4. Мир предшественников и проблема истории

Если я состоял в мы- или они-отношении, я могу вспомнить мои прошлые переживания в них, либо шаг за шагом воспроизводя их в моей памяти, либо охватив их в едином акте ретроспекции. В обоих случаях конститутивные характеристики этих переживаний остаются нетронутыми; они вспоминаются как непосредственные лицом-к-лицу переживания мной спутников или как опосредованные переживания современников, согласно соответствующим структурам переживаний. Тем не менее они имеют отпечаток не действительности, а историчности, являются не текущими, а прошлыми переживаниями. Кроме того, произошла другая важная модификация.

Наступающие фазы переживания предвосхищались в текущем переживании; будущее переживания оставалось открытым. Теперь эти предвосхищения либо осуществлены, либо нет; переживание завершено. Все то, что имело характер просто субъективной вероятности в моем действительном социальном отношении — в частности, предвосхищенное поведение моего партнера, — теперь так или иначе определилось. Планируя свое действие, я предвосхищал поведение своего партнера. Теперь мое спланированное действие уже произошло, успешно или неудачно, и его предвосхищенное поведение либо осуществилось, либо нет. Специфическая временная структура действия⁸⁰, будучи незатронутой в воспоминании, теперь перемещается в новый контекст временной замкнутости: например, «когда начинал, я хотел того-то, но в результате получил только это». Основание для воспоминания пережитых прежде социальных реалий возникает, с другой стороны, в моей настоящей ситуации и обусловлено проблемами и интересамиЗдесь и Сейчас.

Линия, разделяющая непосредственное переживание социальной действительности и мира современников от мира предшественников, изменчива. Путем сдвига в интерпретации я мог бы рассматривать мои воспоминания о прошлых переживаниях спутников и современников как переживания прошлой социальной действительности. Однако следует отметить, что такие воспоминания все же не являются переживаниями мноймира предшественников в строгом смысле. В воспоминании остается сохраненной подлинная современность, в которой конституировало себя переживание мы- или они-отношения. Это означает, что я координирую каждую прошлую фазу жизни спутника или современника с прошлыми фазами моей собственной жизни и что я могу ретроспективно обратить свое внимание на последовательную конституцию субъективных контекстов в моем собственном сознании или в сознании моего партнера в мы- или они-отношении.

С другой стороны, мир моих предшественников явно характеризуется тем фактом, что я не могу координировать мою собственную сознательную жизнь и сознательную жизнь моих предшественников в подлинной современности. Это определенно прошлый мир; у него нет никакого открытого будущего. В конкретном поведении моих предшественников нет ничего переменного: их действия завершены, не остается ничего, что нужно предвосхитить. В противоположность моим спутникам — в определенном смысле и моим современникам — мои предшественники не могут переживаться как свободные. «Свобода» моих современников также ограничена в силу того факта, что я постигаю их как идеальные типы, чьи мотивы и действия считаются постоянными и инвариантными.

Однако когда я постигаю моих предшественников также с помощью идеально-типических конструктов, я не считаю инвариантным ничего из того, что по своей природе не является инвариантным; все возможное совершилось. Следовательно, я могу быть ориентированным на моих предшественников, но не могу воздействовать на них. Даже моя ориентация на предшественников фундаментально отличается от моей ориентации на спутников и современников.О моих действиях можно сказать, что они ориентированы действиями моих предшественников лишь постольку, поскольку мои переживания действий предшественников становятся потому-что мотивами моего поведения. Нет необходимости подчеркивать, что подлинные социальные отношения с предшественниками невозможны, несмотря на такие настоящие и регулярные акты ориентации, как, например, поклонение предкам в некоторых культурах. На действия моих предшественников, которые ориентированы через предвосхищение моего будущего поведения — как в случае распоряжений завещания, — можно ответить взаимностью только с помощью ориентации на них и, конечно, поведения, для которого действие предшественника является потому-что мотивом.

Переживание мира предшественников является, конечно, опосредованным. Знание мнойпредшественников — как и знание современников — может быть получено из коммуникационных актов спутников или современников, в которых они сообщают о своих собственных прошлых переживаниях (например, из воспоминаний о детстве моего отца) и их прошлых переживаниях спутников и современников (например, учитель рассказывает мне о ветеране Гражданской войны, которого он знал). Эти примеры ясно показывают, насколько изменчивы переходы от мира современников к миру предшественников. Мой отец, например, состоит со мной в мы-отношении, и его переживания в детстве, предшествующие моему рождению, являются, тем не менее, его переживаниями как моего спутника. Хотя они и несут на себе отпечаток историчности, они по праву принадлежат миру моих предшественников, потому что я не могу координировать с ними прошлые фазы моей собственной сознательной жизни. Такие прошлые непосредственные и опосредованные переживания социальной действительности моего спутника принадлежат, следовательно, подлинно прошлой сфере социального мира, но я приобретаю знание о них посредством коммуникационных актов в подлинном мы- и они-отношении. Следовательно, я могу приписать эти акты субъективному смысловому контексту в сознательной жизни коммуникатора.

Кроме того, я приобретаю знание о моих предшественниках через документы и «памятники» в самом широком смысле. Последние являются манифестациями сознательной жизни моих предшественников. И не важно, являются ли они манифестациями коммуникационных актов моих предшественников, нацеленными на будущее, то есть на нас или на современников. Поскольку переживание мной предшественников опосредовано коммуникациями моих спутников и современников, оно более или менее анонимно, более или менее конкретно, хотя эти характеристики, так сказать, явно производны и вторичны. Если я получаю знание о мире предшественников через их коммуникационные акты, то знаки, используемые в коммуникации, являются прежде всего элементами объективной смысловой связи и абсолютно анонимны.

Но эти знаки также являются манифестациями сознательной жизни коммуникатора, и я могу сместить мое внимание с объективной связи знаков на субъективную смысловую связь, то есть на сознательную жизнь коммуникатора, который использовал их в специфическом коммуникационном акте. Этим смещением я достигаю некоторого рода псевдосовпадения во времени моей сознательной жизни с сознательной жизнью коммуникатора.

Собственно историческое исследование обычно не направлено на коммуницирующего субъекта. Однако нельзя забывать, что исторические источники всегда имеют отношение к непосредственным или опосредованным переживаниям коммуникатором социальной действительности и что это обстоятельство наделяет большей или меньшей конкретностью или анонимностью «объективное содержание» знака. В этой связи следует отметить, что мир предшественников всегда является современным миром Другогои что он имеет, следовательно, ту же самую внутреннюю стратификацию более или менее конкретных и анонимных структур переживания, что и мой собственный современный мир.

Хотя и мир современников, и мир предшественников может переживаться только опосредованно с помощью идеальной типизации, между ними существует важное различие. Предшественник помещен в окружение, которое радикально отличается не только от моего собственного, но также и от окружения, которое я приписываю моим современникам. Постигая спутников или современников с помощью типизирующих схем, я могу считать само собой разумеющимся, что партнер в мы- или они-отношении разделяет со мной несколько смутно определенный центральный сегмент общего знания. Например, я могу допустить, что чрезвычайно анонимный персональный идеальный тип, «мой современник», причастен к столь же анонимной — и смутно определенной — «современной цивилизации». С другой стороны, комплекс знаний, на который опирался в своих мыслях и действиях мой предшественник, фундаментально отличен от комплекса знаний «нашей современной цивилизации». Поэтому контекст смысла, в который было помещено переживание предшественника, радикально отличается от контекста, в котором «то же» переживание явилось бы современнику. Следовательно, переживание не может быть «тем же самым». Однако я могу сказать, что переживание моего предшественника было человеческим переживанием: я могу интерпретировать его в контексте моего знания структуры человеческого переживания вообще ⁸¹.

Схемы, которые мы используем при интерпретации мира предшественников, с необходимостью отличаются от схем, с помощью которых предшественники сами интерпретируют свои переживания. Если я уравниваю способ, которым я интерпретирую мои переживания, со способом, которым мой предшественник интерпретирует свои, то я делаю это только осторожно и приблизительно. Возможность измерения субъективной вероятности, которую имеет это уравнивание, меньше, чем субъективной вероятности такого же уравнивания, примененного к современникам. Это верно даже для моей интерпретации объективных знаковых систем, с помощью которых коммуницировали мои предшественники.

Конечно, знаковые системы инвариантны, то есть у них нет открытого горизонта и «свободы» текущего переживания. Однако нельзя сказать с определенностью что-либо о степени совпадения между схемой выражения, которая определила коммуникационные акты, и моей схемой интерпретации. Вся интерпретация коммуникационных актов предшественников имеет характер субъективной вероятности. История философии предоставляет много свидетельств о спорах по поводу того, в чем состоит «правильный смысл» термина, то есть какой смысл вкладывался в него рассматриваемым философом. Другим более специфическим примером является спор о «подлинной» интерпретации произведений И. С. Баха в терминах «объективно данной» системы музыкальной нотации. Интерпретация коммуникационных актов современников, конечно, также имеет характер субъективной вероятности, но я могу проверить свою интерпретацию, задавая вопросы современнику, — если необходимо, то встретившись с ним лицом-к-лицу.

Важнейшая задача истории как науки — определить, какие события, действия, коммуникационные акты из целостной социальной действительности прошлого следует отбирать для интерпретации и реконструкции. Если мы сравним поток исторических событий с потоком наших собственных прошлых переживаний, мы обнаружим, что они одинаково продолжительны и многообразны. Все же последние имеют место в течение индивидуальной сознательной жизни, а первые — в объективном времени ⁸². Поток истории содержит анонимные события, и гомогенные события повторяются. Тем не менее все исторические события можно свести к подлинным переживаниям других людей, которые имели место в течение индивидуальной сознательной жизни и относились к спутникам и современникам.

Это были переживания, которые имели место в мы-отношениях и они-отношениях. Индивиды, вовлеченные в такого рода отношения, менялись от одного поколения к другому. Спутники стали предшественниками: в некотором роде продолжительное мы-отношение существует от зари человечества до настоящего дня. Конкретные индивиды в отношении следуют друг за другом, конкретные переживания меняются, но отношение сохраняется. Это видение истории, хотя и позволяет метафизические интерпретации, само по себе является не метафизическим, а скорее необходимым условием для единства нашего переживания не только мира, но и социальной действительности вообще. Оно также является условием для концепции истории как процесса, имеющего смысл для ее субъектов. Исходным пунктом для исторической интерпретации может быть объективный смысловой контекст совершившихся событий, завершенных действий; но им может быть также субъективный смысловой контекст некоторого Мы, в который помещено каждое действие. Поэтому может существовать как «история объективных фактов», так и история поведения, имеющая смысл для индивидуальных исторических субъектов.

Чтобы завершить обсуждение различных регионов социальной действительности, мы кратко опишем главные черты мира преемников. Эта область полностью неопределенна и неопределима. Поэтому наше поведение не может быть ориентировано на мир преемников никакими своими характеристиками, кроме как просто знанием, что этот неопределенный мир будет существовать. Мы не можем постигнуть эту область социальной действительности никаким образом, даже через типизацию. Этот метод, возникающий при переживании спутников, современников и предшественников, нельзя обоснованно применить к действительности, для которой у нас нет никаких принципов интерпретации, основанных на переживании. Типизирующие схемы, полученные из нашего переживания спутников и современников, о которых мы можем предположить, что они нам предшествуют, мы можем применять только по отношению к ним.

Таким образом, с определенной долей правдоподобия мы постигаем характер переходного региона между миром современников и миром преемников. Однако чем дальше отстоит этот регион от реального мы-отношения или они-отношения, тем более неявны интерпретации, с помощью которых мы пытаемся его понять. Мир подлинных преемников абсолютно свободен и находится по ту сторону моего понимания. Вера в исторический закон, стоящий над историей, с помощью которого можно объяснить не только прошлое, но и настоящее, а также предсказать будущее, не имеет, очевидно, никакого основания в природе переживания человеком социальной действительности.