2 Часть
Вторая, центральная часть увертюры, воплощающая волшебное царство Венеры, написана в свободно трактованной сонатной форме с зеркальной репризой и эпизодом в разработке. Характер музыки здесь резко меняется, становится чувственным и манящим, происходит как бы «смена декораций». В стремительном темпе несутся легкие и воздушные темы, которые сплетаются, переходят одна в другую. Объединяет их господствующая скерцозность – это главная и связующая партии сонатного аллегро (E-dur).
Тематизм побочной партии (H-dur) – гимн Тангейзера в честь Венеры. В ее первой половине преобладают черты маршевости (благодаря чеканному ритму и фанфарным оборотам), вторая же половина более лирична и песенна. Следовательно, образ Танейзера раскрывается с двух сторон – это и мужественный рыцарь, и певец любви, поэт, музыкант.
В начале разработки темы главной партии развиваются секвентно по звукам уменьшенного трезвучия. Подобное развитие напоминает проведение темы раскаяния из I части. Создается интонационное единство целого. Постепенно оркестровая ткань разрежается, становится прозрачной, и на фоне тончайшего тремоло засурдиненных скрипок в высоком регистре кларнет поет нежнейшую созерцательную мелодию, это и есть эпизод в разработке. Его музыка создает образ Венеры, представшей перед Тангейзером.
После музыки эпизода возобновляется прежнее движение. В репризе главная и побочная меняются местами, причем характер главной становится все более страстным, знойным, экстатичным. Включаются инструменты, до этого «молчавшие» – треугольник, бубен, тарелки. В самом конце II-й части увертюры раздается оглушительный удар всего оркестра, после чего начинается хроматическое нисхождение на непрерывном тремолирующем фоне ударных. Этот момент вызывает ассоциации с разрушением царства Венеры.
Реприза
Реприза всей увертюры знаменуется возвращением темы пилигримов, в которой усиливается героико-утверждающий характер. Перемена трехдольного размера на четырехдольный еще более подчеркивает характер степенного, спокойного шага. Звучность хорала растет, передается всей меди и величественным гимном–апофеозом с огромной мощью завершает увертюру.
Опера «Лоэнгрин». Вагнер
При составлении либретто «Лоэнгрина» композитор использовал различные варианты средневековых легенд о благородном Рыцаре Лебедя, происхождение которого окутано тайной (в некоторых легендах называется имя Лоэнгрина – от «Лоэран Грин», т.е. Грин Лотарингский), о святом царстве Грааля и его правителе Парсифале. Стремясь усилить историческую конкретность, Вагнер вводит в оперу реальное историческое лицо – германского короля Генриха Птицелова, мотивы междоусобных распрей в раздробленной Германии X века, картины рыцарских поединков. Отражена также борьба христианства и язычества в этот исторический период. Однако главным для Вагнера была вовсе не идеализация средневековой Германии, а воплощение идеи одиночества художника в современном обществе, о чем он рассказал в своей литературной работе «Обращение к друзьям». Как волшебный рыцарь, сошедший на землю, чтобы творить добро, вынужден вернуться в свое волшебное царство, так и современный художник не находит понимания у публики. Несомненно, такая мысль была эмоциональной реакцией на неудачу с постановкой «Тангейзера» – в судьбе Лоэнгрина Вагнер увидел сходство со своею собственной судьбой.
Конфликт, воплощенный в «Лоэнгрине» неоднозначен. В начале I действия создается впечатление, что основой драмы является клевета, возводимая на Эльзу ее врагами. Но победа Лоэнгрина над Фридрихом Тельрамундом почти развязывает этот конфликт. Эта линия в развитии драмы оказывается побочной. Подлинной завязкой драмы становится требование Лоэнгрина, обращенное к Эльзе перед поединком: никогда не спрашивать о его имени и происхождении. В финале оперы представители контрдействия терпят поражение, но это не делает развязку драмы счастливой. Основной итог ее в том, что светлый рыцарь не был понят Эльзой, не нашел той идеальной любви, о которой мечтал. Следовательно, развитие драмы определяет внутренний, психологический конфликт между Лоэнгрином и Эльзой, в котором акцентируется трагедия Лоэнгрина. В таком аспекте Эльза – символ толпы, бессильной подняться до гения, именно она олицетворяет неверие.
Жанр. Вагнер назвал «Лоэнгрина» «романтической оперой». Здесь есть признаки лирико-эпического жанра:
неторопливое, замедленное развитие действия, некоторая сценическая статика (что вообще характерно для опер Вагнера);
большая роль хоровых эпизодов, придающих опере особую величавость.
Тетралогия Вагнера «Кольцо Нибелунгов»
Торжественное сценическое представление с прологом («предвечерьем») для трёх дней Рихарда Вагнера; либретто композитора.
Пролог: «Золото Рейна» Первый день: «Валькирия» Второй день: «Зигфрид» Третий день: «Гибель богов»
Первое представление полностью: Байрёйт, «Фестшпильхаус», 13 — 17 августа 1876 года.
Высота и грандиозность этого сооружения — величайшего по размерам из всех когда-либо замышлявшихся в музыкальном театре, которое после стольких трудов рушится в огромном костре времени,— не позволяет дать адекватный анализ его на немногих страницах нашей краткой антологии. Поэтому прежде всего перечислим основные даты.
Замысел «Кольца нибелунга» разрабатывался с 1841 года в Медоне близ Парижа, затем в 1845 году в Мариенбаде. В 1848 году было написано первое либретто, «Смерть Зигфрида», в 1851-м — второе, «Юность Зигфрида». В 1853 году вышел из печати полный текст тетралогии (переизданный в 1863 году с небольшими изменениями). В 1854 году опубликована партитура «Золота Рейна», в 1856 году — партитура «Валькирии»; в этом же году Вагнер начинает сочинять музыку «Зигфрида», к 1865 году было написано два действия, и в 1871 году опера закончена; в 1874 году — создана опера «Гибель богов». Сюжет всего цикла почерпнут в «Эдде», скандинавском стихотворном эпосе XIII века, и в «Песне о нибелунгах», немецкой эпической поэме эпохи средневековья.
Как известно, не все «дни» тетралогии получили крещение в Байрёйте в 1876 году, но только в этом театре Вагнер смог решить, во всяком случае насколько позволяла театральная техника того времени, проблемы мизансцены. Когда планировалась постановка «Золота Рейна» в мюнхенском театре, композитор тщетно пытался помешать оформлению оперы, сознавая, что сценические проблемы были неразрешимы. Результат, скорее неудачный, подтвердил его правоту. Опера действительно требовала решений из области фантастики или, точнее, неизведанного. Начиналась эпоха научно-фантастической литературы, и Вагнер как предусмотрительный деятель театра — несмотря на его вид оторванного от мира интеллектуала — не прошел мимо этих новых и интересных веяний. Начало Пролога он поместил, как в романе Жюль Верна, прямо под водой, в стихии водолазов и подводных лодок. Отсюда и началось это фантастическое действо, проходящее между небом и землей, полное космических, мифологических и символических аллюзий, в котором переплелись также проблемы анархизма и социализма, близко знакомые композитору по событиям 1848 года. Чтение произведений Шопенгауэра побудило его облечь все свои устремления в художественную форму, но дрезденский опыт так и не был до конца изжит и придал живость тому психологическому и исследовательскому беспокойству, которое не дает «Кольцу» оставаться всего лишь псевдоуходом от реальности.
Когда мы спускаемся в воды Рейна и постепенно освещаются его великолепные скрытые бездны, мы обнаруживаем, что оркестр, изображающий эту неизведанную глубину, старается создать атмосферу современной легенды, наполненной реальными персонажами, которые кишат вокруг нас в некоей призрачной, но не ирреальной обстановке. Сразу после дрезденского восстания Вагнер набросал ряд мыслей, составивших идейную основу и исходную программу «Кольца». «Природа рождается и формируется без какого-либо намерения, непроизвольно, в согласии с необходимостью. Такая же необходимость является той силой, что рождает и формирует человеческую жизнь». В то время как научная мысль ведет к осознанию чего-либо путем умозрения, искусство выражает это осознание прямо и открыто. Потому что искусство — это выражение свободы, жизненной силы, которая есть сила народная, безусловная потребность, тогда как наука в своей безудержной гордыне перекрывает поток жизненной энергии и замыкает его в олигархические системы и теории, ведет к власти немногих, к владычеству зла, которое символизирует кольцо нибелунга, золото, побуждающее к преступлениям и в конечном итоге губящее царство нетленной природы. Однажды изъятое из чрева матери-природы и принесенное на землю, золото становится проклятием.
Глухие удары братоубийцы Фафнера разбивают иллюзию власти, основанной на обладании. Борьба звероподобных существ переходит в человеческую историю. Среди ведущих тем, беспрерывно выходящих из горнила Пролога, бьющих ключом в каждом эпизоде, тема проклятия — самая прочная, неизбывная и страшная, с маниакальным тщанием удерживаемая на фоне событий. Вместе с тем в финале «Золота Рейна» только невеселый скептик Логе как будто осознает угрозу неизбежного разрушения, ожидающего Валгаллу, и даже замышляет принять участие в исполнении проклятия и отмстить богам, которые некогда сделали узником его, бога свободного пламени. Боги поднимаются ввысь по мосту радуги, рождение которой из бури искусно изображено в эффектном симфоническом взлете.
Путь к их спасению через искупление автор видит во вмешательстве Зигфрида, юной силы, посторонней тем неумолимым процессам, которыми запятнано прошлое мира. Защищенный собственной чистотой и простодушием, этот юноша все же остается немного бойскаутом с задранным носом и развевающейся белокурой прядью, поглощенным идеей, что где-то на земле есть кто-то, кого надо защитить, и кто-то, кого надо наказать.
У его будущей жены Брунгильды другое воспитание. Она наощупь узнает добро и зло и после понятной растерянности перед лицом правды вновь обретает здравый смысл и с волнением, но и с твердостью идет в верном направлении. Вагнер изображает ее в трех возрастах. Сначала — годы беспечного детства и отрочества (речь идет о символическом времени) в доме отца, когда она вместе с сестрами проводит дни в скачках и отбирает лучших воинов для Валгаллы... Отец поверяет ей свои тайны, любит ее больше всех: с нерешительностью и недоверчивостью охотница наивно открывает глаза на закулисные события, о которых посреди молений и брани с глубоким огорчением рассказывает ей уважаемый глава семейства. Вестница смерти, Брунгильда приобщается к мучительному и сладостному опыту юности: она чувствует, как от простой земной пары поднимается вихрь любви, который и изгоняет ее из рая небесного прошлого. Осознав, что любимая дочь готова бежать от него, отец пытается при помощи снотворного продлить ее детство. В своего рода колыбельной дочь возвращается, хотя всего только в идеале, в его объятия, усыпленная чарами. Впрочем, она сама просит о пламенном окружении, этом жертвенном венке, возможно, следуя еще отроческой тяге к искусству верховой езды: обученная прыжкам через огненное кольцо, она обещает вернуться к жизни и уступить только тому, кто сможет сравниться с ней в дерзком мастерстве.
Пламя, зажженное Логе, вносит на сцену веселье пиротехнических забав, здесь, правда, умеренных, окутанных сонным туманом. Это детский сон, образ запрета, глубь подсознательного, где находит место и картина горящей Трои. В сущности, Брунгильда, принужденная исполнить отцовскую волю, смиряется с ней спокойно и радостно. Между тем она выходит из этого испытания умудренной, и ее подсознанием овладевает идея змеящегося, мстительного пламени коварного Логе. Став женщиной, она сумеет использовать, как подобает, эту идею, когда подожжет отцовский дом. Вторично она появляется перед нами, как пробудившаяся спящая красавица, в дуэте «Зигфрида», когда двое молодых людей поют во всю мощь: «Страсти сияние, смерти восторг!» (и их пыл настораживает). Ее спаситель, доблестный чистокровный ариец, научившийся в кузнице Миме укрощать огонь и владеющий золотом и мечом, не сможет избежать ловушек лжи и погибнет, став жертвой женщин и напитков, как бражник и блудник.
Третий этап жизни Брунгильды — ее мучительный триумф в «Гибели богов». Он начинается с того момента, когда Вальтраута приносит из дома горестные вести. Словно этого мало, вскоре затем опоенный Зигфрид клевещет на жену и унижает ее во время хмельного маскарада. Вся грязь мира всплывает на поверхность, взбаламученная могучими властителями-роботами, среди которых оказывается и Зигфрид. Перед нами бесцеремонность уличных бродяг. Брунгильда впервые узнает, что значит быть одной, безо всякой защиты, даже без отцовского заклятия, посреди не отдающих никому отчета торгашей. Падения Брунгильды многочисленны, она во мраке безумия и, истерзанная ревностью и нанесенным оскорблением, издает вопль раненой волчицы. Но на гребне целой груды подлостей она вновь обретает способность бороться и, жестоко наказав беспутного Зигфрида, совершает ярчайший во всей этой истории поступок во имя любви. Когда после его смерти действие снижается, перейдя от эпоса к простому описанию, потерявшему ореол святости, Брунгильда предлагает великий катарсис бунта, кровавое омовение и освящение в первозданном пламени. Это финал греческой трагедии, хотя и не лишенный ноты пантеистического оптимизма. Правда, учитывая отцовское наследие, всеми овладевающую и даже богов затрагивающую порчу, надеяться особенно не на что. Только Брунгильда возрождается в нас из пепла мирового костра. На смену избранному, но одряхлевшему царству аристократии приходит, согласно Вагнеру, избранная новая аристократия, аристократизм которой обеспечен и выстрадан самой личностью: к сожалению, мистическая любовь, приковывающая к потустороннему миру, не позволяет ей стать исторически действенной. Смерть, это мощное средство наказания мирового зла, предложенное Брунгильдой, плата за несбывшуюся земную любовь,— вот чем полон впечатляющий финал.
Эмоциональный заряд был задан, напомним, еще в сцене неистовой бури в начале «Валькирии», воплощающей одни из самых трогательных и проникновенных переживаний во всей тетралогии. Кровосмесительная страсть Зигмунда и Зиглинды, роковое стечение обстоятельств — все это составляет глубинную основу бунтарской, революционной психологии Вагнера, остававшейся такой по меньшей мере до кризиса, отразившегося в «Тристане». Симпатия к двум любовникам, связанным кровным родством, свидетельствует о мучительных и страстных чувствованиях в одном ряду с нежной мечтательностью «Мейстерзингеров» и лихорадочным трепетом «Тристана».
Из такой же чащи выходит и их сын. После извилистых коридоров расчетливого и угасающего царства Валгаллы «Зигфрид» с его порывистостью и юной необузданностью, запахом каленого железа, свежеванных туш, дров и чистого воздуха напоминает первобытный мир. Смех гимнаста и одновременно разочарование, с которыми юный герой встречает старый мир, составляют великую иллюзию доблести, призванной, хотя и чисто внешне, сломить жесткую условность общества (впрочем, бесплодную), сокрывшего некие исключительные соглашения между представителями одного и того же класса или эфемерные, если не просто коварные, договоры между представителями разных классов. Музыка «Зигфрида» производит столь внушительное впечатление, быть может, из-за того, что, оставаясь трагической, она дает понять, что все идет к благому концу. Вагнер опустит занавес не ранее, чем исполнится обещание высшей справедливости, в финальном катаклизме «Гибели богов», при угасании пламени, когда река возвратится в свои берега после апокалиптического потрясения. В «Зигфриде» автор ищет компромисс, держит своего героя-борца как бы за оградой, в своего рода заповеднике. Вместе с ним человечество на какое-то время лишается своих цивильных одежд и в наготе опускается до первобытного состояния. Разлив симфонического моря, озаренного четкими и чистыми музыкальными темами, отвлекает от всех обязанностей и превращает слушателей в праздных туристов. Прославление героя устами Вотана — это и эпитафия юноши, его надгробная хвала.
Вагнер сообщает о гибели Зигфрида без особой грусти, ибо жертвоприношение — один из важнейших элементов тетралогии, склеивающий, спаивающий различные части огромной поэмы, конечный пункт разнообразных метаморфоз, составляющих этот мир. И лейтмотивы, непрерывно ответвляющиеся от единого ствола, свидетельствуют о том же. Жертвоприношение — это некий эмоциональный эквивалент определенных переворотов и сопряжено с глубоким страданием, но и с почти необъяснимым простодушием. Зигфрид умирает безвинный и даже бесчувственный, это безгрешная искупительная жертва. Вагнер словно одобряет его бесшумный метаморфический уход, предвиденный уже задолго как одно из тех преобразований, итогом которых должно стать создание «Нового Иерусалима». Юношеские плечи так или иначе не выдержали бы бремени безответственных властелинов. Садизм, с каким Вагнер окружает его сбродом, людьми из шайки Хагена, поистине потрясает (как и принижение, раздробление больших музыкальных тем в переливчатой инструментальной смеси, овладевающей сценическим действием и влекущей его к беде). Но после смерти Зигфрида Вагнер не умолкает: в тяжелом звучании фанфары, сопровождающей похороны юного воина, чувствуется сговор властелинов мира, предвидевших близкую опасность и возжелавших потрясти толпу величием жертвоприношения (во всяком случае, они не противились ему), видом останков воина-мученика и великолепием воинственной процессии — все ради того, чтобы услышать слова утешения и поддержки. Кое-кто наверное вообразил, что вдова Брунгильда подарит обручальное кольцо отчизне... Но замысел не удался. Посреди мрачного звона колоколов, отрывистых, повторяющихся аккордов, которые упоминают удары кузнечного молота, мы как будто различаем фигуру жертвы — без доспехов, беззащитную и смиренную. И впрямь храбрый охотник, привыкший жить на свободе, среди оскаленных пастей диких зверей, принужден был приноровиться к обиталищу своих палачей, этих подлых приверженцев упорядоченного существования. Противоречиями чисто драматического характера объяснял Вагнер смысл тетралогии, особенно «Гибели богов», а также живопись мелкими штрихами в предымпрессионистическом духе, когда клеточки основных мотивов размельчены и растворены в различных звуковых массивах. В 1879 году Вагнер так писал по поводу темы дочерей Рейна: «Надо проследить за этой простейшей темой, возникающей всякий раз в различных соотношениях с почти всеми другими мотивами на протяжении всей драмы, темой, преображающейся, когда она возвращается, чтобы увидеть, какого рода вариации может создать драма... Ни чисто контрапунктическая игра, ни самое фантастическое искусство фигурации, ни самое хитроумное гармоническое мастерство никогда не смогли бы столь оригинально преобразить тему, оставляя ее всегда узнаваемой, и варьировать ее столь разнообразно, как этого совершенно естественно достигает подлинное драматическое искусство».
Г. Маркези (в переводе Е. Гречаной)
Мысль об опере на сюжет германского национального эпоса — сказания о Зигфриде и нибелунгах — зародилась у Вагнера осенью 1848 года. Объединив различные сюжетные мотивы, он изложил их в небольшой статье. На основе последнего ее раздела за шестнадцать дней было написано либретто оперы «Смерть Зигфрида» и сделано несколько музыкальных набросков. Революционные события прервали работу над музыкой; первоначальный замысел стал изменяться. Вагнера настолько увлек образ Зигфрида, что он решил посвятить ему еще одну оперу, «Юный Зигфрид», либретто которой было написано за три недели в 1851 году. Но и этих двух частей композитору показалось недостаточно, чтобы охватить все богатство народного сказания: в июне следующего года он написал либретто оперы «Валькирия», повествующей о судьбе родителей главного героя, а в ноябре закончил работу над текстом пролога всего цикла, «Золото Рейна», рассказывающего о первопричинах трагических событий. В конце 1852 года либретто всей тетралогии, названной — «Кольцо нибелунга», было завершено и вскоре издано. Однако текст финала еще неоднократно переделывался, изменялись названия двух последних частей, и лишь в 1863 году текст тетралогии приобрел свой окончательный вид.
Работа над музыкой также растянулась на многие годы.
В 1854 году была закончена первая часть — «Золото Рейна». Тотчас же принявшись за сочинение музыки «Валькирии», Вагнер завершил ее в 1856 году. Тогда же он начал работу над «Зигфридом», но в 1857 году, написав полтора акта, вынужден был надолго прервать сочинение оперы. Лишь после создания «Тристана и Изольды» и «Мейстерзингеров», поздней осенью 1868 года Вагнер принялся за третий акт «Зигфрида». Но теперь работа шла с трудом: «Зигфрид» был закончен в 1871 году, параллельно писалась последняя часть — «Гибель богов».
Только в 1874 году, через 21 год после начала работы над музыкой и через 26 лет после создания либретто первой оперы, тетралогия «Кольцо нибелунга» была, наконец, завершена.
Вагнер настаивал на постановке всего цикла целиком. Однако против его воли в Мюнхене состоялись премьеры «Золота Рейна» (22 сентября 1869 года) и «Валькирии» (26 апреля 1870 года). Постановка всей тетралогии в специально построенном для вагнеровских опер театре в Байрейте (Бавария) 13—17 августа 1876 года вылилась в большое художественное событие мирового масштаба.
Литературные источники «Кольца нибелунга» многообразны. Корни сказания о нибелунгах уходят в глубокую древность германских племен. Один из наиболее старинных его вариантов запечатлен в «Старшей Эдде» — сборнике мифологических и героических песен, записанных в Скандинавии в XII—XIII веках (датированы примерно IX—XI веками). На ее основе в середине XIII века возникла прозаическая «Песня о Вельсунгах», она и послужила главным источником вагнеровского либретто. В меньшей мере был использован немецкий вариант сказания — «Песнь о нибелунгах», зато важную роль сыграла немецкая «народная книга» о неуязвимом («роговом») Зигфриде и различные сказки.
В старинном сказании Вагнер увидел актуальный, современный смысл. Солнечный Зигфрид, не знающий страха, был для него «вожделенным, чаемым нами человеком будущего», «социалистом-искупителем, явившимся на землю, чтобы уничтожить власть капитала». Недаром, бросая вызов буржуазной морали, композитор сделал его незаконнорожденным: Зигфрид — сын брата и сестры. Важное значение в трактовке Вагнера приобрел образ верховного бога Вотана — нерешительного, разъедаемого рефлексией, склонного к философствованию, а не к действию, подавленного злом и несправедливостью, царящими вокруг. «Вотан до мельчайших деталей похож на нас, — писал Вагнер другу. — Он — свод всей интеллигентности нашего времени… Такая именно фигура, — ты должен это признать, — представляет для нас глубочайший интерес». А нибелунг Альберих для Вагнера — это современный банкир: «Если мы вообразим в руках нибелунга вместо золотого кольца биржевой портфель, то получим законченную картину страшного образа современного владыки мира».
Одна из основных тем «Кольца нибелунга» — тема губительной власти золота — приобрела остро современное, антикапиталистическое звучание. И всемогущие боги, и сильные, но недалекие великаны, и коварные нибелунги, и люди — смелые и отважные, робкие и трусливые, — все охвачены стяжательством, жаждой богатства, власти, готовы отречься от человеческих чувств, встать на путь насилия, лжи и обмана. Вагнер страстно желает гибели этого несправедливого общества, гигантской катастрофы, которая разрушит весь мир — и погребет под его обломками все пороки и преступления людей. Но если в годы революционного подъема, только приступая к работе над «Нибелунгами», Вагнер глубоко верил, что на развалинах старого мира родится новое, невиданно прекрасное человеческое общество, — то разгром революции и торжество буржуазии подорвали веру композитора в грядущую победу, в близость царства свободы, правды и красоты. Гибель лучшего из героев, никому не приносящая избавления, придает финалу мрачно-трагические черты. Лишь в музыке, в последней просветленной теме, пробивается луч надежды.
Брамс. Симфония 4
Первая часть начинается как бы с полуслова. И главная и побочная партии песенны, лиричны, напоминают о первой романтической симфонии — Неоконченной Шуберта. Главная, порученная скрипкам, строится на чередовании излюбленных Брамсом терций и секст, подчеркивающих близость к романсу. Но непритязательность этого бытового источника скрадывается изысканной деталью — прелестным эффектом эха, имитацией деревянных духовых. А сама тема интонационно родственна гораздо более глубоким слоям немецкой песенности и представляет собой вариант хорала «О мой Иисус, меня избравший к блаженству вечному», любимый Бахом (этот хорал открывает и последнее произведение Брамса — 11 хоральных прелюдий для органа). Главная партия кажется бесконечной в своем вариационном развертывании, которое внезапно прерывается фанфарным возгласом деревянных инструментов и валторн. Эта энергичная фанфара десять раз возникает на протяжении части, активизируя ее развитие и контрастно оттеняя широко разливающиеся, столь же песенные темы побочной партии. Завершает экспозицию мажорный вариант главной темы, создающий своего рода рамку. Разработка, подобно второй песенной строфе, открывается повторением главной партии в основной тональности (прием необычный, но уже использованный композитором в финале Третьей симфонии). Разработка драматична и подводит к печальной репризе, в которой главная тема, изложенная крупными длительностями, обнаруживает исконную — хоральную — природу. Еще одно ее преобразование происходит в коде — кульминации части: в суровых, резко акцентированных канонических имитациях фортиссимо слышится отчаяние, предвещающее трагический финал.
Необычная для Брамса крупная (в сонатной форме без разработки), а не камерная медленная вторая часть многолика, сочетает разные жанровые истоки. Открывает ее соло валторн строгого балладного склада. Контрастна активная связующая партия, в которой слышны фанфарные обороты первой части. Неторопливо развертывается песенная побочная в насыщенном звучании виолончелей с томительными хроматическими подголосками. В репризе в другой оркестровке она достигает гимнической кульминации и неожиданно уступает место прелестному обороту венского вальса, в котором с трудом угадываются интонации первой балладной темы.
Еще более необычна для Брамса третья часть — впервые используемое в симфонии скерцо, создающее резчайший контраст с соседними частями. Это картина народного веселья, шумного, звонкого, с двумя темами, чередующимися по принципу рондо-сонаты. Первая рисует веселящуюся толпу (главная, tutti), вторая — лирическую грациозную сцену (побочная, скрипки). Лишь на миг приостанавливается шумный хоровод, темп замедляется, и в отдаленной красочной тональности у валторн и фаготов приглушенно, таинственно звучат обороты главной темы, чтобы вновь уступить место стихийному веселью.
Финал — трагическая кульминация цикла — необычен не только для Брамса, но и вообще для симфоний XVIII—XIX веков. Форма, не встречающаяся ни в одном симфоническом финале, воскрешает жанр полифонических вариаций эпохи барокко (чакону, пассакалью), столь любимый Бахом. Эмоциональная сила воздействия музыки так велика, что заставляет забыть изощренную изобретательность развития и чеканную строгость формы. За темой, изложенной в виде восьмитакта ровными крупными длительностями, следуют 30 вариаций, не изменяющих строгой структуры темы, и более свободная кода. Тема духовых, неуклонно поднимающаяся по тонам звукоряда на нисходящем басу, а затем резко срывающаяся вниз, заимствована у Баха (в кантате № 150 «Тебя алкаю я, Господь» она служит басом в № 4). Брамс обостряет ее, вводя хроматизм в мелодию и усложняя гармонию. В полифонических сплетениях, мотивных дроблениях возникает бесконечное разнообразие мелодий. Тема в первоначальном мелодическом виде повторяется трижды, отмечая новые разделы, что позволяет обнаружить некоторые закономерности сонатной формы. Экспозицию составляют тема и 15 вариаций, причем 10-я и 11-я, в которых мелодическое движение как бы застывает на фоне неустойчивых блуждающих гармоний, играют роль связующей партии. 12-я — одна из красивейших бесконечных мелодий Брамса: экспрессивная жалоба солирующей флейты в сопровождении словно неуверенного аккомпанемента скрипок, альтов и валторн. После нее утверждается одноименный мажор, и в массивной звучности сарабанды у тромбонов на фоне хоральных аккордов духовых слышатся отголоски музыки вечного противника Брамса — Вагнера. Это сфера побочной партии (вариации 13—15). Разработку открывает возвращение первоначальной темы духовых, на которую накладывается мощный низвергающийся поток у струнных фортиссимо (16-я вариация). Реприза начинается 23-й: начальную тему, порученную валторнам, оплетают неистовые переклички деревянной и струнной групп. Последующие семь представляют собой вариации на вариации, в последней, 30-й, уже трудно уловить тему. В коде она дробится, разрабатывается, рисуя картину последней отчаянной схватки, — и все стремительно скатывается в бездну.
Дворжак. Симфония №9 «Из Нового Света»
Симфония начинается медленным, тонально неустойчивым вступлением(Adagio). Его музыка полна хмурого, тревожного раздумья. Она словно передает эмоциональное состояние человека, охваченного разноречивыми, беспокойными чувствами[2]. В тематическом отношении вступление постепенно подготавливает основной образ симфонии – тему главной партии.
Главная тема (e-moll) I части имеет диалогическое строение, в ней сопоставляются два элемента – призывная волевая фанфара валторн и народно-танцевальный мотив у кларнетов и фаготов в терцию. Первый элемент, в характерном для негритянского фольклора синкопированном ритме, выступает в роли ведущего лейтмотива симфонии – символа Нового Света.
Тема побочной (g-moll) партии выдержана в духе задумчивого пастушеского наигрыша на фоне «волыночного» баса (повторяющийся звук «d»). Народный колорит подчеркивает инструментовка (флейта и гобой в низком регистре приближаются к тембру свирели), а также ладовая окраска (натуральный минор).
Обе темы широко развиваются уже в пределах экспозиции. В процессе этого развития возникает новый – мажорный вариант побочной темы. Ее мелодия превращается в незатейливую польку, словно внезапно, точно воспоминание, промелькнул светлый образ Чехии.
Еще один яркий и самобытный образ возникает в заключительной партии (G-dur). Это цитата популярной негритянской мелодии в жанреспиричуэлс «С неба слети карета». Тема начинается с одной из самых типичных для американского фольклора пентатонных попевок – I-VI-V[3]. Уже в экспозиции заключительная тема постепенно становится энергичной и волевой, то есть ее развитие направлено на героизацию образа.
Довольно сжатая и динамичная разработка полна драматизма, ярких контрастов, в ней активно развиваются, дробятся, сталкиваются различные мотивы заключительной и главной партий.
В репризе главная тема существенно сокращается, побочная и заключительная проводятся в очень далеких тональностях – gis и As, поднимаются на полтона выше, однако эмоциональный колорит экспозиции в целом не меняется.
Кульминация всей I части – бурная и напряженная кода, которая, фактически, является продолжением разработки. Кода служит предвосхищением героического вывода финала: в мощном звучании ffтруб и тромбонов объединяются заключительная тема и фанфарный клич главной партии.