Стилистика. С.И. Виноградов. Скан. копия

Преднамеренные отступления от нормы различаются прежде всего сферой и целями их использования. В художественной литературе, например, ненормативные факты (диалектизмы, жаргонизмы, просто­речие) употребляются для создания образа автора или рассказчика, в целях речевой характеристики персонажа или изображаемой социаль­ной среды. Многообразны цели, с которыми связаны преднамеренные отступления от нормы в "обычной", нехудожественной речи. Это может быть невинная языковая игра, лингвистическая пародия, сатирическое изображение оппонента (последнее возможно и в том случае, когда оппонент безукоризненно владеет литературным языком), аффективное состояние, намеренный эпатаж (выражающийся, например, в ис­пользовании нецензурной лексики), выражение ментальности (скажем, употребление человеком диалектных и просторечных слов, для того чтобы самоидентифицировать себя как национал-патриота).

Разумеется, в данной главе типология отступлений от нормы лишь намечена, однако ясно, что в дальнейшем они вполне заслуживают са­мого серьезного лингвистического внимания, которое могло бы ини­циировать их всесторонний анализ и развернутое описание.

Поскольку норма находится под двойным воздействием - со сторо­ны языка, представляющего собой динамическую систему, и узуса, -она неизбежно должна пребывать в состоянии перманентного изме­нения. Это обстоятельство закономерно выдвигает на передний план ортологических исследований проблему нормативной идентификации языковых фактов, т.е. их оценки как "нормы" или "ненормы". Отсюда ясно, что весь комплекс вопросов, связанных с кодификацией, под которой понимаются фиксация и описание нормы в специально предназначенных для этого источниках, приобретает не только прикладной, но и концептуальный характер.

Прежде всего, теоретической интерпретации требует уточнение соотношения нормы и кодификации. От Пражского лингвистическое кружка идет традиция строгого разграничения нормы и кодификации, как объекта и его по возможности адекватного отражения, воспринятая; большинством исследователей в нашей стране [20; 42; 10; 34]. При всей, теоретической безукоризненности данного тезиса нужно отметить, что в условиях регулярной и ориентированной на массовую аудиторию кодификации - а именно такой представляется ситуация, сложившаяся в кодификации норм русского литературного языка (ср. едва ли не ежегодное переиздание "Словаря русского языка" С. И. Ожегова "Орфографического словаря"), - она (кодификация) сама становится, весьма существенным фактором нормообразования. Это объясняется, во-первых, господствующим на обыденном уровне общественного и индивидуального языкового сознания представлением о данных рекомендациях словарей как об абсолютной лингвистической истине, во-вторых, тем, что наиболее влиятельные и авторитетные в языковом? отношении носители литературного языка (литераторы, журналисты редакторы, дикторы, педагоги, филологи) в своей профессиональной и речевой деятельности (а эти виды деятельности во многих случаях совпадают), несомненно, следуют рекомендациям кодифицирующих источников, перенося тем самым норму из словаря в текст, откуда она через некоторое время может быть опять возвращена в словарь.

Чтобы избежать этого порочного круга, кодификация должна строиться на таких принципах, которые позволили бы ей быть максимально адекватной сложившейся или складывающейся норме. А для этого нужно как минимум, чтобы эти принципы соответствовали сущ­ностным характеристикам объекта - языковой нормы. Поскольку наиболее важным свойством нормы является внутренняя противоре­чивость, выраженная в одновременном действии тенденций к устойчи­вости и изменчивости, то и основными принципами кодификации следует признать разумный лингвистический консерватизм, с одной стороны, и толерантность с другой. Очевидно, эти принципы относительно объективного состояния нормы расположены не вполне симметрично. Золотое правило кодификатора, как, впрочем, и любого культурного человека, можно сформулировать в виде следующей максимы: "Плохо отстать - от нормы, но еще хуже опередить ее". Традиционный вариант, если он окончательно не вышел из употребления, длительное время сохраняет культурную ауру, обра­зующуюся в результате его использования в прошлом в литературных, культурогенных контекстах. В то же время кодификация, разумеется, должна способствовать поддержке, по словам Л.В. Щербы, "новых, соз­ревших норм там, где проявлению их мешает бессмысленная косность".

Существенно различающиеся, порой контрадикторные рекомен­дации словарей, касающиеся довольно широкого круга фактов, сви­детельствуют о том, что пока не выработана единая система норма­тивной оценки. Поиск универсального критерия нормативности непро­дуктивен: инструментарий определения объективного состояния нормы по необходимости должен представлять собой иерархически органи­зованную структуру ее признаков. Господствовавшее ранее мнение о том, что норма может иметь только одно основание (в качестве такого основания назывались, например, авторитетность источника, традиция, соответствие "просвещенному вкусу"), ушло в прошлое. В современной лингвистике практически общепринятым стало представление о мно­жественности критериев нормативности, хотя исследователи обычно выделяют разные признаки нормы, релевантные, с их точки зрения, для кодификации, ср.: "Признание нормативности языкового факта должно опираться на непременное наличие трех признаков: 1) язы­кового узуса, т.е. массовой и регулярной употребляемости (воспроиз­водимости) данного способа выражения; 2) соответствия этого языко­вого выражения возможностям системы литературного языка (с учетом ее исторической перестройки) и 3) общественного одобрения данного языкового узуса; причем роль судьи в этом случае обычно выпадает на долю образованной части общества" [10, 49]; "Достоверность представ­лений о норме обычно устанавливается по отношению этих представ­лений к системе языка, к традиции употребления, к практике совре­менного употребления. Другими словами, нормативная оценка варьи­рующихся языковых единиц (а вне вариантности проблемы нормы не существует) исходит из характеристики вариантов с позиций того, что может быть (соответствует системе языка), что было (соответствует традиции) и что есть (отражает речевой узус)" [46, 3].

Представляется, что предлагаемые перечни значимых для кодифи­кации признаков нормы могут быть существенно расширены. Система критериев нормативности в этом случае могла, бы приобрести сле­дующий вид:

1) соответствие языкового факта системе литературного языка и тенденциям ее развития (критерий системности);

2) функциональная мотивированность появления и бытования в языке знака с данным значением, функциями, прагматическими свойст­вами (критерий функциональной мотивированности);

3. узуальность единицы, ее массовая воспроизводимость в лите­ратурных текстах, включая разговорную речь образованных людей (критерий узуальности);

4. позитивная общественная оценка языкового факта, его социаль­ная санкционированность (критерий аксиологнчекой оценки);

5. безусловная нормативность контекста употребления языковой единицы (критерий нормативного окружения);

6. высокий культурный престиж "использователя" знака (критерий культурогенного употребления).

Ясно, что данные критерии нормативности находятся между собой не только в отношениях взаимной дополнительности - часто они вступают в контрадикторные отношения. Поэтому важно представите их как иерархически организованную структуру, компоненты которой обладают разной значимостью при определении нормативного статуса языковых единиц.

В первом приближении представляется естественным вывод, что наиболее сильным, как бы "само собой разумеющимся" является кри­терий системности, конституируемый самой сущностью языковой нор мы как коррелята системы. "Именно в плане научной теории I закономерностях развития системы того или иного живого языка, 4 писал В.В. Виноградов, - и должны оцениваться новые явления в языке и отклонения от установившихся норм" [6, 7]. Разумеется, большинство нормативных факторов носит системный характер. В то же время известны многочисленные случаи конфликта между системой и нормой. С одной стороны, норма не допускает в литературный узус вполне системные (соответствующие закономерностям развития системы) образования. Так, находятся за пределами нормы такие закономерные с точки зрения системы факты, как причастия с суф. -ущ-/-ащ- от глаголов совершенного вида (типа стонущий, прилетящий), образуемые лишь окказионально; глагол дожить и приставочные образования от глагола класть (покласть, перекласть); импер-фективаты от так называемых двувидовых глаголов (атаковывать, использовывать); соответствующие тенденциям акцентологических изменений варианты договор, звонит, нефтепровод и мн. др. (см. [27; 22; 38, 291-293]). С другой стороны, норма сохраняет в употреблении явно несистемные (с точки зрения современного состояния системы) языковые единицы, их варианты и грамматические формы. Типичный пример - устойчивая (и поощряемая кодифицирующими источниками вопреки протестам грамматистов) дифференциация родовых форм числительного оба/обе в косвенных падежах (с обоих столов, из обоих сел - с обеих сторон) при системно обусловленном отсутствии родовых различий во множественном числе прилагательных, местоимений и числительных (см. [46, 6-17]). Таким образом, критерий системности; нельзя признать универсальным и самодостаточным, хотя он играет значительную роль в определении нормативной перспективы языковых фактов и снятии традиционно-консервативных запретов на употреб­ление ряда системно обусловленных образований.

Обращение к критерию функциональной мотивированности может иметь решающее значение, например, при кодификации иностранных слов, которые в большинстве своем - вопреки пуристическим представлениям - заполняют образующиеся по тем или иным причинам лакуны в словарном составе литературного языка. Тот же критерий не позволяет, по-видимому, выводить за пределы литературного языка так называемое экспрессивное просторечие - сниженную лексику с эмо­ционально-оценочной коннотацией: присущие ей экспрессивность и оце-ночность предопределяют достижение некоего прагматического эф­фекта при ее использовании, что делает эту лексику практически незаменимой в определенных ситуациях общения. И напротив, в силу

своей функциональной немотивированности, избыточности вряд ли могут претендовать на права литературного гражданства слово порядка и сочетание в районе, используемые как предлоги в оборотах со значением локативной и темпоральной приблизительности (порядка семи километров, в районе двух часов): в языке существуют другие, безусловно нормативные способы выражения данного значения (около семи километров, примерно семь километров, километров семь).

Говоря о критерии узуальности, необходимо внести одно сущест­венное уточнение. Речь здесь может идти, разумеется, не о массовом, а о литературном узусе, т.е. о типе (способе, образе, обычае) вер­бального общения в устной и письменной форме представителей выс­шей культурной страты, которой в качестве языковой формации изоморфен литературный язык (см. выше). При этом необходимо учитывать, что состав носителей "высокой" культуры, равно как и носителей литературного языка, в культурно-языковом отношении неоднороден: наряду с самым обширным серединным, или медиальным, слоем здесь можно выделить такие группы, как элита (точнее - элиты) и маргиналы, к числу которых относятся культурные неофиты, выход­цы из других социокультурных сообществ. Очевидно, при определении нормативности/ненормативности языковых факторов следует учиты­вать узус, складывающийся в среде представителей двух более высо­ких культурных слоев, возможно с предпочтительной ориентацией на речь лингвистической элиты, отличительной чертой которой является использование языка в качестве инструмента профессиональной дея­тельности (к этой группе можно отнести, например, литераторов, журналистов, научных работников, редакторов, преподавателей и т.д.). При этом следует, однако, помнить об известном языковом консер­ватизме интеллигенции [31], что ставит исследователя и кодификатора перед необходимостью рассматривать "элитный" узус на широком фоне массовой речи.

Критерий аксиологической оценки непосредственно связан с крите­рием узуальности, так как "социальная, в широком смысле, оценка" (СИ. Ожегов) заключается в реальном принятии или непринятии узусом того или иного факта. В то же время выделение этого критерия представляется необходимым по следующим причинам. Во-первых, языковые оценки часто эксплицируются говорящими в виде суждений о языке, метатекстовых замечаний (замечаний по поводу текста, его фрагментов или элементов, которые содержатся в самом тексте), ответов респондентов при проведении опросов и т.д.; все эти оценки "в узком смысле", несомненно, должны учитываться как в теоретических исследованиях в области нормы, так и в практической кодификации литературных норм. Во-вторых, сама кодификация является одной из разновидностей общественно-аксиологической оценки, а кодификация, как отмечалось выше, представляет собой весьма существенный фактор нормообразования.

Критерий нормативного окружения по существу носит опера­циональный характер: любой факт может быть признан литературным только при регулярной встречаемости в безусловно нормативном контексте. Однако этот критерий не реверсивен, поскольку в нормативном окружении могут встречаться и безусловно ненормативные» факты (ср.: вскорости последуют изменения; где-то в районе двух часов; навряд ли это будет иметь большое значение, отмеченные в литературной речи газетных и телевизионных журналистов). Это значительно затрудняет введение понятия нормативной позиции, которое бы позволило формализовать принятие кодификаторских решений.

Критерий культурогенного употребления связан с высоким культурным престижем использователей языка, с узусом наиболее авторитетных в культурном и языковом отношении социальных групп отдельных лиц. Этот критерий корреспондирует с критерием узуальности в том понимании, которое предложено в данной работе, но не совпадает с ним, так как культурной аурой могут быть окружены достаточно локальные явления, не свойственные массовому образованному узусу. Один из примеров - сознательное культивирование норм старомосковского произношения интеллигентами-немосквичами [достатошно, смеюс, дож'и], что, кстати, может рассматриваться как свидетельством нормативности некоторых особенностей этого произношения в ж современном русском литературном языке. Разумеется, при кодификации должны учитываться и "вычитаться" явно ненормативные» факты, которые могут характеризовать идиолекты самых авторитетных носителей литературного языка (элементы диалектного субстрата, регионализмы, например, особенности петербургского произношения, окказионализмы и т.д.).

Многие из нормативно маркированных языковых единиц (т.е. единиц, нуждающихся в прояснении их нормативного статуса) могут «получить соответствующую нормативную оценку на основе сугубо квантитативного показателя - соответствия или несоответствия большинству критериев нормативности. Так, предлоги порядка и в районе в конструкциях со значением временной приблизительности должны бьггь отвергнуты по крайней мере по четырем позициям: отвечая критерию системности в результате "нормальности" для языка конверсии пространственно-временных значений и "грамматичности" перехода существительных (в том числе предложных сочетаний) в разряд предлогов, встречаясь в нормативном окружении, они нефункциональны (в языке существует немало способов выразить то же значение безусловно нормативными средствами: встретимся около двух часов, примерно в два часа, часа в два), несвойственны в целом культурному узусу и тем более не имеют традиции культурогенного употребления, отмечены эксплицитно выраженной негативной оценкой.

Однако такой чисто "количественный" подход к определению нормативности/ненормативности языковых фактов явно недостаточен: критерии нормативности, как уже отмечалось, могут находиться только в отношениях взаимной дополнительности, но и в контрадикторных отношениях (ситуация "конфликта критериев"). Мы в целом принимаем иерархическую структуру критериев нормативности, предложенную Ф. Данешем. По Данешу, существует три критерия оценки литературного языка: 1) нормативность; 2) функциональная адекватность; 3) системность. Критерий нормативности формулируется следующим образом: "Нормативным является то языковое средство, которое принято (закреплено) или приемлемо для данного языкового коллектива". С точки зрения адекватности "языковое средство оцени­вается тогда, когда выясняется, в какой степени оно способно удов­летворять функциональные нужды данного сообщества <...> Положительная оценка языкового средства с этой точки зрения возможна, если в нем существует общественно-функциональная потребность. Важной составной частью адекватности является эффек­тивность (действенность)". Степень системности языковых фак­тов устанавливается на основе того, "как они согласуются с су­ществующими отношениями (правилами) в языковой системе, как они способствуют внутреннему единству, регулярности и динамическому равновесию данной подсистемы и системы вообще как иерархически организованного целого" [16, 291-292]. Делая отсылки к выска­зываниям о критериях нормативности В. Матезиуса (единственный кри­терий - "современный узус литературного чешского языка"), Ф. Травничека ("общая привычка - высший судья в языке"), Ф. Данеш приходит к выводу: "На основе социолингвистического анализа мы наконец получаем естественную иерархию критериев: 1) нормированность (общепринятость и т.п.); 2) функциональная адекватность; 3) системность" [там же, 292-293]. В принятой в данной работе терминологии структура критериев нормативности выстраивается следующим образом: 1) критерий узуальности (имеется в виду культурный, образованный узус); 2) критерий функциональной мотиви­рованности; 3) критерий системности. Однако следует отметить, что конфликт критериев - ситуация нетипичная: в большинстве случаев эти важнейшие критерии нормативности оказываются интегриро­ванными в общей нормативной оценке.

Важное значение имеет проблема оценочной шкалы и ее градуиро­вание. Система оценочных знаков, с одной стороны, должна адекватно отражать языковую действительность, а с другой - быть по воз­можности простой, доступной неспециалистам, которые являются ос­новным адресатом кодифицирующих источников.

Ясно, что оценочная шкала не может быть биполярной, в резуль­тате чего весь массив нормативно актуализируемых фактов характери­зовался бы лишь с точки зрения отнесенности к одному из двух подмножеств - "норме" или "ненорме", тогда как реально существует много переходных случаев, единиц с неявным нормативным статусом, входящих в нормативное пространство или покидающих его. Это обстоятельство учитывается и лексикографической практикой. В лек­сикографии представлены два типа нормативных оценок: 1) норма­тивные императивы, прямо и непосредственно указывающие на положение единицы или ее варианта относительно нормы; при этом "нулевая" помета при безусловно нормативных фактах обычно проти­вопоставлена оценочным знакам с полузапретительным (или условно-разрешающим) и запретительным значением при единицах с ослаб­ленной нормативностью и ненормативных единицах: "допустимо", "недопустимо", "не рекомендуется", "неправильно" (и как вариант оценочная формула "X - не Y"); 2) так называемые стилистические пометы с приписанным им нормативным значением, характеризующим языковые факты по принадлежности их к той или иной языковой формации, сфере употребления, субстандарту, а также дающие им временную характеристику: "областное", "просторечное", "профессиональное", "жаргонное", "устаревшее", "устаревающее

Давно стало притчей во языцех несовершенство нормативно-стилистической квалификации языковых единиц и их вариантов в существующих словарях. Это заставляет лексикографов создавать новые системы помет, однако не всегда эти системы в достаточной степени а удовлетворяют двуединому требованию - адекватно отражать реальное состояние нормы и быть простыми, не вызывать затруднений у пользователя словарем. Например, в "Орфоэпическом словаре" предложена пятиместная (не считая вариантов) шкала нормативной характеристики слов, где только ненормативным фактам отводятся три позиции. Эта шкала имеет следующий вид: "правильно" ("нулевая" помета) // "допустимо" (+ варианты "допустимо устаревающее", "допустимо в профессиональной речи") // "не рекомендуется" - "неправильно" -' "грубо неправильно" [30, 5-6]. Представляется, что трудно объяснить читателю (да и вообще рационально объяснить), почему музэй зачисляется в разряд неправильных форм, а дэмагог "просто" не рекомендуется и какое различие с нормативной точки зрения между "просто" неправильным атлет и грубо неправильным документ [там же, 6].

По нашему мнению, оптимальной является трехместная шкала нормативной оценки, на которой между крайними значениями ("пра­вильно" - "неправильно") располагался бы всего один оценочный знак "допустимо", используемый абсолютивно или в сочетании с конкретизаторами. Абсолютивное применение этого нормативного квалификатора будет означать, что данный языковой факт не нарушает нормы, но является менее желательным в литературной речи, чем его синоним или другой вариант той же единицы: феномен и доп. феномен, стенам и доп. стенам, черный кофе и доп. черное кофе, характеристика студента и доп. характеристика на студента. В сопровождении конк ретизаторов императив "допустимо" будет указывать на сферу или ситуацию общения, тип текста, где возможно употребление языковой единицы или ее варианта: 200 граммов и доп. разг. грамм, наркомания и доп. профес. у медиков наркомания, тусовка - доп. в качестве экспрессемы в разговорной и публичной речи, в языке средств массовой информации.

Изучение языковой нормы, самодостаточное и самоценное как с теоретической, так и с прикладной точки зрения, особое значение при­обретает по той причине, что оно неразрывно связано с фундамен­тальной для культуры речи категорией "правильности". Эта же кате­гория объединяет в единое целое оба выделенных аспекта культуры речи.

КОММУНИКАТИВНО-ПРАГМАТИЧЕСКИЙ АСПЕКТ КУЛЬТУРЫ РЕЧИ

Предметом культуры речи в коммуникативно-прагматическом ас­пекте является коммуникативный процесс, рассматриваемый в аксиоло­гическом и деонтическом аспектах. Иными словами, речь идет об у с п е ш н о й коммуникации (ее факторах и признаках), а также явле­ниях деструкции. Культура речи не противостоит прагматическому, когнитивному, психо- и социолингвистическому изучению коммуника­ции - напротив, опираясь на результаты исследований, полученные в разных отраслях научного знания, она выступает по существу как интегративная дисциплина. Ее своеобразие заключается, во-первых, в особом подходе к предмету (см. выше), а во-вторых, в мелиоративной направленности, которая реализуется в кодификации коммуникативной нормы, выработке рекомендаций, направленных на реальное повыше­ние культуры общения.

Что касается объекта исследования, то культура речи оперирует теми же понятиями и единицами, что и другие дисциплины. Важней­шими из них являются три концепта: коммуникация, речевой акт, дискурс. Под коммуникацией здесь понимается процесс особого знакового взаимодействия людей, обеспечивающего возможность осу­ществления ими всех других видов деятельности. Речевой акт - минимальная единица общения, представляющая собой коммуни­кативно-речевой сегмент, выделяемый на интенциональной основе (ср. иллокутивные различия между такими коммуникативными актами, как сообщение, поиск информации, благодарность, оскорбление, просьба, соболезнование и т.д.). Последовательность речевых актов образует дискурс, который, несомненно, представляет собой основное звено коммуникативного процесса. Под дискурсом мы понимаем завершенное коммуникативное событие, заключающееся во взаимодействии участников коммуникации посредством вербальных текстов и/или других знаковых комплексов в определенной ситуации и определенных социокультурных условиях общения. В ролевой структуре дискурса наличествует кроме двух облигаторных позиций (субъекта и адресата) позиция факультативная (слушателя, присутствующего). В знаковом комплексе, обслуживающем коммуникацию, нормально главен­ствующее положение занимает вербальный текст, хотя при устной форме общения большую роль играет взаимодействие посредством невербальных знаков разной природы - от жестов до "кинетического поведения". (Ср. с интерпретацией концепта "дискурс" Т.А. ван Дейком: "...Дискурс не является лишь изолированной текстовой или диалогической структурой. Скорее это сложное коммуникативное явление, которое включает в себя и социальный контекст, дающий представление как об участниках коммуникации (и их характеристиках), так и о процессах производства и восприятия сообщения <...> Дискурс в широком смысле слова является сложным единством языковой формы, значения и действия, которое могло быть наилучшим образом охарактеризовано с помощью понятия коммуникативного события <...> Анализ разговора с особой очевидностью подтверждает это: говорящий и слушающий, их личностные и социальные характеристики, другие аспекты социальной ситуации, несомненно, относятся к данному событию" [17, 113, 121-122]).

Сложным является вопрос о типологии дискурса, поскольку она может быть построена на разных основаниях. Классификация коммуникативных событий по сфере общения позволяет выделить такие, например, типы дискурса, как бытовой, политический, научный, деловой, конфессиональный и т.д. Стратификация дискурса на прагматических основаниях (субъект, адресат, характер взаимодействия между ними, ситуация общения) дает возможность говорить о существовании таких его типов, как разговорный, полуофициальный, публичный, дискурс в массовой коммуникации. Подход к дискурсу с точки зрения выражаемой в нем интенции (его иллокутивной силы) позволяет построить интенциональную типологию: информационный, комментарийный (интерпрета­ционный), персуазивный, дискурс самопрезентации, директивный, дис­курс введения в заблуждение, аргументативный и т.д.; правда, в дискурсе нормально реализуется сразу несколько интенций, в результате чего он приобретает "комплексный" характер [36, 49]. При описании различных типов дискурса существенны и такие оппозитивные харак­теристики, как "устный - письменный", "монолог - диалог (полилог)", "синкретичный - дискретный", "контактный - дистантный". Таким образом, любой дискурс может быть представлен в виде набора опре­деленных квалификаторов и признаков; например, митинг: полити­ческий, публичный, персуазивный; устный, полилог (при доминировании чередующихся монологов), дискретный, контактный.

Совершенно очевидно, что именно успешный дискурс является основным предметом культуры речи как лингвистической дисциплины. Естественно, при таком подходе возникает необходимость в раскрытии (и конвенционализации) самого понятия успешности общения,. Часто успешность интерпретируется как эффективность коммуникации (см., например, [40, 458—459; 45, 47-59]. Эффективность - "глобальная" ка­тегория прагматики; такой же характер она имеет и в аксиологически и нормативно ориентированной прагматике, чем по существу является культура речи в ее коммуникативно-прагматическом аспекте. Комму­никативная деятельность человека целенаправленна, поэтому мерилом успеха этой деятельности может быть прежде всего тот реальный результат, который достигается или не достигается в процессе ее осуществления. В лингвопрагматике принято считать успешным такой дискурс, в котором перлокутивный эффект (изменение когнитивного, ментального или акционального состояния адресата) соответствует интенциям субъекта, иными словами, в котором результат соот­ветствует цели.