Кристине Нёстлингер
.doc– Веди себя прилично, Оливер.
А потом она вошла в гостиную. Она была в купальном халате, с мокрыми волосами, а лицо совсем голое. Без тона, без ресниц, без губной помады, без теней на веках, даже глаза не подведены. Рядом со стулом советницы стояло большое кресло в цветочек. Мама взглянула на меня и на бабушку, потом на советницу и на кресло. Она стояла в нерешительности. Потом подошла к обеденному столу, взяла стул и пододвинула его к нам. Она поставила стул рядом с журнальным столиком и села. Теперь она сидела между советницей и мною.
– Да садись сюда! – сказала советница, указывая на кресло.
Мама взяла сигареты и спички.
– Почему ты не в школе? – спросила она меня.
– Почему ты не в школе? – крикнула Татьяна.
Она ползала вокруг советницы по ковру.
– Из-за Ильзы, – сказала я.
Я опять пищала, как мышонок. Мама поднесла спичку к сигарете. Сигарета дрожала у нее в руках.
– Что ты сказала? – советница наклонилась ко мне. Она малость глуховата. Мышиный писк ей не услыхать.
– Из-за сестры! – рявннула бабушка. Бабушка прокричала это так же громко, как она обычно разговаривает с дедушкой. Советница в ужасе вздрогнула.
– Что с Ильзой? Вы что-нибудь знаете? – У мамы тоже был голос, как у мыши.
Бабушка подтолкнула меня локтем. Она хотела, чтобы рассказывала я. Я поглядела на нее. Я хотела, чтобы рассказывала она.
– Да говорите же! – крикнула мама. – Что с ней? С ней что-нибудь случилось? Да говорите же скорей!
– Если открытка из Флоренции идет два дня, можно сказать, что по крайней мере позавчера с ней было все в порядке, – сказала бабушка.
Мама прислонилась к спинке стула. Она закрыла глаза и громко выдохнула воздух. Сигарета в ее руке больше не дрожала.
– Она написала вам открытку? – спросила советница.
– Нет, – сказала бабушка.
– Кому же она написала открытку? – продолжала допытываться советница.
– Она вообще не писала никакой открытки, – сказала бабушка.
– Что же вы тогда говорите? – советница покачала головой.
Мама все еще сидела с закрытыми глазами. На ее сигарете уже было довольно много пепла. Я встала, принесла с подоконника пепельницу и поставила ее на стол перед мамой.
– Главное, она жива. Главное, она вернется, – сказала мама.
Она открыла глаза и стряхнула пепел в пепельницу.
Бабушка кивнула.
– Так что же с этой открыткой из Флоренции? – осведомилась советница.
– Эрика все разузнала, – сказала бабушка.
– Как это так Эрика все разузнала? – спросила советница.
– Потому что она... – начала было бабушка, но советница перебила ее.
– Так, значит, она, – советница поглядела на меня с возмущением, – все время что-то знала и ничего не говорила!
– Ничего она не знала все время, – громко сказала бабушка. – Она все разузнала!
– А почему же...
– Пожалуйста, дай сказать бабушке, – попросила мама.
Она так и сказала «бабушке». Не «старой Янде». И даже не «фрау Янде».
Не знаю, заметила ли это бабушка и заметила ли сама мама. Но советница определенно отметила слово «бабушка». Она оскорбленно поджала губы. Весь ее вид говорил: «Теперь я не скажу больше ни слова».
– Так вот, Эрика и один... Как его зовут? – спросила меня бабушка.
–Али-баба его зовут, – сказала я.
– Так вот, Эрика и Али-баба выяснили, что Ильза во Флоренции.
– Одна? – спросила мама. Она сказала это совсем тихо.
– Разумеется, не одна. Она поехала с молодым человеком на его машине, – пояснила бабушка.
Она сказала это так, словно для девочки самое обычное дело – разъезжать на машине с молодым человеком.
– Автостопом? – спросила мама.
Мама вообще-то против автостопа, но, по-моему, сейчас ей очень хотелось услышать, что Ильза путешествует автостопом.
Бабушка смотрела на маму в упор, словно хотела ее загипнотизировать.
– Нет, не автостопом. Этот молодой человек – ее друг, ее...– Бабушка минуту помолчала, вздохнула, а потом продолжала: – Надо называть вещи своими именами. Ее возлюбленный.
Я покосилась на советницу. Та все еще сидела, поджав губы, с оскорбленной миной.
Татьяна пристроилась на ковре рядом с советницей.
– Воз-люб-лен-ный, – пробормотала Татьяна, а потом повторила: – Воз-люб-лен-ный!
Это слово было для нее новым. Видно, оно показалось ей красивым.
– Эрика, уведи отсюда ребенка. Ребенку тут слушать нечего, – зашипела советница.
– Да она ведь этого еще не понимает, – сказала бабушка.
Если Татьяна замечает, что от нее хотят избавиться, она уж точно не уйдет. Она вскарабкалась на диван, села рядом с моей бабушкой, сложила руки на коленях, точно как она, и крикнула:
– Не уйдет, не уйдет Татьяна! Нет, нет, нет!
Мама затушила сигарету и достала из пачки другую.
– Не кури одну за другой, – сказала советница.
Мама положила сигарету на столик и стала катать ее туда-сюда. Я вдруг чихнула.
– Ребенок простужен, – сказала советница. – У нее совершенно мокрые ботинки, и голова тоже мокрая.
– Что же нам теперь делать? – спросила мама.
– Ей надо переодеться во все сухое, – заявила советница.
Я опять чихнула.
– У нее мурашки, – сказала советница. Мама вздрогнула.
– У кого? – спросила она. – У кого мурашки?
Советница указала на меня.
– Она простудилась!
– Ах, у нее. – Мама не проявила большого интереса к моим мурашкам.
– Что значит «ах, у нее»! – возмутилась советница. – Не хватало еще, чтобы ко всем несчастьям она заболела гриппом.
– Эрика, иди-ка одень что-нибудь потеплее, – сказала бабушка.
Я встала и пошла к двери.
– И хорошенько вытри голову полотенцем! – крикнула советница мне вслед.
Оливер все еще переминался с ноги на ногу в передней за дверью.
– Что они там делают? – спросил он меня. Я пожала плечами.
– Ильза вернется? – спросил он. Я опять пожала плечами.
Я переоделась в моей комнате. Оливер стоял тут же, рядом.
– А твоя бабушка хорошая? – спросил он. – А твоя бабушка может быть моей бабушкой? А у твоей бабушки есть дедушка? А дедушка тоже хороший?
Я опять зачихала и между чихами повторяла:
– Да, да, да.
Когда я вернулась в гостиную, там сидели только советница и бабушка. Мама была в спальне, она одевалась. Советница как раз крикнула в дверь спальни, чтобы мама ни в коем случае не выходила на улицу с мокрой головой.
– Так можно заработать простуду головы, – утверждала она, – а от нее лезут волосы.
– Она ведь может надеть шапку, – сказала бабушка.
Я спросила бабушку, куда собирается мама.
– К хозяину пивной, – сказала бабушка. Советница заявила, что хотя все это ее почти не касается, но она бы на месте мамы пошла в полицию.
– Это мы еще успеем, – сказала бабушка.
Мама оделась удивительно быстро. Обычно ей требуется для этого в пять раз больше времени. Она надевала пальто и мою красную вязаную шапку, и запихивала что-то в свою сумочку, и все бормотала:
– Я ведь скоро вернусь. Я вернусь как можно скорей. Я буду спешить.
– Проводить тебя? – спросила советница.
– Спасибо, нет, я лучше пойду одна, – ответила мама.
– Это займет у нее полчаса, не меньше, – сказала советница, когда дверь за мамой захлопнулась.
Бабушка кивнула.
– Не меньше, – пробормотала она. Советница опять начала двигать постолу сигареты и спички. Я заметила, что она хочет что-то сказать. Она смахнула со стола крошки табака, сунула лежавшую на столе сигарету обратно в пачку, поставила на пачку спичечную коробку и спросила:
– Вы мне можете все это объяснить?
– Я могу себе это представить, – сказала бабушка, – понимаете ли, нарисовать себе картину, но вот объяснить это вам я, вероятно, не сумею.
И тут советница разразилась длинной речью. Она говорила, что у нас есть все или по крайней мере значительно больше, чем у других детей. Она перечислила, что у нас есть: хорошая семья, хорошо поставленный дом, мать, которая о нас заботится, никаких материальных затруднений, доброе отношение, может быть, слишком доброе, понимание, внимание. Она перечислила еще много чего – я не смогла все запомнить.
Потом советница сказала, что, по ее мнению,такие безобразия, которые вытворяет Ильза, происходят только оттого, что ей слишком уж хорошо живется. И всегда слишком хорошо жилось. Она стала перечислять, что мама старалась привить Ильзе: требовательность к себе, послушание, умение подчиняться, скромность, пунктуальность и внутреннюю мораль. Она так и сказала – внутреннюю мораль. Затем она перечислила еще гораздо больше всяких вещей, которые Ильзе все же не привили, но их я не запомнила, потому что ничего не могла себе представить, когда она произносила эти слова.
Бабушка, по-моему, тоже ничего не могла себе представить. Она массировала свою переносицу и в замешательстве смотрела на советницу. А Татьяна, сидевшая рядом с бабушкой, тоже ухватила себя за нос и повторяла все ее движения. А я все чихала и чихала. А Оливер все стоял у дверей и спрашивал, когда же вернется мама.
– Вы, судя по всему, не разделяете моего мнения, – сказала советница, обращаясь к бабушке. – А как вы рассматриваете этот случай?
Бабушка перестала тереть свой нос.
– Послушайте, – громко сказала она, – это ведь никакой не случай! Это ведь Ильза. Ильза, моя внучка! И я рассматриваю это так, что Ильзе жилось не слишком хорошо, а слишком плохо. Да, да, слишком плохо. И Эрике тоже. – Она указала на меня пальцем, словно хотела проткнуть меня им насквозь. – Да, ей тоже живется слишком плохо, если уж вы меня спрашиваете. Но Эрика, она-то другая. Не все это могут вынести. Вот Ильза и не вынесла.
– А чего, позвольте спросить,– с достоинством сказала советница, – чего, собственно, не хватало нашей милой Ильзе, кроме хорошей порции побоев? Хорошей трепки время от времени?
Бабушка покраснела. Я видела, что она просто взбешена. Она сделала глубокий вдох. И выложила все.
– Вы говорите так, будто у вас никогда не было детей! Будто вы вообще с луны свалились! Во-первых, Ильза получала от своей матери трепку, и даже слишком часто. Что вы подразумеваете под порцией побоев, я не знаю. Может, это были не побои, а пощечины. Но пощечин было больше чем достаточно! А во всем остальном у нее была нехватка. Ей не хватало как раз того, что вы здесь так старательно перечисляли.
Советница хотела перебить бабушку, но ей не удалось сказать ничего, кроме: «Но позвольте, позвольте...»
– Дайте мне, пожалуйста, договорить! – перебила ее бабушка. – Если ребенок ежедневно получает обед, это еще не значит, что мать о нем заботится. И если в квартире, где он живет, шесть или семь комнат, это еще не значит, что у него есть семья и настоящий дом. И если в жизнь его не вникают, это еще нельзя назвать добрым отношением! И если мать покупает машину для мытья посуды, это еще не значит, что у детей нет материальных затруднений.
– Но позвольте... – выкрикнула советница.
– Нет, не позволю! – сказала бабушка. – Ваша невестка и моя невестка, она ведь даже не замечает, кто рядом с ней живет! Что это за дети! – Бабушка немного помолчала. – О, разумеется, номер обуви, и размер одежды, и вес – все это она знает. Но больше она не знает ровно ничего!
– Этого вы не можете утверждать, – возмущалась советница. – Это неправда!
– Нет, я могу это утверждать! – не унималась бабушка. – Сперва она выходит замуж, рожает детей, потому что это обычное дело, когда выходят замуж. А потом появляются трудности, она их не выдерживает, и тогда она разводится. Хотят этого дети или не хотят – кто их об этом спрашивает? И вот дети попадают к бабушке и живут у нее больше двух лет. В один прекрасный день она является и говорит, что снова выходит замуж. А дети? Дети должны теперь уйти от бабушки. Она их забирает! И опять не спрашивает, хотят они того или не хотят. И тут они получают новенького папу. Хотят они того или не хотят, об этом опять же никто не спрашивает. Нет, они должны держать язык за зубами и быть послушными. Вот и все. – Бабушка волновалась все сильнее.– Ну вот, они и были очень послушными. Все время были послушными! Как они все это пережили и переработали в себе, что они при этом думали, об этом их никто не спрашивает. А раз никто не спрашивает, значит, никто и не знает, что с ними происходит!
Теперь бабушка, как видно, исчерпала свой запас красноречия, и советнице удалось ее перебить.
– Ну хорошо, – сказала она. – Развод, второй брак и все такое прочее – это дело известное. Тут есть свои сложности с детьми.
– Тут у детей свои сложности, – поправила бабушка.
– Так вот, действительно, у детей свои сложности,– продолжала советница. – Но это еще не причина убегать на край света с братом какого-то трактирщика.
– Во всяком случае, это лучше, чем покончить с собой. Как вы считаете? – сказала бабушка.
Советница поглядела на нее с испугом.
– Ну, об этом никто не говорит!
– Нет, – сказала бабушка. – Об этом вообще не говорят. О таких вещах говорить не принято.
– Вы переворачиваете мои слова!
Советница снова обиженно поджала губы.
– Я и не думала переворачивать ваши слова, – сказала бабушка, – я только хотела вам объяснить, что...
– Что вы хотели мне объяснить?
– Что Ильза искала кого-нибудь, кто бы ее любил, кто бы к ней хорошо относился, интересовался ею, понимаете – кто любил бы ее.
– Ну, тогда она нашла как раз подходящего, – выкрикнула советница.
– Нет, она не нашла подходящего, – громко сказала бабушка. – Она и не могла его найти. В четырнадцать лет вообще трудно выбрать правильный путь. Да и как она могла знать, кто настоящий. Был с ней кто-нибудь рядом, кого она могла бы спросить?
Я чихнула, а советница промолчала. Я чихала не переставая.
– У нее жар, – сказала советница.
– Температура немного повышена, – сказала бабушка, пощупав мой лоб.
Потом бабушка и советница стали вместе искать градусник.
По-моему, они были даже рады, что могут поговорить о чем-то другом – не об Ильзе. Они нашли градусник и сунули его мне под мышку. Когда бабушка расстегивала мне ворот, у меня опять вся кожа сделалась в мурашках.
Бабушка ошиблась. Температура у меня была не «немного повышена», а больше тридцати девяти. Обе они сказали, чтобы я ложилась в постель. Я не хотела, но, когда советница и бабушка выступают заодно, тут уж сопротивление бесполезно.
– Я подожду, пока вернется мама, – протестовала я.
Ты можешь ждать маму и в постели, – сказали бабушка с советницей в один голос.
Они потащили меня в комнату и помогли мне раздеться. Советница снимала колготки с одной ноги, а бабушка с другой. Тут мне стало ясно, почему Татьяна всегда так ревет, когда ее раздевают и одевают.
Бабушка осталась со мной в комнате. Советница пошла на кухню готовить обед. Бабушка села ко мне на кровать и сказала:
– Мама наверняка скоро придет.
Мамы уже час как не было.
Я все чихала да еще и кашлять начала. Глаза у меня болели – прямо горели.
Советница принесла мне чашку препротивного чаю. Я не хотела его пить. Я сказала бабушке, чтобы она сама заварила мне чай. У нее получается гораздо вкуснее. Бабушка попробовала чай и сказала, что я дуреха. Этот чай, по ее мнению, был на вкус точно такой же, как и у нее. Если мне не нравится этот чай, значит, я вообще с предубеждением отношусь ко всему, что исходит от советницы.
– Потому что она просто ужасная, – сказала я тихо.
– По чаю этого незаметно, – сказала бабушка тоже шепотом.
Потом вернулась мама, и вместе с ней пришел Курт. Мама позвонила из трактира Курту в редакцию, и он приехал прямо туда. Мама с трактирщиком вообще, как видно, много куда звонили по телефону, потому что мама все рассказывала бабушке и советнице про разные телефонные звонки.
– Потом мы позвонили другу этого Эрвина в Венецию, и он дал нам номер телефона того человека во Флоренции.
И еще:
– Потом мы позвонили во Флоренцию, а он дал нам, оказывается, неправильное название гостиницы. Но мы позвонили ему еще раз, и только тогда узнали все точно.
И еще:
– Тут нам сказали, что этого Эрвина якобы нет сейчас в номере, но трактирщик просил ему передать, что это безумно важно и пусть его брат, как только его найдут, сразу ему позвонит!
И еще:
– Потом мы все сидели и ждали. А потом опять туда позвонили. И застали его!
– Ну и что? Говорили вы с Ильзой? – спросила бабушка.
– Она не захотела с нами разговаривать, – сказал Курт.
– Ну, а что сказал этот брат, этот Эрвин? Он-то что сказал? – спросила советница.
– Не очень-то много он сказал! – зло усмехнулся Курт. – Сказал то, что они всегда говорят. Он якобы не имел ни малейшего представления, что ей нет еще даже шестнадцати, и думал, что родители ей разрешили. Она, мол, ему так сказала. И вообще она ему якобы наговорила множество самых невероятных вещей. И этому трактирщику тоже. Что ей уже семнадцать, что живет она здесь у старой тетки, а родители ее живут в Тироле, а эта старая тетка глухая и почти совсем слепая, и еще бог знает что! Например, даже что она якобы уже почти абитуриентка.
– Нет, уж этого она наверняка не говорила, – резко сказала мама, – такое она никак не могла сказать!
– Почему не могла? – Бабушка опять уже терла свою переносицу.
– Ну для чего бы она ему это сказала?
– Чтобы он ее любил, – сказала бабушка, – чтобы он не ушел от нее. Неужели ты думаешь, что красивый молодой человек, к тому же еще с деньгами и с машиной, настолько глуп, чтобы связываться с четырнадцатилетней? Да еще с такой четырнадцатилетней, у которой родители за каждым шагом следят? Неужели ты думаешь, что такому, как он, это интересно? – Бабушка недобро рассмеялась. – Он, скорее всего, скажет: «Нет, нет, спасибо!» Потому что ему нетрудно найти себе такую же красивую, покладистую, глупую куколку, только старше шестнадцати лет. И ведь с ней никаких хлопот!
Тут бабушка заметила, что я тоже здесь – стою и слушаю. Она стала ругать меня за то, что я с температурой заявилась сюда в гостиную босиком. Я поплелась к моей постели. На ходу меня как-то покачивало. Голова кружилась. Мне представилось, будто бы моя кровать – это лодка, а пол под ней – море с высокими волнами. Но даже когда плывешь в лодке-кровати по высоким волнам пола, все равно слышно, о чем говорят за дверью. Особенно, когда говорят так громко. А они говорили очень громко. Они спорили, спорили о том, нужно ли извещать полицию и нужно ли ехать за Ильзой и как ее оттуда привезти. А еще они говорили обо мне, и меня очень разочаровала моя бабушка. Я хорошо расслышала, как бабушка сказала:
– Ах, эта высокая температура у Эрики очень быстро пройдет! С ней ведь всегда так. Когда она не может разобраться, как ей быть и что делать, она заболевает!
Не понимаю, почему бабушка такое говорит?!
У меня ведь самая нормальная простуда с самой нормальной высокой температурой и самым нормальным насморком. Из-за дождя и еще из-за того, что я тогда забыла надеть шарф. Даже советница – а она ведь всегда против меня – и то так считала. Она возразила:
– Да что вы! Она простудилась. Такая мерзкая погода!
Но бабушка, как ни странно, осталась при своем мнении насчет моей температуры. Она утверждала, что она это уже давным-давно заметила, еще когда я была совсем маленькой. Что я якобы «всегда спасаюсь болезнью». Детский врач, к которому она со мной раньше часто ходила, тоже так считал.
Потом я, кажется, задремала. Когда я очнулась, у меня на кровати, в ногах, сидел Оливер. Он сообщил мне, что пожелал получить в подарок на рождество черную кошку. И спрашивал, как я считаю – правда ведь, он получит кошку?
– Никогда ты ее не получишь. С гарантией, – сказала я. – Ведь мама вообще против всяких животных!
– Ну а если младенец Христос принесет черную кошку, что тогда мама поделает?
Я ничего ему не ответила. Оливер дергал мое одеяло.
– Ну скажи, может мама что-нибудь поделать?
– Может.
– А вот и нет, а вот и нет! – крикнул он. – Против него ей ничего не поделать! Он все равно не унесет черную кошку. Не может он ее унести. У него знаешь, сколько дел на рождество! А после рождества ему вообще нельзя спускаться на землю!
– Оставь меня, пожалуйста, в покое с твоим младенцем Христом, – сказала я.
Оливер взобрался повыше, устроился у меня на животе и стал боксировать с одеялом, крича:
– А все равно мне подарят черную кошку!
– Спрашивай маму, – сказала я, – спрашивай Курта! Ты их спрашивай! И слезай с моего живота!
Оливер сказал, что маму и Курта он не может спрашивать: они ушли. И моя бабушка тоже ушла. Только советница осталась.
– Куда же это они ушли? – осведомилась я.
– Твоя бабушка, – сказал Оливер, – ушла к себе домой. Она мне сказала, что ей надо идти к ее дедушке.
– А мама?
– Она уехала с папой.
– Куда?
– Далеко-далеко. – Оливер был рад, что наконец-то знает что-то такое, чего не знаю я.
– Куда – далеко?
Оливер пожал плечами.
– Ну что они сказали, когда уезжали?
– Чтобы я хорошо себя вел и слушался бабушку.
– А еще что?
– Чтобы Татьяна хорошо вела и слушалась бабушку.
– Из тебя приходится все клещами тянуть! – крикнула я.
Оливер сказал, что все я вру – ничего я из него не тяну. У меня и клещей-то нет.
– Да скажешь ты мне, куда мама поехала! – крикнула я и ужасно громко чихнула. А потом раскашлялась. Советница вошла ко мне в комнату. Сперва она стащила с моей кровати Оливера, потом принесла чашку чаю и сунула градусник мне под мышку. Потом села на стул у моего письменного стола.
Мне не хотелось спрашивать советницу про маму. Я вообще ни о чем не хотела у нее спрашивать. Я была в полном отчаянии. Больна и отдана на съедение этой старой мымре.
Я закрыла глаза и сделала вид, что сплю.
– Они поехали за Ильзой, – сказала советница.
Я все не открывала глаза.
– Они вернутся только завтра, – сказала советница.
Я повернулась к стене.
– Осторожнее, не раздави термометр! – сказала советница.
Я снова повернулась на спину.
– До завтра уж придется нам как-то ладить друг с другом, – сказала советница. Она подошла к моей постели и достала у меня из-под мышки градусник. – Ну вот, – пробормотала она, – тридцать восемь и четыре. Уже немного снизилась. – Я не шевелилась. – У тебя горло болит? А голова?
Я не шевелилась.
– Бабушка, она спит, – сказал Оливер.
– Ничего она не спит, – сказала советница. А потом сказала: – Пошли, Оливер!
Я повернулась к стене. Натянула одеяло до самых глаз. Я глядела на стену. Стена возле моей кровати – розовая. Розовая с грязно-серыми пятнами. Я поняла, что мне страшно. Даже очень страшно. Я боялась Ильзы. Почему я ее боюсь, я сама точно не знала, но у меня было подозрение, что она очень рассердится на меня. И скажет, что это я виновата в том, что ее нашли и привезли сюда. Я знаю, что она меня любит гораздо меньше, чем я ее. Она скажет, что я вмешалась в ее дела, а они меня фиг касаются! Да, так она и скажет. И совсем меня разлюбит. А если потом ее отправят в этот приют, она будет считать, что я во всем виновата.
Хорошо бы я была сурком. Тогда бы я впала в зимнюю спячку. А потом, когда проснулась бы через полгода, все бы уже прошло, все разъяснилось.
Я изо всех сил старалась впасть в спячку. Несколько раз я и впрямь засыпала, но потом опять просыпалась. Один раз меня разбудил Оливер, другой раз зазвонил телефон, третий раз за стеной заревела Татьяна, а вечером пришла советница с рисовым пудингом и стаканом яблочного соку. Она поставила стакан и тарелку на тумбочку, но осталась стоять у моей постели.
– Ешь, – сказала она, – а то пудинг остынет. Тебе очень нужна горячая пища.
Я взяла тарелку с тумбочки. Пудинг был несъедобен.
– Может, какао запивать будешь?
Я покачала головой.
– Надо сказать, – начала советница, вытирая пыль с тумбочки, – что сестра твоя может всю жизнь быть тебе благодарна!
– Не будет она благодарна.
Собственно, я совсем не собиралась обсуждать это с советницей. Но вокруг ведь не было ни души, говорить не с кем. Не могу я лежать часами, не говоря ни слова. Мне не выдержать этого. Даже если я твердо решу молчать.
– Нет, она должна быть тебе благодарна, – сказала советница, – без тебя эту кашу и вовсе было б не расхлебать.
Советница сказала мне это чуть ли не с уважением. Я почувствовала себя немного польщенной, и мне стало чуть-чуть спокойнее.
Советница взяла у меня пустую тарелку.
– Она, наверно, будет даже рада, что ее увезут, – сказала советница, – она, возможно, уже и сама не знает, как ей быть и что теперь делать.
– Она скажет, что я ей все испортила, – сказала я. – Что я ее продала.
– Если она посмеет так сказать, – ответила советница, поправляя мое одеяло, – значит, она еще глупее и бесхарактерней, чем я думала. – Я хотела возразить ей, но советница не дала мне раскрыть рта. – Но она так не скажет. Она вообще будет помалкивать и делать выводы из этого урока. – Я выразила сомнение, но советница продолжала: – Будем надеяться, она станет разумнее. Никогда нельзя терять надежды.
Но слова советницы прозвучали так, как будто она уже давным-давно потеряла всякую надежду. Как будто у нее вообще никогда не было никаких надежд. Во всяком случае, в отношении Ильзы. Мне хотелось защитить мою сестру. Но мне ничего не приходило в голову. Поэтому я сказала:
– Я люблю Ильзу.
– Это естественно, что сестры любят друг друга, – сказала советница. Она поставила пустой стакан на тарелку и, с достоинством кивнув мне, вышла из комнаты.
Я повернулась к стене и стала разглядывать грязно-серое пятно на розовом фоне, размышляя о том, когда могут вернуться мама и Курт с Ильзой. Я знаю, что до границы с Италией ехать не меньше пяти часов. А сколько оттуда до Флоренции – я не знаю. Во всяком случае, они вернутся не раньше, чем завтра в полдень. Советница – я слышала, как она говорила об этом с Оливером, – считает даже, что мама вернется только завтра к вечеру, а может, и послезавтра.
– И то лишь в том случае, если все пойдет гладко, – сказала она Оливеру.
Вот и полдень. Температура у меня упала, только чуть-чуть повышена. И чихать я не чихаю. Я сижу в кровати и читаю детектив.
Вчера поздно вечером Курт, мама и Ильза вернулись домой. Ильза лежит в своей постели. Она спит. Когда я смотрю на нее, я вижу пальцы ее ног. Они высунулись из-под одеяла. У нее педикюр фиолетового цвета. А может быть, Ильза вовсе и не спит. Может, она притворяется.
Мама и Курт пошли в полицию. Они обязаны сообщить о возвращении Ильзы. Оба они очень нервничали, когда собирались туда идти. Мама – я отчетливо это слышала – сказала Курту, что она боится – ведь настоящий разворот событий начнется только сейчас. Курт в ответ вздохнул.
– «Добрый день, господин комиссар, – сказал он, – дочь вернулась. Разорвите, пожалуйста, наше заявление и закройте дело!» Нет, это не пройдет! Этого им недостаточно! Будет процесс, сказал он. Молодой человек в белом замшевом пальто попадет на скамью подсудимых, поскольку Ильза несовершеннолетняя. И все это будет крайне неприятно. Мама стала причитать, что она бы убила этого типа. Сперва он привязывается к ее дочери, а потом вообще пытается улизнуть. «Подонок!» – кричала она. Дело в том, что этот тип в самом деле хотел улизнуть. После того как трактирщик позвонил ему и он узнал, что Ильза еще такая маленькая и что она ему все наврала, он довез ее до границы и оставил там одну в ресторане. Очевидно, он не хотел встречаться с Куртом и с мамой.
Прежде чем пойти в полицию, мама и Курт говорили еще про то, отправлять ли Ильзу в приют для трудновоспитуемых. Курт был против. А мама – за. Курт обвинял маму, что она просто хочет уйти от ответственности. А мама утверждала, что она тут вообще не имеет права решать, потому что опекун Ильзы – папа. Он и должен это решать. Тут Курт зло рассмеялся и сказал, что это просто анекдот – человек, который меньше всех озабочен судьбою Ильзы, которому нет до нее вообще никакого дела, – он ее опекун! Мама ответила, что это не ее вина, тут виноват закон.