Физиогномика

XIII

(1) Вот почему пагубно это прославление удовольствия: благородные принципы таковой проповеди остаются незамеченными, а соблазнительная часть бросается в глаза. Лично я, впрочем, того мнения (выскажу его, хотя оно и не встретит сочувствия у моих собратьев-стоиков), что учение Эпикура в нравственном отношении безупречно и, если в него вникнуть поглубже, даже сурово, так как пресловутое удовольствие сводится здесь к сущему пустяку. Эпикур подчиняет его тому закону, который мы считаем обязательным для добродетели: он требует, чтобы оно сообразовалось с природой. Распутство же не удовлетворяется тем, чем довольствуется природа. (2) Но горе в том, что человек, называющий счастьем беспечную праздность и чередующееся с развратом обжорство, старается в оправдание своего дурного поведения сослаться на веский авторитет. Примыкая к школе Эпикура, благодаря ее заманчивому девизу, он стремится не к таким удовольствиям, о которых ему говорят, а к таким, с жаждой которых он пришел. И вот, составивши себе мнение, что его пороки соответствуют учению Эпикура, он не предается им робко и тайком, а распутствует уже смело и открыто. Я не решаюсь утверждать по примеру большинства стоиков, что школа Эпикура — рассадник мерзостей, а только говорю: «Она на плохом счету, но ее опорочили незаслуженно». (3) Нельзя, конечно, судить об этом без ознакомления с ее внутренней стороной. А между тем, самый фасад ее дает повод к сплетням и ничего путного не предвещает. Получается такое впечатление, как будто доблестный муж надел женское платье. — Ты не потерял чувства стыда (сказал бы я ему) и свято блюдешь мужскую честь; твое тело не оскверняется порочным наслаждением, однако нехорошо, что у тебя в руке тимпан⁴. Нужно выбрать пристойное знамя. Самый девиз должен побуждать к беспощадной борьбе с теми пороками, которые тотчас после своего появления изнеживают человека. (4) Всякий поборник добродетели внушает мысль о благородстве своего характера, сластолюбец же считается бессильным, слабовольным выродком, способным на всякие гадости, если кто-нибудь не научит его строго различать удовольствия, ограничивающиеся естественной потребностью, от тех безмерных излишеств в наслаждениях, которые увлекают человека в бездну и страсть к которым становится тем ненасытнее, чем больше ее удовлетворят. (5) Так пусть же предшествует добродетель: тогда все наши шаги будут безопасны. Неумеренное удовольствие вредно; в добродетели же нельзя опасаться неумеренности, так как в ней самой заключается чувство меры. А то, что страдает от собственной величины, не есть благо.

XIV

Ты от природы — разумное существо: что же лучше разума может руководить тобой?⁵Но если тебе уж так нравится соединение добродетели с удовольствием, если тебе угодно идти к счастью в сопровождении этой четы, то, повторяю, пусть предшествует добродетель, а удовольствие сопутствует ей, увиваясь, как тень, около тела. Отдавать же добродетель, эту величайшую в мире святыню, в прислужницы удовольствию — признак полного духовного убожества. XIV. (1) Добродетель должна находиться во главе и нести знамя. Испытывая при этом не меньше удовольствий, мы будем повелевать и руководить ими: добровольно мы кое-что сделаем для них, когда они уже очень будут напрашиваться, по принуждению же не пойдем ни на какие уступки. Наоборот, люди, предоставившие удовольствиям господствующую роль, терпят двоякого рода урон: они теряют добродетель, и, сверх того, не они располагают удовольствиями, а последние захватывают их; они или страдают вследствие отсутствия удовольствий, или задыхаются от их избытка. Они жалки, если лишаются удовольствий, но они еще более достойны жалости, если утопают в них. Так бывает с плавателями, застигнутыми бурей на Сиртском море⁶: они то сидят на мели, то носятся по разбушевавшимся волнам. (2) Происходит же это вследствие чрезмерной невоздержности и слепой любви к предмету страсти: для человека, преследующего дурные цели вместо хороших, удача опасна. С трудом и опасностью мы охотимся на диких зверей, но даже тогда, когда они пойманы, обладание ими сопряжено с риском, так как они часто растерзывают своих хозяев. Точно так же в большую беду попадают люди, испытывающие большие удовольствия: они становятся жертвой доставшихся им наслаждений. Чем многочисленнее и ярче последние, тем слабее, тем больше порабощен тот, кого чернь считает счастливцем. (3) Я хотел бы еще остановиться на приведенном выше сравнении. Охотник, отыскивающий логовища зверей и ставящий себе главной задачей «птиц силками ловить» и «оцеплять со стаей собак обширные дебри»⁷, бросает более важные дела и отказывается от исполнения многих обязанностей, чтобы иметь возможность выследить дичь: так и человек, увлекающийся удовольствиями, относится с пренебрежением ко всему остальному и прежде всего не дорожит свободой, жертвуя ею в угоду чреву. Не он покупает себе удовольствия, а удовольствия закабаляют его.

XV

(1) «Однако что же мешает, — говорит эпикуреец, — полному слиянию добродетели и удовольствия и осуществлению такого высшего блага, в котором нравственное отожествляется с приятным?» — Помехой этому служит то, что только нравственное может быть частью нравственного, и высшее благо потеряет свою чистоту, если в нем окажется примесь худшего качества. (2) Даже порождаемая добродетелью радость, будучи благом, все-таки не составляет части абсолютного блага. То же самое приходится сказать о веселом настроении и спокойствии, хотя бы они вызывались вполне благовидными причинами. Все это, конечно, блага, но такие, которые сказываются последствиями высшего блага, а не его составными частями. (3) Кто объединяет удовольствие и добродетель в союз, — и притом даже не равноправный, — тот вследствие непорочности одного блага парализует всю присущую другому благу силу и подавляет свободу, которая остается непреклонной лишь в том случае, если она составляет самое драгоценное сокровище. У него возникает потребность (а это и есть величайшее рабство) в милости судьбы. И вот начинается тревожная, подозрительная, суетливая, опасающаяся всяких случайностей жизнь, беспомощно бьющаяся в потоке явлений.(4) Ты не обеспечиваешь добродетели прочного, незыблемого базиса, а основываешь ее на шаткой почве. Действительно, что может быть так неустойчиво, как ожидание случайных обстоятельств и непостоянство организма и всех влияющих на него факторов? Разве человек может повиноваться Богу, спокойно относиться ко всем событиям, не роптать на судьбу и благодушно истолковывать превратности своей жизни, если он чувствителен к малейшему влиянию удовольствия и страдания? Но он не может быть также дельным защитником и спасителем своей родины и заступником друзей, если он падок на удовольствия. (5) Так пусть же высшее благо поднимется на такую высоту, откуда никакая сила не могла бы его низвергнуть, куда не проникнет скорбь, надежда, страх и вообще все, что умаляет права высшего блага. Подняться туда может только добродетель; с ее помощью трудности подъема преодолимы. Обладающий добродетелью человек будет твердо стоять на своем высоком посту и переносить все, что бы ни случилось, не только терпеливо, но и охотно, зная, что все случайные невзгоды в порядке вещей. Как доблестный воин переносит раны, исчисляет рубцы и, пронзенный стрелами, умирая, любит того полководца, за которого он жизнь положил, так и поборник добродетели будет помнить древнюю заповедь: «Повинуйся Богу». (6) Если же кто-нибудь жалуется, плачет и стонет, то его принуждают силой к повиновению и, как бы он ни сопротивлялся, его влекут, чтобы он исполнил свой долг. А разве не безумие позволять себя влечь, а не следовать добровольно? Разве не такое же безрассудство и непонимание собственной участи обнаруживает тот, кто скорбит по случаю какого-нибудь несчастья, или удивляется, или возмущается испытаниями, выпадающими на долю как хорошим, так и дурным людям; я разумею болезни, смертные случаи, немощи и прочие превратности человеческой жизни. Мы должны с достоинством встречать все, что нам суждено претерпевать в силу всеобщей закономерности бытия: мы как бы обязались клятвой мириться с человеческой участью и не смущаться неизбежными для нас явлениями. Мы родились в монархическом государстве: в повиновении Богу и состоит наша свобода.