессе заболевания, независимость отдельной операции от единого общего смысла действия обусловливают и высокую лабильность, неустойчивость выработанных в прошлом опыте индивида структур. По-видимому, существует явная аналогия к многочисленным современным исследованиям константности величины при шизофрении. Вопрос о том, как меняется при этом константность воспринимаемых физических величин, остается пока неясным, но, принимая во внимание все своеобразие функционирования речевых связей при шизофрении, можно думать о нарушениях семантической константности. Отсюда — прямые логические связи с такими центральными для всей психопатологии понятиями, как «дезинтеграция», «диссоциация», «отщепление», «амбивалентность»,* если изменения речи — это показатель какого-то определенного снижения

_________________

* Если можно рассматривать неврозы в плане проблемы средств (прототипом для которых является структура речи), то не представляет ли собой полиморфизм шизофренической симптоматики, связанной со снижением уровня действия, дальнейшее их развитие в психопатологическом плане (углубление патологии, изменение роли сознания и т. д.)? Это «средства», которые выбирает уже не человек, но патологический процесс.

акционального уровня, то изменения на иных уровнях могут служить указанием на иное протекание патологического процесса (естественно, мы не должны думать о каких-то жестких стабильных последовательностях уровней, по образцу пространственных уровней; ведь вся идея их структуры остается интрапсихической, т. е. существующей лишь по отношению к уровню цели). В связи с изменением иных, кроме речевого, акциональных уровней отметим факт транзиторных, не просто дезинтеграционного типа расстройства, которые выделяются А. В. Снежневским (1970), в качестве достаточно типично. Они проявляются на ранних этапах развития шизофренического расстройства в виде явлений типа навязчивого счета и выступают наряду с другими неврозоподобными симптомами, но в более выраженных случаях обретают характер распада восприятия. Такие больные, например, видят не дерево целиком, а очень четко, с очерченными контурами воспринимают отдельно ствол, листья, ветви; не видят стены, а четко видят трещины, какие-то штрихи; или в виде точек и линий контурируется лицо собеседника; видят не стол целиком, а четко, отдельно ножки стола. Остальные предметы вокруг в такие периоды как бы расплываются, не фиксируются.

Автор известной методики, построенной на принципах гештальтпсихологии, Л. Бендер настаивает на том, что шизофренические расстройства распространяются на область формирования и функционирования гештальтов. Она указывает в этой связи на беспорядочные и диспропорциональные рисунки больных, особенно в остром состоянии, с примитивными записями. Среди же личностно сохранных больных с параноидной формой шизофрении она отмечает преувеличенную педантичность, детализацию, а также значительные отступления от размеров, пропорций и расположений. Она указывает также на тенденцию некоторых больных использовать для изображения деталей предъявлявшейся картинки отдельные листы бумаги. Л. Бендер видит во всем этом диссоциацию между стремлением к самовыражению и возможностью для этих больных формировать перцептивные гештальты, а также трудности внутреннего расчленения близких (функций, в результате чего самовыражение больных принимает форму неуклюжих нагромождений.

Хотя, как свидетельствуют специальные исследования, между органикой и шизофренией непосредственно в области восприятия трудно провести жесткую грань, все же общая тенденция к диссоциации с одновременным снижением уровня действия более характерна для шизофрении (не исключено, что при органических по своей этиологии расстройствах такого типа симптома - тика «перекрывается» со стороны общего снижения, обеднения психики, т. е. симптоматикой, типичной для собственно органики). У больных шизофренией диссоциативная симптоматика, проявляющаяся в восприятии, является, по-видимому, естественным продолжением имеющего место на более высоких уровнях распада смыслообразования. В результате этого процесса объект либо теряет свою целостность, и ослабляется его вычленение из окружения, или оно становится в большей степени обусловленным полем: так, величина рисунка, выполняемого больными шизофренией, нередко оказывается зависимой от величины листа; либо целостный объект распадается, и один из его фрагментов, один какой-либо аспект становится репрезентантом всего объекта, причем, как это хорошо известно, очень часто этот фрагмент, или аспект, оказывается объективно незначимым. Так, один больной со сложной этиологией расстройства (шизофрения под вопросом, травма, психопатизация личности) выполняет пробу классификации, ориентируясь на цвет рисунка.

Процесс семантического распада объекта, как мы видели на примерах, приведенных С. Н. Давиденковым, начинается еще на относительно небольшой глубине расстройств (на невротическом уровне), но достигает своего пика при шизофрении. При этом ведущие в невротическом синдроме эмоциональные компоненты налицо, хотя и уже в трансформированном виде, и при шизофрении. Центром приложения эмоционального заряда становится какой-либо один и притом незначимый фрагмент объекта. Болгарский психиатр К. Займов приводит пример больного параноидной формой шизофрении, который, считая, что ему изменяет жена, обосновывает это следующим рассуждением: жена любит синий цвет — и подозреваемый в качестве ее любовника мужчина носит синий костюм. Паралогизм подобных отклонений мышления заключается по существу в том, что последнее оказывается сведенным к низшему уровню ассоциативных связей. Отчетливо поддается интерпретации в плане уровневой структуры при неврозах и, особенно, при шизофрении ухудшение селективности вместе со снижением порогов, в результате чего не только распадаются автоматизированные в прошлом опыте навыки, но и возникают либо противоборствующие эмоциональные импульсы, либо импульсы, парализующие реальные предметные действия, либо имеет место извращение самого действия.

Явным примером снижения уровней действия при шизофрении, выражающимся в сдвиге с цели деятельности на вспомогательные операции при семантическом выхолащивании уровня цели, является нередко встречающееся при этом заболевании карикатурное, нелепое коллекционирование. Так, один больной коллекционировал собственные экскременты, другой — экскременты различных видов животных и т. д.

В клинике практически наиболее часто встречаются снижения реального действия на разнообразные и различные по своему клиническому значению формы вербализации (вербальные галлюцинации, эхо мыслей, резонерство, бред). П. Жане во многом связывал эту симптоматику с конституциональными особенностями психастеников и объяснял ее неспособностью этих больных преодолевать реальные жизненные трудности, что в свою очередь, обусловлено «снижением психического напряжения». С точки зрения П. Жане, дивергенция между «реальным» и «вербальным» поведением является наиболее демонстративным примером снижения уровня действия. Он приводит много случаев, где речь выступает как самоцель (при этом и немало аналогий между речью детей и случаями патологии, т. е. П. Жане стремится дать эволюционное, генетическое объяснение патологии). В приводимых им случаях речь является заменой реального действия, а потому нередко представляющейся бессмысленной при наблюдении. П. Жане выделяет в качестве особого симптома «беспочвенную речь» (langage inconsistant), относящуюся к несуществующим и несбыточным событиям, которую он, тем не менее, отличает от бреда; по мнению П. Жане, здесь нет типичной для бреда извращенной интерпретации, а лишь снижение на тот уровень, который предшествует вере, обусловленный использованием языка (подробнее об этом см. Роговин М.С., 1969).

Конечно, наивно было бы представлять складывающуюся в результате болезненного процесса психическую патологию в духе линейного эволюционизма и считать обязательным снижение на строго последовательные ступени фило- и онтогенеза. В действительности дело обстоит иначе. Структура индивидуальной психики — это результат взаимодействия множества врожденных и прижизненных факторов, а характер и стабильность той или иной подструктуры чрезвычайно вариативны. То, что развивается как функция, то распадается как структура, по своим аутохтонным законам, и здесь, казалось бы, «ближайшие» к патологическому процессу уровни функционирования могут остаться интактными, а пораженными — уровни «отдаленные». Иначе говоря, по-видимому, возможны «скачки» через многие промежуточные уровни. Возможно, что с этих позиций можно подойти к объяснению феномена бреда, что, по словам Г. Груле, есть самая большая загадка психиатрии. Вспомним в этой связи, что Э. Крепелин (1920) видел в бреде оживление филогенетически раннего этапа развития, как бы первичной биологической настороженности. Сопоставив это с так называемой личностной сохранностью параноидных больных, можно заключить, что здесь имеет место именно такое выпадение из вовлеченности в патологический процесс многих промежуточных уровней. Аналогично, трактовка с точки зрения лакунарной уровневой структуры («замыкания» сразу на низшие уровни) возможна таких явлений, как сенестопатии, соматизированные психозы К. Вернике, соматизация психического при шизофрении, на чем, в частности, делает упор E. H. Каменева (1970). Так, у одной больной (диагноз шизофрения с приступообразным течением и аффективными колебаниями) отмечались следующие особенности. Личность сохранна: больная стенична, работоспособна, целеустремленна. Личность шизоидная (больная рационалистка, аутична). На период обследования выявляются два вида бреда: преследование и любовный бред, последний сочетается с сенестопатиями сексуального содержания.

В общей динамике понятий психопатологического исследования понятия уровневой структуры и своеобразия ее распада не составляют еще полного объяснения рассматриваемых явлений, поскольку относятся в этом смысле к числу промежуточных; однако они позволяют нам рассматривать фиксируемые ими явления в их взаимоотношениях и в качестве результата действия определенных психологических механизмов.

Структурно-уровневый анализ патологии как объекта может быть полезен и в том, что помогает исследователю осознать, что его собственное суждение о ней как косвенное отражение этой структуры в его системе понятий также есть иерархическая уровневая структура. Поэтому, ошибка, допущенная на одном уровне может вызвать «цепную реакцию» — ошибки и на других уровнях. В целом, мышление врача или патопсихолога имеет своей отправной точкой неполную, многозначную и неопределенную информацию, и, это, в конечном итоге, обусловлено самим объектом познания. Его специфика определяет те границы, в которых протекает процесс вынесения диагностического и прогностического суждений. Мышление в рамках клинического метода можно сравнить с движением исследовательского судна вверх по незнакомой реке в поисках ее верховья; на пути этого движения вверх встречаются многие притоки, их следует заметить, занести на карту, но не сворачивать в них, ибо конечная цель экспедиции - найти настоящие истоки - причину патологии.

Резюмируя сказанное, подчеркнем, что использование клинического метода помимо обусловленности со стороны объекта и системы объектных понятий, в значительной степени адсорбирует все ранее рассмотренные методы, особенно наблюдение и герменевтический метод, но также и самонаблюдение и биографический метод. Вместе с этим клинический метод может включать в себя эксперимент, точнее его патопсихологический вариант, данные которого включаются в клинический метод в качестве его составной части наряду с другими функциональными пробами (Роговин М.С., 1962).

Заключение.

В данной работе мы фактически лишь только затронули две весьма актуальные проблемы современной клинической психологии – это определение ее объекта (объектного поля) и предмета (предметного поля) и истории ее развития, хотя актуальными является значительно большое их число. В решении этих проблем заинтересованы не только профессионалы и будущие специалисты в области клинической психологии и пограничных дисциплин, но, прежде всего и главным образом, клиенты и пациенты.

Разумеется, что обсуждение и решение актуальных вопросов, возможно, лишь при междисциплинарном сотрудничестве, а также сотрудничестве ученых и практиков разных городов и вузов, чему примером может быть данная книга – плод сотрудничества томских и владивостокских клинических психологов и медиков.

Литература

Абрамова Г.С., Юдчиц Ю.А. Психология в медицине. М., 1998

Бехтерев В.М. Объективная психология. Пг., 1907-1912

Бехтерев В.М., Владычко С.Д. Об экспериментально-объективном исследовании душевнобольных. СПб., 1911

Братусь Б.С. К проблеме исследования патологии личности у больных эпилепсией. //Журнал невропатологии и психиатрии им. С.С.Корсакова. 1972, т. 72, с.1659-1662

Вассерманн Л.И., Журавель В.А. В.Н.Мясищев и медицинская психология. //Теория и практика медицинской психологии и психотерапии. СПб., 1994, с.12-26

Вассерман Л.И., Щелкова О.Ю Медицинская психодиагностика. Теория, практика, обучение. Санкт-Петербург, 2003

Давыденков С.Н. Неврозы. М., 1963

Залевский Г.В. Фиксированные формы поведения. Иркутск, 1976

Залевский Г.В. К истории, состоянию и проблемам современной клинической психологии. //Сибирский психологический журнал. Вып. 10, 1999, с.53-58

Залевский Г.В. Основы современной бихевиорально-когнитивной терапии и консультирования. Томск, ТГУ, 2002

Залевский Г.В. Фиксированные формы поведения индивидуальных и групповых систем (в образовании, культуре, науке, в норме и патологии). Москва-Томск, 2004

Залевский Г.В. Психология здоровья – проблемы образования и культуры. Материалы Всероссийской конференции (Томск, 5-7 октября 2005 г.).//Сибирский психологический журнал. № 22, 2005, с.153-157

Залевский Г.В., Роговин М.С. Фиксированные формы поведения и их значение для неврологической и психиатрической клиники. //Журнал невропатологии и психиатрии им. С.С.Корсакова. 1970, т.70, вып. 8,9,11

Залевский Г.В., Суховершин А.В. В доме-музее З.Фрейда (Вена, Австрия). //Сибирский психологический журнал. Вы. 11, 1999, с. 138-141

Залевский Г.В., Залевский В.Г. Психология и психологи на пороге ХХ1 века. //Сибирский психологический журнал. Вып. 13, 2000, с. 8-13

Зейгарник Б.В. Патопсихология. М., 1999

Кабанов М.М., Личко А.Е., Смирнов В.М. Методы психологической диагностики и коррекции в клинике. Л., 1983

Каганов В.М. Мировоззрение Сеченова. М., 1948, с.101

Карвасарский Б.Д. Клиническая психология. Санкт-Петербург, 2002

Каменева Е.Н. Теоретические вопросы психопатологии шизофрении. М., 1970

Коган В.М. Восстановление речи при афазии. М., 1963

Лазурский А.Ф. Очерк науки о характере. СПб., 1908, М., 1995

Лазурский А.Ф. Классификация личностей. 2-е изд. М., Пг., 1923

Лебединский М.С. К вопросу о речевых расстройствах у шизофреников. //Советская психоневрология.. 1938, № 3, с.56-64

Лебединский М.С., Мясищев В.Н. Введение в медицинскую психологию Л., 1966

Мясищев В.Н. Личность и неврозы. Л., 1960

Мясищев В.Н. Проблемы личности в психологии и медицине. //Актуальные вопросы медицинской психологии. Л., 1974, с.5-25

Пере М., Бауман У. (ред) Клиническая психология. Санкт-Петербург-Москва, 2002

Поляков Ю.Ф. О методологических проблемах взаимосвязи психиатрии и психологии (к итогам дискуссии). //Журнал невропатологии и психиатрии им. С.С.Корсакова. 1977. Т.77, Вып. 12, с.1822-1832

Поляков Ю.Ф. Новая специальность – клиническая психология. //Сибирский психологический журнал. Вып. 10, 1999, с.51-53

Роговин М.С. Международный семинар по вопросу взаимоотношения психологии и психиатрии. //Журнал невропатологии и психиатрии им. С.С.Корсакова. 1962, т. 62, вып.8, с.1266-1270

Роговин М.С. Введение в психологию. М., 1969

Роговин М.С. Функциональное обоснование форм шизофрении. //Журнал невропатологии и психиатрии им. С.С.Корсакова. 1971, т.71, вып. 3, 4,5

Роговин М.С. Эмиль Крепепелин. Дерпский период. //Журнал невропатологии и психиатрии им. С.С.Корсакова. 1974, т.74, вып. 8, с.1244-1253

Роговин М.С. Научные критерии психической патологии. ЯрГУ, 1981

Роговин М.С. Основные положения общепсихологической структурно-уровневой теории. //Познавательные процессы и личность в норме и патологии. Ярославль, 1995, с.10-12

Роговин М.С., Соловьев А.В., Урванцев Л.П. Уровневая структура действия. //Психологические проблемы рационализации деятельности. Ярославль, 1978, с.10-21

Роговин М.С., Залевский Г.В. Теоретические основы психологического и психопатологического исследования. Томск, 1988

Самухин Н.В., Бирнбаум Г.В., Выготский Л.С. К вопросу о деменции при болезни Пика. //Хрестоматия по патопсихологии. М., 1981, с.114-119

Сироткина И.Е. Психология в клинике: работы отечественных психиатров конца прошлого века.//http:vopsy.ru/journal.all issues 1995.htm, 14.022004

Снежневский А.В. Общая психопатология. Валдай, 1970

Степанов C. Психология в лицах. М., 2001

Урванцев Л.П. Психология в соматической клинике. ЯГУ, 1998

Холмогорова А..Б. Клиническая психология и психиатрия: соотношение предметов и общие методологические модели. //Психология. Современные направления междисциплинарных исследований. Под ред. А.Журавлева, Н.Тарабриной. М., ИПРАН, 2003, с.80-92

Шульц Д.П., Шульц С.Э. История современной психологии. СПб.,1998

Allen C. Modern discoveries in medical psychology. London, 1949

Barraud, H.-J. Freud et Janet. Bibliotheque de Psychologie clinique. Paris, 1972

Batine, R . Klinische Psychologie. Bd. 1, 3.Auflage. Stuttgart-Berlin-Köln, 1998

Beck, A. Cognitive theory and the emotional disorders. N.Y., 1976

Bender L. Motor gestalt test. Beverly Hill, 1964

Binet, A., Simon, T. Le development de l’ intelligence chez les enfants. L’ Anne psychol., 1905, p. 1-94

Boring, E.G. A history of experimental psychology. N.Y., 1929, 1950

Broen W. Limiting the flood of stimulation - a protective deficit in chronic schizophrenia. Information processing and cognition. Hilsdate, 1975, p.145ß238

Cattell, McKeen Progress of Psychology. Pocular Science Monthly, 1893, 43

Daco, P. Psychologie für jedermann. München, 1993

Engel, G.L. Die Notwendigkeit eines neuen medizinischen Modells: Eine Herausforderung der Biomedizin. //Keup, H. Normalität und Abweichung. München, 1979, s. 63-85

Engel, G.L. The clinical application of the biopsychosocial model. //American Journal of Psychiatry. Vol. 137, p.535-544

Eysenck, H.Y. Learning theory and behavior therapy. //Journal of mental Science. No.105, 1959, p.61-75

Eysenck, H.Y. Handbook of Abnormal Psychology. L., 1968 

Freud, S. Gesammelte Werke: 18 Bände (2 Aufl.). Frankfurt. Fischer, 1964

Freud, S. Selbstdarstellung. Schriften zur der Geschichte der Psychoanalyse. Fr.\Main, 1973

Healy, W. a.o. The child giudance clinic: birth and growth of an idea. //Lowrey, L/G/ (ed.) Orthopsychiatry,1923-1948. New York, 1948, p. 14-49

Hellpach, W. Klinische Psychologie. Stuttgart, 1946

Janet, P. La medicine psychologie. Paris, 1923

Kaepelin, E. Der psychologische Versuch in der Psychiatrie. //Psychologische Arbeiten, 1, 1895, s.1-91

Kraepelin, E. Psychologische Arbeiten. Leipzig, 1896

Kretschmer, E. Medizinische Psychologie.

McReynolds, P. Lightner Witmer. Little-nown founder of clinical psychology. American Psychologist. No 42, 1987, p.849-858

Pongratz, L. J. Problemgeschichte der Psychologie. Bern, München, 1967

Rogers, C.R. Counseling and psychotherapy. Boston, 1942

Rogers, C. R. Client-centered psychotherapy. Boston, 1951

Rogers, C. R. On becoming a person. Boston, 1961

Routh, D.K. Clinical Psychology since 1917. N.Y.-L., 1983

Shakow, D. Seventeen years later. Clinical Psychology in light of the 1947… //America Psychologist, 20, 1965, 353-362

Watson, R. Brief history of clinical psychology. 1953

Werner H., Kaplan B. Symbol formation. N.Z., 1963

Wolpe, J. Psychotherapy by reciprocal inhibition. Standford, 1958

Wolpe, J., Lazarus, A.A. Behaviour therapy Techniques. 1966

Yates, A.J. Behavior Therapy. N.Y. 1970

Раздел подготовлен Г.В.Залевским 12-13 марта 2006 г.

Г. Томск, ТГУ. Кафедра генетической и клинической психологии