Хрестоматия Глобализация и идентичность / Часть 4 / Часть 4-Воропай

ТАТЬЯНА ВОРОПАЙ

ЧЕЛОВЕК ПЕРЕД ВЫЗОВОМ ГЛОБАЛИЗАЦИИ

(заметки и размышления на полях)

Случилось так, что глобализционные процессы, отчетливо проявившиеся в последней четверти минувшего века («глобализация-2»), отчасти наложились на культурные трансформации, начавшиеся задолго до этого, отчасти инициировали новые трансформации. И когда новые реалии более менее прояснились и глобальность (различные формы экономического, культурного, политического взаимодействия) стала очевидной, вести разговор о человеке и его будущем, пользуясь глоссарием эпохи модерна, стало затруднительно.

Глобальные феномены в их антропологическом преломлении потребовали и глобального контекста – не «человек и его обстоятельства», а «человек и его культура». Поэтому такой широкий резонанс и получили книги С.Хантингтона, несмотря на массированную критику его основных аргументов.

«Первая волна» цивилизации (переход от присваивающей экономики к производящей) имела культурное облачение, сшитое из мифологий и религий. «Вторая волна» (индустриализация) сопровождалась возрожденческо-просвещенческим гуманизмом, идеалами свободы, равенства и братства. «Третья волна» (информационная революция и глобализация), по идее, должна была бы идеально коррелировать с постмодернизмом, но тут есть сомнения. Во-первых, постмодернизм чересчур эзотеричен для того, чтобы претендовать на статус «глобальной культуры», во-вторых, в нем отсутствует необходимый для этого потенциал Утопии – плана, проекта, перспективы. Он силен в деконструкции, в критике «метанарративов» прошлого, в разоблачении «логоцентризма» и «европоцентризма». Будучи антипозитивистской, антиэволюционистской и антиэссенциалистской доктриной, постмодернизм преуспел в продуцировании фигур и метафор переходных состояний, но оказался бессилен предложить адекватные средства для символизации будущего.

В результате у нас нет ценностей для легитимации глобализационных процессов, и мы отчетливо видим, что размыт сам культурный фундамент, на котором могут произрасти объединяющие человечество ценности. А эклектика домодерных, модерных и постмодерных форм не может длиться вечно. Сама же глобализция как кумулятивная форма коммуникации и обмена (считать ли ее проявлением технологической рациональности или чем-то качественно новым) в ценностном отношении нейтральна. Как и наука. Это убедительно демонстрируют результаты, хотя пока очень отрывочные и неполные, анализа виртуальной реальности. Коммуникация ведет к апатии и пассивности социальных отношений (они множатся в многообразии сетей без цели и смысла), поэтому не может быть Утопии коммуникации.

Действительно, раньше каждая новая историческая эпоха находила и артикулировала ценности, разрешая конфликт старого и нового, или, по крайней мере, привлекала к нему общественное внимание. А.Макинтайр хорошо показал это на примере этики Аристотеля. Ценности релятивны, но меняются редко, и процесс их трансформаций проходит медленно, иначе бы была невозможна ни биологическая, ни цивилизационная эволюция. Другая особенность ценностей – в асимметрии, когда рождается аксиологически новое, старое, как правило, уходить не торопится. Это то, что В.Библер назвал «те же и Софья». По мнению Ж.Бодрийяра, сегодняшние постмодерные ценности принадлежат фрактальной стадии (стадии дробления и диффузии) в отличие от предшествующих рыночной (ценность – средство обмена) и структурной (ценность-символ) стадий.

Резонно предположить, что с ускорением темпов развития («шок будущего» в терминологии Э.Тоффлера), должны так же быстро меняться и ценности, идеалы, нормы. Но этого не происходит не только потому, что культурная традиция не может быть помыслена как бесконечно изломанная линия, но и потому, что современное мы всегда сравнивает с прошлым, и у нас нет опыта сравнения сегодняшнего с будущим, отчасти потому, что будущее зависит от нас, отчасти потому, что будущее сегодня имеет совсем незнакомое лицо. Мы давно смирились с тем, что в морали, искусстве и религии прогресса нет, но мы пока не готовы принять истину о том, что и критерия тоже нет (критерия доброго, справедливого, прекрасного). Ибо критерии мы всегда находили онтологически данными. Добро просто есть, или, если по Левинасу, «ты не убьешь меня». Но без критерия невозможна проективная деятельность человека, и даже если мы теоретически осознаем несоизмеримую разнокачественность людей и культур, мы не в состоянии отказаться от иллюзии «лучшего будущего». История становится основой политики идентичности, политики, в которой важное место занимают модели будущего. Одновременно идет борьба за прошлое, ту его версию, которая наилучшим образом соответствует настоящему.

Глобализационные процессы описываются и интерпретируются под разными углами зрения: «цивилизационщики» дебатируют с «мир-системщиками», технократы с культурцентристами, оптимисты с алармистами. И поскольку глобализацией охвачены все сферы и дисциплинарные ареалы, свои pro и contra находятся у каждой стороны. Несмотря на то, что многообразие имеющихся на сегодня позиций с трудом поддается типологизации, попытаемся выделить и прокомментировать одну из магистральных осей «глобального дискурса» – глобализация и идентичность.

События последних лет в Европе свидетельствуют о глубоком противоречии между тенденциями глобализации мира и консерватизмом национальных политических институтов и интеллектуальных элит. На этом фоне актуализируется проблема глобализации и идентичности (национальной, прежде всего), но проблема эта не имеет решений, ибо и национальное государство и «привязанная к нему» национальная идентичность – продукты эпохи модерна. Нелогично перечислять признаки разрушения и слабости современного государства и одновременно отстаивать национальную идентичность. Так возникает более широкий аспект идентичности культурной и интерес к культуре со стороны наук и ученых, традиционно к ней индифферентных.

Поверхностный вывод о том, что глобализация ведет к унификации культур и народов (вестернизации, американизации, макдональдизации), не подтверждается. Многообразие обществ и культур не устраняется с наступлением глобализации. Наоборот, глобализация расширяет потенциальное поле взаимодействия культур, хотя, разумеется, и культуры, и идентичности, представляемые ими, находятся в неравных условиях. Рецепция отдельных образцов технологической культуры Запада (коммуникационной, военной, даже экономической) и поп-культурных трендов и брендов не ведет к рецепции основополагающих ценностей западной культуры (демократия, эффективная рыночная экономика, гражданское общество, правовое государство). Коммуникационные и технические аспекты глобализации соседствуют или даже срастаются со сколь-угодно домодерными культурными формами и могут использоваться для решения (или даже консервации) домодерных проблем.¹ В свою очередь, интерпретация явлений глобализации под влиянием различных идеологических и политических интересов и установок может иметь прямо противоположный характер. Под этим углом зрения и следует воспринимать весьма разнородные тексты настоящей хрестоматии.

Большинство оппонентов С.Хантингтона нацеливают свою критику на магистральный и для многих неочевидный тезис о возможном «столкновении цивилизаций», тогда как главная идея его последних книг, отрывки из которых приводятся в настоящей хрестоматии, иная – «культура имеет значение» – и это не трюизм. То, что в парадигме эпохи модерна с ее экономическим детерминизмом, было заведомо производным («надстройкой») – ценности, мораль, религия – вдруг обнаруживает некую неожиданную сопротивляемость и неудобство в возможных геополитических сценариях и действительно происходящих процессах.

Основная идея работы «Столкновение цивилизаций» заключается в том, что культура является силой, одновременно и объединяющей, и вызывающей рознь, и «в мире после «холодной войны» культура и различные виды культурной идентификации … определяют модели сплоченности, дезинтеграции и конфликта». После «холодной войны» стали важны не идеологии, а культурные различия, именно они являются источниками идентификаций наций и народов. Возникающий мировой порядок, считает автор, основывается на цивилизациях – обществах, имеющих культурные сходства. Глобальная политика становится многополюсной и полицивилизационной. В новой политической картине мира относительное влияние Запада снижается, модернизация больше не сопровождается вестернизацией, а не-западные цивилизации утверждают и требуют признания ценности своих культур. Универсалистские претензии Запада все чаще приводят к конфликтам, и выживание Запада зависит от того, примут ли его жители свою цивилизацию как уникальную, а не универсальную, а мировые лидеры – мир как полицивилизационный.

То, о чем писал О.Шпенглер в «Закате Европы» почти сто лет назад, ограничиваясь сравнительной морфологией культур, сегодня находит достаточно убедительное подтверждение. Вспомним, кстати, что серьезная академическая наука Шпенглера много и обоснованно критиковала, находя множество исторических натяжек и передержек. И, тем не менее, главные культурные детерминанты ХХ века гимназический учитель истории увидел (угадал) довольно точно: угасание «монументальных стилей», спорт, деньги, политика, этика вместо философии, «живущие мозгом» обитатели мегаполисов, обработка омертвевших форм культуры вместо творчества и многое другое. Заметим, что «Закат Европы» Освальда Шпенглера появился в 1918 году, а «Смерть Запада» Патрика Дж.Бьюкенена в 2002. Знаковы и даты, и названия книг…

Патрик Дж. Бьюкенен – не ученый, а политик из консервативной англосаксонской христианской среды, для которого перспектива гибели его мира – личная драма. Его книга «Смерть Запада» откровенно публицистична, даже пафосна. Может, в силу этого в серьезных аналитических обзорах она не занимает почетного места. Мы поместили два больших фрагмента из этой книги в настоящей хрестоматии, ибо довольно интересно несовпадение акцентов при интерпретации «их» кризиса нашими глазами, и изнутри. Главная идея проста и бесхитростна – Запад обречен, ибо повреждена его смыслотворящая сердцевина – мораль и религия. Причиной этого автор, несколько односторонне, считает культурную революцию, которая началась в университетских кампусах в шестидесятых годах. К когорте первых «революционеров» Бьюкенен причисляет Д.Лукача, А.Грамши и философов Франкфуртской школы, сделавших врагом уже не капитализм, а всю западную культуру и ее ядро – христианство. Итогом деятельности «франкфуртцев» стал тотальный культурный пессимизм, бескомпромиссный приговор западной цивилизации, камня на камне не оставивший от старомодного патриотизма. Автор обвиняет философов Франкфуртской школы во всех смертных грехах: они де отменили все культурные табу, легализовали «принцип удовольствия», разрушили патриархальную семью, допустили вседозволенность, наркотики, вывели из подполья и очеловечили маргиналов, породили ненавистные феминизм, мультикультурализм, политкорректность и т.д.

В отличие от Хантингтона, Бьюкенен связывает угрозу гибели Запада не с поражением в конкуренции с другими цивилизациями, а с внутренними закономерностями развития самого Запада. Демографическая статистика, в обилии приводимая автором, впечатляет и не оставляет иллюзий: при сохранении нынешних тенденций коренное население Европы к середине ХХI века сократится на четверть, а к его концу – на 70%. В США аналогичная участь ожидает «белое» население, а число японцев упадет до 104 миллионов. Русских, по данным Бьюкенена, к 2100 году останется 80 миллионов, а население Украины сократится на 40 %. Вывод однозначен: будущее будет принадлежать «третьему» миру. И без всякого «столкновения цивилизаций».

Автор упрекает демократические элиты, выпустивших на волю «джина» феминизма и мультикультурализма, в антипатриотизме, более того – в ненависти к своей стране и ее истории. Заметим, однако, что в тех странах, где ненависти нет, а, напротив, в массовом порядке создаются общественные комитеты «За нравственное возрождение Отечества», положение очень похожее на то, которое описывают американские авторы: та же депопуляция, наркотики, СПИД, ксенофобия, жизнь сегодняшним днем. Но если их «бэби-бумеры» (первое поколение носителей нового «мировоззрения») увлекались в 60-х Марксом, Мао и Маркузе от скуки и сытости, наши сегодня увлекаются «левизной» разных оттенков – от скуки и безысходности. Но поразительно другое. Все эти процессы начались задолго до того, как громко заговорили о глобализации, которая, как полагают многие, является не чем иным, как экономической, технической и культурной экспансией американизма. Фактически синхронные процессы культурных трансформаций, пусть у нас по-иному выраженные, начались задолго до эпохи Интернета и Макдональдсов. Мир уже был един и испытывал влияние общих тенденций задолго до того, как факт глобализации стал очевидным, и видеть в глобализации только коварство Америки столь же наивно, сколь наивно Бьюкенен считает виновными в американском кризисе группу мыслителей Франкфуртской школы, эмигрировавшими в Америку в конце тридцатых.

Сегодня главную проблему составляет не то, обретет ли западная культура «второе дыхание», а вопрос, переживет ли глобализация породивший ее Запад? Пессимистические прогнозы связаны с отрицательным ответом на этот вопрос, оптимистические так или иначе вертятся вокруг того, что ценности Запада распространятся по миру быстрее, чем Запад окончательно утратит роль гегемона. Отсюда пристальное внимание к тому, что происходит внутри культуры/культур. Проблема состоит не в том, чтобы сохранить человеческую цивилизацию как она есть, проблема в том, чтобы вообще ее сохранить. И не суть важно, кто на каких позициях стоит: апологетически-оптимистичных или алармистски-пессимистичных. Но любопытно все же, что все оптимисты – представители Запада, все пессимисты, за редким исключением, к нему не относятся. Так для Тоффлера глобберы современных мегаполисов – это уже люди будущего, не допускается и мысли, что мир и человек будущего может быть иным. Капитализм вечен, и будущее – его улучшенный вариант. Все пессимисты – представители культур, которые хорошо понимают, что они неизбежно проиграют от глобализации, или, по крайней мере, проиграют гораздо больше, чем выиграют.

Говоря об упадке культурного и политического влияния Запада, ни С.Хантингтон, ни другие аналитики не утверждают, что это процесс свершившийся, речь идет постепенном снижении могущества Запада по отношению к другим цивилизациям, прежде всего мусульманской и китайской.

Причины становления и подъема великих цивилизаций хорошо известны и описаны историками, причины упадка и заката осознаются с большим временным запаздыванием и большой долей гипотетичности. Возвышение Запада связано с христианством (процесс извилистый и долгий, только к XIII в. Европа стала христианской) и капитализмом (процесс более быстрый и взрывной, занимающий несколько столетий). Однако история не знает бесконечно длящихся возвышений. Иммануэль Валлерстайн предлагает миро-системную парадигму рассмотрения развития общества, в которой четко обозначены центр и периферия, которые контролируют и поддерживают осевое разделение труда в капиталистическом мире. За определенными регионами мира закрепляются центральные процессы производства, а за другими – периферийные. «Центр» и «периферия», по Валлерстайну, это только выражения, обозначающие решающий момент системы присвоения буржуазией прибавочной стоимости. Существуют циклические колебания в степени этой поляризации, но в долгосрочной перспективе наблюдается тенденция увеличения разрыва. «Эта захватившая весь мир пространственная дифференциация приняла политическую форму, а именно прежде всего проявившись в экспансии европоцентрированной капиталистической миро-экономики на весь земной шар». Это и есть пресловутая «европейская экспансия», а на символическом уровне ей соответствует представление о «бремени белого человека», которое внесло решающий вклад в создание современного понимания европейской или западной идентичности. Приходит время, когда центр и периферия достигают такого разрыва, когда периферийная, преимущественно не-белая, часть человечества стремится если не сбросить, то хотя бы поколебать это навязанное (навязанное, заметим не культургерским или миссионерским рвением, а тривиальной логикой капиталистического разделения труда) бремя как иго.

Хотя С.Хантингтон рассуждает как политолог и оперирует понятием «цивилизация», а И.Валлерстайн ­– как социолог и прибегает к мир-системному анализу с сильной марксистской компонентой, «закат знакомого мира» очевиден обоим. По сути валлерстайновский прогноз распределения сил и союзов в новом туре борьбы за гегемонию прямо противоположен сценарию «столкновения цивилизаций» Хантингтона, но ясно одно – окончательная победа либерализма, на которой не так давно настаивал Ф.Фукуяма, не есть факт, а скорее воображаемый продукт и прогноз, делаемый с целью самогипноза, самоуспокоения западного мира.

В общем нет ничего эпатирующего в утверждении Хантингтона, что «для каждой цивилизации, по крайней мере единожды, а временами и чаще, история заканчивается». Кризис идентичности, как правило, сопутствует этим процессам. Так было с Римской империей, халифатом Аббасидов, с империей Великих Моголов, с Оттоманской империей. Является ли Запад исключением из общей схемы? Отличие Запада от всех прочих когда-либо существовавших цивилизаций состоит в том, что он имел преобладающее влияние на все другие цивилизации, которые существовали в мире, начиная с 1500 года. Почти пять столетий Европа, а затем Европа и США, удерживали господствующее положение в мире. Западная цивилизация, основанная на принципах гражданского общества и либеральной экономики, внушали всему остальному миру представления о нормах и формах цивилизованности. Считается, что представления эти опираются на христианские ценности. Однако история века прошедшего и начавшегося изобилует примерами, которые заставляют усомниться в христианской душе Запада. Америка – христианская страна, доказательству этого С.Хантингтон уделяет немало места в своих книгах. Однако его же соотечественник и современник П.Дж. Бьюкенен утверждает, что «нынешнюю доминирующую культуру правильнее назвать постхристианской, или даже антихристианской, поскольку ценности, ею прославляемые, суть антитезис древнего христианского учения», прежде всего потому, что в ней отсутствует Абсолют и трансценденция.

И сегодня технологическая мощь Запада не знает себе равных. Это на одной чаше весов. На другой – как снежный ком, нарастают проблемы и противоречия политического, экономического, антропологического, демографического, экологического и этического характера. Нарастают сомнения в безальтернативности западного пути. Антиглобалистский лозунг «Другой мир возможен!» звучит бодро, но настораживает не столько анархизм антиглобалистов, сколько то, что под его сенью нашли прикрытие и правые, и левые, которые после краха коммунизма оказались не у дел, и зеленые, и коричневые…

Первая антиномия, которая прорисовывается после чтения литературы этого рода, состоит в следующем. С.Хантингтон не устает убеждать, что культура обладает известной автономностью и иммунитетом – во всяком случае, в своих собственных границах и в отношении к процессам модернизации. Это, как мы знаем, примордиализм (субстантивация и сакрализация локальности). Примеров множество. Захлебнулись экономические реформы в России, ибо, как оказалось, «дело не в природе человека, дело в культуре». Захлебнулись они и в десятках более мелких стран. (Хорошо знающий ситуацию изнутри экономист Дж.Стиглиц подробнейшим образом описал, как слепо и жестоко действовали правила «вашингтонского консенсуса» на неподготовленной почве). Вывод: нельзя изменить культуру ради благой цели экономического процветания. Бьюкенен же, бичуя идеологов западной «культурной революции», сам того не желая, лишний раз показывает, что культурные трансформации возможны изнутри культуры (ценностные коннотации в данном случае не важны, как не важны акторы инноваций). Можно возразить, что на Западе изменялась одна и та же культура, однако то, что возникло (возникает) в результате – мультикультурально, а не монокультурно. Все культурные ценности конструируются идеологами ad hoc. В результате оказывается, что нация – это конструкт, идентичность – конструкт, гендер – конструкт…Это, как известно, (пост)модернистская позиция. Она идеально подходит для глобализации.

Теоретически эти две позиции несовместимы, но на эмпирическом уровне мы видим, как они переплетаются и сосуществуют (и в пример можно привести не только «азиатских драконов», где западная экономика адаптирована к восточному миропониманию).

По-видимому, сама культура (цивилизация) становится иной. Предикаты культуры, которые могут «претендовать на новизну», так или иначе связаны с глобализацией или предполагают ее в качестве условия.

Во-первых, культура уже пронизана глобальностью и устранить возникшую глобальность не представляется возможным. Это невозможно потому, что виртуализация (как прямое следствие глобальности) отличает нашу эпоху и нашу культуру от всех прочих культур. Виртуализация культуры приводит к тому, что воображаемое получает все большую власть над повседневностью.

Во-вторых, массовизация (Х.Ортега-и-Гассет и Ж.Бодрийяр, которые исследовали этот феномены с интервалом в семьдесят лет, по сути выделили одни и те же особенности «человека-массы» и «общества-массы») породила феномен массовой культуры, которая стала доминирующей. Элитарная, «высокая» культура осталась, но маргинализировалась. Влияние на поведение и мироощущение людей имеет главным образом массовая культура, которая достаточно четко иерархизирована (элитарная попса, средняя попса, низшая попса). С феноменом массовизации связана еще одна черта нынешней культуры: институциональные рамки культурной консерватизации, инерция самовоспроизводства и самоидентификации массы. «Если нет постоянного присутствия тех, кто реально задает образцы «высокого» (по авторитету, по мысли, по ценностям), а не только их декларирует, масса будет переваривать саму себя, включаю несостоявшуюся «элиту» (Л.Д.Гудков). Другими словами, массовизация стала следствием утраты монополии элит на производство культурного образца. Примитивизация и унификация – не следствие, а условие функционирования массовой культуры.

В-третьих, культура предельно коммерциализировась, коммодифицировалась и развивается исключительно по логике «общества потребления». Искусство и культура становятся товаром, а глобальные средства связи только катализируют процессы массовизации. Новые имена и стили в искусстве рождаются и раскручиваются по законам рынка: топ-модель – товар, «звезда» - товар, бестселлер – товар, блокбастер – товар, образование – товар, информация – товар, мозги – товар, причем качество товара они приобретают не на завершающей стадии, а на эмбриональной. Исследуя природу симулякров, постмодернизм озвучил только то, что уже лежало на поверхности (отсутствие означаемого, символизмы разного рода и порядка рефлексии). Между постмодернистским «мир = тексту» и глобалистским «бытие = дизайну» дистанция минимальна. И дело не в том, что исчезла трансценденция и «транцендентальное означающее»; появись оно вдруг, плотное тело массовой коммерциализированной культуры его просто не пустит внутрь себя, место «трансцендентного» там всегда уже занято. Насилие глобального, полагает Ж.Бодрийяр, это насилие системы, которая третирует любые формы сингулярности.

В-четвертых, сегодня в культуре сосуществуют немыслимые ранее сочетания. Поскольку глобализация «отменила» пространство и время, одновременно могут сосуществовать и влиять друг на друга домодерные, модерные и постмодерные феномены и смыслы. Наиболее ярко это проявляется в «новых религиях» и наиболее химеричен в этом отношении не исламский фундаментализм, а христианский протестантизм, где в рамках одной и той же деноминации могут сосуществовать и «возврат к истокам» (домодерн), и воспетая Вебером протестантская этика, нередко соседствующая с тоталитарностью (модерн), и вполне профессиональный пиар, нацеленный на массовость и кассовость и пользующийся изощренными психотехниками (постмодерн). (Достаточно несколько минут посмотреть 22 канал по ТВ, чтобы увидеть, как мастерски тамошние пасторы владеют всеми приемами постмодернистской эстетики).

Указанные особенности современной культуры частично подпадают под понятие-метафору «глокализация», предложенную Р.Робертсоном. В основе этого понятия лежит представление о мире как о культурной целостности, в которой глобальное и порождает локальное и усиливает его, и, значит, локальное нужно рассматривать как аспект глобального. Локальное и глобальное, полагает Р.Робертсон, не исключают друг друга. Глобализация, помимо про­чего, означает также стягивание, столкновение локальных культур, которые должны получить новое определение в этом столкновении локальностей. Возможно, Робертсон преувеличивает, полагая, что глобализация «инспирирует создание и инкорпорирование новых локальностей», как преувеличивает Валлерстайн, объясняя, как капитализм «создает» этносы. Но в любом случае культурная девственность («культурная самобытность») с точки зрения глокализации – миф, ведь самобытное, локальное осознает себя как таковое, лишь стоя лицом к лицу с глобальным. Примерно как Адам узнал о своей наготе только после грехопадения. Глокализация может проявляться относительно безболезненно, порождая разного рода гибридные культурные формы (т.н. «третьи культуры»), и может провоцировать радикальные формы этницизма, фундаментализма, сепаратизма и пр. Сегодня высказывается мнение, что глокализация является главным принципом межкультурного взаимодействия на всех стадиях развития культуры, независимо от уровня ее содержательной сложности и символической наполненности. Но тогда это новое слово для старого, как мир, явления.

Глобализация и пост/модернизация культуры затрагивают не только «мир в целом», но и «человека в целом», ставя под сомнение антропологические константы и неартикулирумые культурные основания человеческой цивилизации. Неартикулиремые потому, что цивилизация – это «самое большое мы» (по Хантингтону), с которым человек себя может идентифицировать. Это как Бытие, которое нельзя определить, в отличие от сущего… Новым в современной антропологичекой ситуации является то, что техника срастается с человеком, человек врастает в технику. Образ сидящего человека, иронизирует Ж.Бодрийяр, созерцающего в день забастовки пустой экран своего телевизора, когда-нибудь сочтут одним из самых великолепных образов антропологии ХХ века. Независимо от того, какой сценарий из десятков, рисуемых сегодня разными учеными, будет реализован, но если выжившая в результате неизбежных катаклизмов цивилизация/цивилизации останется техногенной, человек изменится радикально. Но вероятно, столь же радикально меняли человека и предшествующие НТР культурные революции (занявшись сельским хозяйством, человек «одомашнился», а, изобретя письменность, расширил сознание и память и т.д.). И что-то приобретая, он что-то неизбежно терял.