Глава 1. Образ Акакия Акакиевича: литературные и культурные параллели:

а) культурно-историческая семантика образа переписчика в средневековой церковной традиции и образ Башмачкина;

объективное значение самой профессии переписчика, ее культурная семантика, имеющая глубокие исторические корни и являющая в образах Башмачкина и Мышкина свои модернизированные ответвления. В древних цивилизациях Ближнего Востока (Египет, Вавилон и проч.), так же как в средневековой Византии и Западной Европе, деятельность писца и переписчика была окружена почетом и благоговением, поскольку она запечатлевала для вечности тот смысл, который был этого достоин. 

Как механический и потому презираемый труд переписчика стал восприниматься позднее - после изобретения печатной машины. Произошла как бы двойная перестановка: печатный станок заменил переписчика, после чего переписчик стал восприниматься как замена печатного станка - причем замена неполноценная и годная лишь для текстов низшего качества, таких, которые лишены интереса для вечности и человечества и представляют лишь местный и временный, узковедомственный интерес. Сначала были печатно воспроизведены книги религиозного, затем художественного и научного содержания, и профессия переписчика, оттесняемая на самую периферию культуры, постепенно свелась к действительно "механическому" (потому что уже после машины, взамен ее) воспроизведению самых бедных, духовно тощих словесных слоев - деловых документов, участью которых, в лучшем случае, становился архив, но уж никак не библиотека. 

Соответственно социальная роль и престиж переписчика опускались до того низшего, жалчайшего, духовно порабощенного состояния, в каком мы застаем их у Гоголя в образе Акакия Акакиевича. Но суть в том, что такое социальное низведение переписчика не только не противоречило исконному нравственному и, если угодно, бытийственному смыслу этой профессии, но доводило его до логического конца. Ведь переписчик - это поистине послушник переписываемого текста для диктующего голоса, тут кротость образует сам технический фундамент профессии, в которой путь к мастерству нагляднейшим образом требует полного самоотречения, смиренного следования свойствам подлинника. 

Вот одно из средневековых наставлений писцам, принадлежащее перу Алкуина: 

Пусть берегутся они предерзко вносить добавленья, 

Дерзкой небрежностью пусть не погрешает рука [5]. 

Акакий Акакиевич свято соблюдает этот завет и органически не может выправлять что-либо в предложенном тексте - когда ему однажды, в знак поощрения (оригинальность - привилегия и заслуга лишь в сознании Нового времени), задали переменить кое-где глаголы из первого лица в третье, он "вспотел совершенно, тер лоб и наконец сказал: "Нет, лучше дайте я перепишу что-нибудь". Акакий Акакиевич - переписчик до мозга костей, до глубинной основы характера, и согбенная, потупленная поза, в которой пребывает писец, является всеобъемлющей формой eго пребывания в жизни. Причем если в средние века такая поза воспринимается как освященная свыше, то в Новое время она ассоциируется с неестественной приниженностью, утратой собственного достоинства. Ратуя за выпрямление человека - в буквальном и переносном смысле слова,- Новое время находит в фигуре переписчика концентрированное выражение той моральной и социальной униженности, против которой заявляет гуманистический протест. Вот почему образ Акакия Акакиевича выдвинулся в центр русской литературы, стал средоточием ее критических обличительных мотивов: ведь это персонаж, повседневное существование которого состоит в том, чтобы склонять голову, не разгибать спины. Мотив подавления человеческого достоинства находит здесь наиболее четкое, зримое воплощение. 

Помимо склоненной позы переписчика важно, для уяснения культурной семантики этой профессии, учесть, над чем он склоняется, что вызывает его ненасытный интерес и всепоглощающую любовь,- феномен буквы. Причем буквы, взятой как вещь, как некое материальное явление, поскольку именно к этой ее стороне имеет касательство переписчик. Между тем в собственно материальном мире, в иерархии вещей буква могла бы занять последнее место - ее плоть наименее субстанциальна, поскольку буква есть знак, и даже более условный, менее самодостаточный в своей физической данности, чем большинство других разновидностей знаков (изобразительных, иконических, фигуративных). Получается, что переписчик имеет дело с материей - но как бы в месте ее прорыва; с вещностью уязвленной, униженной, сведенной к минимуму, через который мог бы явиться максимум смысла. Полюбить буквы, отдаться всецело их совершенному начертанию, заиметь пристрастия среди них - не значит ли это полюбить "малых сих", то есть последовать тому завету нисходящей, милосердной любви, который близок средневековому миропониманию? Полюбить не смысл, который может быть сколько угодно важен, велик, поучителен, но самое букву как наименьшую, наислабейшую из вещей.  

Фамилия Б., произошедшая от башмака, комически обыгрывается Гоголем; повествователь якобы пребывает в законном недоумении по поводу столь абсурдной генеалогии Б.: «И отец, и дед, и даже шурин (брат жены, но Б., как известно, не женат — замечено М.Вай-скопфом), и все совершенно Башмачкины ходили в сапогах, переменяя только раза три в год подметки». В сочетании с фекальной символикой имени и отчества — Акакий Акакиевич (А.Крученых; Ранкур-Лаферрьер) — фа-’ милия Б. приобретает двусмысленно-пародийное звучание, подчеркивая внешнюю невзрачность облика Б., привыкшего ощущать себя на месте в самом низу социальной иерархической лестницы. Отсюда возможная символическая интерпретация фамилии Б. в качестве знака «низшего телесного плана» (М.Вайскопф) как проявление ущербности, ибо башмак — метафора бренного материального мира или, согласно философу Сковороде, идеи которого, вероятно, оказали влияние на мировоззрение Гоголя, подошва есть фигура праха. гоБашмак, таким образом, ассоциируется с темой смерти Б. и скрыто предвещает ее фатальную неизбежность.

Портрет Б. рисуется Гоголем подчеркнуто незавершенным, недовошющенным, иллюзорным; целостность Б. должна быть впоследствии восстановлена с помощью шинели. Рождение Б. выстраивает модель алогичного и грандиозно-космического гоголевского мира, где действуют не реальные время и пространство, а поэтическая вечность и человек перед лицом Рока. Вместе с тем это рождение является мистическим зеркалом смерти Б.: только что родившая Б. мать именуется Гоголем «покойницей» и «старухой», сам Б. «сделал такую гримасу», будто предчувствовал, что будет «вечным титулярным советником»; крещение Б., происходящее сразу же после рождения и дома, а не в церкви, скорее напоминает отпевание покойника, нежели крестины младенца; отец Б. тоже оказывается как бы вечным покойником («Отец был Акакий, так пусть и сын будет Акакий»).

Способ существования Б. допускает возможность крайне противоположных литературоведческих трактовок: от категоричной оценки Н.Г.Чернышевского («совершенный идиот») до сопоставления Б. с возвышенным образом святого мученика Акакия (В.Маркович).

Ключом к образу Б. является скрытое гоголевское противопоставление «внешнего» и «внутреннего» человека. «Внешний» — косноязычный, невзрачный, глуповатый переписчик, не способный даже «переменить кое-где глаголы из первого лица в третье», хлебающий с мухами свои щи, «вовсе не замечая их вкуса», покорно терпящий издевательства чиновников, сыплющих «на голову ему бумажки, называя это снегом». «Внутренний» человек как будто говорит нетленное: «Я брат твой». В мире вечном Б. — аскет-подвижник, «молчальник» и мученик; уединившись от соблазнов и греховных страстей, он осуществляет миссию личного спасения, на нем как будто лежит знак избранничества. В мире букв Б. обретает счастье, наслаждение, гармонию, здесь он полностью доволен своим жребием, ибо осуществляет служение Богу: «Написавшись всласть, он ложился спать, улыбаясь при мысли о завтрашнем дне: что-то Бог пошлет переписывать завтра?» Внутренний мир Б. метафорически уподобляется книге, а сам Б. — букве, поэтому вместо улиц Б. видит «ровным почерком выписанные строки». (С.Гончаров) Петербургский северный мороз становится дьявольским соблазном, какой Б. не в силах преодолеть (старая шинель, издевательски называемая чиновниками капотом, прохудилась). Портной Петрович, наотрез отказываясь подновлять старую шинель Б. (ср. евангельские слова Христа: «никто к ветхой одежде не приставляет заплаты из небеленой ткани, ибо вновь пришитое отдерет от старого, и дыра будет еще хуже» (Матф.; 9:16), выступает в роли демона-искусителя. Вместе с тем Петрович также предстает «в двусмысленном амплуа некой могущественной парки, шьющей новый образ и новую жизнь для Акакия Акакиевича» (М.Вайскопф). Новенькая шинель, в которую облачается Б., символически означает как евангельскую «ризу спасения», «светлые одежды», так и женскую ипостась его личности, восполняющую его неполноту: шинель — «вечная идея», «подруга жизни», «светлый гость». Аскета и затворника Б. охватывает любовный пыл и греховная горячка. Впрочем, шинель оказывается любовницей на одну ночь, заставляя Б. совершить ряд непоправимых роковых ошибок, выталкивая его из блаженного состояния замкнутого счастья в тревожный внешний мир, в круг чиновников и ночной улицы. Б., таким образом, предает в себе «внутреннего» человека, предпочтя «внешнего», суетного, подверженного людским страстям и порочным наклонностям. Он изменяет даже любимому делу, и расплата за измену своему поприщу не замедлила его настигнуть: грабители «сняли с него шинель, дали ему пинка коленом, и он упал навзничь в снег и ничего уж больше не чувствовал». Б. теряет всю свою тихую кротость, совершает несвойственные его характеру поступки, он требует от мира понимания и помощи, активно наступает, добивается своего. Судьба Б. — судьба человека вообще перед лицом Бога, вселенной. Б. предстает подобным Иову, а его смерть приравнивается к библейскому несчастью, какое «обрушивалось на царей и повелителей мира».

б) Акакий Акакиевич и герой-«энтузиаст» Э.Т.А. Гофмана

“Акакий Акакиевич, как ни странно, многим походит на студента Ансельма из «Золотого горшка». Ансельм — типичный гофмановский романтический герой. Признаки такого персонажа — странные костюмы, неловкие манеры, жесты, особенная невезучесть, которая заставляет его становиться жертвой недоразумений и ошибок. Между Ансельмом и остальными людьми проведена некая черта... Создаётся впечатление, что на Ансельма действует какая-то таинственная сила, которая удерживает его, разрывает все наметившиеся связи, сводит на нет все старания Ансельма быть похожим на окружающих… Внутренняя жизнь Ансельма остаётся независимой от внешней, материальной, в которой его существование (почти механическое) — не более чем тягостное выполнение столь лёгких для всех (и столь трудных для него) условных правил и приличий… Мятежный дух Ансельма, заключённый в неуклюжую телесную оболочку, вступает постоянно с ней в противоречия. Вначале он тоскует по чему-то неопределённому, неведомому ему самому… и в конце обретает осознанное стремление к Серпентине в волшебную Атлантиду.

Практически все черты этого романтического студента есть в «вечном титулярном советнике» Акакии Акакиевиче. Интересно, что Ансельм, как и Акакий Акакиевич, тоже занимается переписыванием, в данном случае каллиграфией. Буквы в обеих повестях живут своей особой жизнью. Страсть Акакия Акакиевича к переписыванию, а затем шинель — это его ideRe fixe, как мечта Ансельма о Серпентине и Атлантиде. Когда Башмачкин встречался со своими буквами-фаворитами, то «и подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами, так что в лице его, казалось, можно было прочесть каждую букву, которую выводило перо его». Он, как и Ансельм, живёт в своём выдуманном мире, постоянно забывая, где находится. Ансельму везде чудятся волшебные змейки, а Акакию Акакиевичу — его «чистые, ровным почерком выписанные строки». Слово «скорее» с иронией указывает на то, что у Акакия Акакиевича никогда не было полной уверенности в своём пребывании на улице, а не на середине строки… У Гоголя идея Атлантиды замещается «вечной идеей будущей шинели» и «истинный музыкант», мечтатель и поэт Ансельм — титулярным советником…