Глава IX основные черты первобытного сознания

1

Из данного выше анализа фактов, который легко мог бы быть подтвержден многими другими фактами, вытекает, что первобытное мышление — мистическое по своему существу. Этот основной характер первобытной психйки определяет всю манеру мышления, чув­ствования и поведения первобытного человека. Отсюда также рождается крайняя трудность понимания первобытной психики и усвоения ее процессов. От чувственных впечатлений, которые похожи у первобытного человека и у нас, она делает резкий поворот и устремляется по путям, по которым мы не идем. Мы быстро оказы­ваемся без дороги, когда пытаемся проследить психическую деятель­ность первобытного человека. Когда мы стремимся угадать, почему первобытные люди поступают (не поступают) так или иначе, каким соображениям они подчиняются в том или ином случае, какие моти­вы побуждают их соблюдать тот или иной обычай, мы всегда рискуем ошибиться. Мы можем найти «объяснение», которое будет более или менее правдоподобно, но в девяти случаях из десяти окажется ложным.

Пример этого — африканские ордалии. Истолковывать их как процедуру, имеющую целью обнаружить преступников, видеть в них своего рода судебное действо по аналогии со средневековым судом божьим или даже ордалиями античной Греции, — значит, обречь се­бя на их полное непонимание и на выспреннее разглагольствование, подобно миссионерам из Западной или Южной Африки, насчет без­мерной нелепости поведения несчастных негров. Если, однако, усво­ить манеру мышления и чувствования туземцев, если добраться до коллективных представлений и чувствований, из которых вытекает их поведение, то оно уже не покажется нелепым. Напротив, оно вполне последовательно. С их точки зрения ордалия своего рода реактив, который только и способен обнаружить зловредную силу, воплотившуюся якобы в одном или нескольких членах общественной группы. Лишь это испытание обладает необходимой мистической спо­собностью для разрушения указанной силы или по крайней мере для обезвреживания ее. Из страха перед всевозможными бедствиями и несчастьями туземцы не могут ни за какую цену отказаться от орда­лии, и все доводы и возражения белых кажутся им столь же неуме-

333

стными и нелепыми, сколь нелепой кажется белым манера поведения первобытных людей.

Менее трагическим, но не менее характерным выглядит рассмот­ренное нами недоразумение по поводу лечебных приемов, применя­емых к первобытным людям европейцами. Для того чтобы вскрыть и понять это недоразумение, следует ясно усвоить и выявить пред­ставление, которое существует у туземцев о болезни и лечении, о лекарствах и режиме, предписываемых белыми докторами, о послед­ствиях, которых первобытный человек ожидает от выполнения пред­писаний белого врача, и т. д. Причина недоразумения становится очевидной, когда в корне этих представлений, столь отличных от наших, обнаруживается чисто мистическая концепция сопричаст­ности и причинности, лежащая в основе всего первобытного мышле­ния.

Если бы недоразумения подобного рода, которые должны были случаться очень часто, тщательно вскрывались и устранялись первы­ми белыми людьми, входившими в соприкосновение с туземцами, мы нашли бы драгоценные данные для того исследования, которое попы­тались провести. Однако этого не случилось, и много ценнейших воз­можностей безвозвратно потеряно. Европейцы, которые первыми вступили в более или менее постоянные сношения с первобытными племенами, имели совершенно иные заботы, чем наблюдение мышле­ния и чувствований туземцев, а также точное сообщение и описание попадавшегося им материала. Даже если некоторые из них брали на себя эту длительную, тонкую и сложную задачу, то большинство ев­ропейцев были не в состоянии осуществить ее как следует. Для успе­ха в подобных делах требуется точное знание языка туземцев. Недостаточно усвоить язык настолько, чтобы без труда общаться с ними в повседневной жизни, передавать им желание или приказание, получать от них полезные сведения, касающиеся быта. Необходима также и совершенно другая вещь: первобытные языки часто отличают поразительная грамматическая сложность и удивительное богатство словаря, они принадлежат к типу, весьма отличному от индоевропей­ского или семитского, к которым привыкли мы. Для того чтобы уло­вить оттенки представлений туземцев, подчас озадачивающих нас, проследить, как эти представления связываются между собой в ми­фах, сказках, обрядах, необходимо овладеть духом и подробностями языка. Но во множестве случаев это условие выполнялось лишь при­близительно.

«В наших сношениях с туземцами, — говорит один английский администратор по поводу папуасов Новой Гвинеи, никогда ранее не

334

видевших европейцев, — величайшая трудность заключается в том, чтобы заставить их понять точный смысл того, что им говорят, и уло­вить точный смысл того, что они говорят». Столь чужды друг другу сталкивающиеся в данном случае типы мышления, столь несходны привычки обеих сторон, столь различны манеры выражения! Европе­ец пользуется абстракцией, почти не задумываясь над этим, а про­стые логические операции настолько облегчены для него языком, что не требуют усилия. У первобытных людей мысль, язык имеют почти исключительно конкретный характер. «Метод рассуждения эскимо­сов, — говорит один хороший наблюдатель, — производит на нас впечатление весьма поверхностного, ибо они даже в малейшей степе­ни не привыкли проделывать то, что мы называем законченным ря­дом рассуждений, и держаться какого-нибудь единого объекта. Другими словами, их мышление не поднимается до абстракций и ло­гических формул, оно придерживается воспринятых образов и поло­жений, следующих друг за другом по законам, которые с трудом улавливаются нами». Одним словом, наше мышление прежде всего концептуально, т. е. построено на понятиях, первобытное мышление совершенно не таково. Оно крайне трудно, если не недоступно, для европейца даже тогда, когда последний пытается к нему применить­ся, даже когда он владеет языком туземцев: европейцу крайне труд­но, если не невозможно, мыслить как туземцы, даже если он как будто говорит подобно им.

Когда наблюдатели описывали и регистрировали институты, нра­вы, верования, обнаруженные ими у низших племен, они пользова­лись (да и как могло быть иначе?) понятиями, которые казались им соответствующими подлежавшей описанию реальности. Однако имен­но потому, что это были понятия, окруженные логической атмосфе­рой, свойственной европейскому мышлению, манера выражения европейских наблюдателей формулировала и искажала то, что они пытались выразить. Перевод становился равносильным измене. При­меров подобного рода существует огромное множество. Для обозначе­ния невидимого существа или, вернее, невидимых существ, которые вместе с телом составляют личность первобытного человека, почти все наблюдатели употребляли слово «душа». Мы знаем, сколько оши­бок и путаницы породило употребление данного понятия, которого нет у первобытных людей. Целая теория, когда-то пользовавшаяся большим авторитетом да и ныне сохраняющая много сторонников, покоится на предположении, что у первобытных людей существует понятие о душе или о духе, похожее на наше. То же произошло и с выражениями «семья», «брак», «собственность» и т. д. Наблюдателям

335

для описания институтов, имевших поразительное, как казалось, сходство с нашими, приходилось пользоваться указанными понятия­ми. Однако мы уже видели, что внимательное изучение устанавлива­ет следующий несомненный факт: коллективные представления первобытных людей не умещаются без искажения в рамках наших понятий.

Возьмем простой пример, не требующий длинного анализа. На­блюдатели обычно наделяют именем монет раковины, которыми ту­земцы пользуются в некоторых местах (между прочим, в Меланезии) для меновых сношений. Недавно Р. Турнвальд показал, что эти ра­ковинные деньги (Muschelgeld) не точно соответствуют тому, что мы называем монетой. Для нас речь идет о посредствующем предмете (металлическом или бумажном, что в данном случае неважно), кото­рый дает возможность обменивать все что угодно на все что угодно. Это универсальное орудие обмена. Меланезийцы, однако, совершенно не имеют общего понятия подобного рода. Их представления более конкретны. Туземцы с Соломоновых островов, как и их соседи, упот­ребляют раковины для меновых сделок, однако при этом всегда со­блюдается строжайшая спецификация сделок. «Эта монета, — пишет Турнвальд, — употребляется по существу для двух основных целей: 1) для того чтобы добыть женщину (при заключении брака); 2) для приобретения союзников при ведении войны и для уплаты компенса­ции, полагающейся за мертвых, погибших ли от простого убийства или в бою».

Отсюда понятно, что монета не служит, собственно говоря, для экономических целей: она предназначена для выполнения определен­ных социальных функций. Только что указанные нами цели, для ко­торых употребляется монета, делают также понятным, почему забота о собирании и сохранении сокровищницы из раковинных монет ле­жит прежде всего на начальнике. Он хранит фонды в специальных хижинах... Они служат ему, например, для ссуд, даваемых своим лю­дям, когда те хотят купить себе жен... Тонкая раковинная монета служит также для украшений. Наряду с этой монетой в Буине такую же важную роль в качестве ценных знаков играют браслеты. Их до­ставляют из Шуазеля... Ценным знаком служит также свинья, кото­рая употребляется при разных платежах, особенно при устройстве многочисленных праздничных пиршеств, которые обязательны для туземцев в самых разнообразных случаях.

Что касается торговых сделок в собственном смысле слова, то не­заметно, чтобы для них употреблялась какая-нибудь монета, хотя бы даже раковинная. Между туземцами совершается обмен, однако ме-

336

новые сделки здесь специализированы и тем самым регламентирова­ны. «В частности, — говорит Турнвальд, — в обмене товара на товар одни определенные предметы могут обмениваться лишь на другие оп­ределенные предметы, например копье на браслет, плоды на табак, свинья на нож. Весьма охотно туземцы обмениваются предметами, пригодными для потребления, например таро или кокосовыми ореха­ми на табак, оружием на украшения (копьями на браслеты или стек­лянные бусы) и т. д.».

Мы не пойдем дальше за интересным описанием экономической жизни туземцев Соломоновых островов, которое дает Турнвальд. Приведенных цитат достаточно для того, чтобы показать, в какой ма­лой мере наше понятие «монета» подходит к раковинной монете, ко­торой пользуются туземцы. Если только можно говорить, что они обладают монетой, то они имеют о таковой лишь весьма неопреде­ленное и неточное представление. Однако тщательное и вниматель­ное исследование специальных целей, которым служит раковинная монета, более глубоко знакомит нас с определенными институтами, в то же время оно позволяет нам лучше понять мышление этих тузем­цев, которые не оперируют отвлеченными общими понятиями и за отсутствием того, что мы называем монетой, организуют обмен одних определенных предметов на другие определенные предметы.

Подобная критическая работа могла бы быть проделана над дру­гими отвлеченными понятиями, которыми наблюдатели первобытных обществ пользовались для выражения коллективных представлений первобытных людей и описания их институтов.

Таким образом, в силу необходимости, лежащей в самой природе вещей, т. е. из-за глубокого различия между мышлением и языком первобытных людей, с одной стороны, и нашим мышлением и язы­ком, с другой, большая часть свидетельств, которыми наука распола­гает для изучения первобытного мышления, может быть использована лишь с большими предосторожностями и после углубленной критиче­ской проработки. Совершенно невольно первые наблюдатели, религи­озные или светские, уже тем деформируют и почти всегда искажают институты и верования, о которых они сообщают, что непреднаме­ренно пользуются в описаниях привычными им понятиями. Наблю­датели, следующие за ними, поступают так же, причем указанное обстоятельство, т. е. искажение действительности, усугубляется тем, что теперь уже институты и верования первобытных людей подверг­лись влиянию культуры белых и это заражающее действие начинает угрожать мышлению и языку туземцев. Но где же искать необходи­мые данные о первобытном мышлении, если не в писаниях тех, ко-

337

торые вблизи наблюдали первобытных людей, жили с ними и среди них? Наука не имеет в своем распоряжении других источников. Не­избежное несовершенство источников, скудость их содержания почти достаточны для объяснения медленности развития науки в этом воп­росе и ненадежности полученных ею результатов.

Эта трудность, однако, не безысходна. Трудность подобного рода в большей или меньшей степени встречается во всех науках, матери­алы которых состоят из свидетельств, а правила внутренней и внеш­ней критики, к нашему времени достаточно хорошо разработанные, столь же действительны в применении к этнографическим источни­кам, как и к другим. Кроме того, в той мере, в какой анализ перво­бытного мышления делает шаги вперед и достигает результатов, которые можно считать достоверными, исследователь располагает все более многочисленными и верными критериями для проверки ценно­сти свидетельств, как старых, так и новых: он уже лучше знает, что должен отбросить в каждом из свидетельств, а что можно сохранить. Наконец, удовлетворительное знание существенных черт первобытно­го мышления дает толчок к более углубленному и тщательному изу­чению институтов первобытного человека. Преодоление первого этапа приводит к тому, что легче становится начинать, по крайней мере, изучение следующих этапов.

2

Первобытное мышление, как и наше, интересуется причинами происходящего, однако оно ищет их в совершенно ином направлении. Оно живет в мире, где всегда действуют или готовы к действию бес­численные, вездесущие тайные силы. Как мы уже видели, всякий факт, даже наименее странный, принимается за проявление одной или нескольких таких сил. Пусть польет дождь в тот момент, когда поля нуждаются во влаге, и первобытный человек не сомневается, что это произошло потому, что предки и местные духи получили удовлетворение и таким образом засвидетельствовали свою благо­склонность. Если продолжительная засуха сжигает урожай и губит скот, то это произошло, может быть, оттого, что нарушено какое-ни­будь табу или что какой-нибудь предок, посчитавший себя обижен­ным, требует умилостивления. Точно так же никогда никакое предприятие не может иметь удачу без содействия невидимых сил. Первобытный человек не отправится на охоту или на рыбную ловлю, не пустится в поход, не примется за обработку поля или постройку жилища, если не будет благоприятных предзнаменований, если мис­тические хранители социальной группы не обещали формально помо-

338

щи, если сами животные, на которых собираются охотиться, не дали своего согласия, если охотничьи и рыболовные снаряды не освящены и не осенены магической силой и т. д. Одним словом, видимый мир и невидимый едины, и события видимого мира в каждый момент за­висят от сил невидимого. Этим и объясняется то место, которое зани­мают в жизни первобытных людей сны, предзнаменования, гадания в тысяче разных форм, жертвоприношения, заклинания, ритуальные церемонии, магия. Этим объясняется привычка первобытных людей пренебрегать тем, что мы называем естественными причинами, и ус­тремлять все внимание на мистическую причину, которая одна будто бы и является действительной. Пусть человек заболел какой-нибудь органической болезнью, пусть его ужалила змея, пусть его раздавило при падении дерево, пусть его сожрал тигр или крокодил, первобыт­ное мышление причину усмотрит не в болезни, не в змее, не в дере­ве, не в тигре или крокодиле: если данный человек погиб, то это произошло, несомненно, потому, что некий колдун «обрек» (doomed) и «предал» его. Дерево, животное послужили лишь орудиями. Другое орудие могло бы выполнить ту же роль, что и это. Все эти орудия, так сказать, взаимозаменимы и зависят от той невидимой силы, ко­торая их употребляет.

Для направленного таким образом сознания не существует чисто физического акта. Никакой вопрос, относящийся к явлениям приро­ды, не ставится для него так, как для нас. Когда мы хотим объяснить какой-нибудь факт, мы в самой последовательности явлений ищем те условия, которые необходимы и достаточны для данного факта. Когда нам удается установить эти условия, мы большего и не требуем. Нас удовлетворяет знание закона. Позиция первобытного человека совер­шенно иная. Он, возможно, и заметил постоянные антецеденты (предшествующие явления) того факта, который его интересует, и для действия, для практики он в высшей степени считается со своими наблюдениями, однако реальную причину он всегда будет искать в мире невидимых сил, по ту сторону того, что мы называем природой, в метафизике в буквальном смысле слова. Короче говоря, наши про­блемы не проблемы для него, а его проблемы чужды нам. Вот почему ломать голову над вопросом, какое разрешение он дает какой-нибудь нашей проблеме, выдумывать такое решение и пытаться из него де­лать выводы, способные объяснить тот или иной первобытный инсти­тут, значит, устремляться в тупик.

Так, Фрэзер считал возможным построить теорию тотемизма на незнании первобытными людьми физиологического процесса зача­тия. В связи с этим происходили длительные дискуссии по вопросу

339

о том, как себе представляют первобытные люди процесс воспро­изведения у человека, как понимают беременность члены самых низших обществ. Было бы, однако, не бесполезно рассмотреть сна­чала предварительный вопрос о том, ставится ли вообще первобыт­ным мышлением проблема зачатия в такой форме, которая позволила бы указанной дискуссии прийти к какому-нибудь реши­тельному выводу.

Можно смело утверждать, не рискуя впасть в ошибку, что если внимание первобытного мышления при той его ориентации, которую мы установили, направляется на факт зачатия, то оно останавлива­ется не на физиологических условиях этого явления. Знает ли оно физиологические условия или не знает, в той или иной степени, все равно оно ими пренебрегает и ищет причины в ином месте, в мире мире мистических сил. Для того чтобы положение могло стать иным, надо было бы, чтобы данный факт в качестве какого-то единичного исключения из всех остальных фактов природы рассматривался пер­вобытным мышлением с точки зрения совершенно иной, чем другие, надо было бы, чтобы в силу какого-то непонятного исключения пер­вобытное мышление в этом случае заняло бы совершенно непривыч­ную позицию и устремилось непосредственно к выяснению вторичных причин. Ничто не дает нам оснований думать, что это так. Если, на взгляд первобытных людей, ничья смерть не бывает естественной, то само собой разумеется, что и рождение по тем же основаниям никог­да не является более естественным.

Действительно, даже до всяких сношений с белыми первобытные люди, например австралийцы, наблюдали роль некоторых физиоло­гических условий зачатия, в особенности роль полового акта, однако в этом случае, как и в других, то, что мы называем вторичной при­чиной, т. е. все необходимые и достаточные, на наш взгляд, антеце­денты, остается, на их взгляд, чем-то второстепенным: для них подлинная причина зачатия — мистическая по существу. Если бы они даже и заметили, что дитя появляется на свет лишь в том случае, когда имело место оплодотворение, то не сделали бы того вывода, ко­торый нам кажется естественным. Они продолжали бы думать, что если женщина забеременела, то это произошло потому, что некий дух — обычно дух какого-нибудь предка, ожидающий перевоплоще­ния и находящийся в настоящий момент в запасе, — вошел в нее, что, в свою очередь, разумеется, предполагает принадлежность жен­щины к соответствующему клану, подклану и тотему. У арунта жен­щины, боящиеся беременности, стараются в том случае, когда они вынуждены проходить по такому месту, где находятся эти духи —

340

кандидаты на земную жизнь, — пробежать его возможно скорее и принимают всевозможные предосторожности для того, чтобы поме­шать какому-нибудь из духов войти в них. Но Спенсер и Гиллен вов­се не говорят, что они из боязни беременности воздерживаются от половых сношений. За половыми сношениями, на их взгляд, могло бы последовать зачатие лишь в том случае, если бы в женщину вошел дух.

Фокс задается вопросом, известна ли физиологическая причина зачатия на Сан-Кристовале, одном из Соломоновых островов. «В на­стоящее время, — отвечает он, — она, вероятно, известна. Когда у туземцев спрашивают, почему у них принято погребать живым пер­вого ребенка, родившегося в браке, они почти всегда отвечают: это делается потому, что, по всей вероятности, данный ребенок не от му­жа, а от другого мужчины. Однако существует наверняка множество фактов в пользу противоположной гипотезы. Туземцы говорят, что зародыш кладется в утробу женщины неким адаро, называемым Ху-ди-Эвари, который живет на горе Гуадалканаре (Марау-Саунд в Гу-адалканаре является местом, куда якобы отправляются души покойников после смерти), или духом — змеей Каурата». Обе гипо­тезы не исключают одна другую. Островитяне Сан-Кристоваля могли узнать от белых или самостоятельно уловить тесную связь между по­ловым актом и зачатием, тем не менее реальная причина зачатия, на их взгляд, мистическая, она заключается в акте духа, решившего все­литься в определенную женщину.

У огромного числа первобытных обществ, в особенности у многих племен банту, бесплодие женщины считается подлинным бедствием, оно служит достаточным основанием для развода. Благодаря хорошо знакомой нам сопричастности насаждениям туземца, имеющего бес­плодную жену, угрожает полный неурожай: необходимо поэтому, чтобы он разошелся с ней. Бесплодие рассматривается всегда как яв­ление, которое зависит от женщины. Туземцы знают физиологиче­скую роль полового акта, но так как они не считают беременность реально зависимой от него, то им и в голову не приходит, что вину за бесплодие иногда следует приписывать другой стороне — мужчине. Отсутствие детей объясняется мистической причиной, т. е. тем, что никакой дух-ребенок не желает воплотиться в ребенке, которого мог­ла бы родить эта женщина. Последняя, приходя в отчаяние, считает себя способной исцелиться лишь в том случае, если ей удастся умо­лить предков и невидимые силы подарить ее благосклонностью, поэ­тому она умножает подарки и жертвоприношения.

341

Подобная настроенность первобытного мышления крайне затруд­няет выяснение того, как в действительности данное племя представ­ляет себе то, что мы называем физиологическими условиями зачатия. Так как внимание первобытного мышления не останавливается на последних, ибо это не имеет для него особого значения, то любое дан­ное племя может быть лишенным ясного представления о физиологи­ческих условиях зачатия и на деле не знать, что оно думает по этому поводу, ибо внимание его никогда не задерживалось на данном воп­росе. Некоторые общественные группы имеют по этому вопросу не­много более точные предания, чем их соседи, причем они ничем не смогут обнаружить это различие в представлениях. Свидетельства на­блюдателей в таких случаях подчас разноречивы и тем не менее правдивы. По тем же основаниям это мышление, которое часто обна­руживает, как известно, свое безразличие к противоречию, может од­новременно допускать, что половой акт — обычное условие зачатия и зачатие может иметь место без полового акта.

Lucino sine concubitu (роды без соития) могут представляться исключительным явлением, однако оно не имеет в себе для перво­бытного человека ничего необычайного. Если дух войдет в женщину во время сна, то она должна зачать: ребенок родится. Сказки, ле­генды, мифы полны фактов подобного рода, причем первобытное мышление и не думает видеть в них что-то поражающее. Отсюда не следует заключать, будто оно не знает роли полового акта, отсюда вытекает лишь тот вывод, что даже когда первобытное мышление знает роль полового акта или имеет о нем более иил менее смутное представление, то оно вовсе не думает, будто от него действительно зависит зачатие¹.

¹ У азандов Верхнего Конго «представления, относящиеся к зачатию, весьма стран­ны, по крайней мере на взгляд европейца. Они думают, что элементы зародыша за­кладываются в лоно женщины не сразу, а в несколько последовательных приемов оплодотворения, растягивающихся на определенное количество дней». То же представ­ление встречается у папуасов, исследованных Ландтманом: «Для того чтобы иметь ре­бенка, муж должен регулярно сожительствовать со своей женой до тех пор, пока ребенок не будет сделан».

Таким образом, первобытное мышление перед лицом явлений природы не ставит себе тех же вопросов, что и мы. «Эти дикие пле­мена, — говорит один исследователь, рассказывая о сакаи с острова Суматры, — лишь крайне слабо нуждаются в причинности... Они ре­агируют только на самые сильные и непосредственные впечатле­ния...». «Потребность в причинности» означает здесь интерес,

342

пробуждаемый фактами, происходящими вокруг них. Эта кажущаяся апатия и интеллектуальная тупость часто замечалась в самых низких обществах, в особенности у некоторых племен Южной Америки. Она легко приводит к неточным заключениям относительно первобытного мышления вообще. Для того чтобы избежать ошибки, следует, преж­де всего, не искать в этих обществах «потребности в причинности» того же типа, что и наша. Как явствует из фактов и институтов, рас­смотренных в настоящем труде, низшие общества имеют свой, при­сущий им, тип причинности, который легко ускользает от предубежденных наблюдателей. Это мышление — мистическое и пра-логическое по своему существу — направляется на другие объекты и по иным путям, чем наше сознание. Достаточно посмотреть на то значение, какое приобрели для первобытного мышления гадание и магия. Для того чтобы проследить процессы первобытного мышления и выявить его принципы, нам приходится совершить, так сказать, усилие над собой и примениться к умственным навыкам первобытно­го человека. Усилие это почти невозможно для нас, без него, однако, мы рискуем так и не понять первобытного мышления.

Кроме почти непреодолимой тенденции, заставляющей, независи­мо от нашей воли, воспринимать первобытное мышление на наш лад, его особые черты скрываются еще одним обстоятельством. На прак­тике первобытным людям, для того чтобы жить, приходится пресле­довать цели, которые мы понимаем без труда, мы видим, что для достижения этих целей они ведут себя почти так же, как поступали бы мы на их месте. То обстоятельство, что в данной обстановке они действуют подобно нам, тотчас же склоняет нас к выводу, что умст­венные операции первобытных людей в общем похожи на наши. Лишь более тщательный анализ и внимательное наблюдение вскры­вают разницу.

Выше мы пытались показать, как первобытное мышление, часто безразличное к противоречию, весьма способно тем не менее избегать противоречия, когда этого требует действие. Точно так же первобыт­ные люди, которые как будто не питают никакого интереса к самым очевидным причинным ассоциациям, отлично умеют ими пользовать­ся для добывания необходимого, например пищи, того или иного сна­ряда. Действительно, не существует такого общества, у которого не были бы обнаружены какие-нибудь изобретения, приемы в области производства или искусства, достойные удивления изделия: пироги, посуда, корзины, ткани, украшения и т. д.

Труды, касающиеся технологии первобытных людей, несомненно, в большой мере помогут нам определить стадии развития их мышле-

343

ния. В настоящее время, когда механизм изобретения слабо изучен в наших обществах и еще менее в первобытных, позволительно сделать следующее общее замечание. Исключительная ценность некоторых произведений и приемов первобытных людей, столь сильно кон­трастирующих с грубостью и рудиментарным характером всей осталь­ной их культуры, не является плодом размышления и рассуждения. Если бы это было не так, то у них не обнаруживалось бы столько расхождений и неувязок. Своего рода интуиция — вот что водило их рукой, интуиция, которая сама руководима изощренным наблюдени­ем объектов, представляющих для первобытных людей особый инте­рес. Тонкое применение совокупности средств, приспособленных для конкретной цели, не предполагает аналитической деятельности разу­ма или обладания знанием, способным использовать анализ и обоб­щение и применяться к непредвиденным случаям: это может быть просто практической ловкостью, искусностью, которая образовалась и развилась в результате упражнения и поддерживалась оным, ее мож­но сравнить с искусством хорошего бильярдного игрока. Последний, не зная ничего о геометрии и механике, не имея никакой нужды в анализе, может приобрести быструю и уверенную интуицию движе­ния, которое должно быть выполнено или совершено при данном по­ложении шаров.

Такое же объяснение можно было бы дать ловкости и находчи­вости, которую многие первобытные люди обнаруживают при раз­ных обстоятельствах. Например, по словам фон Марциуса, индейцы самых отсталых племен Бразилии умеют различать все виды и раз­новидности пальм, имея для каждой породы особое название. Авст­ралийцы распознают отпечатки следов каждого члена своей группы и т. д. Что касается их духовного уровня, то наблюдатели часто с похвалой отзываются о природном красноречии туземцев, о богатст­ве аргументов, которые развертываются ими в спорах и дискуссиях, о ловкости, обнаруживаемой в защите своих домогательств и утвер­ждений. Их сказки и пословицы часто свидетельствуют о тонком и изощренном наблюдении, их мифы — о плодовитом, богатом и поэтическом воображении. Все это отмечалось много раз наблю­дателями, которые отнюдь не были убежденными сторонниками ди­карей.

Когда мы видим первобытных людей такими же, а иногда лучши­ми, чем мы, физиономистами, моралистами, психологами (в практи­ческом значении этих слов), то с трудом представляем, что в других отношениях они становятся для нас почти неразрешимыми загадка­ми. Мы должны, однако, обратить внимание на то, что пункты сход-

344

ства неизменно относятся к тем формам умственной деятельности, где первобытные люди, как и мы, действуют по прямой интуиции, когда необходимо непосредственное восприятие, быстрое и почти мгновенное истолкование происходящего: речь идет, например, о чте­нии на лице человека чувств, в которых он сам, быть может, не от­дает себе отчета, о нахождении слов, которые должны задеть желательную тайную струну в человеке, об улавливании смешной стороны в каком-нибудь действии и положении и т. д. Они руковод­ствуются здесь своего рода нюхом или чутьем. Опыт развивает и утончает это чутье, оно может сделаться безошибочным, не имея, од­нако, ничего общего с интеллектуальными операциями в собственном смысле слова. Когда же на сцене появляются интеллектуальные опе­рации, то различия между двумя типами мышления выступают столь резко, что возникает искушение преувеличить их. Сбитый с толку наблюдатель, который вчера считал возможным сравнивать разум первобытного человека с разумом всякого другого, ныне готов расце­нить этот разум как невероятно тупой и признать его не способным на самое простое рассуждение.

Весь корень загадки заключается в мистическом и пра-логическом характере первобытного мышления. Сталкиваясь с коллективными представлениями, в которых это мышление выражается, с предассо-циациями, которые их связывают, с институтами, в которых они объ­ективируются, наше логическое и концептуальное мышление чувствует себя неловко, оказываясь как бы перед чуждой и даже враждебной ему структурой. И действительно, мир, в котором живет первобытное мышление, лишь частично совпадает с нашим. Перепле­тение вторичных причин, которое для нас тянется до бесконечности, здесь остается в тени, оказывается не воспринятым, тогда как тайные силы, мистические действия, партиципации всякого рода примешива­ются к непосредственным данным восприятия, чтобы составить некую совокупность, где реальное и потустороннее слиты между собой. В этом смысле их мир более сложен, чем наша вселенная. Кроме то­го, он конечен и замкнут. В представлениях большинства первобыт­ных людей небосвод покоится в качестве колокола на плоской поверхности земли или океана. Мир, таким образом, кончается кру­гом горизонта. Пространство скорее чувствуется, чем осознается: на­правления его обременены качествами и свойствами. Каждая часть пространства сопричастна всему, что в ней обычно находится. Пред­ставление о времени, которое носит главным образом качественный характер, остается смутным: почти все первобытные языки настолько же бедны средствами для выражения временных отношений, насколь-

345

ко богаты в выражении пространственных отношений. Часто будущее событие, если его считают достоверным и оно вызывает сильную эмо­цию, ощущается как настоящее.

В этом замкнутом мире, который имеет свою причинность, свое время, несколько отличные от наших, члены общества чувствуют се­бя связанными с другими существами или с совокупностями существ, видимых и невидимых, которые живут с ними. Каждая общественная группа, в зависимости от того,, является ли она кочевой или оседлой, занимает более или менее пространную территорию, границы которой обычно четко определены. Эта общественная группа не только хозяин данной территории, имеющий исключительное право охотиться на ней или собирать плоды. Территория принадлежит данной группе в мистическом значении слова: мистическое отношение связывает жи­вых и мертвых членов группы с тайными силами всякого рода, насе­ляющими территорию, позволяющими данной группе жить на территории, с силами, которые, несомненно, не стерпели бы присут­ствия на ней другой группы. Точно так же, как в силу интимной со­причастности всякий предмет, бывший в непосредственном и постоянном соприкосновении с человеком, — одежда, украшения, оружие и скот — есть этот человек, отчего предметы часто после смерти человека не могут принадлежать никому другому, сопутствуя человеку в его новой жизни, точно так и часть земли, на которой жи­вет человеческая группа, есть сама эта группа: она бы не смогла жить нигде больше, и всякая другая группа, если бы она захотела завла­деть этой территорией и утвердиться на ней, подвергла бы себя са­мым худшим опасностям. Вот почему мы видим между соседними племенами конфликты и войны по поводу набегов, нападений, нару­шения границ, но не встречаем завоеваний в собственном смысле сло­ва. Разрушают, истребляют враждебную группу, но не захватывают ее земли. Да и зачем завоевывать землю, ежели там неминуемо пред­стоит столкнуться с внушающей страх враждебностью духов всякого рода, животных и растительных видов, являющихся хозяевами этой территории, которые несомненно стали бы мстить за побежденных? На завоеванной территории жить было бы нельзя, а умереть при­шлось бы наверняка. Быть может, в этих отношениях сопричастности по существу и месту между человеческой группой или подгруппой и тем иным видом существ и следует видеть один из главных корней того, что называется тотемистическим родством.

Среди нагромождения мистических партиципаций и исключений представления, которые человек имеет о себе самом, живом или мер­твом, и о группе, к которой он принадлежит, отличаются, по-види-

346

мому, очень сильно от идей и понятий. Они скорее ощущаются и пе­реживаются, чем мыслятся. Ни их содержание, ни их ассоциации не подчиняются строго закону противоречия. Следовательно, ни индиви­дуальное Я, ни социальная группа, ни окружающий мир, видимый и невидимый, не являются в этих коллективных представлениях опре­деленными, какими они кажутся, когда их пытается уловить наше концептуальное мышление. Вопреки самым тщательным пре­досторожностям наше концептуальное мышление не в состоянии воз­держаться от ассимиляции их со своими обычными объектами. Оно тем самым лишает их того, что в них является элементарно конкрет­ным, эмоциональным и жизненным. Это и делает столь трудным и почти всегда ненадежным понимание институтов, в которых находит выражение мышление первобытных обществ — больше мистическое, чем логическое.

347