Адамович - Ходасевич
.DOCТогда станет перед историком вопрос: если никто из сотрудников альманаха не сумел помянуть Пушкина в сотую годовщину его гибели, то почему не сделала этого редакция, хотя бы в самой убогой, в самой казенной форме, поместив, например, хотя бы портрет с кратчайшей надписью: 1837 - 1937? Конечно, это свидетельствовало бы о том, до какой крайности "Круг" беден мыслями о Пушкине, но все-таки это значило бы, что хоть бессловесно он его чтит.
Но может быть - как раз и не чтит? Может быть, тут демонстрация? Может быть, "Круг" пожелал нанести новую "пощечину общественному вкусу"? Российские футуристы некогда требовали "сбросить Пушкина с парохода современности". Не хотел ли "Круг" обнаружить свою враждебность к Пушкину в еще более обидной форме - в форме незамечания? Но и это предположение отпадает: эстетические позиции "Круга" так эклектичны, так неопределенны, так скромны, порой так близки к эпигонству, сотрудники "Круга" так почтительны к старшим, что нет никаких оснований подозревать их в сознательном желании оскорбить Пушкина или чью-то любовь к нему. И вот, историку ничего другого не остается, как прийти к выводу, который при всей своей кажущейся дикости все же наиболее верен: о Пушкине в "Круге" просто забыли. Так как-то случилось: писали свои романы, рассказы, стихи, рецензии друг о друге и о двух-трех случайно прочитанных советских романах, Фельзен откликнулся на знаменитую книжечку Андре Жида, Ю.Мандельштам принес вдумчивую, изящную статью о Паскале - отлично, давай сюда и о Паскале, - а Пушкин как-то случайно выпал из памяти.
Однако, такие случайности большею частью не случайны. Так и на этот раз. Маленький коллективный психоз - забвение целого "круга" молодых русских литераторов о Пушкине - свидетельствует о том, что Пушкин вообще находится вне их сознания, не входит в состав их художественных идей.
Каждый человек, каждый даже и "круг" людей, каждая, наконец, эпоха может иметь те или иные литературные пристрастия, капризы вкуса. Нелюбовь к поэтической индивидуальности Пушкина, к его темам, чувствам, к манере его письма, к самому, так сказать, его голосу - все это можно рассматривать, как известный порок вкуса и понимания, но тут еще нет ничего принципиально незаконного. Любой поэт может кому-то прийтись более по душе, больше нравиться, нежели Пушкин, - тут еще нет дефекта в основах художественного мировоззрения. Но Пушкин - не только обаятельная поэтическая индивидуальность. В своем творчестве и в своих теоретических высказываниях Пушкин есть воплощение непререкаемого художественного закона, незнанием которого не может отговариваться ни один человек, знающий русский язык - и имеюший возможность Пушкина прочитать. "Пушкин - наше все": в этих гениальных словах нет никакой гиперболы, потому что от Пушкина нам уйти некуда. Отпадение от Пушкина (я говорю не о частностях его индивидуального стиля) приводит художника к самому катастрофическому следствию - к выпадению из искусства: в хаос, в небытие, в тартарары. Обратно: выпадение из искусства автоматически приводит к отпадению от Пушкина.
Вот это несчастье и случилось с "Кругом". Закон равновесия между писателем и человеком, не Пушкиным открытый, но им идеально осуществленный в русской словесности, а потому для нас - закон Пушкина, "Кругом" отвергнут. Потому-то и Пушкин для "Круга" - величина незначущая, которую, вероятно, назвали бы даже и отрицательной, если бы умели последовательнее мыслить и откровеннее говорить.
Уже за несколько лет до возникновения "Круга" на Монпарнассе (печатным официозом которого суждено было стать "Кругу") пошли разговоры о так называемой "человечности". Были они довольно туманны, но в общем дело сводилось к тому, что должно преодолеть литературщину в жизни и в писаниях: в жизни литературные отношения должны быть заменены человеческими, а в писаниях вымышленный герой должен уступить место живому человеку. Как суждено было осуществиться первой, бытовой половине этой программы, сейчас говорить не буду. Вторая половина, литературная, вовсе не приведя к концу "литературщины", привела к стремительному распаду искусства, к замене его человеческим документом. О художественной порочности "документализма" и о смертельной опасности, которою он грозит молодым дарованиям, я писал много раз - повторяться было бы скучно. (Между прочим, этой темы касается и моя статья "Автор, герой, поэт", напечатанная в первой книжке "Круга").
Как это ни грустно, "документализм" становится на Монпарнассе господствующим течением. Он слабее и медленнее овладевает поэтическим сектором, потому что художественная форма в поэзии труднее поддается разрушению, чем в прозе, и потому еще, что поэты Монпарнасса, вообще несклонные к самостоятельным исканиям, еще связаны старыми стихотворными навыками, которые в этом случае играют благотворную роль, удерживая поэтов в границах искусства. Однако, интимизм, опасный сосед "документализма", уже и в поэзии завоевывает выгодные позиции: им заметно увлечены такие несомненно одаренные поэты, как Л.Червинская, А.Штейгер. Зато в прозе документализм почти не встречает сопротивления. По существу своему он лежит вне художественной словесности. Кое-где подкрашенный приемами, взятыми у нее в долг и незаконно включаемый в ее сферу, он там приобретает соблазнительную приманчивость новизны. Таким образом создается даже иллюзия, будто именно прозе принадлежит сейчас в кругах "Круга" передовая, ведущая роль.
В отчетной книжке находим прозу пяти авторов: В.С.Яновского, С.Шаршуна, Н.Татищева, Анатолия Алферова и покойного Бориса Поплавского. Из них только Яновский сохранил иммунитет против документализма. Рассказ, озаглавленный "Ее звали Россия", совсем не принадлежит к лучшим вещам Яновского: много в нем тех безвкусных ужасов, которыми отмечена в особенности советская литература гражданской войны; по манере он подражателен, и вместо подписи Яновского естественней было бы увидеть под ним подпись "Всеволод Иванов. 1921". Многое в нем напоминает "Бронепоезд" и "Полую Арапию". Утешительно, однако, что случайная неудача постигла его в области искусства, из которого он не проваливается (и будем надеяться - не провалится) в документализм.
Остальные прозаики "Круга" в той или иной степени все поражены болезнью. Все четверо представлены отрывками из романов, автобиографичность которых не подлежит сомнению. Это не случайно. Автобиография есть простейший способ изготовления человеческих документов, наименее требующий воображения, наиболее способствующий подмене искусства группой воспоминаний, впечатлений, ощущений, изредка мыслей, зарегистрированных памятью и извергнутых в сыром виде. Уверенность авторов в возможности таким образом изготовлять предметы искусства дает им повод пользоваться некоторыми приемами, заимствованными у подлинного романа. Поплавскому и в особенности Татищеву, с которым встречаемся впервые и у которого, на мой взгляд, есть возможности выбраться на верную дорогу, это удается лучше. Алферову - хуже, а прием Шаршуна заключается, напротив, в отсутствии всякого приема, это - род механического письма, судорожная запись чьего-то невнятного бормотания, которое, может быть, ему слышится. В этом качестве его писания представляют собою наиболее чистый случай "документа". Если "Круг" не откажется от своих тенденций, ему придется именно Шаршуна признать классиком и главою школы.
Поплавский умер. Но Татищев, Алферов и другие участники "Круга" (некоторые из них не представлены в даной книжке), если хотят выйти из тупика, должны хорошенько подумать о том, куда они завлечены многими обстоятельствами, о которых распространяться у меня сейчас нет места. Между прочим, весьма советую им с величайшим вниманием прочесть статью Вейдле "Человек против писателя". Она прямо к ним относится и напечатана в той же книжке "Круга". По-видимому, Вейдле хотелось поговорить о веревке в доме повешенного. Я его вполне понимаю. Но скажу откровенно - у меня есть сильные опасения, что ни его, ни мои советы ни к чему не приведут. Тогда окончательно назреет вопрос о дифференциации Монпарнасса - об изоляции больных от здоровых.
Г.Адамович
ЛИТЕРАТУРНЫЕ ЗАМЕТКИ Альманах "Круг", книга II. (14)
Появление второй книги "Круга" совпадает с началом литературного "сезона", и, как он ни беден, этот наш здешний сезон, все-таки начало получилось, благодаря "Кругу", довольно оживленное. Пошли разговоры, толки, споры - потому что нашелся для них непосредственный повод. Пресловутая эмигрантская "спячка" очевидно далеко не так глубока, как принято думать: достаточно легкого толчка, чтобы от нее не осталось и следа. В "Круге" нет каких-либо бесспорно выдающихся, новых и смелых произведений. Но в "Круге" есть та "атмосфера", которая наводит на общие мысли о творчестве и об участи его в наше время, есть в нем "уровень", свидетельствующий о существовании литературы, а не только отдельных, более или менее одаренных писателей. Это в нем важно и это для него характерно! Сотрудничают в "альманахе" не мэтры, с общепризнанными именами и заслугами, а по преимуществу поэты и беллетристы, начавшие писать после революции. По привычке, мы их называем "молодыми", хотя в большинстве это люди того возраста, в котором духовные и умственные силы человека находятся в расцвете: поэтому в отношении к ним благожелательное снисхождение так же неуместно, как и высокомерное похлопывание по плечу. Пушкин в эти годы умер, а Толстой писал "Войну и мир".
Правда, наша "молодежь" развивалась в ужасающе-ненормальных условиях и не могла , поэтому, развиться вполне, в соответствии с природными своими данными. Но именно понимание и сознание этого должно было бы скорее настроить на стремление к "возмещению убытков", нанесенных судьбой целому поколению, чем побудить к простой регистрации фактов. В фактах повинны, во всяком случае, скорее старшие, чем младшие, а детьми "страшных лет России" по-настоящему оказались дети тех "детей", о которых говорил Блок.
Они пишут и спорят о Паскале, или о стилистических особенностях Иннокентия Анненского. Могло бы случиться, что не было бы даже и этого.
На днях о "Круге" высказался В.Ходасевич, - высказался раздраженно и, позволю себе сказать, - неожиданно поверхностно. (Вероятно, именно оттого и поверхностно, что раздраженно). Не стану спорить об оценках: одним нравится одно, другим - другое, а, вернее всего, каждому нравится то, что хотя бы чуть-чуть на него самого похоже. Но некоторые общие суждения Ходасевича заставляют развести руками. Он не раз уже выражал подобные мысли. Однако, насколько помнится, никогда они не были у него так упрощены.
Два слова сначала о термине "Монпарнасс", которому Ходасевич придает условный и пренебрежительный оттенок. Термин этот по существу ничего не значит. Плох же он тем, что демагогичен, как безошибочно-выигрышный ораторский прием, рассчитанный на мгновенный взрыв аплодисментов: конечно, апелляция к "здоровым элементам" и намек на необходимость "изоляции" больных вызовет рукоплескания, и Ходасевич это знает. Но не кажется ли ему, что он солидаризуется не столько со сторонниками "здорового" искусства, сколько с врагами искусства всякого, и здорового и больного, с людьми, для которых безделье - решительно все, что не ведет к практически ощутиимым результатам. В быту русских литераторов, живущих в Париже, много печального. Но дух интернациональной, праздной, скучающей, модничающей, снобической богемы нисколько не коснулся писательской "молодежи", раз в неделю собирающейся по вечерам на Монпарнассе, и ярлык этот приклеен к ней, право, напрасно. Если же она бездомна и бесприютна, эта "молодежь", то, во-первых, никогда литераторы особенно домовиты не были, а, во-вторых, повторяю, больше виноваты в этом те, которые такое положение создали, нежели те, которые в нем вольно или невольно очутились. Оценка всякого явления требует внимания к причинам, а не к одним лишь следствиям.
Обо всем этом уже была когда-то речь. И, пожалуй, напрасной была речь: предаваться публичным размышлениям на эту тему не к чему, и поучениями беде не поможешь. Не то время, не та среда, не те отклики, - а, главное, - никто не уверен в том, что сам поучающий жизненно и творчески удачливее тех, кого учит уму-разуму.
"Круг" будто бы грешит "документализмом" и забыл о пушкинском законе "равновесия между писателем и человеком". Наблюдение точное и верное. Но дает оно Ходасевичу повод сделать открытие, которое ошеломит всякого, мало-мальски разбирающегося в литературных делах: оказывается, после того, как "на Монпарнассе пошли разговоры о так называемой человечности", произошел "стремительный распад искусства и замена его человеческим документом". Если бы это действительно было так, монпарнассцы вправе были бы возгордиться! Значит, это они верховодят судьбами европейской художественной культуры, значит, в зависимости от того, что им вздумается провозгласить или установить, писатели во всем мире начинают выдвигать свое "я" на первое место в ущерб гармонии, форме, стройности, целостности и прочим прекрасным вещам. Ходасевич рекомендует прочесть статью Вейдле в "Круге" - "Человек против писателя". Статья дельная. Но именно из нее и можно было бы узнать, что разлад между творческой личностью и миром возник вовсе не в результате каких-то вздорных прошлогодних разговоров, а как историческая неизбежность, и при том очень давно. В наши дни он лишь обострился, как обострено и обнажено в наши дни все.
Действительно, в произведениях участников "Круга" стремление к художественной выдумке сравнительно ослаблено, а желание говорить о том, что было с автором на самом деле, - очевидно. "Документализм", автобиографичность - несомненны. Об этом можно жалеть. Но нужели не ясно, что простыми советами "вернуться к Пушкину" достичь ничего нельзя, что надо лечить самую болезнь, а не устранять внешние симптомы, что разговоры о "человечности" начались вовсе не от пресыщения темами и стилями, а от тревожно-смутного сознания, что при современном положении вещей "хороший" рассказ это большею частью дурной, то есть мертвый рассказ, "хорошие" стихи - большей частью дурные, мертвые стихи, что гладкость несовместима с истинной стройностью, красивость с красотой, что надо вновь изнутри зажечь огонь, что надо разобраться в тысяче новых элементов, вошедших в творческую игру. Нисколько не преувеличиваю значения "Круга". Но его достоинство, а не его порок, в том, что он эти догадки и эти сомнения отражает, как бы ни были слабы отдельные, помещенные в нем произведения, и как бы ни был сам по себе горестен и тягостен путь современного творчества. Мы часто противопоставляем эмигрантскую и советскую литературу одну другой. У советской есть своя тема и свой "пафос". Но одно из назначений эмигрантской - отразить то, что происходит с человеком в Европе (раз вне Европы мы Россию себе не представляем), и худо ли, хорошо ли, но участники "Круга", дышащие европейским воздухом, это делают. У одного, - как у одареннейшего Поплавского, например, - еще очень сильны декадентские отзвуки, другие настроены иначе, но все вместе выдерживают испытание слуха, чутья, умственной отзывчивости. Конечно, не трудно было бы найти для альманаха десятки более законченных и обще-приемлемых повестей и рассказов, чем те, которые напечатаны. Они, вероятно, пришлись бы больше по душе критике. Но хорошо, что "Круг" предпочел опыт успеху, или, как говорится, искания достижениям. Рано или поздно это ему зачтется. В журналах с картинками и дамской страничкой недостатка никогда не будет. Но то, что в наших условиях возможны и другие издания - все-таки отрадно.
Кстати, еще о "документализме". У Вейдле в статье есть любопытная фраза. Он с осуждением говорит о "свидетельствах о самих себе", и замечает:
- Книги таких писателей интересны ровно постольку, поскольку интересны их авторы.
А когда бывало иначе? Когда книги бывали интересны помимо личности автора? Объективность - только иллюзия, и как ни старался Флобер скрыться за мадам Бовари, ему пришлось, в конце концов, признаться, что "Мадам Бовари - это я сам". Где за последние века книга, которая была бы ценна "сама по себе", вне того, что представлял собой автор? Именно когда поймешь, что такой книги не только нет, но и быть не могло, убеждаешься в том, что современный "документализм" есть лишь очередное звено в длинной, чуть ли не в древность и, во всяком случае, за Шекспира уходящей цепи, -и что наш "кризис", может быть, не так уж и страшен. Надо только откровенно покончить с фетишизмом "художественной цельности", с гипнозом "совершенства", которому будто бы все должно быть принесено в жертву. Цельности в искусстве сейчас нет, потому что нет ее в сознании и в душе человека. Одно связано с другим. Нельзя говорить об одном, игнорируя другое. Лишь обманом можно было бы этой цельности достигнуть, - да и не долго обман продержался бы! Перебирая материал, проверяя, копя, ведя роман, как дневник, и дневник, как роман, поминутно оглядываясь на самого себя, останавливаясь на полуслове, недорисовывая, недоводя рассказа до развязки, из-за незнания, оправдана ли она внутренне, - писатель, может быть, и губит себя, как художник. Но всякое истинное дело и начинается с жертвы. Кто-нибудь, скажем будущий Пушкин, сумеет его работой воспользоваться, а если бы мы теперь стали корчить из себя Пушкиных современных, получилась бы чепуха, пусть и облеченная в "чеканную форму", вечную приманку для простачков, притворных или искренних.
Пора, однако, перейти к самому "Кругу". Не отрицаю, в нем есть налет "нарциссизма", иногда досадного. Но мы, русские, стали что-то уж очень строги и щепетильны на этот счет! У нас считается неприличным даже мимоходом встреченное местоимение "я", а вот какой-нибудь Монтерлан, - пишу "какой-нибудь" без всякого пренебрежения, наоборот, с полным признанием огромного дарования этого странного человека, - в продолжение нескольких лет только о себе и пишет, во всех видах и под всеми обличиями, и никого это не возмущает. Крайность - не пример. Но и лицемерное скромничанье, под которым неизвестно, что таится, - вовсе не идеал.
В "Круге" на первом месте замечательный по словесной меткости, по глубине наблюдения и самонаблюдения, а также по насквозь проникающей его "музыкальности" отрывок из романа покойного Поплавского "Домой с небес". Отрывок явно недоработан. Автор, конечно, несогласился бы обнародовать его в таком виде. Но отсутствие отделки не уничтожает и не затушевывает того главного, что в романе есть: подлинного, очень сложного таланта, существенно-русского по природе, западного по литературной окраске. Некоторые страницы "Домой с небес" отчетливо напоминают "Записки из подполья", хоть именно о Достоевском в романе упоминается с открытым недоброжелательством.
Из других прозаических вещей, помещенных в "Круге", назову "Рождение героя" Алферова, вещь не совсем ясную в замысле, не совсем дописанную, скорее как бы приснившуюся автору, чем им увиденную и понятую, но необычайно тонкую психологически, необычайно "совестливую", - и тоже восходящую к Достоевскому, а отчасти и к Некрасову, к некрасовским уличным сценам, к лошади, настеганной "по плачущим, кротким глазам". Может быть это тоже "Монпарнасс", допустим. Но сквозь пары кафэ-кремов и разных "мандарэнов", это пахнет чем-то совсем иным, нам знакомым и, очевидно, "монпарнассцами" не забытым.
О Шаршуне я писал сравнительно недавно. О Татищеве - трудно судить по одному, впрочем, интересному рассказу. О Яновском на это раз лучше промолчать, - настолько его рассказ, претенциозно названный: "Ее звали Россия", слабее и фальшивее всего, что последние годы за его подписью появлялось. Как мог человек, которому принадлежит прекрасная повесть о проворовавшемся дельце, бежавшем из Парижа (в предпоследнем номере "Современных Записок") написать эту подделку под советски-леонидо-андреевский жанр?
Разбирать стихи, статьи, заметки было бы делом слишком кропотливым. Не все в них, разумеется, одинаково ценно. Но, читая "Разрозненные мысли" Фельзена, или разбор агеевской "Повести с кокаином", сделанный Вейдле, или обзор новых стихов, данный Терапиано, хочется спорить. Литература тут у себя, в своей области, она дома, пусть ее и тянет порой этот дом перестроить, или хотя бы что-нибудь в нем переставить. Это-то впечатление и радует.
1. Звено N 218, 3 апреля 1927.
2. "Возрождение", 11 апреля 1927.
3. Звено N 220, 17 апреля 1927.
4. Дни # 1431 от 27.5.1928.
5. Возрождение # 1094, 31.5.1928.
6. Возрождение, 10.7.1930.
7. Числа, 1930, N 2/3, с. 239-240.
8. Последние новости, 9 марта 1933 г.
9. Возрождение, 11 мая 1933 г.
10. Возрождение, 28 марта 1935 г.
11. Последние новости, 4 апреля 1935 г.
12. Возрождение, 11 апреля 1935 г. Г.Адамович в конце своей статьи "Оценки Пушкина", где он выдвиеул гипотезу о том, что Пушкин не очень оценивал Гоголя за чуждость, за то, что не был Гоголь "европейцем", тянут русскую литературу в другую сторону, колебал хрупкое здание пушкинского стройного порядка в литературе ответил на эту статью Ходасевича следующим образом:
"Два слова в заключение моего спора с Ходасевичем. Его точка зрения теперь ясна. Он считает, что европейская
культура умирает, потому что утрачивает свою религиозную основу. Утрата несомненна, но так же ли несомненно умирание и, в особенности, связь между обоими явлениячми? Не принимаем ли мы, - как знать? - "болезнь роста" за распад, и не способствуем ли мы ему, стараясь себя уверить, что из былого достояния ничего сохранить уже нельзя? Во всяком случае, кто разделяет взгляд Ходасевича, - кстати сказать, взгляд чрезвычайно распространенный, - должен признать, что распад начался очень давно, длится уже несколько веков и что России, будто бы благочестивой и счастливой, вообще не следовало с Европой дружить, раз отсюда распространяется такая зараза. Если же она приняла сладость европейской культуры, то должна принять и ее горечь.
Это основное. Поэзия же есть, мне кажется, попытка поднять весь груз эпохи, и при общей "сальеричности" нашего времени, только такой полет и ценен, который тяжел и труден. А во что превращаются порханья беззаботных литературных мотыльков и бабочек, - тому, к сожалению, слишком много у нас примеров, и не стоит к ним возвращаться" (Последние новости, 25 апреля 1935 г.).
13. Возрождение, 12 ноября 1937. 14. Последние новости, 25 ноября 1937 г.
Публикация - О.А.Коростелев, С.Р.Федякин, вступительная статья и комментарии - О.А.Корослев.