В. РыбаковСказочник и его сказки

(Семья и школа. – 1982. – № 1. – С. 46-49)

27 января 1832 года в деревушке Дэрсбери английского графства Чешир, в семье приходского священника Чарлза Доджсона родился сын, получивший двойное имя – Чарлз Латуидж. Молодой священник был человеком отнюдь не заурядным: он окончил с двойным отличием Крайст Черч колледж в Оксфорде, выпустил позднее несколько солидных богословских трудов и достиг весьма почетного места в церковной иерархии. Если же говорить об увлечениях, о том, что сегодня во всем мире называется английским словом «хобби», то таким хобби была для него математика.

Через пять лет после рождения Чарлза Латуиджа на британский престол вступает королева Виктория. Начинается долгая, более чем полувековая эпоха в истории Англии, получившая название «викторианской». «Оксфорд и Анг­лия в то время наслаждались благополучием и безопасностью»,— писал позднее выдающийся английский пи­сатель Г. К. Честертон. Характеристика Честертона, ра­зумеется, односторонне идиллич­на: викторианская эпоха отнюдь не была безмятежной, и социальные бури время от времени потрясали страну. Но они слабо доходили до того круга, в котором воспитывал­ся Чарлз Латуидж: здесь жизнь шла по заведенной колее, и каза­лось, что иначе и быть не может. Как и его отец, юноша поступает в тот же оксфордский Крайст Чёрч колледж и также оканчивает его с двойным отличием. Священником он, правда, не стал, но принял первый духовный сан диакона и связанный с ним обет безбрачия, поскольку это требовалось уставом колледжа, чтобы остаться в про­фессорской должности.

Ч. Л. Доджсон становится профес­сором математики. Обычным оксфордским профессором – даже, пожалуй, чуть более педантичным, консервативным и строгим, чем другие. Один из его слушателей позднее вспоминал: «Общаясь с на­ми, студентами, он никогда не улыбался и не показывал ни ма­лейшего чувства юмора». Но к своим математическим сочине­ниям профессор относится весьма серьезно, работает над ними весь­ма упорно и видит в них главное дело своей жизни. Сегодня общее мнение ученых сводится к тому, что наиболее интересны те из них, которые относятся к жанру научно-популярной, «ве­селой» математики: «История с узелками», «Полуночные задачи» (на русском языке они изданы в 1973 году).

Что же касается часов досуга профессора Доджсона, то они рас­пределены весьма разнообразно и причудливо: здесь и увлечение кукольным театром, и театром серьезным, и интерес к разного рода фокусам, и рисование, и за­нятие по тем временам совсем но­вое – фотография (в которой, даже по оценкам сегодняшних специали­стов, он достиг высокого профес­сионального мастерства). Сочета­ние столь разнородных интересов может показаться эксцентричным; но некоторая доза эксцентричности отнюдь не противоречила тради­ционному облику джентльмена вик­торианской эпохи...

Научная же карьера профессора Доджсона идет своим неторопливым, обычным чередом. Он становится членом ученого совета колледжа; позже, в 1882 году, оставляет лекторскую работу и этот пост для более спокойной, видимо, должно­сти куратора клуба преподавате­лей. В 1892 году профессор Доджсон оставляет должность куратора; по­следние годы его жизни посвящены завершению и изданию научных и литературных работ. Он умер 14 января 1898 года, не дожив нескольких дней до своего 66-летия. Библиография сочинений Ч. Л. Доджсона, составленная уже в наши дни, весьма обширна, она насчитывает более 250 названий. Но можно с уверенностью сказать: все им написанное, да и самое его имя, осталось бы известным лишь нескольким историкам науки, если бы не было в этом списке всего двух книг. И если бы у Чарлза Доджсона не было еще и другого имени. Книги эти – «Алиса в Стране чудес» и «Алиса в Зазер­калье», имя – Льюис Кэрролл.

Сказки Кэрролла получили широ­кое признание еще при его жизни. По частоте ссылок и цитат две «Алисы» занимают в странах английского языка третье место – после Библии и Шекспира. Но и во всем остальном мире они – в пер­вом ряду как детского, так и взрослого чтения. Двум этим небольшим книжечкам посвящены сотни объемистых ученых трудов. И не только литературоведческих: физики, математики, логики обна­ружили, что наиболее значимые научные идеи оксфордского профес­сора воплотились, может быть неосознанно и для него самого, в двух его сказочках для детей среднего, если не младшего, возраста.

Но не меньше, чем об этих кни­гах, написано сегодня и об их авторе. Чем больше открывалась исследователям история жизни до­стопочтенного Ч. Л. Доджсона, тем неожиданнее казалось появление из-под его пера двух этих книг, тем загадочнее соединение в одном лице педантичного оксфордского профессора, образцово-показатель­ного викторианца по складу жизни и убеждениям, – и необузданного фантазера, переворачивающего в своих сказках с ног на голову все на свете: и язык, и обиходные понятия, и расхожую мораль. Этому предложено множество самых раз­ных, порой и странных, объяснений; но в них есть одно общее, исходное звено – всю свою жизнь Чарлз Доджсон очень любил детей. У него не было своих детей, но были де­сятки, если не сотни, маленьких друзей. Робкий, замкнутый, скованный в общении со взрослыми – с детьми профессор становился весел, изоб­ретателен, остроумен, неистощим в рассказах и затеях. «Они со­ставляют три четверти моей жиз­ни», – вырвалось у него признание в одном из писем.

Другие исследователи находили ­в личности Доджсона-Кэрролла черты глубокой внутренней раздво­енности, присутствие противопо­ложных духовных начал, которые не просто соседствовали, но и противоборствовали. Ближе всего к такому объяснению подошла, пожалуй, английская пи­сательница Вирджиния Вулф. В ее заметках, посвященных изданию первого полного собрания сочине­ний Кэрролла, мы находим такие строки: «... В нем было скрыто детство. И это очень странно, ибо детство обычно куда-то медленно исчезает. Порой детство возвращается днем, но чаще это случается ночью. Однако с Льюисом Кэррол­лом все было иначе. Оно осталось в нем целиком, во всей полноте».

Многочисленные литературоведче­ские, биографические, историче­ские исследования дают нам сего­дня возможность ощутить, какой многообразный жизненный матери­ал вместился в эти две небольшие книжечки, сколь многозначны и многослойны они. Первый слой – биографический; факты жизни са­мого Кэрролла. «Алиса в Стране чу­дес» и родилась ведь как импрови­зация в дружеском кругу. Мы знаем день и чуть ли не час этого рож­дения: 4 июля 1862 года профессор Доджсон вместе со своим коллегой Робинсоном Даквортом (по сказке— Робин Гусь) отправились в лодоч­ную прогулку. Вместе с ними были три дочери ректора колледжа Г. Лиддела: тринадцатилетняя Ло-рина Шарлотта, десятилетняя Алиса и семилетняя Эдит. Они-то и пот­ребовали рассказать им какую-ни­будь необыкновенную историю... Впрочем, об этом ведь говорит сам Кэрролл в первых строках своей книги:

Безжалостные! В жаркий день,

В такой сонливый час,

Когда бы только подремать,

Не размыкая глаз,

Вы требуете, чтобы я

Придумывал рассказ.

А позднее он вспоминал: «Я ясно помню, как в отчаянной попытке придумать что-нибудь новое я для начала отправил свою героиню вниз по кроличьей норе, не имея ни ма­лейшего понятия, что же случится с ней позже». Но рождавшаяся бук­вально «на ходу» сказка удалась: слушательницы, во всяком случае, остались довольны. А позднее профессор записал сказку, сопро­водил ее собственными рисунками и послал в подарок своей любимице Алисе.

В 1865 году. «Алиса» выходит в свет. Печатный вариант сказки, разумеется, существенно отличался от «домашнего», рукописного: Кэрролл усердно работал над ней, многое изменил, добавил ряд глав. Забавная птица Додо, с которой встречается Алиса, по их мнению, не кто иной, как сам Кэрролл, который заикал­ся и, представляясь, нередко про­износил свою фамилию «До-до-Додж сон»; Болванщик — известный всему Оксфорду чудак, мебельных дел ма­стер Картер, Орленок Эд – сестра Алисы Эдит... Не меньше таких подробностей и во второй книге, в «Зазеркалье». Котенок по проз­вищу Снежинка был, оказывается, в доме друга Кэрролла, писателя Д. Макдональда; говорящие цветы – Роза и Фиалка, с которыми беседу­ет Алиса, – это ее младшие сестры Род и Вайолетт; Белый Рыцарь – скорее всего автопортрет Кэррол­ла.

Попробуем понять другое: почему не отрываются от сказок Кэрролла юные читатели, и не слыхавшие ни­чего об оксфордских спорах, не очень ясно представляющие себе подробности британской истории, равно как и подробности жизни ав­тора и его научных интересов? По­чему книги эти, «самые англий­ские», по общему мнению, во всей английской литературе, полные реалий давно ушедшего быта и ас­социаций, неулавливаемых неанг­личанином без комментария, стали всемирно известны и «вседетски» любимы?

Потому что книги эти – еще и игра. Материалы для этой игры Доджсон-Кэрролл брал, разумеется, изо всего, что было под рукой: собственной жизни и жизни окружающих, истории и научных занятий. Но они преображались, перевоплощались и становились понятными детям любой страны и любого времени.

Первый элемент этой игры – это игра со словом. Все мы, читавшие «От двух до пяти» К. И. Чуковского, знаем теперь, сколь важна для развития ребенка и сколь увлека­тельна для него эта игра – откры­тие прямых и переносных смыслов слов, возможностей их преобразо­вания, создания своих слов, «лепых нелепиц», смешных стихов и считалок. Не будет и ошибкой сказать, что игры эти отнюдь не прекращаются «после пяти», они продолжаются и в первые школьные годы. И с первой страницы, с пер­вых строк сказок Кэрролла юный его читатель включается в эту иг­ру. При­меры эти можно продолжать беско­нечно—они на каждой из двухсот страниц приключений Алисы. Инте­ресно при этом, что Кэрролл объе­диняет отношения к слову, свойст­венные детям в разное время жиз­ни: и малышовые фантастические этимологии, и каламбуры, и шуточ­ные «грамматические упражнения», основанные уже на материале пер­вых школьных уроков языка.

Второй элемент игры — это свой­ственное детям стремление быть «как взрослые» и иронизирование над этим, над подчеркнутой, наро­читой, однозначной «серьезностью» в себе самих — да и во взрослых тоже. Когда Алиса, пролетая через колодец, спрашивает себя, на ка­кой она широте и долготе, и гор­дится, что она знает такие мудреные слова, когда она, важничая, говорит: «Я тоже ходила в школу каждый день. Ничего особенного в этом нет»,— разве любой ребе­нок семи-восьми лет не узнает в этом себя, свою «скромную», а часто и безу­держную гордость, что он уже зна­ет и умеет что-то «вполне взрос­лое»? И вместе с тем — как юный читатель веселится, когда откры­вает, что «вычитание» можно пре­вратить в «причитание», а «умно­жение» в «изнеможение»! Чуковский в своей книге тонко подметил, что игра в «перевертыванье» смыслов слов начинается, когда ребенок уже точно овладел этими смыслами: в этой игре он делает следующий шаг — открывает их неоднозначность, возможность смотреть на слова, на людей, на вещи по-разному.

Следующий игровой элемент в сказках Кэрролла — это пароди­рование. Пародируется прежде все­го унылая назидательность, зануд­ство, которого полным-полно было в тогдашних детских книжках. Вот, к примеру, на­чало весьма поучительных стихов небезызвестного поэта Саути: — Папа Вильям,— сказал любознательный сын,— Голова твоя вся поседела. Но здоров ты и крепок, дожив до седин, / Как ты думаешь, в чем же тут дело? —В ранней юности,— старец промолвил в ответ,— / Знал я: наша весна быстротечна. И берег и здоровье с младенческих лет, Не растрачивал силы беспечно.

А вот во что превратились эти строки под пером Кэрролла:

— Папа Вильям,— сказал любопытный малыш,—

Голова твоя белого цвета.

Между тем ты всегда вверх ногами стоишь.

Как ты думаешь, правильно это?

— В ранней юности,— старец промолвил, в ответ,—

Я боялся раскинуть мозгами,

Но узнав, что мозгов в голове моей нет,

Я спокойно стою вверх ногами.

Такого рода пародиями пронизаны обе книги Кэрролла. И нам, пожалуй, даже и не обязательно знать первоисточники этих пародий: нечто схожее мы и сами, если по­стараемся, сумеем припомнить из недавно прочитанного».