Antology_phylosophy

Вера — это высшая страсть в человеке. В каждом поколении, возможно, существуют многие, кто вообще не приходит к ней, но ни один не идет дальше. <...> Но даже для того, кто так и не приходит к вере, в жизни достаточно задач, и если человек их честно любит, жизнь его не растрачена попусту, пусть даже ему никогда не сравняться с тем, кто воспринял и постиг высшее. Но тот, кто приходит к вере (будь он человек исключительно одаренный или простой, это неважно), он не остается стоять там неподвижно: ...ведь, ответил бы он, я вовсе не стою неподвижно, поскольку вся моя жизнь в этом. И все же он также не идет дальше, не идет к чему-либо иному...

(Кьеркегор С. Страх и трепет. — М., 1993. С. 111.)

Под верой я понимаю здесь то, что Гегель однажды и по-своему совершенно пра-

вильно называл внутренней уверенностью, которая предвосхищает бесконечность. Когда с откры-

тиями возможности обходятся честно, возможность обнаружит все конечные вещи, однако будет идеализировать их в форме бесконечности, она будет в страхе превозмогать индивида до тех пор, пока он снова не победит ее в предвосхищении веры.

...Не следует страшиться людей или конечных вещей, однако только тот, кто прошел насквозь страх возможности, только тот воспитан так, чтобы не страшиться, и не потому, [c.55] что он уклоняется от ужасов жизни, но потому, что эти ужасы всегда слабы по сравнению с ужасами возможности. Если же говорящий полагает, напротив, что величие его состоит в том, что он никогда не пребывал в страхе, я с удовольствием предложу ему мое разъяснение: это произошло потому, что он совершенно бездуховен.

Там, где индивид обманывает возможность, благодаря которой он воспитывается, он никогда не достигает веры; и вера его становится неким событием конечного, точно так же как его школа есть школа конечного. (Там же. С. 224.)

Однако тот, кто осуществил обучающий переход возможности в несчастье, потерял все, как никто не терял в действительности. Но если он все же не обманул возмо жности, которая стремилась научить его чему-то, если он не запутал своей болтовней страх, который стремился сделать свободным, он и получает это все обратно — как никто другой в действи-

тельности...; ибо ученик возможности обретает бесконечность, тогда как душа другого рассеялась в конечном. <...>

Если в самом начале своего воспитания он неправильно понял страх, так что тот не стал вести его к вере, но, напротив, прочь от нее, он погиб. И наоборот, тот, кого воспитывает возможность, остается со страхом, он не позволяет себе обмануться, бесчисленными подделками под нее, в его памяти точно пребывает прошедшее; и тогда нападения страха, как бы они ни были ужасны, все же не заставляют его бежать. [c.56] Страх становится для него прислуживающим духом, который даже против собственной воли вынужден вести его туда, куда он, охваченный страхом, хочет идти. (Там же. С. 245.)

Вера – это как раз такой парадокс, согласно которому единичный индивид в качестве единичного стоит выше всеобщего, единичный оправдан перед всеобщим, не подчинен ему, но превосходит его, правда таким образом, что единичный индивид, после того как он в качестве единичного был подчинен всеобщему, теперь посредством этого всеобщего становится единичным, который в качестве единичного превосходит всеобщее; вера – это парадокс, согласно которому единичный индивид стоит в абсолютном отношении к абсолюту. (Кьеркегор С. Страх и трепет. –

М., 1993. С. 55-56.)

Парадокс веры таков: единичный индивид выше, чем всеобщее, единичный индивид... определяет свое отношение ко всеобщему через свое отношение к абсолюту, а не свое отношение к абсолюту через свое отношение ко всеобщему. Этот парадокс можно выразить и следующим образом: существует абсолютный долг перед Богом; ибо в таком отношении долга единичный индивид в качестве единичного абсолюта относится к абсолюту. ...Отсюда, однако же, не следует, будто этическое должно быть уничтожено, просто оно получает теперь новое выражение, парадоксальное выражение, так что, например, любовь к Богу может побудить рыцаря веры придать своей

231

любви к ближнему выражение, совершенно [c.57] противоположное тому, чего с этической точки зрения требует от него долг. (Там же. С. 67.)

ФРИДРИХ НИЦШЕ (1844 – 1900)

Фридрих Ницше – немецкий философ, автор философских трудов, в которых философия приобрела совершенно специфический облик. Он сам писал о «неописуемой странности и раскованности» своих мыслей. Труды Ницше своеобразны и по форме, и по содержанию. Его философия

– выражение глубинного раскола его с действительностью, которую он не приемлет. Его не удовлетворяет ни современное ему общество, ни человек, ни духовная культура, ни господствующие ценности. Он стремится к иному, и в своих произведениях создает собственный образ этого иного.

Основные произведения: «Так говорил Заратустра», «По ту сторону добра и зла», «Генеалогия морали», «Антихристианин», «Ecce homo», «Воля к власти» и др.

О философии и философах

Дефицит личности мстит за себя повсюду; расслабленная, невзрачная, потухшая, отрекшаяся от самой себя и отрицающая себя личность не годится уже ни на что хорошее – меньше всего на философию. «Самоотверженность» ни во что не ставится на небе и на земле; все великие проблемы требуют великой любви, а на нее способны только сильные, цельные, надежные умы, плотно прилегающие к самим себе. Крайне [c.58] существенная разница, относится ли мыслитель к своим проблемам лично, видя в них свою судьбу, свою нужду и даже свое величайшее счастье, или «безлично»: именно, умея лишь ощупывать их и схватывать щупальцами холодной, любопытной мыс-

ли. (Ницше Ф. Соч. в 2 т. — М. 1990. С. 665.)

Я думаю, что от того, что разумеет под мудростью народ (а кто ныне не «народ»?), – от той умной коровьей безмятежности, той набожности и пасторской кротости, которая лежит на лугу и серьезно и жующе взирает на жизнь, – именно от этого философы чувствовали себя наиболее отстоящими, вероятно, потому, что были для этого недостаточно «народом», недостаточно сельскими пасторами. И, конечно, они позже всех смирятся с мыслью, что народ мог бы понять кое-что из того, что как нельзя дальше отстоит от него, – великую страсть познающего, который постоянно живет, должен жить в грозовом облике высочайших проблем и тягчайших ответственностей (стало быть, отнюдь не созерцательно, извне, равнодушно, надежно, объективно...). Народ чтит совершенно иной сорт человека, когда со своей стороны составляет себе идеал «мудреца», и тысячекратно в этом прав, осыпая лучшими словами и почестями как раз такого сорта людей: кроткие, серьезно-глуповатые и непорочные священнические натуры и все им родственные – им воздается хвала в народном благоговении перед мудростью.

...Но, что справедливо и в обратном порядке – среди философов также и священник считается еще «народом», а не [c.59] «знающим», прежде всего потому, что сами они не верят в «знающих», и уже от этой веры и этого суеверия на них самих несет «народом». (Там же. С. 671-672.)

Философия отделилась от науки, когда она поставила вопрос: каково то познание мира и жизни, при котором человек живет счастливее всего? (Там же. С. 242-243.)

Философ: это человек, который постоянно переживает необыкновенные вещи, видит, слышит, подозревает их, надеется на них, грезит о них; которого его собственные мысли поражают как бы извне, как бы сверху и снизу, как привычные для него события и грозовые удары; который,

232

быть может, сам представляет собою грозовую тучу, чреватую новыми молниями; это роковой человек, постоянно окруженный громом, грохотом, и треском и всякими жутями. Философ: ах, это существо, которое часто бежит от самого себя, часто боится себя, – но которое слишком любопытно для того, чтобы постоянно снова не «приходить в себя», не возвращаться к самому себе. (Там же. С. 401.)

Мир и человек

Мы ошпарены кипятком познания и до очерствелости охлаждены познанием того, что в мире ничто не совершается божественным путем, ни даже по человеческой мере – разумно, милосердно или справедливо: нам известно, что мир, в котором мы живем, небожественен, неморален, «бесчеловечен», – мы слишком долго толковали его себе ложно и лживо, в угоду [c.60] нашему почитанию и, значит, в угоду некой потребности. Ибо человек – почитающее животное! Но он и недоверчивое животное: и то, что мир не стоит того, во что мы верили, оказывается едва ли не самым надежным завоеванием нашей недоверчивости. Сколько недоверчивости, столько и философии...

Вся установка «человек против мира», человек, как «мироотрицающий» принцип, человек, как мера стоимости вещей, как судья мира, который в конце концов кладет на свои весы само бытие и находит его чересчур легким, – чудовищная безвкусица этой установки, как таковая, осознана нами и опротивела нам? мы смеемся уже, когда находим друг подле друга слова «человек и мир», разделенные сублимированной наглостью словечка «и»! Но как? Не продвинулись ли мы, именно как смеющиеся, лишь на шаг далее в презрении к человеку? И, стало быть, и в пессимизме, в презрении к постижимому нами бытию? Не впали мы тем самым в подозрение относительно противоположности между миром, в котором мы до сих пор обитали с нашими почитаниями, ради которого мы, возможно, и выносили жизнь, – и другим миром, который есть мы сами: беспощадное, основательное, из самых низов идущее подозрение относительно нас самих, которое все больше, все хуже овладевает нами, европейцами, и с легкостью могло бы поставить грядущие поколения перед страшным или-или: «отбросьте или свои почитания или самих себя!» Последнее было бы нигилизмом; но не было ли и первое – нигилизмом? – Вот наш вопросительный знак. (Там же. Т.1. С.

667.) [c.61]

Пусть называют то, в чем ныне ищут отличительную черту европейцев, «цивилизацией», или «гуманизацией», или «прогрессом»; пусть называют это просто, без похвалы и порицания, политической формулой – демократическое движение Европы; за всеми моральными и политическими рампами, на которые указывают эти формулы, совершается чудовищный физиологический процесс, среди которых возникают расы, связанные климатом и сословиями, их увеличивающаяся независимость от всякой определенной среды в которой в течение целых столетий с одинаковыми требованиями стремится запечатлеть в душе и плоти человека... Те же самые новые условия, под влиянием которых в общем совершается уравнение людей и приведение их к посредственности, т.е. возникновение полезного, трудолюбивого, на многое пригодного и ловкого стадного животного «человек», в высшей степени благоприятствуют проявлению исключительных людей, обладающих опаснейшими и обаятельнейшими качествами. Между тем как упомянутая сила приспособления, постоянно пробуя все новые и новые условия и начиная с каждым поколением, почти с каждым десятилетием новую работу, делает совершенно невозможной мощность типа... Я хочу сказать, что демократизация Европы есть вместе с тем невольное мероприятие к расположению тиранов – если понимать это слово во всевозможных смыслах, а также и в умственном. (Там же. Т.2.

С.361-362.)

Социализм есть фантастический младший брат почти отжившего [c.62] деспотизма, который он хочет наследовать; его стремления, следовательно, в глубочайшем смысле реакционны. Ибо он жаждет такой полноты власти, какою обладал только самый крайний деспотизм, и он даже превосходит все прошлое тем, что стремится к формальному уничтожению личности; последняя представляется ему непомерной роскошью природы, и он хочет реформировать ее, превратив в целесообразный орган коллектива... Он нуждается в такой верноподданнической покорности всех

233

граждан абсолютному государству, какая еще не существовала доселе; и так как он уже не может рассчитывать на старое религиозное благоговение перед государством, а напротив, непроизвольно должен содействовать его устранению – потому что он стремиться к устранению всех существующих государств, – то ему остается надеяться лишь на краткое и случайное существование с помощью самого крайнего терроризма. (Там же. Т.1. С. 446.)

Не высота: склон есть нечто ужасное!

Склон, где взор стремительно падает вниз, а рука тянется вверх. Тогда трепещет сердце от двойного желания своего.

Ах, друзья, угадаете ли вы и двойную волю моего сердца?

В том склон для меня и опасность, что взор мой устремляется в высоту, а рука моя хотела бы держаться и опираться – на глубину!

За человека цепляется воля моя, цепями связываю себя с человеком, ибо влечет меня ввысь,

ксверхчеловеку: ибо к нему стремится другая воля моя. [c.63]

Ипотому живу я слепым среди людей; как будто не знаю их, чтобы рука не утратила совсем своей веры в нечто твердое.

Я не знаю вас люди: эта тьма и это утешение зато окружают меня.

Я сижу у проезжих ворот, доступный для всякого плута, и спрашиваю: кто хочет обмануть

меня?

Моя первая человеческая мудрость в том, что я позволяю себя обманывать, чтобы не быть настороже от обманщиков. (Там же. С. 103.)

Воля к власти

Борьба за существование есть лишь исключение, временное ограничение воли к жизни; великая и малая борьба идет всегда за перевес, за рост и распределение, за власть, сообразно воле к власти, которая и есть как раз воля к жизни. (Ницше Ф. Веселая наука. // Сочинения. В 2 т. — М.

1990. Т. 1. С. 671.)

Жизнь, как частный случай(отсюда гипотеза относительно общего характера всего существующего), стремится к максимуму чувства власти; в существе своем она есть стремление к большому количеству власти; всякое стремление есть не что иное как стремление к власти; эта воля остается самым основным и самым подлинным фактом во всем совершающемся. (Ницше Ф. Воля к власти. Опыт переоценки всех ценностей. — М., 1995. С. 283.)

Всюду, где было живое, обнаруживал я волю к власти; и даже в повиновении слуги находил

ястремление быть господином. [c. 64]

Ивот какую тайну поведала мне жизнь: «Смотри, – сказала она, – я есть то, что постоянно преодолевает самое себя.

Хотя вы и назовете это жаждой воспроизведения и стремлением к цели – к высшему, дальнему, многообразному, но все это – есть одна тайна.

Что бы ни созидала я и как бы ни любила творение свое, – и ему, и любви своей должна статья я противницей; так хочет воля моя.

Исам ты, познающий, ты всего лишь тропа и след воли моей: поистине, моя воля к власти идет ногами твоей воли к истине!

Тот, кто возвестил о «воле к существованию», прошел мимо истины; этой воли не сущест-

вует!

Ибо то, чего нет, не может хотеть; а то, что есть, не захочет быть, ибо уже есть!

Только там, где есть жизнь, есть и воля: но не воля к жизни – воля к власти! Так учу я тебя! Много ценит живущий выше, чем жизнь; но и в самой оценке этой говорит воля к власти!» Так учила меня некогда жизнь: так же, мудрейшие, разрешаю и я загадку сердца вашего.

(Ницше Ф. Так говорил Заратустра. — М. 1990. С.100-101.)

234

Учение о Сверхчеловеке

И обратился Заратустра к народу с такими словами:

Я учу вас о Сверхчеловеке. Человек есть нечто, что дóлжно преодолеть. Что сделали вы, дабы преодолеть его? [c.65]

Доныне все существа создавали нечто, что выше их; вы же хотите стать отливом этой великой волны и скорее вернуться к зверям, чем преодолеть человека?

Что такое обезьяна по сравнению с человеком? Посмешище либо мучительный позор. И тем же самым должен быть человек для Сверхчеловека – посмешищем либо мучительным позором.

Вы совершили путь от червя до человека, но многое еще в вас – от червя. Когда-то были вы обезьяной, и даже теперь человек больше обезьяна, чем иная из обезьян.

Даже мудрейший среди вас есть нечто двусмысленное и неопределенно-двуполое, нечто среднее между тем, что растет из земли и обманчивым призраком. Но разве велю я вам быть тем либо другим?

Слушайте, я учу вас о Сверхчеловеке!

Сверхчеловек – смысл земли. Пусть же воля ваша скажет: Да будет Сверхчеловек смыслом земли! [c.66]

Заклинаю вас, братья мои, оставайтесь верны земле и не верьте тем, кто говорит вам о неземных надеждах! Они – отравители; неважно, знают ли они сами об этом.

Они презирают жизнь; это умирающие и сами себя отравившие, это те, от которых устала земля: да погибнут они!

Прежде величайшим преступлением была хула на Бога, но Бог умер, и эти преступления умерли вместе с ним. Теперь же самое ужасное преступление – хулить землю и чтить непостижимое выше смысла земли!

Некогда душа с презрением смотрела на тело: и тогда чем-то высшим считалось презрение это. Душа жаждала видеть тело тощим, отвратительным и голодным – так надеялась она освободиться от не и от земли.

О, та душа сама была тощей, отвратительной и голодной; и жестокость была наивысшим наслаждением для нее.

Но скажите мне, братья мои, что говорит ваше тело о вашей душе? Не есть ли ваша душа – бедность, и грязь, и жалкое самодовольство?

Поистине, человек – это грязный поток. Надо быть морем, чтобы принять его в себя и не стать нечистым.

И вот – я учу вас о Сверхчеловеке: он – это море, где потонет великое презрение ваше...

Заратустра смотрел на толпу и удивлялся. Потом говорил он так:

«Человек – это канат, протянутый между животным и Сверхчеловеком, это канат над пропастью.

Опасно прохождение, опасна остановка в пути, опасен взгляд, обращенный назад, опасен

страх.

Величие человека в том, что он мост, а не цель; и любви в нем достойно лишь то, что он –

переход и уничтожение.

Ялюблю того, кто не ищет в небесах, за звездами основания для того, чтобы погибнуть и принести себя в жертву; того, кто приносит себя в жертву земле, чтобы когда-нибудь стала она землей Сверхчеловека.

Ялюблю того, кто живет ради познания и стремится [c.67] познавать во имя того, чтобы жил некогда Сверхчеловек. Ибо так хочет он гибели своей. (Ницше Ф. Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого. – М. 1990. С. 10-12.)

235

О морали и религии

Мои произведения называли школой подозрения, еще более – школой презрения, к счастью, также школой мужества и даже дерзости. И действительно, я и сам не думаю, чтобы кто-то когдалибо глядел на мир с таким глубоким подозрением, как я, и не только в качестве случайного адвоката дьявола, но и – выражаясь богословски – в качестве врага и допросчика Бога... И сколько лживости мне еще нужно, чтобы я мог всегда сызнова позволять себе роскошь моей правдивости? Довольно, я еще живу; а жизнь уж так устроена, что она основана не на морали; она ищет заблуждения, она живет заблуждением. (Ницше Ф. Человеческое, слишком человеческое// Ницше Ф. Сочи-

нения. В 2 т. — М. 1990. Т. 1. С.232-233.)

Наша любовь к ближним – разве она не есть стремление к новой собственности?

Здесь проступает основное противоречие той морали, которая нынче в таком большом почете: мотивы этой морали противоречат ее принципу!

То, чем эта мораль хочет доказать себя, она опровергает сама своим критерием морального! Положение «ты должен отречься от самого себя и принести себя в жертву» должно было бы, во избежание конфликта с собственной моралью, быть введено в силу таким существом, которое при этом отреклось [c.68] бы от своей выгоды и, быть может, обрело бы собственную гибель в акте требуемого самопожертвования личности. Но покуда ближний (или общество) рекомендует альтруизм ради пользы, в силе остается прямо противоположное положение: «ты должен искать себе выгоды, даже за счет всех других», стало быть, здесь на одном дыхании проповедуется «ты должен» и «ты не должен». (Ницше Ф. Веселая наука// Ницше Ф. Сочинения. В 2 т. — М. 1990. Т. 1. С

.584–585.)

Стадный инстинкт. Там, где мы застаем мораль, там находим мы расценку и иерархию человеческих стремлений и поступков. Эта оценка и иерархия всегда оказываются выражением потребностей общины и стада: то, что идет им на пользу во-первых, во-вторых и в-третьих, – это и служит высшим масштабом при оценке каждой в отдельности.

Моралью каждый побуждается быть функцией стада и лишь в качестве таковой приписывает себе ценность. Поскольку условия сохранения одной общины весьма отличались от условий сохранения другой, то существовали весьма различные морали, и с точки зрения предстоящих еще существенных преобразований стад и общин, государств и обществ можно решиться на пророчество, что впереди предстоят еще весьма различные морали. Моральность есть стадный инстинкт в отдельном человеке. (Там же. С. 588.)

Все, что имеет ценность в нынешнем мире, имеет ее не само по себе, не по своей природе – в природе нет никаких ценностей, но оттого, что ему однажды придали ценность, [c.69] подарили ее, и этими деятелями и дарителями были мы! Только мы и создали мир, до которого есть какое-то дело человеку! (Там же. С. 638.)

Да, друзья мои! Пробил час отвращения ко всей моральной болтовне одних в адрес других!... Мы же хотим стать тем, что мы есть, – новыми, неповторимыми, несравнимыми, полагающими себе собственные законы, себя-самих-творящими! (Там же. С. 655.)

Безумный человек. Слышали ли вы о том безумном человеке, который в светлый полдень зажег фонарь, выбежал на рынок и все время кричал: «Я ищу Бога!... Бог умер! Бог не воскреснет! И мы его убили! Как утешимся мы, убийцы из убийц!... Какой водой можем мы очиститься? Разве величие этого дела не слишком велико для нас? Не должны ли мы сами обратиться в богов, чтобы оказаться достойными его? Никогда не было совершено дела более великого, и кто родится после нас, будет, благодаря этому деянию, принадлежать к истории высшей, чем вся прежняя история!». (Там же. С. 592–593.)

Величайшее из новых событий – что «Бог умер» и что вера в Христианского Бога стала чемто не заслуживающим доверия – начинает уже бросать на Европу свои первые тени... Но... само событие слишком еще велико, слишком отдалено, слишком недоступно восприятию большинст-

236

ва... Впредь с погребением этой веры должно рухнуть все воздвигнутое на ней, опиравшееся на нее, вросшее в нее, – к примеру, вся наша[c.70] европейская мораль. (Там же. С. 662.)

Вера всегда больше всего жаждется, упорнее всего взыскуется там, где не достает воли: ибо воля, как аффект поведения, и есть решительный признак самообладания и силы. Это значит: чем меньше умеет некто повелевать, тем назойливее влечется он к тому, кто повелевает, и повелевает строго, – к Богу, монарху, званию, врачу, духовнику, догме, партийной совести. (Там же. С. 668.)

О государстве Государство? Что это такое? Итак, внимайте же мне теперь, ибо скажу я вам слово свое о

гибели народов.

Государством зовется самое холодное из всех чудовищ. Холодно лжет оно; и вот какая ложь выползает из уст его: «Я, государство, я – это народ».

Это – ложь! Родоначальниками народов были созидающие – это они наделили верой и любовью соплеменников своих: так служили они жизни.

Те же, кто расставил западни для людей и назвал это государством, – разрушители: меч и сотню вожделений навязали они всем...

Такое знамение даю я вам: у каждого народа свой язык добра и зла, и в этом – один народ непонятен другому. Этот язык обретается каждым народом в исконных правах и обычаях его.

Смешение языков в понимании добра и зла: это знамение даю я вам как знамение государства. Поистине, влечение к [c.71] гибели означает знамение это! Поистине, оно на руку проповедникам смерти!

«Нет на земле ничего большего, чем я: я перст Божий, – я устроитель порядка», – так рычит чудовище. И не одни только длинноухие и близорукие опускаются на колени!

О, даже вам, великие души, нашептывает чудовище свою мрачную ложь! О, оно угадывает богатые сердца, охотно расточающие себя!..

Этот новый кумир все готов дать вам, если вы поклонитесь ему: так покупает он блеск добродетелей ваших и взор гордых очей...

Государством зовется сей новый кумир; там все – хорошие и дурные – опьяняются ядом; там все теряют самих себя; там медленное самоубийство всех называется жизнью.

Взгляните же на всех этих лишних людей! Они крадут произведения изобретателей и сокровища мудрецов: культурой называют они эту кражу. И все превращается у них в болезни и бедствия!

Посмотрите на этих лишних! Они всегда больны; они выблевывают желчь свою и называют это газетой. Они глотают друг друга и никогда не могут переварить.

Посмотрите же на них! Он приобретают богатства и становятся еще беднее. Они, немощные, жаждут власти и, прежде всего рычага ее – денег!

Взгляните, как лезут они, эти проворные обезьяны! Как карабкаются друг через друга, как срываются в смердящую [c.72] пропасть!

Туда, к трону власти стремятся они: в безумии своем мнят они, будто счастье восседает на нем! Часто грязь восседает на троне – и трон нередко стоит в грязи...

Братья мои, неужели хотите вы задохнуться в смрадном чаду их вожделеющих пастей? Бейте же стекла, выпрыгивайте на свободу!

Прочь от зловония! Прочь от идолопоклонства лишних людей! Подальше от смрада! Подальше от чадящего дыма человеческих жертв!

Свободна и теперь еще земля для возвышенных душ. Еще много привольных мест для отшельников и для тех, кто одинок вдвоем; мест, где веют благоуханием спокойные моря.

Еще открыт великим душам доступ к свободе. Поистине, мало что может овладеть тем, кто владеет лишь малым: хвала бедности!

237

Только там, где кончается государство, и начинается человек – не лишний, но необходимый: там звучит песнь того, кто нужен, – единственная и неповторимая.

Туда, где государство кончается, – туда смотрите, братья мои! Разве не видите вы радугу и мосты, ведущие к Сверхчеловеку? (Там же. С. 41-44.) [c.73]

(Хрестоматия по философии. Книга 5. Западная философия XIХ вв. Часть вторая. / Под редакцией проф. д.филос.н. Ивановой А.А. - Учебно-методическое пособие. - М: ИПЦ МИТХТ,

2004.)

ПОЗИТИВИЗМ

ОГЮСТ КОНТ (1798-1857)

Огюст Конт – французский философ, один из основоположников позитивизма. Развивал учение о трех стадиях интеллектуальной эволюции человечества. Придавал большое значение классификации наук. Основные труды: «Курс позитивной философии», «Система позитивной философии».

О положительном знании и философии

Определение позитивного

Рассматриваемое сначала в его более старом и более общем смысле слово «положительное» означает реальное в противоположность химерическому: в этом отношении оно вполне соответствует новому философскому мышлению, характеризуемому тем, что оно постоянно посвящает себя исследованиям, истинно доступным нашему уму, и неизменно исключает непроницаемые тайны, которыми он преимущественно занимался в период своего младенчества.

Во втором смысле, чрезвычайно близком к предыдущему, но, однако, от него отличном, это основное выражение указывает контраст между полезными негодным: в этом случае оно напоминает в философии о необходимом назначении всех наших здоровых умозрений – беспрерывно улучшать условия нашего действительного индивидуального или коллективного существования вместо напрасного удовлетворения бесплодного любопытства.

В своем третьем обычном значении это удачное выражение часто употребляется для определения противоположности между достоверным и сомнительным: оно указывает, таким образом, характерную способность этой философии самопроизвольно [c.4] создавать между индивидуумом и духовной общностью целого рода логическую гармонию взамен тех бесконечных сомнений и нескончаемых споров, которые должен был порождать прежний образ мышления.

Четвертое обыкновенное значение, очень часто смешиваемое с предыдущим, состоит в противопоставлении точного смутному. Этот смысл напоминает постоянную тенденцию истинного философского мышления добиваться всюду степени точности, совместимой с природой явлений и соответствующей нашим истинным потребностям; между тем как старый философский метод неизбежно приводит к сбивчивым мнениям, признавая необходимую дисциплину только в силу постоянного давления, производимого на него противоестественным авторитетом.

Наконец, нужно отметить особо пятое применение, менее употребительное, чем другие, хотя столь же всеобщее – когда слово «положительное» употребляется, как противоположное отрицательному. В этом случае оно указывает одно из наиболее важных свойств истинной новой философии, представляя ее как назначенную по своей природе преимущественно не разрушать, но организовывать. (Конт О. Дух позитивной философии. – Ростов н/Д, 2003. С.122-125)

О позитивном мышлении

238

Рассматриваемая с одной точки зрения, т.е. со стороны внешнего назначения наших теорий, наша наука, как точное представление реального мира, конечно, не поддается полной систематизации, в силу неизбежного различия, существующего между основными явлениями. В этом смысле мы не должны искать другого единства кроме того, какое представляет положительный метод, рассматриваемый в его целом, без притязания на истинное научное единство, стремясь только к однородности и сходству различных [c.5] доктрин. Совсем иначе обстоит дело, если наша наука оценивается со второй точки зрения, т. е. со стороны внутреннего источника человеческих теорий, рассматриваемых как естественные результаты нашей умственной эволюции. Отнесенные таким образом не ко вселенной, а к человеку, или, вернее, к человечеству, наши реальные знания, напротив, стремятся тогда с очевидной самопроизвольностью к полной систематизации столь же научной, как и логической. Тогда нужно, собственно, рассматривать только одну науку, человеческую науку, или, более точно, социальную, принцип и цель которой составляет наше существование... Именно таким образом наши положительные знания единственно могут образовать истинную систему, которая отличалась бы вполне удовлетворительным характером. (Там же. С.92-94)

Охарактеризовав таким образом самопроизвольную способность положительного способа мышления строить окончательное единство нашего ума, не трудно будет дополнить это основное объяснение, распространяя его от индивида на род. Это необходимое расширение было до сих пор по существу невозможным для современных философов, которые, будучи сами лишены возможности окончательно выйти из метафизического состояния, никогда не становились на социальную точку зрения, единственно, однако, доступную полной реальности, как научной, так и логической, ибо человек развивается не изолированно, но коллективно. (Там же. С.95-96)

Политеизм преимущественно приспособлялся к древней завоевательной системе, а монотеизм – к средневековой оборонительной организации. Доставляя все большее и большее преобладание промышленной жизни, новейшая общественность должна, таким образом, сильно благоприятствовать великому перевороту в области мысли, окончательно поднимающему теперь наш ум от теологического к положительному состоянию. Это деятельное [c.6] повседневное стремление к практическому улучшению человеческого существования не только мало совместимо с религиозными предубеждениями, всегда преследующими, в особенности при монотеизме, совершенно другие цели, но такая деятельность, сверх того, способна по своей природе породить, в конце концов, всемирную оппозицию всякой теологической философии, столь же радикальную, как и естественную. В самом деле, с одной стороны, промышленная жизнь в основе прямо противоречит всякому провиденциальному оптимизму, ибо она необходимо предполагает, что естественный порядок достаточно несовершенен для того, чтобы беспрерывно требовать человеческого вмешательства, между тем как теология логически не допускает другого средства изменения, как обращение за содействием к сверхъестественной силе. С другой стороны, это противоречие, присущее совокупности наших промышленных концепций, беспрерывно воссоздается в чрезвычайно разнообразных формах в процессе совершения наших операций, где мы должны рассматривать внешний мир не как руководимый ка- ким-либо произволом, но как подчиненный законам, позволяющим нам выработать достаточную предусмотрительность, без которой наша практическая деятельность была бы лишена всякого разумного основания. (Там же. С.105-107)

О позитивной философии

Основная характеристическая черта положительной философии состоит в признании всех явлений подчиненными неизменным естественным законам, открытие и низведение числа которых до минимума и составляет цель всех наших усилий, хотя мы и признаем абсолютно недоступным и бессмысленным искание первых или последних причин. Бесполезно долго настаивать на принципе, который ныне хорошо известен всем тем, кто [c.7] несколько глубже вникал в основанные на наблюдении науки. Действительно, всякий знает, что даже в самых совершенных объяснениях положительных наук мы не претендуем на указание первопричины явлений, так

239

как таким образом мы только отодвинули бы затруднение назад; мы ограничиваемся точным анализом обстоятельств возникновения явлений и связываем их друг с другом естественными отношениями последовательности и подобия.

Охарактеризовав с доступной для меня в этом обзоре точностью дух положительной философии, развитию которой посвящается весь этот курс, я должен теперь исследовать, в какой эпохе своего движения находится она в настоящее время и что еще нужно сделать, чтобы закончить ее построение.

Для этого нужно, прежде всего, принять во внимание, что все отрасли нашего знания не могли с одинаковой быстротой пройти три вышеуказанные главные фазы своего развития и, следовательно, не могли одновременно достигнуть положительного состояния.

...К положительным теориям были сведены сперва астрономические явления, как наиболее общие, наиболее простые и наиболее независимые от всех других, затем, последовательно и по тем же причинам, явления собственно земной физики, химии и, наконец, физиологии.

...Обнимает ли все разряды явлений положительная философия, которая в последние два века получила такое широкое распространение. Очевидно, нет, и поэтому предстоит еще большая научная работа для того, чтобы дать положительной философии характер универсальности, необходимой для окончательного ее построения. (Конт О. Курс позитивной философии// Антология мировой философии. В.4 т. Т.3. М. 1971. С.553-556) [c.8]

Закон интеллектуальной эволюции человечества, или закон трех стадий

Согласно моей основной доктрине все наши умозрения, как индивидуальные, так и родовые, должны неизбежно пройти последовательно через три различные теоретические стадии, которые смогут быть здесь достаточно определены обыкновенными наименованиями – теологическая, метафизическая и научная...

Первая стадия, хотя сначала необходимая во всех отношениях, должна отныне всегда рассматриваться как чисто предварительная; вторая представляет собой в действительности только видоизменение разрушительного характера, имеющее лишь временное назначение – постепенно привести к третьей; именно на этой последней, единственно вполне нормальной стадии, строй человеческого мышления является в полном смысле окончательным. (Конт О. Дух позитивной философии. – Ростов н/Д, 2003. С. 54)

Теологическая стадия

В их первоначальном проявлении, неминуемо теологическом, все наши умозрения сами собой выражают характерное предпочтение наиболее неразрешимым вопросам, наиболее недоступным всякому исчерпывающему исследованию предметам.

Человеческий разум в то время, когда он еще не способен разрешать простейшие научные проблемы, жадно и почти исключительно ищет начала всех вещей, стремится найти либо начальные, либо конечные основные причины различных порождающих его явлений и основной способ их возникновения, – словом стремится к абсолютному знанию. (Там же. – С. 55)

Эти первобытные концепции могли, очевидно, явиться продуктом только философии, по своей природе чуждой всякой [c.9] сколько-нибудь продолжительной подготовки и способной, так сказать, самопроизвольно возникать под единственным давлением непосредственного инстинкта, как бы нелепы ни были умозрения, лишенные таким образом всякого реального основания. Таково счастливое преимущество теологических принципов, без которых, необходимо признать, наш ум не мог бы никогда выйти из своего первоначального оцепенения, и которые одни только могли позволить, руководя его спекулятивной деятельностью, постепенно подготовить лучший строй мысли. (Там же. С.61)

Метафизическая стадия

240