Обрыв

- Ну, ты свое: я и без тебя сумею поздороваться, не учи! - Не знает, что сказать лучшему другу своего мужа! Ты вспомни, что он познакомил нас с тобой; с ним мы просиживали ночи, читывали...

- Да, если б не ты, - перебил Райский, - римские поэты и историки были бы для меня все равно, что китайские. От нашего Ивана Ивановича не много узнали...

- А в школе, - продолжал Козлов, не слушая его, - защищал от забияк и сам во все время оттаскал меня за волосы... всего два раза...

- Так было и это? - спросила жена. - Ужели вы его били? - Вероятно, шутя...

- Ах, нет, Борис: больно! - сказал Леонтий, - иначе бы я не помнил, а то помню, и за что. Один раз я нечаянно на твоем рисунке на обороте сделал выписку откуда-то - для тебя же: ты взбесился! А в другой раз... ошибкой съел что-то у тебя...

- Не рисовую ли кашу? - спросила жена.

- Вот, она мне этой рисовой кашей житья не дает, - заметил Леонтий, - уверяет, что я незаметно съел три тарелки и что за кашей и за кашу влюбился в нее. Что я, в самом деле, урод, что ли! - Нет, ты у меня "умный, добрый и высокой нравственности", - сказала она, с своим застывшим смехом в лице, и похлопала мужа по лбу, потом поправила ему галстук, выправила воротнички рубашки и опять поглядела лукаво на Райского. Он, по взглядам, какие она обращала к нему, видел, что в ней улыбаются старые воспоминания и что она не только не хоронит их в памяти, но передает глазами и ему. Но он сделал вид, что не заметил того, что в ней происходило. Он наблюдал ее молча, и у него в голове начался новый рисунок и два новые характера, ее и Леонтья.

"Все та же; все верна себе, не изменилась, - думал он. - А Леонтий знает ли, замечает ли? Нет, по-прежнему, кажется, знает наизусть чужую жизнь и не видит своей. Как они живут между собой... Увижу, посмотрю..." - Кстати о каше: ты с нами обедаешь, да? - спросил Леонтий.

- Как это можно! - вступилась жена, - приглашать на такой стол, как наш! Ведь вы же не студенты: Борис Павлович в Петербурге избаловался, я думаю...

- Ты что ешь? - спросил Леонтий - Все, - отвечал Райский.

- А если все, так будешь сыт. Ну, вот, как я рад. Ах, Борис...право, и высказать не умею! Он стал собирать со стола бумаги и книги.

- Бабушка как бы не стала ждать... - колебался Райский.

- Ну, уж ваша бабушка! - с неудовольствием заметила Ульяна Андреевна.

- А что? - Не люблю я ее! - За что же? - Командовать очень любит... и осуждать тоже...

- Да, правда, она деспотка... Это от привычки владеть крепостными людьми. Старые нравы! - Если послушать ее, - продолжала Ульяна Андреевна, - так все сиди на месте, не повороти головы, не взгляни ни направо, ни налево, ни с кем слова не смей сказать: мастерица осуждать! А сама с Титом Никонычем неразлучна: тот и днюет и ночует там...

Райский засмеялся.

- Что вы, она просто святая! - сказал он.

- Ну, уж святая: то нехорошо, другое нехорошо. Только и света, что внучки! А кто их знает, какие они будут? Марфенька только с канарейками да с цветами возится, а другая сидит, как домовой, в углу, и слова от нее не добьешься. Что будет из нее - посмотрим! - Это Верочка? Я еще ее не видал, она за Волгой гостит...

- А кто ее знает, что она там делает за Волгой? - Нет, я бабушку люблю, как мать, - сказал Райский, - от многого в жизни я отделался, а она все для меня авторитет. Умна, честна, справедлива, своеобычна: у ней какая-то сила есть. Она недюжинная женщина. Мне кое-что мелькнуло в ней...

- Поэтому вы поверите ей, если она...

Ульяна Андреевна отвела Райского к окну, пока муж ее собирал и прятал по ящикам разбросанные по столу бумаги и ставил на полки книги.

- Поэтому вы поверите, если она скажет вам...

- Всему, - сказал Райский.

- Не верьте, неправда, - говорила она, - я знаю, она начнет вам шептать вздор... про m-r Шарля...

- Кто это m-r Шарль? - Это француз, учитель, товарищ мужа: они там сидят, чихают вместе до глубокой ночи... Чем я тут виновата? А по огороду бог знает что говорят...

будто я... будто мы...

Райский молчал.

- Не верьте - это глупости, ничего нет... - Она смотрела каким-то русалочным, фальшивым взглядом на Райского, говоря это.

- Что мне за дело? - сказал Райский, порываясь от нее прочь, - я и слушать не стану...

- Когда же к нам опять придете? - спросила она.

- Не знаю, как случится... s203 - Приходите почаще... вы, бывало, любили...

- Вы все еще помните прошлые глупости! - сказал Райский, отодвигаясь от нее, - ведь мы были почти дети...

- Да, хороши дети! Я еще не забыла, как вы мне руку оцарапали...

- Что вы! - сказал Райский, еще отступая от нее.

- Да, да. А кто до глубокой ночи караулил у решетки?..

- Какой я дурак был, если это правда! Да нет, быть не может! - Да, вы теперь умны стали, и тоже, я думаю, "высокой нравственности"... Шалун! - прибавила она певучим, нежным голосом.

- Полноте, полноте! - унимал он ее. Ему становилось неловко.

- Да, мое время проходит... - сказала она со вздохом, и смех на минуту пропал у нее из лица. - Немного мне осталось... Что это, как мужчины счастливы: они долго могут любить...

- Любить! - иронически, почти про себя сказал Райский.

- Вы теперь уже не влюбитесь в меня - нет? - говорила она.

- Полноте: ни в вас, ни в кого! - сказал он, - мое время уж прошло: вон седина пробивается! И что вам за любовь - у вас муж, у меня свое дело... Мне теперь предстоит одно: искусство и труд. Жизнь моя должна служить и тому и другому...

Он задумался, и Марфенька, чистая, безупречная, с свежим дыханием молодости, мелькнула у него в уме. Его тянуло домой, к ней и к бабушке, но радость свидания с старым товарищем удержала.

- Ну, уж выдумают: труд! - с досадой отозвалась Ульяна Андреевна. - Состояние есть, собой молодец: только бы жить, а они - труд! Что это, право, скоро все на Леонтья будут похожи: тот уткнет нос в книги и знать ничего не хочет. Да пусть его! Вы-то зачем туда же?.. Пойдемте в сад... Помните наш сад?..

- Да, да, пойдемте! - пристал к ним Леонтий, - там и обедать будем.

Вели, Оленька, давать, что есть - скорее. Пойдем, Борис, поговорим... Да...

- вдруг спохватился он, - что же ты со мной сделаешь... за библиотеку? - За какую библиотеку? Что ты мне там писал? Я ничего не понял! Какой-то Марк книги рвал...

- Ах, Борис Павлович, ты не можешь представить, сколько он мне горя наделал, этот Марк: вот посмотри! Он достал книги три и показал Райскому томы с вырванными страницами.

- Вот что он сделал из Вольтера: какие тоненькие томы "Dictionnaire philosophique" {"Философского словаря" (фр.).} стали... А вот тебе Дидро, а вот перевод Бэкона, а вот Макиавелли...

- Что мне за дело? - с нетерпением сказал Райский, отталкивая книги...

- Ты точно бабушка: та лезет с какими-то счетами, этот с книгами! Разве я затем приехал, чтобы вы меня со света гнали? - Да как же, Борис: не знаю там, с какими она счетами лезла к тебе, а ведь это лучшее достояние твое, это - книги, книги... Ты посмотри! Он с гордостью показывал ему ряды полок до потолка, кругом всего кабинета, и книги в блестящем порядке.

- Вот только на этой полке почти все попорчено: проклятый Марк! А прочие все целы! Смотри! У меня каталог составлен: полгода сидел за ним.

Видишь!..

Он хвастливо показывал ему толстую писаную книгу, в переплете.

- Все своей рукой написал! - прибавил он, поднося книгу к носу Райского.

- Отстань, я тебе говорю! - с нетерпением отозвался Райский.

- Ты вот садись на кресло и читай вслух по порядку, а я влезу на лестницу и буду тебе показывать книги. Они все по нумерам ... - говорил Леонтий.

- Вон что выдумал! Отстань, я есть хочу.

- Ну, так после обеда - и в самом деле теперь не успеем.

- Послушай: тебе хотелось бы иметь такую библиотеку? - спросил Райский.

- Мне? Такую библиотеку? Ему вдруг как будто солнцем ударило в лицо: он просиял и усмехнулся во всю ширину рта, так что даже волосы на лбу зашевелились.

- Такую библиотеку, - произнес он, - ведь тут тысячи три: почти все! Сколько мемуаров одних! Мне? - Он качал головой. - С ума сойду! - Скажи: ты любишь меня, - спросил Райский, - почему? - Еще бы! Из нужды выручал, оттаскал за волосы всего два раза...

- Ну, так возьми себе эти книги в вечное и потомственное владение, но на одном условии...

- Мне, взять эти книги! - Леонтий смотрел то на книги, то на Райского, потом махнул рукой и вздохнул.

- Не шути, Борис: у меня в глазах рябит... Нет, vade retro {Отыди...(лат.).}... Не обольщай...

- Я не шучу.

- Бери, когда дают! - живо прибавила жена, которая услышала последние слова.

- Вот, она у меня всегда так! - жаловался Леонтий. - От купцов на праздники и к экзамену родители явятся с гостинцами - я вон гоню отсюда, а она их примет оттуда, со двора. Взяточница! С виду точь-в точь Тарквиниева Лукреция, а любит лакомиться, не так, как та!..

Райский улыбнулся, она рассердилась.

- Подь ты с своей Лукрецией! - небрежно сказала она, - с кем он там меня не сравнивает? Я - и Клеопатра, и какая-то Постумия, и Лавиния, и Корнелия, еще матрона... Ты лучше книги бери, когда дарят! Борис Павлович подарит мне...

- Не смей просить! - повелительно крикнул Леонтий. - А мы что ему подарим? Тебя, что ли, отдам? - добавил он, нежно обняв ее рукой.

- Отдай: я пойду - возьмите меня! - сказала она, вдруг сверкнув Райскому в глаза взглядом, как будто огнем.

- Ну, если не берешь, так я отдам книги в гимназию: дай сюда каталог! Сегодня же отошлю к директору... - сказал Райский и хотел взять у Леонтия реестр книг.

- Помилуй: это значит, гимназия не увидит ни одной книги... Ты не знаешь директора? - с жаром восстал Леонтий и сжал крепко каталог в руках. - Ему столько же дела до книг, сколько мне до духов и помады... Растаскают, разорвут - хуже Марка! - Ну, так бери! - Да как же вдруг этакое сокровище подарить! Ее продать в хорошие, надежные руки - так... Ах, боже мой! Никогда не желал я богатства, а теперь тысяч бы пять дал... Не могу, не могу взять: ты мот, ты блудный сын - или нет, нет, ты слепой младенец, невежа...

- Покорно благодарю...

- Нет, нет - не то, - говорил, растерявшись, Леонтий. - Ты - артист: тебе картины, статуи, музыка. Тебе что книги? Ты не знаешь, что у тебя тут за сокровища! Я тебе после обеда покажу...

- А! Ты и после обеда, вместо кофе, хочешь мучить меня книгами: в гимназию! - Ну, ну, постой: на каком условии ты хотел отдать мне библиотеку? Не хочешь ли из жалованья вычитать, я все продам, заложу себя и жену...

- Пожалуйста, только не меня... - вступилась она, - я и сама сумею заложить или продать себя, если захочу! Райский поглядел на Леонтья, Леонтий на Райского.

- За словом в карман не пойдет! - сказал Козлов. - На каком же условии? Говори! - обратился он к Райскому.

- Чтоб ты никогда не заикался мне о книгах, сколько бы их Марк ни рвал...

- Так ты думаешь, я Марку дам теперь близко подойти к полкам? - Он не спросится тебя, подойдет и сам, - сказала жена,чего он испугается, этот урод? - Да, это правда: надо крепкие замки приделать, - заметил Леонтий. - Да и ты хороша: вот, - говорил он, обращаясь к Райскому, - любит меня, как дай бог, чтоб всякого так любила жена...

Он обнял ее за плечи: она опустила глаза, Райский тоже; смех у ней пропал из лица.

- Если б не она, ты бы не увидал на мне ни одной пуговицы, - продолжал Леонтий, - я ем, сплю покойно, хозяйство хоть и маленькое, а идет хорошо; какие мои средства, а на все хватает! Она мало-помалу подняла глаза и смотрела прямее на них обоих, оттого, что последнее было правда.

- Только вот беда, - продолжал Леонтий, - к книгам холодна .

По-французски болтает проворно, а дашь книгу, половины не понимает; по-русски о сю пору с ошибками пишет. Увидит греческую печать, говорит, что хорошо бы этакий узор на ситец, и ставит книги вверх дном, а по-латыни заглавия не разберет. Opera HoratiI

{Сочинения Горация (лат.).} - переводит "Горациевы оперы"!..

- Ну, не поминай же мне больше о книгах: на этом условии я только и не отдам в гимназию, - заключил Райский. - А теперь давай обедать, или я к бабушке уйду. Мне есть хочется.

VIII

- Скажи, пожалуйста, ты так век думаешь прожить? - спросил Райский после обеда, когда они остались в беседке.

- Да, а как же? Чего же мне еще? - спросил с удивлением Леонтий.

- Ничего тебе не хочется, никуда не тянет тебя? Не просит голова свободы, простора? Не тесно тебе в этой рамке? Ведь в глазах, вблизи - все вон этот забор, вдали - вот этот купол церкви, дома... под носом...

- А под носом - вон что! - Леонтий указал на книги,мало, что ли? Книги, ученики... жена в придачу, - он засмеялся, - да душевный мир... Чего больше? - Книги? Разве это жизнь? Старые книги сделали свое дело; люди рвутся вперед, ищут улучшить себя, очистить понятия, прогнать туман, условиться поопределительнее в общественных вопросах, в правах, в нравах; наконец привести в порядок и общественное хозяйство... А он глядит в книгу, а не в жизнь! - Чего нет в этих книгах, того и в жизни нет или не нужно! - торжественно решил Леонтий. - Вся программа, и общественной и единичной жизни, у нас позади: все образцы даны нам. Умей напасть на свою форму, а она готова. Не отступай только - и будешь знать, что делать. Позади найдешь образцы форм и политических и общественных порядков. И лично для себя то же самое: кто ты: полководец, писатель, сенатор, консул, или невольник, или школьный мастер, или жрец? Смотри: вот они все живые здесь - в этих книгах.

Учи их жизнь и живи, учи их ошибки и избегай, учи их добродетели и, если можно, подражай. Да трудно! Их лица строги, черты крупны, характеры цельны и не разбавлены мелочью! Трудно вливаться в эти величавые формы, как трудно надевать их латы, поднимать мечи, секиры! Не поднять и подвигов их! Мы и давай выдумывать какую-то свою, новую жизнь! Вот отчего мне никогда ничего и никуда дальше своего угла не хотелось: не верю я в этих нынешних великих людей...

Он говорил с жаром, и черты лица у самого у него сделались, как у тех героев, о которых он говорил.

- Стало быть, по-твоему, жизнь там и кончилась, а это все не жизнь? Ты не веришь в развитие, в прогресс? - Как не верить, верю! Вся эта дрянь, мелочь, на которую рассыпался современный человек, исчезнет: все это приготовительная работа, сбор и смесь еще неосмысленного материала. Эти исторические крохи соберутся и сомнутся рукой судьбы опять в одну массу, и из этой массы выльются со временем опять колоссальные фигуры, опять потечет ровная, цельная жизнь, которая впоследствии образует вторую древность. Как не веровать в прогресс! Мы потеряли дорогу, отстали от великих образцов, утратили многие секреты их бытия. Наше дело теперь - понемногу опять взбираться на потерянный путь и...

достигать той же крепости, того же совершенства в мысли, в науке, в правах, в нравах и в твоем "общественном хозяйстве"... цельности в добродетелях и, пожалуй, в пороках! Низость, мелочи, дрянь - все побледнеет: выправится человек и опять встанет на железные ноги... Вот и прогресс! - Ты все тот же старый студент, Леонтий! Все нянчишься с отжившей жизнью, а о себе не подумаешь, кто ты сам? - Кто? - повторил Козлов, - учитель латинского и греческого языков. Я так же нянчусь с этими отжившими людьми, как ты с своими никогда не жившими идеалами и образами. А ты кто? Ведь ты художник, артист? Что же ты удивляешься, что я люблю какие-нибудь образцы? Давно ли художники перестали черпать из древнего источника...

- Да, художник! - со вздохом сказал Райский, - художество мое здесь, - он указал на голову и грудь, - здесь образы, звуки, формы, огонь, жажда творчества, и вот еще я почти не начал...

- Что же мешает? Ведь ты рисовал какую-то большую картину: ты писал, что готовишь ее на выставку...

- Черт с ними, с большими картинами! - с досадой сказал Райский, - я бросил почти живопись. В одну большую картину надо всю жизнь положить, а не выразишь и сотой доли из того живого, что проносится мимо и безвозвратно утекает. Я пишу иногда портреты...

- Что же ты делаешь теперь? - Есть одно искусство: оно лишь может удовлетворить современного художника: искусство слова, поэзия: оно безгранично. Туда уходит и живопись, и музыка - и еще там есть то, чего не дает ни то, ни другое...

- Что ж ты, пишешь стихи? - Нет... - с досадой сказал Райский, - стихи - это младенческий лепет.

Ими споешь любовь, пир, цветы, соловья... лирическое горе, такую же радость - и больше ничего...

- А сатира? - возразил Леонтий, - вот, постой, вспомним римских старцев...

Он пошел было к шкафу, Райский остановил его.

- Сиди смирно, - сказал он. - Да, иногда можно удачно хлестнуть стихом по больному месту. Сатира - плеть: ударом обожжет, но ничего тебе не выяснит, не даст животрепещущих образов, не раскроет глубины жизни с ее тайными пружинами, не подставит зеркала... Нет, только роман может охватывать жизнь и отражать человека! - Так ты пишешь роман... о чем же? Райский махнул рукой.

- И сам еще не знаю! - сказал он.

- Не пиши, пожалуйста, только этой мелочи и дряни, что и без романа на всяком шагу в глаза лезет. В современной литературе всякого червяка, всякого мужика, бабу - все в роман суют... Возьми на предмет из истории, воображение у тебя живое, пишешь ты бойко. Помнишь, о древней Руси ты писал?.. А то далась современная жизнь!.. муравейник, мышиная возня: дело ли это искусства?.. Это газетная литература! - Ах ты, старовер! как ты отстал здесь! О газетах потише - это Архимедов рычаг: они ворочают миром...

- Ну, уж мир! Эти ваши Наполеоны да Пальмерстоны...

- Это современные титаны: Цесари и Антонии... - сказал Райский...

- Полно, полно! - с усмешкой остановил Леонтий, - разве титаниды, выродки старых больших людей. Вон почитай, у m-r Шарля есть книжечка, "Nароlеоn le petit" {"Наполеон Малый" (фр.).}, Гюго. Он современного Цесаря представляет в настоящем виде: как этот Регул во фраке дел клятву почти на форуме спасать отечество, а потом...

- А твой титан - настоящий Цесарь, что: не то же ли самое хотел сделать? - Хотел, да подле случился другой титан - и не дал! - Ну, мы затеяли с тобой опять старый, бесконечный спор, - сказал Райский, - когда ты оседлаешь своего конька, за тобой не угоняешься: оставим это пока. Обращусь опять к своему вопросу: ужели тебе не хочется никуда отсюда, дальше этой жизни и занятий? Козлов отрицательно покачал головой.

- Помилуй, Леонтий; ты ничего не делаешь для своего времени, ты пятишься, как рак. Оставим римлян и греков - они сделали свое. Будем же делать и мы, чтоб разбудить это (он указал вокруг на спящие улицы, сады и дома). Будем превращать эти обширные кладбища в жилые места, встряхивать спящие умы от застоя! - Как же это сделать? - Я буду рисовать эту жизнь, отражать, как в зеркале, а ты...

- Я... тоже кое-что делаю: несколько поколений к университету приготовил... - робко заметил Козлов и остановился, сомневаясь, заслуга ли это? - Ты думаешь, - продолжал он, - я схожу в класс, а оттуда домой, да и забыл? За водочку, потом вечером за карты или трусь у губернатора по вечерам: ни, ни! Вот моя академия, - говорил он, указывая на беседку, - вот и портик - это крыльцо, а дождь идет - в кабинете: наберется ко мне юности, облепят меня. Я с ними рассматриваю рисунки древних зданий, домов, утвари, - сам черчу, объясняю, как, бывало, тебе: что сам знаю, всем делюсь. Кто постарше, с теми вперед заглядываю разбираю им Софокла, Аристофана. Не все, конечно; нельзя всего: где наготы много, я там прималчиваю... Толкую им эту образцовую жизнь, как толкуют образцовых поэтов: разве эта теперь уж не надо никому? - говорил он, глядя вопросительно на Райского.

- Хорошо, да все это не настоящая жизнь, - сказал Райский, - так жить теперь нельзя. Многое умерло из того, что было, и многое родилось, чего не ведали твои греки и римляне. Нужны образцы современной жизни, очеловечивания себя и всего около себя. Это задача каждого из нас...

- Ну, за это я не берусь: довольно с меня и того, если я дам образцы старой жизни из книг, а сам буду жить про себя и для себя. А живу я тихо, скромно, им, как видишь, лапшу... Что же делать?.. - Он задумался.

- Жизнь "для себя и про себя" - не жизнь, а пассивное состояние: нужно слово и дело, борьба. А ты хочешь жить барашком! - Я уж сказал тебе, что я делаю свое дело и ничего звать не хочу, никого не трогаю и меня никто не трогает! - Ты напоминаешь мне Софью, кузину: та тоже не хочет знать жизни, зато она - великолепная кукла! Жизнь достанет везде, и тебя достанет! Что ты тогда будешь делать, неприготовленный к ней? - Что ей меня доставать? Я такой маленький человек, что она и не заметит меня. Есть у меня книги, хотя и не мои... (он робко поглядел на Райского). Но ты оставляешь их в моем полном распоряжении. Нужды мои не велики, скуки не чувствую; есть жена: она меня любит...

Райский посмотрел в сторону.

- А я люблю ее... - добавил Леонтий тихо. - Посмотри, посмотри, - говорил он, указывая на стоявшую на крыльце жену, которая пристально глядела на улицу и стояла к ним боком, - профиль, профиль: видишь, как сзади отделился этот локон, видишь этот немигающий взгляд? Смотри, смотри: линия затылка, очерк лба, падающая на шею коса! Что, не римская голова? Он загляделся на жену, и тайное умиление медленным лучом прошло у него по лицу и застыло в задумчивых глазах. Даже румянец пробился на щеках.

Видно было, что рядом с книгами, которыми питалась его мысль, у него горячо приютилось и сердце, и он сам не знал, чем он так крепко связан с жизнью и с книгами, не подозревал, что если б пропали книги, не пропала бы жизнь, а отними у него эту живую "римскую голову", по всей жизни его прошел бы паралич.

"Счастливое дитя! - думал Райский, - спит и в ученом сне своем не чует, что подле него эта любимая им римская голова полна тьмы, а сердце пустоты, и что одной ей бессилен он преподать "образцы древних добродетелей"!" IX

Уж на закате вернулся Райский домой. Его встретила на крыльце Марфенька.

- Где это вы пропадали, братец? Как на вас сердится бабушка! - сказала она, - просто не глядит.

- Я у Леонтья был, - отвечал он равнодушно.

- Я так и знала; уж я уговаривала, уговаривала бабушку - и слушать не хочет, даже с Титом Никонычем не говорит. Он у нас теперь, и Полина Карповна тоже. Нил Андреич, княгиня, Василий Андреич присылали поздравить с приездом...

- Им что за дело? - Они каждый день присылали узнавать о приезде.

- Очень нужно? - Подите, подите к бабушке: она вам даст! - пугала Марфенька. - Вы очень боитесь? Сердце бьется? Райский усмехнулся.

- Она очень сердита. Мы наготовили столько блюд! - Мы ужинать будем, - сказал Райский.

- В самом деле: вы хотите, будете? Бабушка, бабушка! - говорила она радостно, вбегая в комнату. - Братец пришел: ужинать будет! Но бабушка, насупясь, сидела и не глядела, как вошел Райский, как они обнимались с Титом Никонычем, как жеманно кланялась Полина Карповна, сорокапятилетняя разряженная женщина, в кисейном платье, с весьма открытой шеей, с плохо застегнутыми на груди крючками, с тонким кружевным носовым платком и с веером, которым она играла, то складывала, то кокетливо обмахивалась, хотя уже не было жарко.

- Каким молодцом! Как возмужали! Вас не узнаешь! - говорил Тит Никоныч, сияя добротой и удовольствием.

- Очень, очень похорошели! - протяжно говорила почти про себя Полина Карповна Крицкая, которая, к соблазну бабушки, в прошлый приезд наградила его поцелуем.

- Вы не переменились, Тит Никоныч! - заметил Райский, оглядывая его, - почти не постарели, так бодры, свежи и так же добры, любезны! Тит Никоныч расшаркался, подняв немного одну ногу назад.

- Слава богу: только вот ревматизмы и желудок не совсем... старость! Он взглянул на дам и конфузливо остановился.

- Ну, слава богу, вот вы и наш гость, благополучно доехали... - продолжал он. - А Татьяпа Марковна опасались за вас: и овраги, и разбойники... Надолго пожаловали? - О, верно, лето пробудете, - заметила Крицкая, - здесь природа, чистый воздух! Здесь так многие интересуются вами...

Он сбоку поглядел на нее и ничего не сказал.

- Как у предводителя все будут рады! Как вице-губернатор желает вас видеть!.. Окрестные помещики нарочно приедут в город... - приставала она.

- Они не знают меня, что им?.

- Так много слышали интересного, - говорила она, смело глядя на него. - Вы помните меня? Бабушка отвернулась в сторону, заметив, как играла глазами Полина Карповна.

- Нет... признаюсь... забыл...

- Да, в столице все впечатления скоро проходят! - сказала она томно. - Как хорош ваш дорожный туалет! - прибавила потом, оглядывая его.

- В самом деле, я еще в дорожном пальто, - сказал Райский. - Там надо бы вынуть из чемодана все платье и белье... Надо позвать Егора.

Егор пришел, и Райский отдал ему ключ от чемодана.

- Вынь все из него и положи в моей комнате, - сказал он, - а чемодан вынеси куда-нибудь на чердак. - Вам, бабушка, и вам, милые сестры, я привез кое-какие безделицы на память... Надо бы принести их сюда...

Марфенька вся покраснела от удовольствия.

- Бабушка, где вы меня поместите? - спросил он.

- Дом твой: где хочешь, - холодно сказала она.

- Не сердитесь, бабушка, я в другой раз не буду... - смеясь, сказал он.

- Смейся, смейся, Борис Павлович, а вот при гостях скажу, что не хорошо поступил: не успел носа показать и пропал из дома. Это неуважение к бабушке...

- Какое неуважение? Ведь я с вами жить стану, каждый день вместе. Я зашел к старому другу и заговорился...

- Конечно, бабушка, братец не нарочно: Леонтий Иванович такой добрый...

- Молчи ты, сударыня, когда тебя не спрашивают: рано тебе перечить бабушке! Она знает, что говорит! Марфенька покраснела и с усмешкой села в угол.

- Ульяна Андреевна сумела лучше угостить тебя: где мне столичных франтов принимать! - продолжала свое бабушка. - Что она там тебе, какие фрикасе наставила? - отчасти с любопытством спросила Татьяна Марковна.

- Была лапша, - вспоминал Райский, - пирог с капустой и яйцами...

жареная говядина с картофелем.

Бережкова иронически засмеялась.

- Лапша и говядина! - Да, еще каша на сковороде: превкусная, - досказал Райский.

- Таких редкостей ты, я думаю, давно не пробовал в Петербурге.

- Как давно: я очень часто обедаю с художниками.

- Это вкусные блюда, - снисходительно заметил Тит Никоныч, - но тяжелы для желудка.

- И вы тоже! Ну, хорошо, - развеселясь, сказала бабушка, - завтра, Марфенька, мы им велим потрохов наготовить, студеня, пирогов с морковью, не хочешь ли еще гуся...

- Фи, - сделала Полина Карповна, - станут ли "они" кушать такие неделикатные блюда? - Хорошо, - сказал -Райский, - особенно если начинить его кашей...

- Это неудобосваримое блюдо! - заметил Тит Никоныч, - лучше всего легкий супец из крупы, котлетку, цыпленка и желе... вот настоящий обед...