Ерзикян

"Вот уже месяц, как я добиваюсь разрешения перебросить мою жену к себе в Союз и ничего не выходит. Тов. Мессинг отказывает мне в праве получить свою жену без разрешения нужной инстанции, т. е. без твоего разрешения. Я даю любую гарантию за свою жену: 1) Головой ручаюсь и отвечаю, что моя жена (ей 37 лет) не была причастна ни в какой степени ни к какой политической организации и вообще к политике. 2) Готов по-революционному расстрелять собственноручно мою жену, если есть хоть малейшая улика о ее "политической работе", кроме безответственных доносов Бутузова и прочее. Если меня посмели оклеветать, что требуется для того, чтоб, одним словом, опорочить мою жену - какую-то финку. 3) Согласен переехать на постоянное жительство к себе в родное село, т.е. добровольно изолирую мою жену - семью, коль скоро кое-кто сомневается в моих утверждениях. 4) Если деревня наша "роскошь" для меня и моей семьи, готов ехать куда-угодно в ссылку - Сибирь и пр. 5) Если я совершил недопустимое с партийной точки зрения "преступление", женившись на финке, готов нести любое наказание, да и сам уже наложил на себя довольно суровое наказание, переводя себя на деревенскую работу в масштабе нашего села в 120 дворов.

Тов. Серго, я - в полном отчаянии. Неужели необходимо выбить меня из колеи, издергать мои нервы, довести меня не знаю до какой глупости - отчаяния, и все это абсолютно незаслуженно... Неужели моя жена, за которую я полностью ручаюсь и отвечаю, из себя представляет уж такую "опасность", что даже нельзя ее пустить в деревушку и под моим надзором?! Неужели я не заслужил в партии малейшего доверия (хотя бы столько, сколько Майский, Смирнов или Красовский), чтоб иметь право перебросить к себе свою жену, и Октябрьская революция требует развести меня с моей женой только потому, что она - финка? Других улик, кроме ее национальности, и мести за бутузовщину (а торгпред Ерзинкян был неуязвим как большевик и торгпред), нет и не может быть. Я ближе и лучше знаю свою жену, которая до того, как связалась со мной, имела свободный доступ (до весны 29 года) в СССР. Тов. Серго, вся Финляндия знает, что она - моя жена и должна переехать ко мне. Создалось тяжелое положение. Я за все время нашей власти никогда не беспокоил личной просьбой тебя. И если я прошу твоего внимания, то поверь, что я абсолютно прав в моих утверждениях, и я не хуже

стр. 76

других умею разбираться в людях (пусть [это] будет даже собственная жена). Прошу позвонить т. Мессингу, что "нужная инстанция" разрешает перебросить, дает право перебросить мою жену. Очень прошу твоего личного внимания к моему делу, так как затягивается переброска семьи, и я в полном отчаянии"11 .

В тот же день, 29 марта, Ерзинкян, согласно постановлению Совнаркома, был освобожден от обязанностей торгпреда в Финляндии, каковым назначался Давыдов. Впрочем, уже 11 апреля парттройка ЦКК ВКП(б) в составе ее высших руководителей - Орджоникидзе, Е. М. Ярославского и М. Ф. Шкирятова, заслушав объяснения бывшего торгпреда и ознакомившись с материалами по его делу, признала, что "нет основания предъявлять т. Ерзинкяну компрометирующие его обвинения и что он может работать по поручению партии на любой работе как в СССР, так и заграницей". Со слов Давыдова известно, что Ярославский возражал против данной формулировки, но все решило веское слово Орджоникидзе, сказавшего, что "не стоит дискредитировать т. Ерзинкяна", и дело квалифицировали заурядной склокой. Вердикт парттройки ЦКК ВКП(б) предопределил и принятое 29 апреля постановление ее Центральной проверочной комиссии: "Считать проверенным".

Таким образом, к величайшему неудовольствию Майского, Ерзинкян был не только реабилитирован, но и вернулся 4 мая 1930 г. в Гельсингфорс в отпуск для урегулирования семейных дел. "Это было страшным ударом как для меня, так и для всей здешней советской колонии, - вспоминал полпред в докладной записке Сталину от 20 августа 1931 г. - Ерзинкян с места в карьер поселился на квартире у Эрола, стал разъезжать на ее автомобиле и жить на ее средства, ибо собственных денег у него не было. С помощью разных ухищрений он несколько раз пытался, совершенно незаконно, получить довольно крупную сумму в торгпредстве, но это ему не удалось. Ни ко мне, ни вообще в полпредство Ерзинкян не заходил, но в торгпредстве сделался частым гостем, сидел там часами, занимался демагогией среди низших служащих и всем мешал работать. Первоначально говорил, что приехал только на две недели, но потом заявил, что проведет в Финляндии весь свой двухмесячный отпуск. Положение создавалось совершенно скандальное. В одной из враждебных нам финских газет уже был написан весьма ехидный фельетон о Ерзинкяне, Эрола и прочих вещах, и мне лишь с большим трудом удалось предотвратить его появление".

23 мая вопрос "о пребывании в Финляндии т. Ерзинкяна" обсуждался на заседании партбюро, которое, осудив его за "грубое нарушение принципиальных основ партийной этики", выразившееся в том, что он "днюет и ночует с торговкой - нашим классовым врагом", постановило вызвать бывшего торгпреда для объяснений. Но тот отказался явиться, вследствие чего партбюро, рассмотрев 27 мая вопрос "о сожительстве т. Ерзинкяна с гражданкой Эрола в связи с его прибытием в настоящее время в Финляндию", решило немедленно апеллировать к ЦКК и ЦК ВКП(б). Хотя уже 9 июня из Москвы пришла телеграмма за подписью замнаркомторга с предписанием Ерзинкяну выехать в Москву, тот ответил, что находится в отпуске, который еще не истек.

Последний раз в торгпредстве его видели 14 июня, а утром 17 июня адвокатское бюро Э. Энберга предъявило к оплате вексель на сумму в 260 тыс. руб. или 5,2 млн. финских марок, выписанный Ерзинкяном и выданный-де им год назад местному домовладельцу К. В. Шалину. Поскольку в книгах торгпредства указанный вексель не значился, 19 июня оно заявило о его подложности и потребовало от финских властей привлечь Ерзинкяна к судебной ответственности. Но, приступив к предварительному дознанию, гельсингфорсская уголовная полиция проявила явное нежелание его арестовывать, на чем, собственно, и настаивал Майский, который считал, что решившийся на подлог Ерзинкян пойдет дальше. И, действительно, в ночь на 21 июня 1930 г. редакция газеты "Helsingin Sanomat" получила открытое письмо

стр. 77

бывшего торгпреда, сопровождавшееся просьбой сообщить его текст в другие издания12 .

В своем заявлении, озаглавленном: "Два слова, почему я отказываюсь возвратиться в СССР", Ерзинкян писал: "Начиная с октября прошлого года, советский полпред в Гельсингфорсе Майский и его второй секретарь Красовский посредством письменных и телеграфных доносов в Москву начали обвинять меня в том, что, будто бы, я имею сношения с финляндско-английской контрразведкой, приставили ко мне шпионов и т. д. После того, как это дело было рассмотрено в Москве, я получил возможность отправиться в Финляндию на две недели, с 1 по 15 мая. Но едва я успел пересечь границу между Финляндией и СССР, как снова начались слежка, доносы, вызовы к секретарю Чека, требования отправиться для разъяснений в управление Чека, угрозы отправить меня в СССР и т. д., все по тем же причинам - связь с английско-финляндской разведкой. Это печальное дело, продолжающееся уже 9 месяцев, огорчало меня до бешенства, и я решил не возвращаться в СССР (хотя там остаются мои дети и другие близкие) и вообще удалиться от политики. Хочу надеяться, что Майский, Красовский и другие не вынудят меня больше вспоминать о них"13 .

Узнав около двух часов ночи о том, что в утренних газетах должно появиться данное заявление, Майский немедленно разослал по всем редакциям свое официальное коммюнике, в котором указывал, что бывший торгпред скрылся после совершения ряда подлогов и будет привлечен к судебной ответственности. В тот же день Майский обратился в МИД Финляндии с настоятельным требованием арестовать Ерзинкяна, что возымело, наконец, действие, и уже вечером его заключили под стражу. Торгпредству не стоило большого труда доказать, что оно не получало никаких денег по спорному векселю, не вело никаких дел с бюро Энберга и в то время, когда вексель был якобы выписан, имело на текущем счету в одном из банков свыше 5 млн. марок, в связи с чем отнюдь не нуждалось в дополнительных средствах. Но Ерзинкян, по выражению Майского, "выкинул свой козырной трюк", объяснив следователю, что никаких следов данного векселя в торгпредских книгах, действительно, нет, ибо он являлся не каким-то обыкновенным, а ..."политическим".

Подследственный утверждал, что приехавший в мае 1929 г. в Гельсингфорс полпред Майский привез с собой "секретный приказ" о выдаче ему из средств торгпредства 25 тыс. фунтов стерлингов на цели "политической агитации". Поскольку такой суммы в торгпредстве не оказалось, ибо оно больше покупало, чем продавало, Ерзинкян обратился к финскому домовладельцу Шалину, пообещавшему достать необходимые деньги. 17 июня торгпред явился на квартиру Шалина, где они подготовили текст векселя на сумму в 5,2 млн. финских марок или 25 тыс. фунтов стерлингов, который Ерзинкян тут же, мол, подписал и удостоверил печатью. Получив вексель, Шалин вышел в другую комнату, с кем-то поговорил и вынес необходимую сумму наличными. Но так как операция не имела ничего общего с делами торгпредства, факт ее был зафиксирован лишь в тайной ордерной книге, хранящейся у полпреда, а "секретный приказ", согласно полученной инструкции, уничтожен с сообщением о его исполнении шифровкой в Москву. Допрошенный полицией Шалин подтвердил показания Ерзинкяна, указав, что деньги ему дал представитель одной из финских компаний, рассчитывавшей на лесную концессию в Карелии. Сам Шалин собирался получить за свое посредничество определенное количество акций, но так как вексель своевременно выкуплен не был, поручил бюро Энберга произвести взыскание денег с торгпредства14 .

"Эта басня, - писал Майский, - была сдобрена целым рядом подробностей в духе уголовно-бульварных романов о "железных комнатах", специальной охране при стальных дверях из восьми человек, секретном отделении "Чека" и тому подобных "ужасах", которые-де укрываются под крышей большевистского полпредства в Гельсингфорсе. Весь этот бред сумасшедшего был

стр. 78

подхвачен финской прессой и 27 июня на первой странице, под сенсационными антисоветскими заголовками, опубликован в газетах. Полпредство немедленно опровергло басню Ерзинкяна, заявив, что в ней нет ни одного слова правды и выдумана она исключительно для того, чтобы "придать видимость политического акта совершенному им чисто уголовному преступлению". Тогда Ерзинкян в газетах от 30 июня опубликовал факсимиле полученного им от ЦКК решения по своему делу. История, таким образом, все более разгоралась..."

В начале июля полицейское дознание было закончено, и дело передали на рассмотрение 3-го отделения Гельсингфорсского ратгаузского (городского) суда. При этом Ерзинкяна предполагалось выпустить из-под стражи, однако, благодаря нажиму полпредства на МИД Финляндии освобождение удалось предотвратить. Что же касается местного судопроизводства, то Майский описывал его так: "Оно еще и сейчас основывается на старом шведском кодексе 1734 г. и поэтому носит чрезвычайно архаический характер. Так, судебного следствия, в нашем смысле слова, в финских судах нет. Сначала полиция производит весьма поверхностное дознание, а затем передает дело в совершенно "сыром виде" в ратгаузский суд. Последний сам уже ведет расследование дела при участии сторон, вызывая свидетелей, производя экспертизы и т.п. Поэтому каждое дело тянется обычно очень долго, пока после ряда повторных заседаний суд не выясняет окончательно картины преступления, после чего он уже принимает решение. Приговор тоже объявляется не сразу, а лишь недели через две после вынесения. Судебный процесс носит не состязательные, а "инквизиционные" формы. Перекрестного допроса свидетелей нет. Вопросы свидетелю может задавать только председатель суда. Адвокаты сторон имеют право в письменном виде передавать свои вопросы свидетелям председателю, но последний решает, ставить их свидетелю или нет. Показания свидетеля, не дающего присяги, не считаются ни во что. Выступления адвокатов на иностранных языках не допускаются, требуются обязательно финский или шведский языки и т. д. и т. п. В силу указанных обстоятельств дело Ерзинкяна заняло 11 заседаний и тянулось в низшей инстанции полгода-с июля по декабрь"15 .

На открывшемся 22 июля слушании дела подсудимый (типичный армянин, как описывала его пресса, "с острой бородкой и жгучими глазами") упорно придерживался своей версии. "Помимо займов чисто коммерческого свойства, я, - уверял Ерзинкян, - был вынужден устраивать т.н. "внутренние" секретные займы специально для надобностей полпреда, резидентов Чека и военного ведомства, когда они нуждались в деньгах. В таких случаях мне предъявлялись шифрованные требования из Москвы, где условно говорилось: "деньги возьмите у хозяина". За два года таким путем через мои руки прошло около 2 млрд. финских марок. На оплату таких займов мне присылали деньги в особых пакетах дипломатической почтой. Такие векселя считались секретными и к ним не применялись правила о двух подписях, тогда как на торговых векселях всегда была одна подпись - бухгалтера, а другая - моя. У меня было 13 бухгалтеров и 67 служащих. Наше помещение состояло из 32 комнат и, конечно, всем торговым векселям велся правильный учет и о них сообщалось Госбанку. Не нужно забывать, что в то время, когда Майский требовал с меня 25 тыс. ф. ст., в связи с необходимостью произвести немцам срочный платеж в 65 млн. рублей, у нас было катастрофическое положение с деньгами; мы были вынуждены продавать за бесценок товары; денег не было не только в Гельсингфорсе, но и в других торгпредствах. Это и было одной из причин, почему я обратился за займом к Шалину". Тот же, не скрывал Ерзинкян, "согласился ссудить мне эту сумму еще и потому, что я должен был ему устроить лесную концессию на 60 млн. рублей".

Касаясь того, что заставило его отказаться от возвращения в СССР, Ерзинкян повторил, что Майский, завидовавший-де успехам торгпреда, лживо обвинил его в связях с финской и английской контрразведками. "Вот уже 50 дней, - негодовал подсудимый, - как я содержусь в тюрьме, не имея воз-

стр. 79

можности, вследствие этого, добыть доказательства своей невиновности, а Давыдов, этот бывший портной из Могилевской губернии, катается то и дело в Москву, фабрикует какие ему угодно документы... Я прошу суд освободить меня до приговора из заключения"16 .

В доказательство своей версии Ерзинкян представил показания ряда свидетелей, причем не только Шалина, но и некоего лейтенанта Мустонена, подтвердившего, что именно он напечатал спорный вексель на своей пишущей машинке и присутствовал при обмене его на деньги. В свою очередь известная гельсингфорсская ясновидящая Коскинен, которую иногда посещал сам президент Л. Реландер, заявила, что видела злополучный вексель у Шалина именно в июне 1929 г. и даже предрекла ему в связи с этим всякие несчастья. Наконец, коммерсант Райкас утверждал, что лично привез Шалину из заграницы 12 тыс. ф. ст., а Эрола и другие менее важные свидетели дополняли и подкрепляли версию Ерзинкяна показаниями, данными под присягой. В результате суд посчитал доказанным, что Ерзинкян действительно взял у Шалина деньги, но не передал их по назначению, т. е. совершил растрату. Советская же сторона пыталась доказать, что вексель - подложный, так как составлен не в июне 1929 г., а годом позже, когда Ерзинкян не являлся уже торгпредом, и поэтому никаких денег получить не мог, а значит подсудимого надлежит судить за мошенничество и подлог. С целью доказательства своей версии торгпредство ходатайствовало о проведении экспертизы чернил, которыми Ерзинкян подписал вексель, однако, на состоявшемся 5 августа очередном своем заседании суд отклонил указанную просьбу.

Этому немало способствовало и усиление праворадикальных настроений в Финляндии и находившееся в пике своего развития т. н. "фашистское" лапуасское движение, названное по имени своего центра - деревни Лапуа. Лапуасцы, по оценке Майского, пытались спровоцировать конфликт с "восточным соседом" в надежде создать благоприятную почву для провозглашения военно-фашистской диктатуры, но предпринятая ими в октябре попытка государственного переворота не удалась. Напряженная внутриполитическая обстановка и обострение финляндско-советских отношений создавали дополнительные трудности в деле Ерзинкяна, которого лапуасцы взяли под особое покровительство и даже прикомандировали к нему военного юриста.

"В момент начала процесса, - отмечал Майский, - мы располагали только помощью юрисконсульта торгпредства - адвокатского бюро Хело и Иоутсенлахти. Оба они - социал-демократы, причем первый - плохой юрист, но видный член сейма и бывший министр социальных дел в социал-демократическом кабинете Таннера 1927 г., а второй - неплохой юрист для дел обыкновенного масштаба, но горький пьяница и человек, абсолютно лишенный всякой инициативы. Учитывая трудность и серьезность дела, мы хотели иметь по возможности лучшего адвоката Финляндии. К тому же Хело и Иоутсенлахти сильно трусили и на первых порах старались как-нибудь увильнуть от необходимости представлять советские интересы в суде. Мы начали поиски, но тщетно! Мы обратились к 11 известнейшим адвокатам Финляндии из разных политических партий - все отказались под разными благовидными предлогами, хотя все время чувствовалось, что делают это они с тяжелой душой, ибо предвкушали "хороший заработок". Один, более откровенный, сказал: "Если я возьму ваше дело, меня объявят под бойкотом и я потеряю всю свою прочую клиентуру". А другой, не менее откровенный, прямо заявил: "Я не хочу быть переброшенным в Россию!" Наконец, с большим трудом мы нашли одного известного выборгского адвоката Сарасте, который согласился выступать и который сразу же потребовал аванс в 1250 рублей. Пришлось исполнить его желание. Однако когда подошел день выступления в суде (19 августа), Сарасте вдруг оказался лишенным возможности исполнить взятое на себя обязательство и вместо себя послал своего "друга" - адвоката Миссимиеса. Накануне судебного заседания один из агентов Ерзинкяна всю ночь спаивал Миссимиеса (это выяснилось впоследствии), и тот явился в суд совершенно пьяным и, конечно, провалил для нас этот день"17 .

стр. 80

Поскольку экспертиза установила, что печать на векселе является подлинной, суд постановил освободить Ерзинкяна из-под стражи. Полпред видел за этим влияние лапуасцев, которые даже приставили к подсудимому специальную охрану для защиты от "агентов Чека" и одно время предоставляли ему убежище в Лапуа. Кстати, уже 26 августа на заседании первого отделения ратгаузского суда, на котором рассматривался гражданский иск Шалина к торгпредству, впервые фигурировала официальная доверенность на имя Ерзинкяна, от 14 января 1929 г., согласно которой торгпред действительно уполномочивался выдавать "всевозможные обязательства, в том числе кредитные и вексельные"18 .

В результате, сокрушался Майский, "Сарасте пришлось прогнать и иметь с ним еще неприятные денежные разговоры. Затем мы нашли еще одного адвоката, который согласился взять наше дело - социал-демократического депутата сейма Эриха. Он - член известной в Финляндии семьи, его родной брат был премьер-министром Финляндии, а ныне является финским посланником в Стокгольме. Казалось бы, можно было рассчитывать хотя бы на элементарную буржуазную честность со стороны столь видного человека. На деле, однако, вышло иначе. Эрих, подобно Сарасте, тоже согласился выступить от нашего имени на заседании 11 сентября и тоже попросил вперед аванс в размере 1250 рублей. Мы дали. И вот, в самый день заседания, за два часа до открытия заседания, Эрих вдруг является в торгпредство и заявляет, что условленный с ним гонорар (5000 руб. за ведение дела во всех инстанциях плюс 2500 руб. в случае выигрыша) его не удовлетворяет и что если мы не удвоим цифру, то он отказывается сегодня выступать. Это было самое нахальное вымогательство! Как ни критично было наше положение, но мы показали Эриху на дверь, и в спешном порядке мобилизовали Иоутсенлахти для выступления в суде 11 сентября"19 .

На указанном заседании советская сторона выставила ряд свидетелей, которые показали, что первое знакомство Ерзинкяна с Шалиным состоялось лишь осенью 1929 г., то есть значительно позже даты, указанной на векселе. Однако все приглашенные свидетели являлись бывшими или настоящими работниками торгпредства, то есть "большевиками", не желавшими к тому же давать присягу, из-за чего они не произвели впечатление на суд и публику, которые им просто не поверили. Поистине "гласом вопиющего в пустыне" осталось и заслушанное судом официальное письмо Майского, подтверждавшего, что он не получал никаких денег от подсудимого, и заявление Иоутсенлахти, в котором утверждалось, что Шалин и Ерзинкян злонамеренно столковались с целью обманным путем заполучить более 5 млн. финских марок.

В то же время Ерзинкян, продемонстрировав суду всех своих финских свидетелей, добавил к этому еще два "козыря": первым стали показания специально приехавшего из Парижа некоего Н. Штильмана, который рассказал, как в мае 1929 г. лично передал коммерсанту Райкасу 12 тыс. ф. ст., доставленных-де последним Шалину. На вопрос, откуда он взял такую сумму, Штильман сначала немного замялся, но потом решительно ответил, что получил ее у парижского банкира Анри Дюпюи. Вторым "козырем", вызвавшим большую сенсацию, стал "документ-удостоверение", подписанный невозвращенцами Г. С. Агабековым, Г. З. Беседовским, СВ. Дмитриевским, Н. П. Крюковым-Ангорским, М. В. Наумовым, А. А. Соболевым, К. А. Сосенко и еще недавно служившим в гельсингфорсском торгпредстве Н. Р. Кастлем. В заявлении утверждалось, что при всех советских миссиях за границей имеются тайные канцелярии, руководимые представителями ИНО ОГПУ, в которых вся отчетность является секретной и недоступна рядовым служащим. Дмитриевский же показал суду, что, по его сведениям, ОГПУ ежегодно расходует на секретную работу в Финляндии около 600 тыс., а Коминтерн - несколько миллионов финских марок, причем именно торгпредства занимались тайной закупкой, перевозкой и хранением оружия для финских коммунистов20 .

стр. 81

Переполненные, по выражению Майского, "антисоветскими гнусностями и клеветами" показания невозвращенцев были полностью зачитаны на процессе и широко распубликованы финской прессой, которая не обошла вниманием и длинного заявления Ерзинкяна, по-прежнему настаивавшего на политической подоплеке своего дела. Обращаясь к "многоуважаемым судьям", подсудимый, "перед лицом всей Европы", умолял их не отдавать его "в жертву темной игры темных сил", а, наоборот, позволить вывести Россию "из-под политического, экономического и морального ига", о котором с таким трудом проникают сведения через надежно охраняемую "агентами Чека" границу. В конце концов, признавался Майский, "с заседания 11 сентября Ерзинкян, несомненно, ушел победителем, и наша тактика в этот момент сводилась лишь к тому, чтобы оттянуть решение суда до более благоприятного для нас момента".

Понятно, что "разоблачения" Ерзинкяна использовались лапуасцами почти на каждом их собрании, а лидер организации В. Косола цитировал показания бывшего торгпреда на избирательном митинге 18 сентября, обещая, что на очередном судебном заседании 16 октября мир будет потрясен еще более "ужасными открытиями". Более того, специально опубликованная книжка "Пути лапуасского движения", которая, по словам полпреда, сплошь состояла из антисоветских речей Ерзинкяна на суде и показаний в его пользу, данных "корифеями невозвращенчества", стала чуть ли не главным агитационным пособием лапуасцев во время избирательной кампании в сейм. Даже правительственный официоз "Uusi Suomi" столь неумеренно защищал Ерзинкяна, что Майскому пришлось выступить по этому поводу со специальной нотой протеста. Хотя лапуасцы настаивали на выдворении Майского из Финляндии, правительство ограничилось требованием убрать из страны чекиста Красовского, который был вынужден покинуть Гельсингфорс.

"Испытав столько разочарований с финскими адвокатами, - продолжал Майский, - я решил попробовать со шведскими, учитывая, что швед может выступать в финском суде на своем родном языке, а к тому же в состоянии обнаружить больше смелости и независимости как гражданин другой страны, пользующийся значительным весом в Финляндии. Через наше полпредство в Стокгольме мне удалось завербовать одного из крупнейших шведских адвокатов, большого специалиста по вексельным делам, некоего Лагеркранца. Он приехал в Гельсингфорс и весьма рьяно принялся за дело. Но человеком он был совсем чуждого нам мира и весьма далеким от политики. Когда на одном из заседаний суда Ерзинкян, желая запугать и суд, и "общественное мнение" Финляндии, хвастливо заявил, что за два года работы в Гельсингфорсе через его руки прошло 50 миллионов рублей, которые он якобы передал агентам ГПУ, военной разведки и Коминтерна, бедный Лагеркранц совсем перетрусил и сбежал из суда, не досидев до конца заседания. В тот же вечер он на аэроплане улетел домой. В столь критическом положении я просил НКТ и НКИД спешно прислать нам какого-нибудь опытного русского юриста, который мог бы, если не сам выступать в суде, то хотя бы подготовлять такие выступления и вообще руководить нашей защитой".

Наркомторг прислал юрисконсульта берлинского торгпредства А. Ю. Рапопорта, но тот, поприсутствовав на одном из заседаний суда, в Гельсингфорсе не задержался и, вернувшись в Германию, сам перешел в ряды невозвращенцев. После всех этих злоключений Майский пришел к выводу, что в сложившихся условиях вряд ли удастся найти достаточно видного иностранного адвоката, готового защищать интересы СССР, вследствие чего сам взялся за ведение дела, уповая на собственные "здравый рассудок и политическую изворотливость" и используя в качестве ширмы финского адвоката Иоустенлахти, выполнявшего в суде указания полпреда. Однако после заседания 11 сентября для Майского стало ясно, что если не пустить в ход какие-либо "героические средства", дело будет несомненно проиграно.

"В связи с процессом, - отмечал полпред, - я уже не раз говорил с тогдашним мининделом Прокопе, требуя его помощи в целях выяснения

стр. 82

истины. На протяжении всего разбирательства я произвел подобных демаршей свыше 15. Однако первоначально Прокопе относился к моим настояниям и протестам довольно прохладно. Во второй половине сентября мне улыбнулось счастье. Выпущенный под давлением лапуасцев на волю Ерзинкян немедленно же засел за писание "разоблачений" в виде книги под заглавием "Два года моей работы в Финляндии". Это был первый том его "мемуаров". Его он успел закончить к середине сентября и даже сдал для печатания в лапуасскую типографию. Второй том, посвященный его работе в СССР и "воспоминаниям" о руководящих товарищах нашей партии, был отложен Ерзинкяном на более поздний срок. Мне удалось узнать содержание первого тома, а также название типографии. В своей книжке Ерзинкян, между прочим, резко нападал на Прокопе, изображая его контрабандистом и безвольной игрушкой в советских руках. При ближайшем свидании с Прокопе я поделился с ним моими сведениями. Прокопе был страшно взбешен, но сначала не вполне мне поверил. Потом навел нужные справки и... превратился в нашего союзника в деле Ерзинкяна. Печатание книги Ерзинкяна было прекращено, а давление Прокопе на суд в нашу пользу явственно увеличилось".