Men_Alexandr_-_Istoria_religii_Tom_6

У реки Тибр, на холме, там, где впоследствии предстояло подняться многоэтажным дворцам и храмам форума, воины-скотоводы однажды вырубили лес и сложили несколько круглых тростниковых хижин. Согласно преданию, на этом месте в середине VIII века до н. э. внук альбанского царька Ромул заложил крепость, названную в честь него Рома (2).

Мы едва ли когда-нибудь узнаем, насколько достоверны легенды о происхождении Ромула и Рема, об основании Города и о братоубийстве, но Плутарх, вероятно, прав, говоря, что первый римский царь добился власти «вооруженной рукой». За трагической историей близнецов кроются какие-то бурные события, когда горстка изгоев сумела отстоять созданное ими укрепленное гнездо.

То, что Ромул сразу объявил Рим местом убежища,— деталь примечательная. Подобной привилегией владели лишь священные города. Следовательно, палатинская крепость быстро выдвинулась как соперник Альба-Лонги и притязала на полную независимость. «Туда, — говорит Тит Ливии,— сбегался из соседних племен всякий сброд, без различия: свободные и рабы, желавшие перемены своего положения» (3).

Из такого ядра мятежной вольницы мог легко вырасти дикий народ, склонный к анархии. Но случилось как раз обратное. Строгое распределение обязанностей, неуклонное выполнение долга с самого начала стали отличительными чертами римлян. Всегда готовые постоять за себя, они рано поняли, какая сила заключена в порядке и законе. Дух военного лагеря создал нацию, спаянную железной дисциплиной.

Благодаря этому римлянин смог в будущем дать миру те принципы прочной организации, в которых народы давно уже нуждались. Латинство стало цементом для общества, постоянно охваченного смутами. Вергилий утверждал, что Рим, обделенный чувством прекрасного, в искусстве правления проявил себя настоящим художником. Именно латинское воспитание и позволило бл. Августину назвать государство без законности шайкой бандитов.

Становится также понятным, почему и Западная Церковь, когда ее корабль выходил в открытое море истории, так высоко ценила «римскую идею». Рим выковал ее великих руководителей и пастырей: Климента, Льва, Григория.

По традиции, идущей от родового строя, в управлении принимали участие все обитатели поселка. Для этого они постоянно собирались на сходки, что воспитывало в них гражданское сознание и чувство ответственности.

Латинский civitas был во многом отличен от греческих и этрусских полисов. Стиль жизни полиса определяли, как правило, ремесленники и торговцы. Civitas же представлял собой оборонный союз пахарей и пастухов. Настоящим горожанином римлянин стал позднее. Его характер ковался не только в походах и стычках, но и в упорном крестьянском труде.

Ни в одной стране древности человек не был так привязан к деревенскому образу жизни; его предпочитали даже самые богатые представители знати. Века спустя, когда язва урбанизации поразила Лациум, римские ученые и политики все еще возлагали свои надежды на крестьянский труд. И не только они, но даже поэты Гораций, Вергилий, Тибул — черпали вдохновение в этой же теме. Немало торжественных гекзаметров было посвящено сортам почвы, виноградникам и пастушеским заботам.

Эта укорененность в земле питала жизненную энергию римлянина—работящего, рачительного, бережливого хозяина. Он отличался здравым смыслом, консерватизмом,

сгрогостью и чистотой нравов. Его натура сказалась и в самом латинском языке, лапидарном, деловом и ясном.

Была здесь и теневая сторона: печать прозаичности, делавшая жизнь Рима серой и монотонной. Если юность Эллады сопровождали музыка и поэзия, а зрелость обогатилась Драмой и метафизикой, то римская заря была в этом отношении почти бесплодной. Латины не создали ничего, подобного эпосу Гомера, а когда научились у греков философствовать, то прежде всего их заинтересовали практические вопросы жизни и морали.

Впрочем, неверно было бы изображать характер римлян мрачным. Трагедия у них не привилась, зато грубоватый латинский юмор стал проявляться довольно рано. Уже в одном из первых римских законов мы находим попытки оградить граждан от оскорблений сатириков. Повидимому, римская серьезность вовсе не мешала римскому смеху.

Непохожей на греческую была и ранняя религия Лациума. Напрасно мы стали бы искать в ней мифы о богах, подобные тем, что прославили Элладу и Восток. Говоря о Божественном, римлянин был осторожен и скуп на слова. Тут он чем-то напоминал иудея, не любившего фантазий в делах веры. И это сходство с Ветхим Заветом усиливается еще и тем, что исконный латинский культ долго не имел изображений богов (4). «Религия, писал о той эпохе Тертуллиан,— была простая, обряды бедные; не был Капитолий выше Олимпа; жертвенники сделаны были наскоро из земли, сосуды — из глины, курения—легкие; бог нигде с блеском не показывался; искусство греков и этрусков еще не украшало Рим статуями» (5).

Овидий утверждает, что потомки основателей города — патриции — не приносили в жертву животных.

Встарь, чтобы милость богов заслужить, человеку довольно было полбы и с ней соли блестящих крупиц.

Дымом курился алтарь, довольный травою сабинской,

и, разгораясь на нем, громко потрескивал лавр.

Тот, кто к венкам луговым из цветов приплести без усилья мог и фиалок еще, истинным слыл богачом. (6)

Каковы же были те боги, которым римлянин нес свои скромные знаки почитания?

От арийских пращуров он унаследовал культ верховного бога Дьяушпитара, которого именовал Дивус Патер, или Юпитер (7). Этот бог считался владыкой неба, света и грозовых бурь. Его призывали под сенью старых раскидистых дубов, у камней и гротов. Со времен Ромула главным местом поклонения Юпитеру стал Капитолийский холм. Туда, на открытую ветрам скалу, поднимался народ, чтобы совершать древние обряды предков.

В Юпитере видели не просто одного из богов, пусть даже и главного. Он казался чем-то большим. «Все полно Юпитером»,— говорил Вергилий, выражая в этой формуле изначальную веру римлян. А другой поэт называл Громовержца «прародителем, матерью богов, Богом единым» (8). Впоследствии языческий богослов Варрон пьпался даже сблизть религию Юпитера с учением стоиков о мировой душе. «Он есть един,—писал Варрон о Юпитере,—и в то же время—все, ибо мир один и в нем одном все» (9).

Разумеется, нельзя приписывать такого рода монистическую философию крестьянам Лациума. Им были мало доступны отвлеченные идеи, однако по существу Варрон довольно точно обрисовал суть старой латинской религии.

Божественное у римлян именовалось также Numen. Этим же словом обозначали не только высшее Начало, но и множество богов. На вопрос, откуда они появились, римлянин мог ответить примерно так: Numen дробится на бесконечные явления и события; колос и облако, вода и огонь, смелость и любовь, беда и удача—все это numina. Построением мостов через Тибр, выходом в поле, отпиранием дверей, началом войны, да и почти всем управляют специальные боги; одна только пора младенчества человека подведомственна сорока трем

numina.

Подобное разложение единобожия свойственно многим религиям, но Рим и тут обнаруживает своеобразие. В то время как большинство язычников представляли себе богов человекоподобными, римляне долго противились антропоморфизму. Им казалось уместнее сохранять древнейшую символику фетишизма, нежели наделять богов чертами смертных. Юпитера, например, они чтили под видом кремня, Марса—под видом копья, Весту—в виде пламени. Тем самым как бы выражалась вера в Божество, пребывающее по ту сторону человеческого. Римлянин интуитивно ощущал здесь тайну, постичь которую люди не могут, если она не воплощается в конкретных явлениях.

Как бы ни называть этот взгляд: пантеизмом, демонизмом или полидемонизмом, главное в нем—благоговение перед сокровенной Сущностью вещей и сознание зависимости от нее (10). То воистину была религия «неведомого Бога». «Великий Юпитер, или каким именем повелишь тебя называть»—так в смирении обращался римлянин к Непостижимому.

Отзвуки этих чувств сохранились и в христианское время. Напомним, что Рим, в противоположность эллинскому Востоку, не породил ни одной догматической ереси. Он, как и прежде, не дерзал слишком далеко проникать в непознаваемое, предпочитал явное и зримое — видимую организацию Церкви, присутствие Христа в Святых Дарах. Показательно, что в первые века ни один богослов, писавший по-латыни, не был коренным римлянином.

Тертуллиан и Августин, Киприан и Иероним—уроженцы провинций, где сказывались уже иные традиции и иной дух.

По мнению Теодора Моммзена, есть глубокий смысл в том, что греки, молясь, обращались к небу, а римляне—покрывали голову. Смирение и страх Божий пронизывали старое латинское благочестие. И тем не менее древнего римлянина трудно назвать мистиком.

Мистик ищет единения с Божеством, он устремлен за грань земного. Римлянина же высоты пугали, даже в религии он оставался приземленным прагматиком. Ему казалось достаточным верить, что все в мире объемлет Юпитер, или Нумен, и он хотел о нем знать лишь то, что касается обычной жизни людей, ее обстоятельств и нужд. Человеку, по словам Варрона, важнее всего помнить, «каких богов надлежит почитать публично, какие совершать каждому из них обряды и жертвоприношения» (11). Разобраться в этом было непросто: древнейший перечень латинских божеств показывает, как велико было их число, а Варрон доводил его до тридцати тысяч. Иной раз, шутя, говорили, что в Риме больше богов, чем людей. Характерно притом, что об этих загадочных существах не знали почти ничего, кроме имен. Да и сами имена—Страх, Болезнь, Доблесть—указывали только на их функции. Это лишний раз подтверждает тот факт, что в богах римляне видели скорее проявления Единого, чем обособленные личности. Можно поэтому сказать, что у римлян, как и у индийцев, многобожие существовало рука об руку со своего рода монотеизмом.

В гробницах Лациума часто находили изображения хижин. И это не случайно, ибо в древности не храм, а дом был для римлянина главным местом богопочитания. Храмы появились позднее в результате чуждых влияний.

Глава латинской семьи долгое время являлся единственным жрецом. «Знайте,—писал ревнитель старины Катон,—что за весь дом приносит жертву господин» (12). Поэтому власть отца была абсолютной и непререкаемой. Сыновья, даже взрослые, даже достигшие почетных званий, всецело ему подчинялись. Впрочем, и мать в римской семье пользовалась таким уважением, какое редко знал древний мир. Словом, домашний очаг был столь же надежным центром порядка, как и деревенская площадь, где собирался народ для решения дел.

В домах было принято ставить маски, снятые с умерших, в знак того, что вся «фамилия» пребывает под отеческим кровом. На праздники эти маски выносили, чтобы предки принимали участие в общем торжестве. Из погребальных масок развился потом римский портрет, который, в отличие от греческого, воскрешал индивидуальные черты усопшего. Эти жесткие, мужественные физиономии великолепно передают облик древнего римлянина.

Не только обитатели отдельного жилища, но и весь Populus Romanus, «римский народ», чувствовал себя единой семьей. Из нее исключались только рабы, на которых смотрели как на домашний скот. Кроме того, плебеи — крестьяне, переселившиеся в Рим из других областей, подобно греческим метекам, были сначала ограничены в правах. Совершать обряды могли только патриции, что являлось знаком их господствующего положения.

Покровителями и защитниками нации считались духи: Пенаты и Лары, которых чтили еще до основания Рима. Им вручали попечение о семьях, кланах и самом Городе. Когда был побежден Ганнибал, говорили, что из Италии его изгнали Лары.

Civitas олицетворяли, однако, не божество и даже не царь, а вся совокупность «римского народа», связанного родством, обрядами и правилами поведения. На civitas смотрели как на одно из совершеннейших воплощений Нумена. Несмотря на свою связь с землей, латинянин ставил Город выше природы. В основе римского мировоззрения лежал не космический миф, как у восточных народов, а миф, если угодно, социальный, государственный. Все легенды Лациума говорили только о людях и их гражданской общине.

Характерно, что «человеческие законы» предшествовали у римлян «законам божественным». По словам Варрона, «как живописец существует раньше, чем картина, архитектор—прежде, чем здание, так и государство явилось прежде, чем то, что им установлено»(13). А именно государству принадлежала в Риме власть создавать сакральное право.

Любовь к отечеству почиталась высшей добродетелью. Отдельная личность рассматривалась в Риме как нечто вторичное, подчиненное целому.

Должно о благе отчизны сперва наивысшем подумать,

После — о благе родных, а затем уже только о вашем.

Этот принцип хорошо знаком нашему веку. Так, например, катехизис итальянских фашистов начинался как пародия на Моисеев Декалог: «Я, Италия, твоя богиня, да не будет у тебя других богов, кроме меня». Разумеется, в такой обнаженной форме патриотизм был чужд даже древним язычникам, но, очевидно, зачатки обожествления государства появились в Риме довольно рано.

Как правило, культ государства выливается в поклонение вождям и монархам. Римляне раннего периода прошли и через эту стадию. Они приписывали своим царям сверхъестественные свойства и, следовательно, были близки к созданию священной автократии. По рассказу Плутарха, Ромул совершал магические обряды, призванные охранять Город от врагов. Сказание о таинственном «царе леса», который удерживал власть лишь до тех пор, пока способен защищать себя, несомненно, связано с верой в колдуна-предводителя. Считалось, что от царя зависит урожай, и поэтому царем может быть только сильный, здоровый человек. Всякий, одолевший его, получал в свою очередь право стать царем.

Обычай этот воскрешает мир первобытной старины: царство табу, ворожбы и древнейшей магии. Не случайно Дж. Фрэзер начал свой знаменитый труд по доисторической религии с латинской легенды о «царе леса».

Однако идея сакральной монархии угасла в Риме, едва зародившись. Воскреснуть ей суждено было только в эпоху императоров. При первых же царях ее развитию воспротивились патрицианские роды. Они упорно отстаивали mos majorum, «обычай предков», то есть порядок, при котором гражданский совет и народ правят сами согласно закону. Монархи же были оставлены в роли выборных людей и распорядителей культа. А с появлением жреческих коллегий они лишились и своей монополии в сфере гражданских обрядов.

Предание относит эту реформу к правлению Нумы Помпилия (715-673), преемника Ромула. Выходец из сабинского племени, он, как говорят, отличался благочестием и мудростью, за что был единогласно избран царем (14). И именно Нума сделал больше всего для ограничения прав монарха.

Тертуллиан сравнивал этого первого религиозного законодателя Рима с Моисеем. Однако важно отметить, что созданный Помпилием порядок вовсе не вытекал из воли богов, а являлся плодом государственного разума. По всему видно, что Нума действовал только от собственного имени и руководствовался в первую очередь пользой граждан (15). Правда, сохранилась легенда, будто при решении дел Нума получал советы от своей возлюбленной нимфы Эгерии. Но, по-видимому, тут мы встречаемся с отголоском какого-то архаического обряда, в котором царь выступал в роли супруга лесной богини (16). В остальном же Нума был вполне земным политиком и устроителем.

Вначале он, как говорит Плутарх, опасался тех «отчаянных и воинственных людей, которых занесло в Лациум отовсюду», и решил, что необходимо упорядочить их быт. Для этого он закрепил границы наделов, определил число праздников, а также ввел твердый календарь. Зная, что «направить и обратить к миру этот гордый и вспыльчивый народ очень нелегко», царь замыслил смягчить его нравы и увлечь церемониями, процессиями и торжествами в честь богов

(17).

Нуме приписывают сооружение маленького святилища бога Януса—двуликого стража порогов и границ. В дни мира двери его затворялись, а когда шла война, они стояли открытыми в знак того, что божество вышло для несения караула.

Едва ли возможно восстановить сейчас полную картину преобразований Нумы, но главное, чего он достиг, было приведение старых ритуалов в систему и учреждение жречества. Теперь не только хозяин дома или монарх могли приносить жертвы: для этого были выделены особые государственные служители культа.

Люди, обращавшиеся к ним, не искали назидания или откровения мистических тайн. Жрецы Рима не были ни наставниками веры, ни мудрецами, постигшими высшее знание. И

меньше всего они походили на египетских жрецов или индийских брахманов. Один историк удачно назвал их «священными юрисконсультами», поскольку они были лишь чиновниками, знатоками обычая. В обязанность старших жрецов, понтификов, входил надзор за общественными работами, строительством мостов и проведением праздников. Фламины были приставлены к алтарям Юпитера и других главенствующих богов.

Исключительно важные функции принадлежали авгурам, жрецам-гадателям, которые определяли будущее по полету птиц, блеску молний и другим приметам. Никакое государственное предприятие не обходилось без них. Однако политической власти авгуры не имели. Как и прочие жрецы, они состояли на службе у нации. Тем самым реформа Нумы, с одной стороны, лишила монархов жреческих привилегий, а с другой - закрыла путь иерократии.

Отношение римлян к закону не было чисто светским. Самая приверженность порядку вытекала из веры в его высший смысл. Блюстителем клятвы считался Юпитер, и его гнева должен был страшиться каждый изменник. По словам Тита Ливия, «мысль о вмешательстве божественного Провидения в человеческие дела с таким глубоким благочестием запала в сердца всех людей, что, несмотря на близость страха перед законами и наказаниями, государством управляли только вера и религиозная клятва» (18).

Даже если это утверждение историка и преувеличено, есть основания считать, что нераздельность гражданского и религиозного духа благотворно сказывалась на нравственной жизни римлян.

Их традиционные добродетели: верность, честность, скромность, мужество, уважение к старшим—повсюду вызывали удивление. Жители Лациума гордились тем, что враги могли, связав словом, отпускать на веру их пленных, зная, что те непременно вернутся. На подобных рассказах воспитывали молодое поколение.

Из идеи fides, верности, вырастало и римское право—этот прекрасный плод римской культуры, право, которое и поныне играет роль в борьбе с деспотизмом властей и произволом масс. Будучи по форме секулярным, оно имело и религиозные корни. Нужна была вера в то, что юридическая щепетильность угодна богам. «Право,—замечает известный историк Фюстель де Куланж,— родилось не из идеи справедливости, а из религии» (19). Судебная казуистика первоначально была частью обряда, и нарушить ее считали таким же кощунством, как изменить любую из частей ритуала.

Однако, питая гражданское и правовое сознание Рима, религия его сама сильно пострадала от развития юридического духа.

Формальный долг как главный стимул действия воцарился у латинян и в области веры, обедняя и сковывая ее. Предстоя Высшему, человек только выполнял своего рода повинность. Сердце его при этом оставалось почти безучастным. Римская молитва едва ли даже заслуживает этого названия; она ограничивалась механическим произнесением формул и предписанными жестами. Цицерон с полным правом говорит, что «вся религия римского народа разделяется на жертвоприношения и гадания». Ее считали неотъемлемым элементом гражданского строя. Человек, небрежный в ритуалах, рисковал оказаться в числе врагов государства.

Латинское слово religare происходит от глагола «связывать». Священнодействия связывали людей с богами и между собой. Но эта связь носила формальный характер. Полагали, что, соблюдая до тонкости все церемонии, человек честно выполняет условия договора с высшими силами. В этом римлянин был не меньшим педантом, чем любой иудейский законник. Жизнь его опутывали тысячи запретов и ограничений, освященных древностью. В частности,

жрец Юпитера не должен был прикасаться к лошади, к тесту, к бобам, не имел права проводить вне дома более трех дней, завязывать узлов на одежде и т.д. (20). Иные люди даже старались пореже выходить за порог дома, чтобы было меньше поводов нарушить какое-нибудь табу.

Знаменательно, что понятие superstitio, суеверие, означало в Риме отступление от принятых обрядов, а pietas, благочестие, понималось как точное выполнение ритуального регламента (21). Понятно отсюда, почему римлянин с таким упорством цеплялся за архаические обычаи. Подобно китайцу, он боготворил старину; исключение делалось лишь для военных операций, в ходе которых народ, по словам Цицерона, предпочитал обычаю пользу. Такой подход к религии сделал набожность Рима чисто «уставной». В ней безраздельно царил магизм, утверждая по отношению к богам свой главный принцип do ut des (я даю тебе, чтобы ты дал мне). Поскольку человек выполнял все «обязанности» культа, он считал, что имеет право требовать и от богов той же скрупулезности в ответных дарах.

В общем, без преувеличения можно сказать, что ранняя римская религия представляла собой форму, почти лишенную содержания. Безотчетное преклонение перед божественной Тайной не развилось в подлинную живую веру, а осталось в зачатке, ожидая иных времен. Однако ни ритуальное законничество, ни слепая преданность традиции не смогли погасить в римлянах стремления найти нечто более одухотворенное, чем их официальный культ. Это стремление в конце концов обрело свою цель в христианстве. Но прежде чем Евангелие пришло к ним, римляне пытались утолить свой духовный голод, обращаясь к верованиям этрусков и эллинов, азиатов и египтян.

ПРИМЕЧАНИЯ

Глава двадцать первая

ДУША И ВЕРА РИМЛЯНИНА

1.К концу II тысячелетия относятся находки так называемой «культуры Виллановы»в Италии, но определить ее этническую принадлежность пока едва ли возможно. См. : А. Немировский. История раннего Рима и Италии. Воронеж, 1962.

2.В настоящее время ученые отказались от мысли, будто сказание (Плутарха и др.) о Ромуле и Реме—чистый вымысел (см . А. Немировский. Ук. соч. , с. 86 сл.). Однако раскопки и другие данные свидетельствуют, что территория римских холмов была заселена еще до Ромула (см. И. Маяк. Проблема населения древнейшего Рима.—ВДИ, 1979, № 1, с. 71 сл.).

3.Т. Ливий. История Рима, 1, 8.

4.Варрон утверждает, что у римлян 170 лет не было изображений богов, то есть относит их появление к правлению царей-этрусков (Варрон у бл. Августина,о Граде Божием, IV, 31).

5.Тертуллиан. Апология, XXV.

6.Овидий. Фасты, I, 337. Пер. Ф. Петровского.

7.См.: А. Немировский. Идеология и культура раннего Рима. Воронеж, 1964, с. 99 сл.; А. Садов. Следы идеи о едином Боге у древних римлян ХЧ, 1896, № 11-12, с. 619.

8.Вергилий. Эклоги, III, 60, Соран—у бл. Августина, О Граде Божием. VII, 9.

9.Варрон—у бл. Августина, О Граде Божием, VII, 9.

10.См.: Ф. Зелинский. Рим и его религия—ЗИ, III, с. 9; К. Lattе. Romische Religionsgeschichte. Munchen, 1960, s. 62

11.Варрон.— О Граде Божием, VI, 5.

12.Катан. О земледелии, 193.

13.Варрон. О Граде Божием, VI, 4.

14.В настоящее время скептицизм историков относительно сообщения Ливия, Плутарха

идр. о Нуме значительно ослабел. Во всяком случае, он считается уже лицом реальным, и признается историческое ядро в легенде о его культовых реформах См.: Е. Hooker. The

signification of Numa's Religious Reforms.— «Numen», 1962, v. Х.

15.Варрон.—О Граде Божием, II, 16.

16.Плутарх. Нума, IV; Ливий, I, 19. См.: Дж. Фрэзер. Золотая ветвь. М., 1980, с. 170 сл.

17.Плутарх. Нума, VШ-ХХ.

18.Ливий, I, 21.

19.Фюстель де Куланж. Древняя гражданская община. М., 1895, с. 178. В этой классической работе историк собрал обширный материал, указывающий на религиозные основы античной культуры.

20.См.: Авл Геллий, X. 15.

21. См.: К. Lattе. Romische Religionsgeschichte, s. 40.

Глава двадцать вторая

ЭТРУСКИ, СИВИЛЛА, КАРФАГЕН

Италия, 650—204 гг. до н.э.

Культуры - не обособленные острова,

а гребни на великих волнах истории.

С. Франк

Уже давно было замечено, что ранний Рим по своим устоям напоминал Спарту с ее изоляцией и закрытым режимом. Но было и различие между ними. Как ни стремилось римское общество хранить себя от всего инородного, оно не застыло в абсолютной замкнутости. «Охранительную» тенденцию постепенно стала уравновешивать открытость к влияниям, которые насыщали латинство все новыми и новыми элементами. В древности важнейшим среди этих элементов был этрусский.

Расенов, обитателей холмистой Этрурии, греки называли тирренами. а римляне— этрусками. Они-то и стали первыми учителями жителей Лациума.

Цивилизация этрусков до сих пор остается для историков загадкой. Эти наставники римлян, смешавшись с италийскими племенами, исчезли как нация задолго до нашей эры. С тех пор улыбающиеся статуи и расписные гробницы расенов хранят молчание, подобно руинам Крита; из девяти тысяч сохранившихся этрусских надписей большая часть не расшифрована. Не удалось даже точно определить, к какой группе принадлежит их язык, потеряны следы их первоначальной родины.

Расены заявили о себе в Италии лет за сто до основания Рима, но откуда они пришли, никто не знал. Некоторые античные писатели полагали, что этруски—выходцы из Малой Азии, и сейчас эта гипотеза считается наиболее вероятной (1).

Этруски далеко обогнали сельскую культуру Лациума. Их богатые торговые и промышленные города славились своими зодчими, ювелирами и гончарами, не уступавшими греческим. Начиная с VI века из Этрурии стали приглашать мастеров, которые и воздвигли на Палатине первые храмы и статуи. Даже капитолийская волчица—эта эмблема «Вечного Города»—была отлита расенским скульптором.

Вообще в сфере искусства Рим чаще всего оставался лишь подражателем. Не храмы, а акведуки и фортификации воплотили его собственный стиль. Рим создавал в основном технические сооружения, предпочитая все остальное заимствовать у соседей.

С течением времени влияние этрусков простерлось так далеко, что некоторые из них добились римского трона. Это, правда, не значило, что Рим покорился Этрурии в политическом отношении. Она не могла создать единой и сильной державы. Но то, что в Лациуме правили Тарквинии, цари этрусского происхождения, показывает, насколько глубоко латинский мир был вовлечен в орбиту расенов.

Что же из этрусской религии проникло в римскую?

Установить это трудно хотя бы потому, что о мировоззрении этрусков вообще мало известно. Подобно всем язычникам, они чтили множество богов, главой которых был Тин, или Тиния. Находясь в тесных отношениях с греками, этруски переняли от них и культ Олимпийцев. Несомненно, в Этрурии сложились свои мифы, однако ни один из них не дошел до наших дней. О богах расенов мы знаем только по статуям, в которых лаконизм эллинской архаики сплавлен с декоративной пышностью Востока. Можно полагать, что лишь некоторые, и притом второстепенные, фигуры этрусского пантеона вошли в систему верований Рима.

Какая-то роль отводилась в расенской мифологии собаке или волку; многие народы связывали их с хтоническим и погребальным культами. Не исключено, что и легенда о волчице, вскормившей Ромула и Рема, была занесена в Лациум из Азии через этрусков(2).

Фрески и мозаики в гробницах рассказывают также о подземных духах и демонах, об отвратительных чудищах, населявших этрусскую преисподнюю. Расены боялись призраков и считали, что души покойников, испытывая томление, покидают могилы, чтобы причинять вред живым. По-видимому, представление римлян о призраках-ларвах коренилось в этрусских поверьях. Но в воззрениях расенов на посмертие было и немало светлых мотивов.

В наиболее ранних из их склепов часто находят изображения пирующих людей. По аналогии с Египтом историки заключили, что это умершие, которые обрели вечную радость в загробном мире. Алтари, посвященные героям, свидетельствуют об их обожествлении. У римлян нашла живой отклик именно эта сторона этрусского взгляда на бессмертие. В противоположность грекам они не связывали смерть с ужасами Аида. Считалось, что после гибели тела и его двойника, «гения», душа входит в семью подземных богов — манов, и с этого времени ей надлежит воздавать благоговейное почитание (3). Полагают, что в данном случае этрусские идеи переплелись с латинским культом предков.

Перед алтарями манов обычно клали хлеб, соль, зелень и цветы. У Овидия мы читаем:

Есть и могилам почет, ублажайте родителей души,

скромною данью любви чтите холодный их прах.

Скромны желания манов, милей им роскошных даяний ласка, нежадных богов мрак преисподней таит (4).

Уверенность в том, что боги могут открывать будущее, побуждала римлян относиться с величайшей серьезностью к «технике» предсказания. Этруски слыли в этом непревзойденными мастерами: их часто приглашали, чтобы узнать волю богов. Расены-кудесники пользовались авторитетом по всей Италии.

Вплоть до эпохи императоров в Риме существовали книги с изложением disciplina Etrusca, «учения этрусков». Цицерон сообщает, что в них трактовалось о трех предметах: ритуалах, молниях и искусстве прорицания. Особенно сложными считались гаруспиции — способы гадания по печени жертвенных животных. На Востоке их знали уже давно; некоторые ученые даже сам термин «гаруспиции» производят от ассирийского слова гар, печень.

Страбон, географ из Понта, перечисляет много других обычаев и обрядов, которые Рим унаследовал от этрусков. Но ни один из них не выходит за рамки первобытных церемоний. Следовательно, контакт с Этрурией не мог по-настоящему обогатить религию римлян. В самой сути довольно бесцветного культа латинян коренных перемен не произошло; магизм одного типа наложился на другой, лишь обременив его новым грузом суеверий.

Disciplina Etrusca усилила страх нарушить культовый устав. А сам этот устав, усложненный другими иноземными влияниями, стал практически трудно исполнимым. В результате у народа постоянно росло сознание вины, навязчивое чувство сакральной скверны.

«Самый пустой обыкновенный случай, писал позднее Цицерон,—если он только кажется нам предзнаменованием,—все и вся служит для того, чтобы пугать нас, и не дает нам ни одной минуты покоя. Казалось бы, что сон должен служить нам некоторого рода убежищем, когда мы можем отдыхать от горя и забот; однако именно во время сна всего более владеют нами беспокойство и ужасы» (5). Римлян стала преследовать мысль о необходимости добиваться