Ближним охотно служу, но -- увы! -- имею к ним склонность.

Вот и гложет вопрос: вправду ли нравственен я?

Нет тут другого пути: стараясь питать к ним презренье

И с отвращеньем в душе, делай, что требует долг!

Впоследствии Кант смягчил жесткость своих формулировок. Если первоначально он противопоставил любовь долгу, то потом нашел способ объединить их. Мудрость и мягкость приходят с годами. Даже в преклонном возрасте уместно умнеть. А эпиграмму Шиллера, который был восторженным поклонником Канта, не следует принимать всерьез. Впрочем, может быть, она свое дело сделала: повлияла на философа. В старости он задаст себе "казуистический" вопрос: "Много ли стоит благодеяние, которое совершено с холодным сердцем?"

Крайности сходятся. Противопоставляя счастье нравственному закону, Кант в конце концов (в итоге многолетних размышлений) видит их снова вместе.Философ изначально не стремился лишить человека притязаний на счастливую жизнь. Он и заботу о собственном благополучии в некотором отношении готов был признать долгом; хотя бы потому, что благополучие (здоровье, богатство, образование) создает лучшие условия для выполнения долга, а отсутствие жизненных благ создает искушение нарушить долг. Однако содействие своему счастью все же не может быть моральным принципом. Что касается счастья других, то в "Метафизике нравов" оно определено как цель и долг человека.

"Собственное совершенство и чужое счастье" - такова окончательная формула долга. Но нужно лишь забывать о том, сколь относительны представления о счастье и как опасно насиловать волю других. Здравый смысл и человечность должны быть всегда на страже, они для Канта - главное.

Кант был в числе первых мыслителей, провозгласивших безотносительную ценность человеческой личности независимо от расовой, национальной и сословной принадлежности. Один из вариантов категорического императива гласит:

"Поступай так, чтобы ты всегда относился к человечеству и в своем лице и в лице всякого другого как к цели и никогда не относился бы к нему только как к средству". Цитата взята из "Основ метафизики нравственности", в "Критике практического разума" сказано не менее решительно... "Человек... есть цель

сама по себе, т. е. никогда никем (даже Богом) не может быть использован только как средство".

Многое зависит от самого человека. Есть такое понятие -- достоинство.Надо знать, что это значит, и уметь сохранять его. Не становитесь холопом другого человека. Не допускайте безнаказанного попрания ваших прав. Не делайте долгов (если у вас нет полной уверенности, что вы можете их вернуть). Не принимайте благодеяний. Не становитесь прихлебателями или льстецами. Тогда, говорит Кант, вы сохраните свое достоинство.

Специально "для класса мыслителей" Кант сформулировал следующие максимы: 1) Думать самому. 2) Мысленно ставить себя на место другого. 3)

Всегда мыслить в согласии с самим собой.

48 Вопросы Канта. По преданию, рабби Бунам, один из последних великих учителей хасидизма, однажды сказал своим ученикам: "Я хотел написать книгу под названием "Адам", где нашлось бы место всему человеку. Но потом, поразмыслив, я решил, что не стану ее писать".

В этих наивно звучащих словах истинного мудреца (буквальный смысл которых нам, может быть, и не совсем ясен), высказана вся история человеческих раздумий о человеке. С незапамятных времен человек знает о себе, что он — предмет, достойный самого пристального внимания, но именно к этому предмету во всей его целостности, со всем, что в нем есть, он как раз и боится приступить. Порой он делает такую попытку, но уже вскоре, подавленный множеством возникающих здесь проблем, отступает с безмолвной покорностью и либо пускается в размышления о всевозможных материях за исключением человека, либо расчленяет этого человека, т. е. самого себя, на составные части, которыми удобно оперировать порознь, без особых хлопот и с минимальной ответственностью.

Самым энергичным сторонником философской антропологии был Кант. Во "Введении" к лекциям по логике, изданным, правда, не самим автором и не воспроизводящим дословно всех его основополагающих заметок, но тем не менее им одобренным, Кант различает философию по школьному понятию и философию по мировому понятию, in sensu cosmico. Эту последнюю он определяет как "науку о последних целях человеческого разума" или "науку о высшей максиме применения нашего разума"⁵.

Итак, антропология призвана быть фундаментальной философской наукой. Но весьма примечательно, что собственно антропологическое учение Канта, зафиксированное как в авторских изданиях, так и в весьма пространных лекциях о человеке, увидевших свет лишь долгое время спустя после его смерти, предлагает нечто совсем иное. А именно, множество ценных заметок к познанию человека: об эгоизме, об искренности и лжи, о фантазии, о ясновидении и мечтательности, о душевных болезнях и о шутке.

Сам же вопрос, что такое человек, здесь вообще не ставится, равно как не затрагиваются всерьез и скрытые за ним проблемы, и среди них — особое место человека во Вселенной, его положение перед лицом Судьбы, его отношение к миру вещей, его представление о своих собратьях, наконец, его экзистенция как существа, знающего, что ему предстоит умереть, его самочувствие во всех ординарных и экстраординарных столкновениях с пронизывающей человеческую жизнь тайной. Человеческой целостности в этой антропологии нет. Похоже, что Кант так и не отважился дать философское обоснование тем вопросам, которые сам же и назвал основными.

Останавливаясь на этом противоречии в своей книге "Кант и проблема метафизики" (1929), наш современник Мартин Хайдеггер причину его видит в неопределенности самого вопроса "Что такое человек?". По его мнению, сомнительна уже сама постановка вопроса. Первые три вопроса Канта, рассуждает Хайдеггер, прямо предполагают ограниченность человека. "Что я могу знать?" подразумевает недостаток способности познать и, следовательно, ограниченность. "Что я должен делать?" подразумевает, что мы чего-то еще не выпол­нили, и, следовательно, все ту же ограниченность. "На что я смею надеяться?" показывает, что одни надежды дозволены, а другие — нет, и, стало быть, вновь свидетельствует об ограниченности. Четвертый вопрос — о "конечном в человеке", но это вообще не антропологический вопрос, ибо он затрагивает сущность бытия как такового. Место антропологии в основании метафизики заступает фундаментальная онтология.

Каковы бы ни были эти выводы, но это уже не Кант. Три его вопроса получили у Хайдеггера совершенно другую акцентировку. Кант спрашивает не "Что я могу знать?", но "Что я могу знать?”. Суть дела не в том, что я знаю только нечто одно и, таким образом, не знаю ничего другого, но в том, что я вообще могу знать нечто и по этой причине спрашиваю, что же есть то, что я могу знать. Речь здесь идет не о моей ограниченности, но о моем участии в том, что мне вообще дано знать. Точно так же вопрос "Что я должен делать?" означает, что есть то, что я должен делать и что я не отчужден от "верного" образа действия, но именно потому, что мне дано знать мое "должно", я и могу прийти к верному действию. И наконец, вопрос "На что я смею надеяться?" не ставит под сомнение, как полагает Хайдеггер, мою правомочность и не указывает на от­крывающееся во всякой моей надежде заведомое лишение меня того, на что я не вправе надеяться, но показывает, во-первых, что мне есть на что надеяться (ибо Кант, конечно же, не имел в виду, что ответ на третий вопрос звучит: "Ни на что!"), во-вторых, что мне дозволено надеяться и, в-третьих, что я именно вследствие этой дозволенности могу постичь то, на что я смею надеяться. Вот что на самом деле сказал Кант. Стало быть, четвертый вопрос, к которому могут быть сведены первые три, имеет у Канта следующий смысл: что это за существо, способное познавать, обязанное должным образом действовать и наделен­ное правом надеяться? Зависимость от него первых трех воп­росов означает, что познание сущности этого существа откроет мне, что оно в качестве такового может познавать, что оно в качестве такового должно делать и на что оно в качестве такового вправе надеяться. Сказанное означает также, что огра­ниченность человека, открывающаяся в его свойстве знать толь­ко то-то и то-то, неразрывно связана с его причастностью бес­конечности, предполагающей самую возможность что-либо во­обще знать. Из этого следует, что и конечность человека, и его причастность бесконечности должны познаваться одновременно и в единстве — не как друг подле друга существующие качества, но как отражение самой двойственности процесса, в котором только и может быть опознана двойственность человеческого бытия. В человеке действуют и конечность, и бесконечность; он причастен и тому, и другому.

Несомненно, антропология Канта не отвечает и даже не при­водит к ответу на поставленный им перед антропологической наукой вопрос "Что есть человек?". Рассматривая его с точки зрения истории философии, можно сказать, что Кант предложил курс ранней антропологической науки, близкой некритическому "человековедению" XVII—XVIII вв., а не ту идеальную антропо­логию, в которой сам так нуждался. Но даже и заявка на постро­ение такой идеальной науки сохраняет все свое значение как завет нашему времени.

Философская антропология не рассчитывает свести все про­блемы философии к человеческому бытию или, что называется, поставить все философские дисциплины с головы на ноги. Она стремится только к познанию самого человека. Поэтому и задача ее совершенно иная, чем на всех других путях человеческой мысли, ибо в философской антропологии человеку в качестве предмета в самом точном смысле слова дан он сам. Здесь, постольку, поскольку речь идет о целостном подходе, исследова­тель не может довольствоваться рассмотрением человека как одной из "многих частей природы” (а именно это демонстрирует нам антропология в качестве специальной дисциплины) и забыть о том, что он, исследователь, сам, будучи человеком, познает свою человечность в собственном внутреннем опыте и таким способом, каким он просто не мог бы познать никакую иную часть природы — не только в совершенно иной перспективе, но и в ином измерении бытия, в том, в каком он ее одну, в отличие от всех остальных частей природы, только и познает. Философс­кое познание человека есть по самой своей сути самосознание человека, а человек может осознавать себя лишь при условии, что познающая личность, т. е. философ, занимающийся антропо­логией, осознает себя как личность. Принцип индивидуализации — основополагающий факт бесконечного многообразия челове­ческих личностей, каждая из которых выходит только такой, а не иной, — не делает антропологическое познание чем-то относи­тельным, но, напротив, составляет его ядро и остов. Вокруг того, что обнаружит в себе осознающий себя философ, должно стро­иться и кристаллизоваться, дабы стать подлинной философской антропологией, и все то, что он найдет у людей настоящего и прошлого — у мужчин и женщин, у индейцев и жителей Китая, у бродяг и императоров, у слабоумных и гениев. Но это совсем не тот случай, когда, предположим, психолог на основании изучения самого себя через самонаблюдение, самоанализ и эксперимент над собой дополняет и разъясняет все то, что он узнал из книг и наблюдении иного рода. Ведь речь шла бы тогда лишь об отдельных объективированных процессах и феноменах, о том, что извлечено из контекста целостной живой личности. Ибо философ-антрополог должен уловить по меньшей мере живую ее целост­ность, ее конкретное "Я". Более того, для этой цели ему вовсе не достаточно сделать свое собственное "Я" объектом познания. Узнать целостную личность он сможет лишь в том случае, если не упустит из виду своей субъективности и не превратится в бесстраст­ного наблюдателя. Но для того, чтобы стало возможным познание человеческой целостности, он должен действительным образом и полностью войти в акт самосознания. Иначе говоря, он должен совершить акт вхождения в это единственное в своем роде измере­ние как дело своей жизни, без всякой философской страховки. Сверх того он должен подвергнуть себя всем ударам и случайностям, какие возможны в действительной жизни. Здесь ничего нельзя узнать, оставаясь на сухом берегу и вглядываясь в морскую пучину издали. Нужна решимость броситься в волны, плыть бодро и из последних сил, даже если в какой-то миг покажется, что сознание покидает нас: ведь именно так, а не иначе рождается сознание антропологическое До тех пор, пока мы "берем" себя в качестве объекта, мы узнаем человека лишь как вещь среди вещей, его искомая целостность еще не "здесь". И только когда мы есть (и ни при каких других обстоятельствах), она оказывается "здесь" и становится постижимой. Постигаем же мы ровно столько, сколько позволяет постичь действительность "при-этом-бытия (Dabeiseins)". Но так или иначе мы постигаем, и ядро нашего кристалла разрастается.

1

2

3

4

5 Максима, по Канту — внутренний принцип выбора между различными целями.