дядя ваня 3

Входят Серебряков и Вафля, и каждое слово профессора, каждая его шутка наполнены осознанием собственной важности , самолюбованием. В голову ему пришла прекрасная идея: он придумал, как избавиться от ненавистного имения, и с восторгом первооткрывателя он хочет поделяиться со всеми своей радостью. Настроение Серебрякова в таком диссонансе с настроением дяди Вани, что каждое слово профессора для героя Макова - как пощечина. Он понимает, что не сможет поддерживать этот радостный тон и разумно решает уйти, но профессор настаивает на том, чтобы он остался. Дядя Ваня садится в кресло качалку и сидит ссутулившись, прикрыв рот руками, сжатыми в замок - поза абсолютной закрытости. Он погружен в себя, Серебрякова почти не слышит, на фразу о продаже имения реагирует не сразу, как будто пытается пробудиться от дурного сна. Поначалу он надеется, что все это какое-то недоразумение, ошибка, ведь имение принадлежит Соне и профессор не в праве свободно распоряжаться им. Но профессор отвечает дяде Ване, покровительственно улыбаясь, будто объясняет ему, неразумному, прописные истины: "Я предлагаю сделать это для блага Сони!" Дядя Ваня наконец понимает, что это не шутка и не ошибка, и чаша его терпения переполняется: "Это непостижимо!". Он в волнении встает, дрожащими руками наливает себе воды, нервно ходит из стороны в сторону, утирая пот со лба и судорожно пытаясь собраться с мыслями, ищет аргументы, призывает к себе в союзники Вафлю, но Серебряков упорно не понимает, чего от него хотят. Жесты дяди Вани нервны и хаотичны, в диалог с ним тихо вступает тревожная скрипка. Дядя Ваня взрывается, когда Серебряков удивленно спрашивает, отчего он сам не повысил себе жалованье. Его недавний кумир упрекает его в том, что он не крал... Скрипка звучит громче и тревожнее, приближается пик кульминации. Не помня себя, от упреков в эгоизме дядя Ваня переходит к обвинению профессора в бездарности, все недовольство, так долго сдерживаемое, выливается наружу: "Пишешь ты об искусстве, но ничего не понимаешь в искусстве!"Дядя Ваня Макова одновременно и лиричен, и драматичен, и смешон: он, человек обычный, использует слова и движения из героически-романтического репертуара, и в этом комичен, но в то же время мы понимаем, какая драма скрыта за этой нелепостью и комизм уходит на второй план, затмеваемый надрывом драматизма, и существует параллельно с ним, обостряя его. Когда Серебряков решает, что причина столь бурной истерики - жадность, дядя Ваня беспомощно замирает, воздев глаза к небу, и сотрясается в беззвучном истерическом смехе: профессор не понял его и решил, что дело лишь в деньгах. Кажется, дядя Ваня только сейчас до конца осознает, кому он посвятил свою жизнь и понимает, что счастлив он уже никогда не будет. "Пропала жизнь", - недоуменно, полувопросительно произносит он, беспомощно разводя руками. Наступает кульминация. В отчаяньи, по-детски падает он на колени перед матерью, прося у нее помощи, но та лишь повторяет свое "слушайся Александра!". На секунду дядя Ваня замирает, обводит взглядом собравшихся и в глазах его - какая-то страшная идея. "Будешь ты меня помнить!", - драматическим шепотом говорит он Серебрякову и решительно удаляется за сцену. В постановке Никитиной однозначно решено, что дядя Ваня уходит не стрелять в профессора, а сводить счеты с жизнью, как и в "Чайке", во избежание мелодрамы самоубийство переносится за кулисы. Но и самоубийство нелепо срывается - Серебряков идет успокоить дядю Ваню и не дает ему умереть с достоинством. После первого неудачного выстрела тревожная скрипка набирает силу, присоединяются к ней ритмичные барабаны. Кажется, не отдавая себе отчета в своих действиях бежит он за Серебряковым с револьвером. Вжавшийся в стенку испуганный профессор жалок и противен, от его самодовольства и следа нет. Все вокруг замирают в оцепенении, дядя Ваня принимает картинную мелодраматическую позу, полностью копирующую позу А.Л. Вишневского в спектакле МХТ, медленно направляет пистолет на Серебрякова и нажимает на курок. Когда профессор облегченно вздыхает, дядя Ваня понимает, что его вновь постигла неудача, с ужасом и недоумением смотрит на револьвер, потом, припадке ярости, с криками "Черт!", крутится, размахивая руками, цепляет паутину, висящую с двух сторон от стеклянной двери, и запутывается в ней. Обессиленный, опутанный паутиной, он опускается на ступени , через решетку открывает дверь, жадно глотает воздух, и, наконец, приходит в себя. Осознание всего ужаса случившегося выражается в беспомощном, отчаянном крике "Что я делаю?!?" Музыка набирает силу, постепенно перекрывая и рыдания Елены, и тихий плач беспомщной Сони, взывающей к нянечке, как к последнему разумному человеку.

На сцену выбегает плачущий Вафля с оркестровыми тарелками, на протяжении всего спектакля заменяющимими ему гитару в руках. Он подходит к каждому герою и ударяет тарелками в такт музыке прямо перед его носом. От резкого удара кажется, что в лицо каждому из героев дует ветер, приводящий их в чувство. Обойдя всех, Вафля, обычно тихий и мягкий, в гневе бросает тарелки на пол. Свет гаснет.

Во время перестановки Вафля стоит перед занавесом. Сначала, пока звучит громкая музыка, он стоит, зажав уши и сотрясается в беззвучных рыданиях. Но вот, музыка стихает и он успокаивается. И опять, как в начале спектакля, достает из кармана колокольчик, и после нескольких звоночков вновь вступает тихий и легкий вальс: все как будто бы возвращается на круги своя. Все живы, все обошлось, заживем по-старому. Но вот, в умиротворенную сцену няни и Вафли врывается подавленный дядя Ваня. Он впадает в раздражение оттого, что все вокруг его опекают. Он находится в том состоянии, когда просто необходимо остаться одному, но Астров, неотступно следующий за ним, понимает, как опасно оставлять его одного в таком состоянии. Главное, что дядя Ваня испытывает на протяжении четвертого действия - острое чувство стыда: нелепость, глупость его неудачного покушения на профессора пеерчеркнула все сказанное им, его приняли за сумасшедшего и слова его уже никто не воспримет всерьез. Астров, понимающий это состояние, не уговаривает его вернуть морфий, а старается задеть его своим равнодушием, "взять на слабо": "Поди в лес, застрелись там!" Дядя Ваня врет по-детски - быстро, без интонаций, глядя в пол: "Ничего я у тебя не брал". От бессилия и отвращения к себе он закрывает лицо руками. Сидя за столом, сутулый, с опущенными плечами, он выглядит жалким, слабым рядом со стоящим за его спиной Астровым. Но вот входит Соня, и начинает уговаривать дядю Ваню, хвалить, умолять: "Ты добрый, ты пожалеешь нас, и отдашь". Именно ее ласка, доброта сейчас так нужны ему, ради Сони он и отдает морфий. Он садится за стол и начинает судорожно перекладывать бумажки, чтобы чем-то занять себя, отвлечься, забыться. Когда Елена Андреевна входит и просит его пойти к Александру, он от стыда не может поднять на нее глаз, не собирается вставать, но стоит Соне сказать: "Папа и ты должны помириться, это необходимо", - как он покорно идет за племянницей. Когда они с профессором возвращаются, то становится ясно: это не примирение, а смирение дяди Вани - не поднимая глаз на профессора он обреченно, без интонаций говорит: "Ты будешь аккуратно получать то же, что получал раньше, все будет по-старому". На протяжении сцены прощания он стоит около своего стола и ждет, когда все, наконец, попрощаются и Серебряковы уедут. В то же время на его лице - грустное осознание того, что подошла к концу единственная цветная страница его жизни. Когда Елена Андреевна уже поднимается по ступеням, забыв о нем, он тихо говорит ей: "Прощайте... Простите..." и еще тише: "Мы никогда больше не увидимся". Растроганная, она ласково, как ребенка, целует его в голову и уходит. Он на полминуты замирает с опущенной головой, стараясь как можно дольше удержать ее прикосновение. Звенит колокольчик, тихо и безнадежно звучит фортепиано - Бах. Соня зажигает свечу, они с дядей Ваней тихо, обреченно и самосзабвенно уходят в работу, на реплики Астрова дядя Ваня отвечает односложно, из вежливости.

Соня обреченно провожает Астрова, идя перед ним со свечой в руках, и эта свеча - тот самый "огонек в дали", в котором так нуждался Астров. Вернувшись, садится к дяде Ване, и они, как два человека, чувствующие одну общую боль, на несколько мгновений замирают, глядя в пустоту. "Дитя мое, как мне тяжело", - отрешенно выдыхает дядя Ваня, у него уже нет сил плакать. Звучит небесная музыка, те самые ангелы, Соня произносит свой монолог, освещенная лучом теплого света и как будто бы сама излучает свет. Постепенно гримаса боли на лице дяди Вани разглаживается, из глаз его текут слезы, и она тоже начинает светиться. Пережив испытание, он становится выше, возвращается к себе прежнему, смиренному, но на совсем ином уровне: осознав всю меру ничтожества профессора он продолжает служить ему, но служит уже не кумиру, а покорно несет свой крест, трудится, в надежде, что счастье, жизнь светлая, прекрасная, изящная будет дана ему за гробом в награду за неустанный труд. Соня кладет голову ему на плечо, свет гаснет, темнота поглощает их. Мелодрама в финале пересиливается прекрасным смирением любви.