карасик концепты

«спектакль» и др., и терминальные узлы, например, «очередь в билетную кассу конкретного театра, впечатления, связанные с этим событием, в котором я принимал участие»; анализируя фреймы второго уровня (вложенные фреймы, или субфреймы), мы восстанавливаем ситуацию в целом; 8) сценарии, или скрипты – динамически представленные фреймы, разворачиваемая во времени последовательность этапов, эпизодов (например, посещение театра); 9) гештальт – «концептуальная структура, целостный образ, который совмещает в себе чувственные и рациональные компоненты в их единстве и целостности, как результат целостного, нерасчлененного восприятия ситуации, высший уровень абстракции: недискретное, неструктурированное знание» (Болдырев, 2001, с.36– 38). Гештальт в таком понимании трактуется как концептуальная система, объединяющая все перечисленные типы концептов, а концепт мыслится как родовой термин по отношению ко всем остальным, выступающим в качестве его видовых уточнений. Достоинством когнитивного подхода к изучению квантов знания, фиксируемых в коллективном и индивидуальном сознании, является, как можно видеть, предельно широкий исследовательский горизонт. Разумеется, приведенные типы концептов вряд ли можно втиснуть в схемы дихотомического типа. Здесь мы сталкиваемся с сущностями, не поддающимися одномерной классификации, поскольку мир многомерен.

В исследовании Н.И. Колодиной (2002), посвященном когнитивногерменевтическому моделированию художественного текста, выделяются своеобразные когнитивные атомы – мнемо-единицы знаний, соотносимые с семами в лингвистической семантике, и сложные когнитивные структуры – мнемопаттерны, понимаемые как мыслительные образы, сформировавшиеся в результате категоризации представлений. Автор ведет полемику с теми учеными, которые трактуют концепты как статические образования, открытые для исследователя через значения языковых единиц, репрезентирующих данный концепт, их словарные толкования, речевые контексты. Для Н.И.Колодиной важно подчеркнуть как индивидуальность структуры знаний, так и индивидуальность механизма понимания и интерпретации. Соглашаясь с динамическим пониманием мнемо–паттерна, я бы заметил, впрочем, что статическое и динамическое в языке неразрывно связаны, статика – это попытка осмыслить динамику. Не случайно мнемо-паттерны, выделяемые при интерпретации художественного текста, концептуализируются и получают вербальное обозначение, например, "бравирование", "растерянность" и т.д. Вероятно, такой подход к моделированию ментальных образований может быть дополнительным по отношению к изучению этнокультурных и социокультурных концептов.

По способу языковой репрезентации концептов можно выделить те мыслительные образования, которые получают языковое выражение в лексической и фразеологической системах языка, а также те, которые находят грамматическое выражение. Некоторые концепты выражаются и на фонетическом уровне (применительно к эмоциональным концептам это осуществляется интонационно и звукоподражательно). Выделяются концепты, которые специфическим образом организуют грамматическую систему языка (Вежбицкая, 1996): например, агентивное или пациентивное представление ситуаций (Я

должен — мне нужно).

Классификация фреймов, построенная на их вербализации, предложена С.А.Жаботинской (2000, с.11–12), выделяющей предметноцентрические, акциональные, партонимические, гипонимические и ассоциативные фреймовые структуры. Эта классификация представляет собой обобщение частеречной системы, например, первый тип фреймов соответствует экзистенциальной структуре «Нечто/некто существует», второй тип – структуре «Некто действует по

111

отношению к предмету», третий тип – структуре обладания «Некто/нечто имеет нечто», четвертый – структуре родовидовых различий «Нечто включает нечто», пятый – структуре подобия «Нечто подобно другому». Н.Ф.Алефиренко (2000, с.34) рассматривает фразеологическое значение и выделяет два типа концептов, составляющих его суть: логические и ономатопоэтические, т.е. определяющие прямые и переносные значения слов в составе фразеологической единицы.

Концепт, будучи динамическим образованием, обладает комплексом характеристик, и различные характеристики становятся актуальными в разные периоды бытования этого концепта. Например, концепт "болезнь" в русской наивной картине мира (Песоцкая, 2001, с.224) характеризуется константными и вариативными признаками. К первым относятся характер проявления, место проявления в организме, распространенность, ожидаемость, способ передачи болезни; ко вторым — исцеляемость и "напускаемость" (в древнем сознании) и исследованность, причина, степень сложности, время, половой и возрастной статус больного (в современном сознании). С исследователем можно согласиться, отметив, что применительно к данному концепту современное наивное языковое сознание испытывает сильное влияние со стороны научной медицинской картины мира. По мнению А.Н.Усачевой (2002, с.6), концепт 'состояние здоровья' характеризуется тремя типами оценки: внутренней (ее объектом является самочувствие), нормативной (ее объектами выступают внешний вид, сила, чистота) и внешней (ее объекты – отношение к еде, спорту, вредным привычкам, врачам и лечению). Внутренняя и нормативная оценки применительно к состоянию здоровья обнаруживают малую вариативность в различных культурах и в разные эпохи, а внешняя оценка весьма вариативна (показательно повышенное внимание в современном англоязычном мире к калорийности пищи как фактору ухудшения здоровья: Lose weight now – ask me how).

В этой связи интересной представляется проблема несоответствий между наивной и научной (точнее — специальной) картинами мира применительно к различным концептуализированным областям в различных лингвокультурах. К числу таких областей относятся, например, машины, играющие особую роль в современной жизни — автомобили и компьютеры. Автомобиль сравнивается с домашним животным — верным конем, он может болеть, у него может быть покладистый или скверный характер, он "знает" хозяина. В технически развитых странах концептуализация автомобиля, его обслуживания, его дизайна и других характеристик неизбежно включает статусно-оценочную значимость этого предмета. Даже окраска легкового автомобиля приобретает автономную сферу употребления: например, оттенки "баклажан" (темно-фиолетовый), "мираж" (серебристо-голубоватый), "опал" (серо-голубой с перламутровым отливом), "альпийская белизна" (ярко-белый цвет, этим цветом окрашены обычно служебные автомобили), "приз" (светло-зеленый), "аквамарин" (цвет морской волны с перламутровым отливом), "коррида" (оранжево-красный), "мокрый асфальт" (темно-серый с перламутровым отливом). Отметим, что ранее право на отдельную сферу хроматического обозначения имели в русской лингвокультуре лошади, масти которых (гнедой, каурый, буланый, вороной конь) современный средний носитель языка сможет охарактеризовать весьма приблизительно. Автомобиль приобретает множество стилистически значимых наименований: нейтральное общее, специальное техническое с указанием серии модели, фирменное, стилистически сниженное или игровое (сравним: "шестерка", "копейка", "мерс").

Компьютеры также наделяются дополнительными характеристиками, прежде всего им приписывается одушевленность. Интересно отметить, что в русском узусе несколько лет тому назад компьютерщики мужчины чаще говорили "моя

112

машина", а женщины — "мой компьютер", т.е. можно с определенными оговорками говорить о гендерной специфике "общения" человека с этим сложным прибором.

Важнейшей характеристикой отрефлектированного концепта является его опора на некоторое лексико-семантическое множество. И.А.Стернин при изучении концепта предлагает противопоставлять базовый слой и вторичные слои концепта, различающиеся либо не различающиеся по уровню абстракции (одноуровневые, многоуровневые и сегментные концепты) (Стернин, 2001, с.59– 60). Такой подход основан на признании определенной аналогии между структурой ментальных образований и семантической системой языка.

Нельзя не согласиться с А.Вежбицкой (1996), полагающей, что такие доминанты поведения в русской культуре, как относительная неконтролируемость чувств, неконтролируемость судьбы, категоричность моральных суждений, заложены в русской грамматике и определяют мировоззрение носителей языка. Вместе с тем было бы упрощением считать, что своеобразие культуры народа сводится к нескольким концептам, даже столь многомерным и существенным, как 'судьба', 'тоска', 'воля' для русской культуры, 'Ordnung' — порядок, 'Befehl' — приказ, 'Angst' — страх для немецкой, 'Freedom' — свобода, 'Privacy' — приватность, 'Enterprise'— предприимчивость" для английской. В самом деле, концепты, названные приведенными именами, играют особую роль в представлении обобщенных типов носителей соответствующих культур со стороны иностранцев. Но, во-первых, вырванные из системного множества концепты искажаются, во-вторых, не учитываются самопредставления (например, немцы глазами русских и немцы глазами немцев), в-третьих, выбор значимых концептов для представления своеобразия культуры народа претерпит существенные изменения, если мы будем говорить не только об этнокультурных, но об этносоциокультурных концептах (важнейшие концепты в сознании английских рабочих вряд ли совпадут с доминантными концептами английских бизнесменов или студентов).

Различие между культурами состоит в значимых нюансах, выделяемых при сравнении больших концептуальных объединений (концептосфер). Множественные характеристики дадут здесь более веские основания для того, чтобы сделать выводы о специфике менталитета того или иного народа. Концепт опирается на "лингвокультурологическое поле — иерархическую систему единиц, обладающих общим значением и отражающих в себе систему соответствующих понятий культуры" (Воробьев, 1997, с.60).

Концепты связаны с конкретными ситуациями в памяти людей, и эти ситуации подводятся под сценарий, именуемый соответствующим концептом, например, 'милосердие' — "предупреждение об опасности; предоставление возможности избежать неприятности; пожертвования; помощь инвалидам; распределение инвалидных колясок; утешение потерявшегося ребенка; уход, когда присутствие причиняет страдание и мн. др." (Жданова, Ревзина, 1991, с.60, 61). Задача лингвокультурологии, как считает В.А.Маслова, заключается в том, чтобы выразить культурную значимость языковой единицы (т.е. "культурные знания") на основе соотнесения прототипной ситуации фразеологизма или другой языковой единицы с "кодами" культуры, известными носителю языка либо устанавливаемыми с помощью специального анализа (Маслова, 1997, с.10, 11). Концепт обладает определенной памятью, избирательно воплощается не только в определенных языковых единицах, но и когнитивных моделях на протяжении длительного периода развития языка (Балашова, 1998, с.197).

Таким образом, культурный концепт в языковом сознании представлен как многомерная сеть значений, которые выражаются лексическими,

113

фразеологическими, паремиологическими единицами, прецедентными текстами, этикетными формулами, а также речеповеденческими тактиками, отражающими, по словам Е.М.Верещагина и В.Г.Костомарова (1999, с.12), повторяющиеся фрагменты социальной жизни. В этой связи заслуживает внимания понятие "лингвокультурема" — комплексная межуровневая единица, форму которой составляет единство знака и языкового значения, а содержание — единство языкового значения и культурного смысла (Воробьев, 1997, с.44, 49). Лингвисты стремятся уйти от многозначности термина "концепт", одно из значений которого и представляет собой содержательную сторону лингвокультуремы. Эльс Оксаар соотносит "культурему" как социокультурную категорию с "бихевиоремой" как коммуникативной категорией (противопоставление культуры и поведения как содержания и формы), уточняя способы выражения бихевиоремы – вербальный (слова), паравербальный (тембр, артикуляционный контроль и т.д.), невербальный (мимика, жестикуляция) и экстравербальный (характеристики времени, места, социальные индексы и др.) (Oksaar, 1988, S.28). В качестве альтернативного обозначения содержания лингвокультуремы предложен термин "логоэпистема" — "знание, несомое словом как таковым — его внутренней формой, его индивидуальной историей, его собственными связями с культурой" (Верещагин, Костомаров, 1999, с.7). Соглашаясь с тем, что концепт понимается в лингвистике, логике, психологии, культурологии не совсем одинаково, я бы не стал выводить это понятие из арсенала лингвокультурологии. Обратим внимание: ведь логоэпистема сориентирована на слово как основной носитель знания, сконцентрированного в лексическом значении и связанного со всем богатством данной культуры. Содержание концепта выражается не только словом, оценочные характеристики концепта, составляющие суть этого ментального образования при лингвокультурном сопоставлении, раскрываются в толковании, в тексте.

Представляют несомненный интерес те концепты, которые отражают специфическую логику, свойственную носителям определенной лингвокультуры. У таких концептов может не быть однословного обозначения, они представляют собой своеобразные коды — ключи к пониманию ценностей этой культуры, условий жизни людей, стереотипов их поведения. В частности, концепт-код прослеживается в этнокультурном юморе. Например:

Надпись на автозаправочной станции: "Бензина на самом деле нет".

Необходимо знать, что в период дефицита объявления о том, что чего-либо нет, часто подвергаются в нашей стране справедливому сомнению: для всех официально — нет, но для некоторых, возможно, есть. Этот концепт-код раскрывает реалии нашей жизни и вытекающую отсюда логику поведения людей. Такая надпись вызывает улыбку у носителей современной русской культуры, переживших соответствующий период дефицита товаров.

Немецкий юмор, как известно, часто строится на столкновении прямой и изощренно ошибочной логики:

Врач: Вы курите? Пациент: Нет.

Врач: Жаль, если бы Вы курили, я бы посоветовал Вам бросить, и Вы бы почувствовали себя лучше.

Изощренная логика в данном случае сама по себе безошибочна, но абсолютно бессмысленна и поэтому является предметом шутки.

Русскому лингвокультурному сознанию присуща постоянная готовность свести ситуацию к абсурду для расшатывания, казалось бы, незыблемых норм: "Все пропьем, но флот не опозорим!". Ясно, что подразумевается пирушка моряков, состязающихся в количестве выпитого спиртного. Позор и выпивка традиционно соотносятся в иной плоскости: позор пьяницам. В приведенной шутке эта норма

114

поведения ставится под сомнение и поэтому вызывает улыбку, — впрочем, только у носителей русской лингвокультуры. Приведем еще один пример, требующий, впрочем, определенных знаний о культуре и истории России: «И поехала она с ним в Сибирь на каторгу, и испортила ему всю каторгу». Каторга – особый вид наказания с привлечением к тяжелому физическому труду в суровых условиях – сравнивается с развлекательным мероприятием, которое можно испортить; страноведческая информация о женах декабристов, разделивших со своими мужьями тяготы и лишения заключения и ставшими образцами самоотверженной любви и верности, подвергается карнавальному переосмыслению; общий вывод этой нелепой фразы сводится к иронической жалобе женатого мужчины на его драгоценную половину, способную сделать жизнь хуже каторги. Эта тема многократно выражается в русском коллективном сознании: «Если б я был султан, был бы холостой!» — фраза из песни популярной комедии «Кавказская пленница», или известная фраза из песни В.Высоцкого: «Домой придешь – там ты сидишь».

К числу концептов-кодов относятся и символические действия, например, закрепленные в языке благопожелания, проклятия, заклинания и т.д. Известна армянская формула «цавт танэм» – «я возьму твою боль», которую произносят, желая утешить близкого человека и производя тем самым магическое действие. Его смысл ранее понимался буквально — как жертвенная молитва о том, чтобы страдание близкого человека перешло на говорящего. Наблюдения показывают, что магические формулы в трансформированном виде пронизывают ежедневный быт современного человека, своеобразно преломляясь в различных этнических и социальных группах – эта проблема, как и многие другие проблемы лингвокультурологии, еще ждет своего решения.

Детальная характеристика концепта-кода (ключевого концепта) советской культуры 'очередь' дана в работе Е.М.Верещагина (1996). Автор перечисляет коллективные и индивидуальные рече-поведенческие тактики, характеризующие очередь как культурный концепт, в виде клише: "Никого не пропускайте!", "Отпускайте по норме!", "Подходите скорее!", "Не толкайтесь!", "Мне об этом в очереди сказали" и др. Этот концепт имел четкие ценностные основания — умения выжить в условиях дефицита товаров. Отсюда множественные наименования успешного приобретения дефицитного товара (отхватить, вырвать, поймать на лету и — добавлю — достать), сверхценный статус продавца как распределителя блага, ритуализация момента покупки, четкое разделение на своих и чужих по признаку легитимности получения товара в данном месте.

Этнокультурные модели поведения выявляются в различных речевых образованиях, например, в речевых рефлексах — определенных структурах, используемых в речи не с номинативными целями, а для выполнения речеорганизующих (дискурсивных), модальных, аргументативных функций ("Кому говорят!") (Гак, 1998, с.685), дискурсных словах как отражениях этнокультурных стереотипов поведения (авось, видно, заодно) (Шмелев, 1995, с.146). Этнокультурные характеристики дискурса отчетливо прослеживаются в речеповеденческих ситуациях. "Типичной речеповеденческой ситуацией можно назвать регулярно повторяющийся "фрагмент социальной жизни": приветствие, просьбу, благодарность, призыв к откровенности, ритуал обсуждения цены при частной покупке, соболезнование, недовольство, плохое самочувствие, говорение комплиментов, демонстрацию дружелюбия (или враждебности), ухаживание, энтузиазм (или сдержанность) по поводу определенного предложения, приглашение, советование, запрещение (или разрешение) и т.д. Если придерживаться единого критерия при отграничении типичных ситуаций, то их

115

список окажется исчислимым" (Верещагин, Костомаров, 1999, с.12). И.А.Стернин предлагает следующую модель описания коммуникативного поведения той или иной лингвокультурной общности: 1) очерк национального характера; 2) доминантные особенности общения народа; 3) вербальное коммуникативное поведение (нормы речевого этикета и такие сюжеты, как общение с незнакомыми, общение в семье, в официальном учреждении, в гостях и т.д.); 4) невербальное коммуникативное поведение; 5) нацио-нальный социальный символизм (символика одежды, цветовых оттенков, подарков, примет и др.) (Стернин, 1996, с.103). Еще раз хотелось бы подчеркнуть, что, говоря о национальноспецифическом (этнокультурном) коммуникативном поведении, мы всегда имеем в виду, что этнокультурная специфика поведения неразрывно связана с социокультурной спецификой поведения. Интересным для изучения представляется вопрос о том, каким типам личности свойственно идентифицировать себя и других прежде всего по этническим признакам, каким – по социально-статусным, каким – по социально-ролевым, каким – по личностноиндивидуальным, и каково соотношение таких личностных типов в различных лингвокультурах.

2.3. Культурные доминанты в языке

Коммуникативная личность как предмет лингвистического изучения представляет собой обобщенный образ носителя культурно-языковых и коммуникативно-деятельностных ценностей, знаний, установок и поведенческих реакций. В структуре языковой личности особое место принадлежит ценностям — наиболее фундаментальным характеристикам культуры, высшим ориентирам поведения. Эти ориентиры возникают, по мнению П.С.Гуревича (1995, с.120), не только на основе знания и информации, но и собственного жизненного опыта человека, они представляют собой личностно окрашенное отношение к миру. Ценности лежат в основе оценки, тех предпочтений, которые человек делает, характеризуя предметы, качества, события. В этом смысле представляется оправданным разделить ценности на внешние и внутренние, имея в виду, разумеется, то обстоятельство, что между внешними, социальнообусловленными, и внутренними, персонально-обусловленными, ценностями нет четко очерченной границы. Вероятно, рубежами на условной шкале персональносоциальных ценностей могут считаться границы языкового коллектива, соответствующие, в определенной степени, типам коммуникативных дистанций, по Э.Холлу (Hall, 1969, p.116–125). Таким образом, противопоставляются ценности индивидуальные (персональные, авторские), микрогрупповые (например, в семье, между близкими друзьями), макрогрупповые (социальные, ролевые, статусные и др.), этнические и общечеловеческие. Можно выделить также ценности типа цивилизации (например, ценности современного индустриального общества, ценности средневекового христианства) между этническими и общечеловеческими, но с лингвистической точки зрения наибольший интерес представляют те явления, которые зафиксированы в языке — прежде всего, в его лексике и фразеологии.

Лингвистическая классификация ценностей может быть построена на различных основаниях. Казалось бы, в первую очередь есть смысл говорить о типах оценочных слов (слова, значения которых допускают однозначную общеязыковую интерпретацию в форме модальной рамки «и это хорошо» либо «и это плохо», слова, коннотации и импликации которых открыты для подобной интерпретации, и, наконец, слова, значения которых могут получить подобную интерпретацию лишь в нестандартных ситуациях). Но в таком случае

116

размывается различие между ценностью и оценкой, нарушается иерархия ценностей (как определить меру ценности в значениях слов опрятность, щедрость, геройство?). С другой стороны, ценным для человека является то, что играет существенную роль в его жизни и поэтому получает многостороннее обозначение в языке. Номинативная плотность той или иной тематической группы слов, детализация наименования, выделение смысловых оттенков являются сигналом лингвистической ценности внеязыкового объекта, будь то предмет, процесс или понятие. В этом случае наступает отождествление ценности и актуальности явления (наименований профессий и болезней явно больше, чем наименований видов помощи и предательства). Вероятно, для получения более адекватной картины представления ценностей в языке (и соответственно, в структуре языковой и коммуникативной личности) целесообразно учитывать наряду с оценочной и номинативной сторонами и собственно аксиологическую сторону проблемы. Обратившись к специальной литературе по аксиологии, обнаруживаем, что ценности в значительной мере определяются идеологией, общественными институтами, верованиями, потребностями. Есть расхождение между естественно-языковым и специальным (научным, религиозным и т.д.) представлением ценностей. Принимая во внимание потребности человека, конфликт между благом для себя и благом для другого (различие между утилитарными и моральными ценностями), а также рациональный и иррациональный характер переживания и понимания ценностей, предлагаем шкалу утилитарных и моральных ценностей, имеющую продолжение в область витальных потребностей человека (субутилитарные ценности), с одной стороны, и в область иррациональных установок, выступающих в качестве аксиом поведения

иоценки (суперморальные ценности), с другой стороны.

Вкачестве попытки комплексного осмысления ценностей в языке можно предложить модель ценностной картины мира. Мы исходим из того, что наряду с языковой картиной мира (в качестве ее аспекта) объективно выделяется ценностная картина мира в языке. Здесь уместно разграничить, по меньшей мере, этнокультурный и социокультурный планы, применительно к различным видам оценочных отношений, например, отношение к старшим и младшим, детям, женщинам и мужчинам, к животным, к собственности, к здоровью и болезням, к смерти, к состязаниям и играм, к труду и подвигу, к чуду и обыденности, к приватности, к жилищу, к земле и небу, к явлениям природы, ко времени и пространству. Такой материал прослеживается в этнографических, социологических, литературоведческих, лингвистических исследованиях (Hsu, 1969; Теребихин, 1993; Топорова, 1994; Гачев, 1995). При изучении ценностной картины мира в языке мы исходим из следующих положений:

1)ценностная картина мира в языке включает общечеловеческую и специфическую части, при этом специфическая часть этой картины сводится к различной номинативной плотности объектов, различной оценочной квалификации объектов, различной комбинаторике ценностей;

2)ценностная картина мира в языке реконструируется в виде взаимосвязанных оценочных суждений, соотносимых с юридическими, религиозными, моральными кодексами, общепринятыми суждениями здравого смысла, типичными фольклорными и известными литературными сюжетами;

3)между оценочными суждениями наблюдаются отношения включения и ассоциативного пересечения, в результате чего можно установить ценностные парадигмы соответствующей культуры (например, из определенного типа отношения к старшим и младшим можно вывести тип отношения к собственности,

ксостязанию, к приватности и т.д.);

117

4) в ценностной картине мира существуют наиболее значимые для данной культуры смыслы, культурные доминанты, совокупность которых и образует определенный тип культуры, поддерживаемый и сохраняемый в языке. Ю.С.Степанов говорит в этом случае о константах культуры (1997). Культурные доминанты – это наиболее важные для данной лингвокультуры концепты.

А.Д.Шмелев пишет, что "анализ русской лексики позволяет выявить целый ряд мотивов, устойчиво повторяющихся в значении многих русских лексических единиц и фразеологизмов, которые представляются специфичными именно для русского видения мира и русской культуры" (Шмелев, 2002, с.17). Разработка культурных доминант в языке весьма важна в теоретическом плане, поскольку позволяет интегрировать достижения в области культурологического языкознания (от В. фон Гумбольдта до новейших лингвострановедческих работ), прагматической и социальной лингвистики. Прикладная польза от изучения рассматриваемой проблемы для преподавания языка, для практики перевода, для оптимизации межкультурного общения очевидна. Вместе с тем следует заметить, что исследователь культурных доминант сталкивается с опасностью упрощенного, схематического и тенденциозного освещения установленных корреляций, поэтому обоснование методики исследования и принципов интерпретации полученных данных приобретает первостепенную значимость.

Методика изучения культурных доминант в языке представляет собой систему исследовательских процедур, направленных на освещение различных сторон концептов, а именно смыслового потенциала соответствующих концептов в данной культуре. Собственно лингвистическое исследование культурных доминант осуществляется в виде наблюдения и эксперимента (сплошная выборка лексических и фразеологических единиц, а также прецедентных текстов из словарей, сборников пословиц и афоризмов, текстов художественной литературы, газет и т.д., с одной стороны, и интервьюирование носителей языка, разработка анкет, включающих различные оценочные суждения, связанные с определенными предметными областями, с другой стороны). Лингвистическое изучение культурных концептов неизбежно должно быть дополнено данными других дисциплин — культурологии, истории, психологии, этнографии.

«Лексикон русского менталитета» под редакцией Анджея Лазари (RML, 1995) представляет собой попытку дать объяснение философским, социальным, религиозным и политическим идеям, составляющим специфику русского менталитета. Редактор этого издания отмечает в предисловии, что эта работа мыслится как часть энциклопедического словаря «Идеи в России», в котором должно быть более 600 единиц. По мнению А.Лазари, многие феномены и концепты в России не имеют верных соответствий в других странах и языках, или, что еще хуже, имеют кажущиеся соответствия. Понимая сложность и объем такого труда, А.Лазари характеризует полученный лексикон как предварительный результат, не свободный от противоречий и ошибок.

Для предметного обсуждения достоинств и недостатков рассматриваемой работы приведем текст одной из словарных статей.

Судьба. Fate.

Even though the Russian term sud’ba is customarily rendered into English as ‘fate’, these are two basically different concepts. Sud’ba does not contain within itself chance, coincidence, risk, just as ‘fate’ is not connected with the meaning to ‘judge’, to ‘judge beforehand’. ‘Fate’, even that which is personified and situated beyond the subject, leaves to the subject its own peculiar ‘free will’; it can, for example ‘be either provoked or not, or it can be opposed, whereas sud’ba does not take this kind of ‘will’ into consideration: one must subordinate himself to it, accept it with humility – pokorit’sya. It is here, in the relation to ‘free will’ towards sud’ba / fate – that lies among others, the

118

basic difference in attitudes of Orthodoxy and Catholicism, the Russian attitude and the Western attitude.

Even more, sud’ba is as if pre-established, it embraces the whole of human life, and therefore it can be interpreted as (in a general outline) a fixed way of life. Being understood as a ‘divine providence’ it contains in itself a ‘higher meaning’, it becomes the ‘experience of man’, and consequently leads to the justification and acceptance both of all kinds of misfortunes (including historical calamities) as well as acts (compare a proverbial sympathy of the Russian people for criminals and convicts). On the other hand, the attempt to change one’s fate is looked upon not too favourably. Certainly not without good reason, with such understanding of sud’ba all attempts of opposing it must be associated with an iconoclastic attitude; and generally this is the case. It certainly is not by accident that all historical revolts in Russia together with the October Revolution, on the one hand, activated just such attitude and anti-religious acts, and were carried out under the slogans of holy missions, on the other hand.

So, when it is said in various discourses sud’by Rossii or puti Rossii, the talk is not only of history, but rather, above all, of the ‘destiny – the mission’ of Russia and it is there that the contents of this mystical ‘destiny’ is sought (Faryno, 1995, p.108–109).

Итак, в отличие от английского fate русский концепт ‘судьба’ не включает признаки «случай», «совпадение», «риск», так же как и fate не содержит признаков «судить» и «судить заранее». Судьба-fate всегда оставляет субъекту право «свободной воли», человек может бросить вызов и противостоять судьбе-fate, в то время как русский концепт ‘судьба’ не дает человеку права на выбор, ей следует покориться. Именно свободная воля, по мнению Ежи Фарыно, и определяет разницу между православием и католицизмом, между русским и западным отношением к жизни. Судьба включает всю жизнь и может рассматриваться как заданный путь жизни. Судьба понимается как божественное провидение, имеет высшее значение, становится испытанием для человека. Такое отношение к судьбе ведет к оправданию и принятию любых несчастий (в том числе и исторических катастроф) и действий (общеизвестно сочувствие русских людей к преступникам и заключенным). Попытки изменить судьбу не приветствуются. Противостояние судьбе осознается как иконоборчество и осуществляется, если взглянуть на революции в России с этих позиций, как антирелигиозное действие под лозунгами святого предназначения, т.е. как борьба против старой веры за новую веру. Поэтому, когда говорят о судьбах или путях России, то имеют в виду не только историю, а предназначение, особую мистическую миссию России.

Сравним эти размышления с данными лингвистического исследования. Детальный многоаспектный анализ основной языковой репрезентации рассматриваемого концепта русской лингвокультуры был выполнен В.П.Москвиным на весьма репрезентативном материале более 2500 контекстуальных реализаций слова судьба, а также слов, парадигматически (таких, к примеру, как рок, фортуна, парка и проч.) и эпидигматически (судить и др.) связанных с этим полисемантом. На основании проведенного исследования, автор пришел к выводу о том, что слово судьба используется в русском языке в девяти основных значениях: 1) ‘сверхъестественная сила, предопределяющая все события в жизни людей’; 2) ‘сила, определяющая все события в жизни отдельного человека’ (“индивидуальная” судьба); 3) ‘воле-изъявление высшей силы’; 4) ‘волеизъявление’; 5) ‘суждено, предопределено свыше’ (как предикатив); 6) ‘то, что назначено испытать в соответствии с приговором высшей силы’, ‘то, что суждено’; 7) ‘жизнь’; 8) ‘будущее’; 9) ‘история’ (Москвин, 1997).

Этому концепту посвящена солидная коллективная монография под редакцией Н.Д.Арутюновой «Понятие судьбы в контексте разных культур». М.: Наука, 1994. В.Н.Топоров (1994, с.38, 50, 51) отмечает, что русские слова «судьба» и «случай»

119

образуют полярность абсолютного детерминизма (и, следовательно, предсказуемости) и абсолютного индетерминизма (полной произвольности), хотя в далекой ретроспективе эти слова, как и немецкое Los или английское lot, обнаруживают общий элемент отпускания-освобождения. Высказывается тезис о том, что судьба совпадает с роком, Богом, Божьей или мировой волей. Узнать свою судьбу, свое будущее – значит преодолеть свое Я, т.е. слиться с судьбой. А.Я.Гуревич (1994, с.155) рассматривает диалектику судьбы у германцев и древних скандинавов и доказывает, что в эддических текстах герой формирует собственную судьбу, он ощущает в себе свою индивидуальную судьбу. Анализируя пословицы и афоризмы, касающиеся судьбы, В.Г.Гак (1994, с.199) выделяет основные характеристики судьбы, которые могут быть представлены в виде оппозиций: 1) судьба и воля, 2) постоянство / изменчивость судьбы, 3) счастливая / несчастливая судьба, 4) справедливая / несправедливая судьба, 5) отношение человека к судьбе: исправимость / неисправимость ее, 6) способы изменения судьбы: активный / пассивный. Отношение к судьбе определяется мудростью человека, а мудрость приходит с жизненным опытом, судьба становится человеку ясной лишь под конец жизни.

Достоинством приведенной выше словарной статьи Е.Фарыно о специфике русского понимания судьбы является выявление отношения к судьбе как к Божественному волеизъявлению. Можно согласиться и с тем, что такое понимание является доминантой в традиционной русской лингвокультуре, т.е. оно определяет многие моменты мировидения и поведения. Вместе с тем представляется тенденциозным тезис автора о сочувствии русских людей преступникам (отрицательное отношение к власти, угнетателям, представителям закона, действительно, весьма распространено и объясняется исторически длительностью крепостного права, но отсюда не вытекает самоотождествление с криминалитетом). Исторические катастрофы вовсе не оправдываются, фраза «Кто виноват?» является прецедентной для отечественной истории, другое дело, что мысль о доле личной ответственности за случившееся со всей страной не является доминирующей в массах. Впрочем, как известно, такая мысль не типична для массового сознания ни в каком сообществе. Тенденциозность видна

ив том, что в российском самосознании якобы непременно есть мистическое понимание пути России, такое представление вряд ли можно считать массовым или типичным, оно отражает позицию определенной группы людей. Прав В.П.Москвин, отметивший на полях рукописи данной книги, что 1) вряд ли можно делать выводы о "русской судьбе" на основании только одного слова судьба, ведь соответствующее понятие в русском языке распределено между значениями целого ряда слов (рок, фатум, доля…), и 2) остается неясным, какое из значений слова судьба лежит в основе соответствующего культурного концепта.

По-видимому, рассматриваемая словарная статья – это пример индивидуально-авторской полемической публицистики. Поставленные вопросы, однако, могут быть взяты в качестве ориентиров для социолингвистического исследования. В лингвокультурологии, впрочем, доля субъективных наблюдений

ивыводов достаточно велика. Рассматриваемый лексикон, заметим, не претендует на роль универсального толкового словаря, произвольность отбора концептов и свобода их толкований означают лишь то, что другие исследователи могут сделать словарь концептов на иных методологических основаниях. И такой словарь – фундаментальный труд Ю.С.Степанова (1997) – вышел в свет.

Этот словарь представляет собой систематизацию ценностей культуры, проявляющихся в словах и вещах, отражающих историю народа и размышления его наиболее талантливых представителей, с учетом данных различных областей

знания. Понимая концепт как сгусток культуры в сознании человека,

120