Зырянова

11

буддийского священного писания; начало переводиться это писание и на китайский язык... Как и в средневековом христианстве, в буддизме этого времени существовали разные толки (курсив мой — Т.З.). Но в отличие от христианства на Западе разные направления не исключали друг друга...” [там же, 519].

Последнее обстоятельство, по словам ученого, мощно оживило умственную жизнь китайского общества: наряду с буддизмом распространялась старая религия Китая — даосизм. Это повлекло за собой появление даосской литературы, включающей в себя даже ростки естествознания. В верхних образованных слоях китайского общества расцветала не только повествовательная литература, но и поэзия в стихах и прозе, где отчетливо отразились разные течения общественной мысли. Своеобразие прозы раннего китайского средневековья заключалось в том, что художественно-литературным произведением был вправе называться даже доклад чиновника, если в нем соблюдался главный принцип художественности, сформулированный составителем “Антологии литературы” около 530 года (в нем — свод лучших произведений от IV в. до н.э. до VI в. до н.э.). Этот принцип таков: художественно-литературным может называться любое произведение, если в нем “собраны и соединены краски слов, отделаны и сопоставлены цветы фраз” (там же, 523), причем подготовлен был этот принцип всей предшествующей литературой китайского средневековья. И сформулировал его таким образом Сяо Тун, принц королевского дома, литератор, меценат, подводя итоги филологическому развитию средневековья.

И публицистическая статья, и философское рассуждение, и назидательное сочинение, и стихотворение, как и доклад чиновника, — все это включалось в художественную литературу, причем самого высокого класса, а подкрепляла подобный критерий художественности теоретическая мысль, развивавшаяся параллельно, осуществлявшая своего

12

рода рефлексию креативного процесса, если выражаться современным языком. Таким образом, литература была идентична филологии в целом. Именно в это время, когда литература вне всяких сомнений подменяла собой филологию, и возникла эта закономерность, выражающаяся в том, что на всем протяжении истории литература остается смыслообразующим ядром филологии.

Крупнейшим памятником такой мысли является трактат “Резной дракон литературной мысли”, написал его в последней четверти V века Лю Се. В значительной степени его трактат является пособием по стилистике: в нем установлены достоинства и недостатки стиля, подробно разобраны вопросы формы изложения мысли. Специально вопросам стиха посвящен другой трактат “Категории стихов”, его автор — Чжун Жун. Сяо Тун лишь завершил эту линию взглядов на литературу — взыскательных, требующих высокого мастерства, ответственности перед читателем. Подход к литературе как к словесному искусству сформировала элита китайского общества.

Н.И. Конрад считает возможным применить к подобной литературе западноевропейский термин “куртуазная проза и поэзия”, но предупреждает, что они очень отличаются от куртуазной прозы и поэзии средневекового Запада [там же, 524].

Однако данный этап закончился вырождением ценного в искусстве слова в ремесленничество: последователи истинных творцов свели все каноны к внешней, бессодержательной, красивости, механическому применению определенных размеров ритма. Литература средних веков в Китае в своем движении к мастерству оказалась в тупике.

Древнеримская филология развивалась на основе древнегреческой и, заметим, состояла “главным образом в толковании (курсив мой — Т.З.) произведений известных писателей, а также в установлении их текстов”

13

[16, 434-435]. Подчеркнем важное обстоятельство: “толкование” — понятие, означающее мыследействие, — герменевтической природы.

Значительны на этом этапе развития филологии заслуги Марка Теренция Варрона.

Марк Теренций Варрон — римский ученый I до н.э. — занимался исследованием литературного наследия Плавта, теоретизированием в вопросах формы и стиля. Варрон создал огромное количество трактатов по языку, литературе и древностям Рима, сам выступил творцом, написав “Менипповы сатиры”, с характерным для сатир смешением стихов и прозы, тем самым развив традиции Луциллия, основателя “римской сатиры” конца II века. Как свидетельствует И.М. Тронский, “сведения о ранней римской литературе, которые мы встречали у позднейших авторов, восходят главным образом к Варрону” [17, с. 309].

В древнем мире филология отмежевывалась от грамматики, изучавшей наряду с грамматической стороной языка орфографию и метрику.

Новый этап развития для филологии, как, впрочем, и для других наук и культуры в целом, наступил в эпоху Возрождения. В нашем, герменевтическом, контексте освещения динамики развития филологии особую значимость обретает констатация новых ее достижений: “...был установлен подлинный смысл (курсив мой — Т.З.) сочинений Аристотеля, дано толкование (курсив мой — Т.З.) и критика (сходство критики и герменевтики мы рассмотрели выше — прим. Т.З.) текстов греческих и римских авторов” [16, с. 435]. За всем этим — реконструирование текста, главная примета деятельности герменевта. На этот раз герменевтами выступили Данте Алигьери, Джованни Боккаччо, Лоренцо Валла.

Обратимся к трактату Данте “Пир” [4], полностью посвященному проблеме понимания — центральной проблеме герменевтики. Рассуждая о подлинных художественных произведениях, поэт заявляет, что они “могут

14

быть поняты и должны с величайшим напряжением толковаться в четырех смыслах. Первый называется буквальным, и это тот смысл, который не простирается дальше буквального значения вымышленных слов, — таковы басни поэтов. Второй называется аллегорическим, он таится под покровом этих басен и является истиной, скрытой под прекрасной ложью; так, когда Овидий... говорит, что Орфей своей кифарой укрощал зверей и заставлял деревья и камни к нему приближаться, это означает, что мудрый человек мог бы властью своего голоса укрощать и смирять жестокие сердца и мог бы подчинять своей воле тех, кто не участвует в жизни науки и искусства; а те, кто не обладает разумной мыслью, подобны камням...

Третий смысл называется моральным, и это тот смысл, который читатели должны внимательно отыскивать в писаниях на пользу себе и своим ученикам. Такой смысл может быть открыт в Евангелии, например, когда рассказывается о том, как Христос взошел в гору, дабы преобразиться, взяв с собою только трех из двенадцати апостолов, что в моральном смысле может быть понято так: в самых сокровенных делах мы должны иметь лишь немногих свидетелей.

Четвертый смысл называется анагогическим, т.е. сверхсмыслом или духовным объяснением Писания; он остается истинным так же и в буквальном смысле и через вещи означенные выражает вещи наивысшие, причастные вечной славе, как это можно видеть в том псалме Пророка, в котором сказано, что благодаря исходу народа Израиля из Египта Иудея стала святой и свободной [Пс., 113]. В самом деле, хотя и очевидно, что это истинно в буквальном смысле, все же не менее истинно и то, что подразумевается в духовном смысле, а именно: при выходе души из греха в ее власти стать святой и свободной.

Объясняя все это, важно учитывать: смысл буквальный всегда должен предшествовать остальным, ибо в нем заключены и все другие и без него было бы невозможно и неразумно добиваться понимания иных

15

смыслов, особенно аллегорического. Это невозможно потому, что в каждой вещи, имеющей внутреннее и внешнее, нельзя проникнуть до внутреннего, если предварительно не коснуться внешнего... Буквальное значение всегда служит предметом и материей для других, особенно для аллегорического. Поэтому невозможно достигнуть познания других значений, минуя познание буквального” [4, с. 135-136].

Четыре смысла, иерархизированные поэтом в процессе осмысления сути словесного творения, с одной стороны, роли и предназначения творца — с другой (по принципу: если нечего сказать сокровенного, лучше молчать; творить надо лишь в случае, если осенен великим смыслом), есть не что иное, как типология понимания языкового текста. Прокомментируем ее, применив инструментарий современной герменевтики:

Рис 1.

В принципе можно сказать, что современная герменевтика не ушла далеко от достижений герменевта Данте Алигьери. Правильнее говорить о том, что она основывается на них, об этом говорит даже терминология. Например, филологическая герменевтика оперирует смыслами и метасмыслами как понятийными эмблемами мыследействия высшего порядка, ведь сказано у Данте о “величайшем напряжении”, с каким должно осмысляться великое произведение. Сегодня это “величайшее напряжение” технически обозначено понятием “рефлексия”, которое сопровождает деятельность понимания там, где встает задача преодоления непонимания. Мы начали с высших этажей этой деятельности, но вернемся

16

к понятию буквального смысла, которое, как предупреждает Данте, фундаментально: только на нем может простраиваться лестница освоения содержательности языкового текста. И сегодня герменевт подчеркнет: без элементарных частиц не составить сложной мозаики “общей соотнесенности и связи всех относящихся к ситуации явлений” [2, с. 42]. Освоение первой ступени — гарантия движения мысли к верхним этажам, причем движения послойного: перед нами — случай, когда прыжок через ступень станет пропуском звена в цепи последовательности и строгого порядка, логической дискретностью, в конечном счете потерей смысла. Обратимся к современной типологии понимания, созданной Г.И.Богиным [1; 2] и представленной рисунком, акцентированно отражающим иерархию уровней понимания:

Рис. 2.

Ограничимся кратким комментарием каждого из них и укажем сразу на возможность и пятеричной, и семеричной иерархий, отличать которые будет сверхсложность качества трактовки того или иного языкового текста, в нашем понимании означающей богатство открытых смыслов, а следовательно, одаренную рефлектирующую личность, демонстрирующую нам подобное восхождение в постижении содержательности литературного произведения. Выбирая “тройку” ступенек в работе с текстом, мы вычерчиваем важнейшую траекторию движения мысли от слова как элементарной языковой единицы к расшифровке закодированных автором смысла, смыслов, в соединении которых образуется метасмысл, или сверхсмысл, получивший у Данте адекватное название и как вариации — анагогический, духовный.

17

Итак, первая ступень освоения языкового текста означает выявление значения слов, каждого в отдельности (“уточняйте значение слов — и вы избежите половины заблуждений”!), поэтому уровень называется семантизирующим: он предусматривает план значения слова. Второй уровень формирует смыслы и обозначает познание объективной реальности: он предполагает обеспечить план знаний, реально зафиксированных в культуре в отношении исторически достоверных фактов, явлений, ситуаций. В этом свете общеупотребимо (хотя и спорно) следующее утверждение: человек, который много читает, много знает. Поэтому второй уровень постижения языкового текста называется когнитивным. Тот же уровень у Данте назван аллегорическим, потому что его назначение в том, чтобы приучить человека трактовать произведение, выявлять суть изложенного, экстраполируя ее на современные проблемы. В основе аллегорического понимания лежит интерпретация, то самое слово, которое для герменевта является центральным. Наконец, третий уровень предполагает погружение в субъективную реальность, созданную, сконструированную автором как собственный художественный мир, и здесь знаниевая ориентация беспомощна рассекретить опредмеченный творцом оригинальный, неповторимый мир, а следовательно, и раскрыть заложенный смысл в произведении. Выявляется он лишь через установление формулы своеобразия конкретного автора, через распознавание авторской логики художественных ходов, мотивов, закодированных с помощью художественных приемов, законов искусства, общих для читателя и творца, но непостижимых для читателя в том случае, если он не наделен даром творческого чтения, контекстом творчества автора, методологической культурой, в основе которой лежит рефлексия, предъявляющая в результате преодоления непонимания смысловой конфигуратор — общую соотнесенность всех относящихся к ситуации явлений. Данте называет этот уровень моральным, подразумевая, что

18

истинно художественное произведение открывает читателю пути к нравственным высотам через постижение чужого опыта преодоления жизненных испытаний, даже если этот опыт негативен, т.е. не является образцом для подражания (“утверждение через отрицание”).

Достроим уровни понимания до пятеричной иерархии — и мы постигнем суть типологии смыслов Данте:

Рис. 3.

Метасмысл на рисунке-схеме нашей иерархизированной типологии понимания есть совокупность всех заложенных в произведении литературы смыслов, которая постигается только после того, как отрефлектируется каждый из смыслов отдельно (синонимично употребление понятия “категориальный смысл”). Вместе взятые они представляют собой сверхсмысл произведения, или идею. Понятие “сверхсмысл” мы находим и у Данте — как четвертый уровень освоения содержательности языкового текста.

Но в представленном пятом шаге рефлексии мы видим и метаметасмысл. Это — уровень феноменологического понимания произведения: освоивший его постигает сверхзадачу автора. Не случайно у Данте четвертый смысл представляет собой смысловую развертку или набор синонимических определений смысла, данных в некоторой градации: “анагогический” — “сверхсмысл” — “духовное объяснение”. Здесь отражено усложнение вроде бы равновеликих смыслов, но дело в

19

том, что все они возникают не синхронно. Если учесть это обстоятельство, то можно констатировать, что наша трактовка вполне мотивирует пятиступенчатость понимания по принципу дробного описания движения мысли, сопровождаемого рефлексией в процессе освоения содержательности языкового текста.

Подводя итоги герменевтическому наследию Данте, можно отметить особый вклад поэта в осмысление Священного Писания и всей светской поэзии: аллегории поэтов он соотносит с буквальным смыслом теологов, метафоры поэтических произведений — с аллегорическим смыслом богословов. Такая координация смыслов поэтических произведений мастеров со смыслами библейскими приведет в XIX веке высокую поэзию к формуле “Поэт — пророк”, открывшейся А.С. Пушкину.

Ощутимый вклад в развитие филологии внес и другой творец эпохи Возрождения — Джованни Боккаччо. Не затрагивая его художественного творчества, обратимся к теоретическим основам, создавшим почву для формирования филологии в целом на новом историческом витке. В своих трактатах он возобновил античную традицию соединения философии с филологией. В трактате “Генеалогия языческих богов” он защищает художественную словесность, словесное творчество, заявляя, что поэзия (литература) стоит на одной ступени с физикой, изучающей законы природы, с богословием, она занимается высшими вопросами. Поэзия, согласно Боккаччо, есть страстное стремление найти и выразить найденное словом побуждение, исходящее от Бога и свойственное немногим. В защиту поэзии и философии Боккаччо выдвигает серьезный аргумент: и ту и другую часто упрекают в темноте, но и в Священном Писании немало темных мест, однако, по слову того же Писания, святыню не бросают псам, перед свиньями не мечут бисера. Поэзия уподобляется творцом природе: что может быть почтеннее, как не старание воспроизвести через искусство то, что природа творит своими силами?

20

Из сказанного следует, что Боккаччо по праву можно считать одним из основателей свободной светской поэтики: аналитическая разработка ее системы носила антисхоластический характер. Можно добавить, что одна из глав “Генеалогии языческих богов” была посвящена древнегреческим поэтам, оживление этого пласта филологии сыграло большую роль в последующем развитии европейского гуманизма. Боккаччо ясно осознавал огромное значение эллинской традиции, констатируя, что именно ему современники обязаны “возвращением” Гомера и других знаменитых греков [11, с. 230; 14, с. 60].

Полное, триединое, сочетание философии, филологии, герменевтики мы находим у Лоренцо Валлы. Во-первых, он восстановил подлинный смысл сочинений Аристотеля, особенно аристотелевскую трактовку риторики, очищая ее от формально-логического содержания: для Валлы риторика Аристотеля не просто сводка правил ораторского искусства, он осмысляет ее в контексте всех обстоятельств — и этот учет дает возможность любому силлогизму у Валлы быть убедительным, правдоподобным. Риторический вопрос получает у него герменевтические основания: создается теория конкретного мышления, отражающая реальную связь вещей, причем эта связь специфична, она дана в мышлении, она смысловая, а не просто механически сцепленная как отражение фактов, к тому же Валла квалифицирует смысловую связь вещей как языковую (вместо силлогистики формальной логики Аристотеля).

Таким образом, Валла отдает предпочтение языковому мышлению, для которого все является только вещью, и комбинируются эти вещи по законам самой же действительности, но не абстрактно-логически. Объект риторики он отождествляет с объектом философии (“res” — “вещь”), а предмет риторики для него все то, что в исторической реальности может быть выражено человеческим языком. Его анализ текстов греческих и