Глава VII. Понятие истины в философии науки XX века

VII. 1. Современный отказ от понятия истины

Об истине мы будем говорить здесь только в классическом ее понимании. Как известно, классическая концепция восходит еще к античности, ее основная идея сформулирована Платоном и Аристотелем. В частности, Платон выразил эту идею следующим образом: "... тот, кто говорит о вещах в соответствии с тем, каковы они есть, говорит истину, тот же, кто говорит о них иначе, — лжет...". (Платон. Соч.: В 4-х т., Т. 1. М., 1968, с. 417) Концепция, рассматривающая истину как соответствие мыслей действительности, пережила тысячелетия и до сих пор является наиболее распространенной концепцией истины. И хотя классическая концепция сталкивается с многочисленными трудностями и проблемами, до сих пор говоря об истине, мы чаще всего имеем в виду именно соответствие наших представлений, идей, теорий той действительности или, говоря более широко, той области объектов, которую они отображают.

Кажется достаточно оправданной мысль о том, что основной целью науки является получение истинного знания. Поэтому естественно ожидать, что в философии науки, стремящейся дать описание строения научного знания и его развития, понятие истины должно занимать одно из центральных мест. Однако довольно легко убедиться в том, что это далеко не так, более того, понятие истины практически не встречается в философско-методологической литературе последних десятилетий. Попробуем отдать себе отчет в том, как это произошло и по каким причинам!

До тех пор пока понятие истины использовалось в общем и не очень определенном виде, особых трудностей с его употреблением не возникало. Можно было верить, что научное знание дает нам более или менее адекватную картину действительности и в этом смысле истинно. Мысль Канта о том, что сама по себе объективная действительность нам не дана и можно говорить лишь о соответствии знания данным опыта, которые существенно зависят от нашей собственной рассудочной деятельности, не смогла серьезно поколебать эту веру. Ф. Энгельс увидел здесь трудность для классической концепции истины и указал на практику как на то средство, которое помогает нам преодолеть барьер чувственно данного и вступить в контакт с самими внешним миром. Для того уровня разработки, которого достигла классическая концепция истины к середине XIX в., указание на практику как на критерий истины в общем давало решение проблемы: всемирно-историческая практика свидетельствует о том, что в общем и целом человечество прогрессирует во многих областях своей деятельности, что оно способно осуществлять свои замыслы и добиваться поставленных целей, следовательно, его представления об окружающем мире в общем соответствуют этому миру.

Однако развитие науки в конце XIX—начале XX вв. и появление логико-семантических средств анализа языка науки в этот же период поставили перед классической концепцией истины серьезные проблемы. Революция в физике, связанная с пересмотром фундаментальных представлений классической науки о материи, пространстве и времени, показала, что теории, в течение столетий не вызывавшие никаких сомнений, находившие широчайшее практическое применение и, казалось, подтвержденные громадным материалом человеческой деятельности, тем не менее, не истинны в строгом смысле этого слова. Если до сих пор классическая концепция опиралась на жесткую дихотомию истины—лжи, то с появлением квантовой механики и теории относительности эту дихотомию пришлось значительно ослабить. Конечно, с точки зрения этой дихотомии классическая механика оказалась просто ложной концепцией, точно так же как за триста лет до этого обнаружилась ложность геоцентрической картины мироздания. Но если в результате коперниканской революции геоцентризм был отброшен как простое заблуждение, то классическая механика осталась в науке — как "предельный случай", как частичная истина, справедливая в мире относительно небольших скоростей и макропроцессов.

Параллельно революционным изменениям, совершавшимся в мире, происходила интенсивная разработка логико-семантического аппарата в трудах Г. Фреге, Б. Рассела, Л. Витгенштейна и др. Для теории истины это имело даже большее значение, чем изменение научных представлений о мире. Построение семантических теорий, анализ парадоксов теории множеств, точное описание структуры гипотетико-дедуктивной теории, растущий интерес к анализу языка науки и т.п. — все это постепенно привело к тому, что обсуждение истинности человеческого знания постепенно стало приобретать более конкретный характер: опираясь на логико-семантический анализ языка науки, проблему истины стали рассматривать в отношении отдельных элементов знания — предложений и теорий. При таком более конкретном, так сказать, "квантовом", подходе сразу же обнаружилось, например, что понятие истины применимо далеко не ко всем предложениям, которые могут быть использованы наукой. В частности, оно неприменимо к бессмысленным предложениям, например: "Юлий Цезарь есть простое число" или "Сила тока в цепи равна 2 микронам" и т.п. Для многих же типов предложений смысл понятия истины оказался совершенно неясен.

Понятие истины широко используется в работах К. Поппера. Он убежден в том, что мы способны с уверенностью установить ложность наших теорий и предложений. Но почему мы отбрасываем ложные теории? — Потому, что надеемся однажды построить истинную теорию. С точки зрения Поппера, идея истины для науки является некоторым регулятивным идеалом, побуждающим ученых отбрасывать опровергнутые теории и создавать новые. Поппер сравнивает истину с горной вершиной, закрытой облаками, к которой мы постоянно стремимся, хотя никогда не можем быть уверены в том, что поднялись именно на нее. "Таким образом, сама идея ошибки и способности ошибаться, — пишет он, — включает в себя идею объективной истины как стандарта, которого мы, возможно, не достигаем. (Именно в этом смысле идея истины является регулятивной идеей.

Хотя Поппер и использует понятие истины при анализе научного знания, от истины сохраняется лишь ее бледная тень — не истинное знание которым мы способны владеть актуально, а неясный идеал, который, строго говоря, недостижим.

Однако и эта бледная тень вскоре исчезла в дыму дискуссий. Поппер полагал, что если у нас нет критерия истины, ибо подтверждаемость не может служить таким критерием, то все-таки у нас имеется критерий ложности — противоречие теории фактам. Мы не можем с уверенностью указать на истину, но мы можем с уверенностью обнаружить ложь и отбросить ее. Идея истины оказывается необходимой, ибо о ложности можно говорить только в том случае, если ей противополагается истина. Идея истины служит и обоснованию возможности прогрессивного развития науки: отбрасывая ложные теории, мы стремимся создать истинную теорию. Однако очень быстро было показано, что убеждение Поппера относительно того, что противоречие между теорией и фактами является несомненным свидетельством ложных теорий, исторически и методологически ошибочно. История науки свидетельствует, что всякая новая теория противоречит тем или иным фактам и такие противоречия устраняются лишь с течением времени — по мере разработки теории и уточнения или переинтерпретации фактов. Однако полностью такие противоречия никогда не исчезают.

И с методологической точки зрения противоречие между теорией и фактом вовсе нельзя рассматривать как свидетельство ложности теории. В экспериментальные процедуры, результатом которых является некоторый факт, включены не одна, а, как правило, несколько теорий; используемые нами приборы и инструменты сами опираются на некоторые теоретические представления; рассуждения, связывающие теорию с фактом и констати­рующие противоречие между ними, часто включают в себя дополнительные допущения, предположения, описания конкретных данных и т.п. Во всех этих элементах, включенных в процесс получения факта, его интерпрета­цию и сопоставление с теорией, могут быть ошибки, неточности, которые сделают сам факт сомнительным или его противоречие с теорией ложным. Поэтому в случае столкновения теории с фактом можно лишь констатиро­вать противоречие, но чем оно обусловлено — ложностью теории или не­корректностью факта — сказать нельзя. Поэтому как подтверждаемость не может служить обоснованием истинности, так и опровергаемость еще не обосновывает ложности.

Но если ни истина, ни даже ложность наших теорий не могут быть ус­тановлены, то понятие истины оказывается для методологии науки совер­шенно излишним и может быть устранено из методологических построе­ний. И мы видим, что в работах ведущих представителей философии науки второй половины XX в. — Т. Куна, С. Тулмина, И. Лакатоша и др. — поня­тие истины не встречается. А П. Фейерабенд прямо объявляет истину зловредным монстром, который должен быть изгнан из науки и философии подобно всем другим чудовищам, которыми разум пытался ограничить человеческую свободу.

Подводя итог этим беглым замечаниям, можно сказать следующее. Классическая концепция истины на протяжении длительного времени своего существования обеспечивала решение проблем, связанных с попытками понять человеческое познание вообще и научное познание, в частности. Однако с появлением новых средств анализа науки, с переходом к ее рас­смотрению на уровне отдельных теорий, предложений, процедур объясне­ния, проверки и т.п. общие рассуждения об истине и практике стали неэффек­тивными. Для того чтобы классическая концепция истины вновь заняла свое место в философии науки требуется ее дальнейшая разработка и конкретиза­ция. Пока, несмотря на все уважение, которым она пользуется в силу своего происхождения и длительности существования, классическая концепция оказывается попросту излишней для методологических построений.

В соответствии с общим духом времени и некоторые отечественные философы ставят вопрос об отказе от понятия истины, считая использова­ние этого понятия признаком мифологического мышления. Однако следует осознать, к каким кардинальным следствиям это приведет. Нельзя пред­ставлять себе дело так, будто можно отбросить понятие истины из философско-методологического анализа познания, но все остальное при этом сохранится. Нет, придется пересматривать очень многое и решить пробле­мы, которые мне кажутся неразрешимыми.

Сразу же лишаются смысла понятия доказательства, опровержения, спора и дискуссии. Как можно доказывать или опровергать, не предполагая,что доказательство говорит об истинности некоторого положения, а опровержение — о его ложности? У вас своя модель мира, у меня — своя. В мо ей модели снег бел, в вашей — черен; в моей модели дважды два — четыре в вашей дважды два — сапоги всмятку. Я даже не могу упрекнуть вас в противоречии. Ведь мы стремимся избегать противоречий потому, что про­тиворечие необходимо свидетельствует о ложности одного из противоре­чащих друг другу утверждений. Но если нет понятия истины, противоречие оказывается вполне допустимым. Итак, отказ от понятия истины, как мне представляется, сразу же приводит к крушению логической стороны нашего мышления.

Далее. Если отбросить понятие истины, то становится совершенно неяс­ным само понятие познания. Мы привыкли думать, что знание есть описание некоторой реальности, и процесс познания есть процесс выработки все более точного и глубокого представления о реальности или, по крайней мере, уменьшения ложного содержания наших представлений о ней. Но чем стано­вится знание, если оно не несет в себе истины? Инструментом приспособле­ния человека к окружающей среде? Инструментом для предсказания феноме­нов и разработки новых технологий? Инструменталистское истолкование знания уже неоднократно обсуждалось в литературе, критические аргументы против него известны, и я не хотел бы их здесь повторять. Замечу лишь: отказ от понятия "истина" ведет к отказу и от понятия "прогресс науки". Ибо разви­тие науки сведется в таком случае лишь к смене теоретических инструментов, и нельзя будет утверждать, что мы знаем о мире больше, чем античные греки или средневековые монахи. Но можно ли защитить такой взгляд?

Наконец, боюсь, мы в значительной мере перестанем понимать поведе­ние людей. Почему люди так пылко отстаивают свои идеи и убеждения? По­тому, что считают их истинными — истинными именно в классическом смысле, т.е. адекватно отображающими реальное положение дел. Я не знаю, как иначе объяснить действия людей, когда они поступают вопреки свои собственным интересам, иногда даже вопреки инстинкту самосохранения.

Не буду больше останавливаться на проблемах и трудностях, с кото­рыми связан отказ от понятия истины. Кризис классической науки в конеч­ном счете нашел выражение в кризисе традиционных гносеологических представлений, о чем и свидетельствуют дискуссии вокруг понятия истины, не прекращающиеся на протяжении всего XX столетия. Было бы, конечно, интересно посмотреть, нельзя ли обойтись без этого понятия в ограничен­ной области гносеологических и логико-методологических проблем. Мне же представляется более продуктивным путь дальнейшей разработки и уточнения классической концепции истины — уточнения идеи соответствия для различных видов научных предложений, уточнения смысла понятия ис­тины для естественных и общественных наук. Это тот путь, по которому двигался Тарский.

Что рассматривается философами в качестве критериев истины?

Признавая знание истинным, необходимо указать крите­рии, по которым истину можно отличить от заблуждения. Сре­ди критериев истинности знания назывались всеобщность и необходимость, очевидность, логическая непротиворечи­вость, эмпирическая и практическая подтверждаемость.

Рационалистическая традиция главными признаками исти­ны считала всеобщность и необходимость знания. Истинное знание относится не к отдельным предметам, а к классам предметов. Свойства предметов, зафиксированные в истинном знании, проявляются с необходимостью при определенных условиях. Справедливо утверждая, что всякое рассуждение на­чинается с определенных предпосылок аксиоматического ха­рактера, рационалисты в качестве критерия истинности этих предпосылок рассматривали очевидность. Истинным признава­лось то, в чем невозможно усомниться, что кажется истинным с очевидностью. Очевидное постигается, по мнению рациона­листов, путем интеллектуальной интуиции. Эта позиция встре­чается, в частности, у Р. Декарта. Развитие рационалистиче­ской тенденции выразилось в поиске внутренних критериев истинности знания (логическая непротиворечивость, самосо­гласованность знания).

Сенсуалистическая традиция в качестве критерия истины на­зывает ощущения. При этом, в отличие от материалистического, идеалистический сенсуализм на основании соответствия знания (понятия) ощущениям не делает вывода о соответствии знания действительности. В эмпирической традиции роль критерия ис­тины выполняет опыт. Само понятие опыта не сводится к ощу­щениям. В опыт помимо ощущений могут включаться все внут­ренние переживания и состояния сознания, а также внешний опыт, например прагматический опыт субъекта или научное на­блюдение и эксперимент.

Заметную роль в развитии проблематики критериев истины сыграл диалектический материализм, поставивший на место основного критерия практику. Понимая практику как обще­ственную, материально-преобразующую деятельность людей, диалектический материализм не сводит ее к опыту отдельного человека. Общественный характер практики выражается в том, что даже в тех случаях, когда речь идет о деятельности отдель­ного человека, он рассматривается как носитель определенного типа социальных отношений. Отличительными чертами практи­ки являются целенаправленность, предметно-чувственный ха­рактер (практика прямо или косвенно связана с чувственно вос­принимаемыми предметами), преобразовательный характер (ак­тивное вмешательство в природную или социальную среду). Исходя из этого, не всякая деятельность рассматривается как практика, а только та, которая отвечает указанным признакам. В соответствии с этим, к формам практики относятся обще­ственное производство, социально-политическая и научно-экс­периментаторская деятельность, формы материально-преобразу­ющей деятельности на уровне бытовых отношений. На том же основании деятельность в области идеологии, образования, ху­дожественного творчества не рассматривается в качестве видов практики.

Причина, по которой практика может рассматриваться в ка­честве критерия истины, заключается в том, что, являясь дея­тельностью субъекта, практика невозможна без объекта. Она выступает в роли общего звена между субъектом и объектом и связывает их в единую систему. В этом отношении диалекти­ческий материализм преодолевает традицию противопоставле­ния субъекта и объекта познания. Поскольку знание невозможно непосредственно сопоставить с объектом, необходимо опосредую­щее звено, функцию которого с точки зрения диалектического ма­териализма выполняет практика. Будучи универсальным критерием истины, практика характеризуется неопределенностью. С од­ной стороны, общественно-историческая практика подтверждает принципиальную возможность человеческого мышления адек­ватно отображать объективный мир, она свидетельствует о на­личии общего соответствия между сознанием и бытием. С дру­гой стороны, она не может однозначно подтвердить или опро­вергнуть конкретную концепцию. Например, решение вопроса об истинности научной теории предполагает не только практи­ческую проверку теории, но и апелляцию к логической непро­тиворечивости и другим внутренним критериям научного зна­ния. Чем конкретнее ставится вопрос об истине, тем более не­определенным является критерий практики. В конечном счете, на основании практики формируются и заблуждения. В гносео­логии диалектического материализма практика помимо функ­ции критерия истины играет роль исходного пункта, движущей силы и основной цели познания.

Творчество и интуиция.

(Глава из учебника Философия. Учебник для вузов. Под общей редакцией доктора философских наук, профессора В. В. Миронова. Москва, 2005 г.)

В процессе познания наряду с рациональными операциями и процедурами участвуют и нерациональные. Это не означает, что они несовместимы с рациональностью, т. е. иррациональ­ны. В чем же специфика нерациональных механизмов позна­ния? Зачем они нужны, какую роль играют в процессе позна­ния? Для ответа на эти вопросы нам нужно выяснить, что такое интуиция и творчество.

В реальной жизни люди сталкиваются с быстро меняющи­мися ситуациями. Поэтому наряду с решениями, основанными на общепринятых нормах поведения, им приходится прини­мать нестандартные решения. Такой процесс обычно и называ­ется творчеством.

Платон считал творчество божественной способностью, род­ственной особому виду безумия. Христианская традиция истол­ковывала творчество как высшее проявление божественного в человеке. Кант усматривал в творчестве отличительную черту гения и противопоставлял творческую деятельность рациональ­ной. С точки зрения Канта, рациональная деятельность, напри­мер научная, — удел в лучшем случае таланта, но подлинное творчество, доступное великим пророкам, философам или ху­дожникам, — всегда удел гения. Огромное значение придавали творчеству как особой личностной характеристике философы-экзистенциалисты. Представители глубинной психологии 3. Фрейд, К. Г. Юнг, немецкий психиатр Э. Кречмер, автор книги «Гениальные люди», относя творчество целиком к сфере бессознательного, гипертрофировали его неповторимость и не­воспроизводимость и, по существу, признавали его несовмести­мость с рациональным познанием.

Механизмы творчества до сих пор изучены еще недостаточ­но. Тем не менее, можно с определенностью сказать, что твор­чество представляет собой продукт биосоциальной эволюции человека. Уже в поведении высших животных наблюдаются,хотя и в элементарной форме, акты творчества. Крысы после многочисленных попыток находили выход из крайне запутан­ного лабиринта. Шимпанзе, обучавшиеся языку глухонемых, усваивали не только несколько сот слов и грамматические фор­мы, но и конструировали иногда отдельные, совершенно новые предложения, встречаясь с нестандартной ситуацией, информа­цию о которой они хотели передать человеку. Очевидно, воз­можность к творчеству заложена не просто в биофизической и нейро-физиологической структурах мозга, но в его «функцио­нальной архитектонике». Она представляет собой особую сис­тему организованных и взаимосвязанных операций, осуществ­ляемых различными участками мозга. С их помощью создаются чувственные образы и абстракции, осуществляется переработка знаковой информации, хранение информации в системе памя­ти, установление связей между отдельными элементами и бло­ком памяти, вызов хранимой информации из памяти, группи­ровка и перегруппировка (комбинирование) различных образов и абстрактных знаний и т. д. Поскольку по своей биологиче­ской и нейрофизиологической структуре мозг человека качест­венно сложнее мозга всех высших животных, то и его «функ­циональная архитектоника» качественно сложнее. Это обеспе­чивает необычайную, практически не поддающуюся оценке возможность переработки новой информации. Особую роль здесь играет память, т. е. хранение ранее полученной информа­ции. Она включает оперативную память, постоянно употреб­ляемую в познавательной и предметно-практической деятель­ности, краткосрочную память, которая на небольшие интерва­лы времени может быть задействована для решения часто повторяющихся однотипных задач; долгосрочную память, хра­нящую информацию, которая может понадобиться в больших интервалах времени для решения относительно редко возни­кающих проблем.

В каком же соотношении находятся рациональный и твор­ческий процессы в познавательной и практической деятельно­сти? Деятельность людей целесообразна. Для достижения опре­деленной цели приходится решать ряд задач и подзадач. Одни из них могут быть решены с помощью типовых рациональных приемов. Для решения других требуется создание или изобрете­ние нестандартных, новых правил и приемов. Это происходит, когда мы сталкиваемся с принципиально новыми ситуациями, не имеющими точных аналогов в прошлом. Вот здесь-то и необходимо творчество. Оно представляет собой механизм при­способления человека в бесконечно разнообразном и изменчи­вом мире, механизм, обеспечивающий его выживание и разви­тие. При этом речь идет не только о внешнем, объективном, но и о внутреннем, субъективном мире человека, бесконечном разнообразии его переживаний, психических состояний, на­строений, эмоций, фантазий, волевых актов и т. д. Эта сторона дела не может быть охвачена рациональностью, включающей в свой состав гигантское, но все же конечное число правил, норм, стандартов и эталонов. Поэтому творчество не противо­положно рациональности, а является ее естественным и необ­ходимым дополнением. Одно без другого просто не могло бы существовать. Творчество поэтому не иррационально, т. е. не враждебно рациональности, не антирационально, как думали многие мыслители прошлого, оно не от Бога, как думал Пла­тон, и не от дьявола, как полагали многие средневековые тео­логи и философы. Напротив, творчество, протекая подсозна­тельно или бессознательно, не подчиняясь определенным пра­вилам и стандартам, в конечном счете на уровне результатов может быть консолидировано с рациональной деятельностью, включено в нее, может стать ее составной частью или в ряде случаев привести к созданию новых видов рациональной дея­тельности. Это касается и индивидуального и коллективного творчества. Так, художественное творчество Микеланджело, Шостаковича, научное творчество Галилея, Коперника, Лоба­чевского стало составной частью культуры и науки, хотя в сво­ей непосредственной изначальной форме оно не соответствова­ло устоявшимся шаблонам, стандартам и эталонам.

Любой человек в той или иной мере обладает творческими способностями, т. е. способностями к выработке новых прие­мов деятельности, овладению новыми знаниями, формулиров­ке проблем, познанию неизвестного. Каждый ребенок, позна­вая новый для него окружающий мир, овладевая языком, нор­мами и культурой, по существу, занимается творчеством. Но, с точки зрения взрослых, он овладевает уже известным, обучает­ся уже открытому, проверенному. Поэтому новое для индивида не всегда является новым для общества. Подлинное же творче­ство в культуре, политике, науке и производстве определяется принципиальной новизной полученных результатов в масшта­бах их исторической значимости.

Что же образует механизм творчества, его пружину, его от­личительные особенности? Важнейшим из таких механизмов является интуиция. Древние мыслители, например Демокрит и особенно Платон, рассматривали ее как внутреннее зрение, особую высшую способность ума. В отличие от обычного чув­ственного зрения, дающего информацию о преходящих явле­ниях, не представляющих большой ценности, умозрение, со­гласно Платону, позволяет подняться до постижения неизмен­ных и вечных идей, существующих вне и независимо от человека. Декарт считал, что интуиция позволяет отчетливо и ясно усматривать идеи, заключенные в нашей душе. Но как именно «устроена» интуиция, никто из них не пояснял. Не­смотря на то что последующие поколения европейских филосо­фов по-разному толковали интуицию (Фейербах, например, считал, что она коренится не в усмотрении высших идей, а в самой чувственности человека), мы до сих пор очень мало про­двинулись в понимании ее природы и механизмов. Именно по­этому интуиция и связанное с ней творчество не могут быть в сколько-нибудь полной и удовлетворительной форме описаны системой правил. Однако современная психология творчества и нейрофизиология позволяют с уверенностью утверждать, что интуиция включает в себя ряд определенных этапов. К ним от­носятся: 1) накопление и бессознательное распределение обра­зов и абстракций в системе памяти; 2) неосознанное комбини­рование и переработка накопленных абстракций, образов и правил в целях решения определенной задачи; 3) четкое осоз­нание задачи; 4) неожиданное для данного человека нахожде­ние решения (доказательство теоремы, создание художествен­ного образа, нахождение конструкторского или военного реше­ния и т. д.), удовлетворяющего сформулированной задаче. Нередко такое решение приходит в самое неожиданное время, когда сознательная деятельность мозга ориентирована на реше­ние других задач, или даже во сне. Известно, что знаменитый французский математик Ж. А. Пуанкаре нашел важное матема­тическое доказательство во время прогулки по берегу озера, а Пушкин придумал нужную ему поэтическую строку во сне.

Однако ничего таинственного в творческой деятельности нет, и она подлежит научному изучению. Эта деятельность осу­ществляется мозгом, но она неидентична набору выполняемых им операций. Ученые обнаружили так называемую право-левую асимметрию мозга. Экспериментально было доказано, что у высших млекопитающих правое и левое полушария мозга вы­полняют разные функции. Правое в основном перерабатывает и хранит информацию, ведущую к созданию чувственных обра­зов, левое же осуществляет абстрагирование, вырабатывает по­нятия, суждения, придает информации смысл и значение, вы­рабатывает и хранит рациональные, в том числе логические, правила. Целостный процесс познания осуществляется в ре­зультате взаимодействия операций и знаний, выполняемых этими полушариями. Если в результате болезни, травмы или хирургического вмешательства связь между ними нарушается, то процесс познания становится неполным, неэффективным или вообще невозможным. Однако право-левая асимметрия возникает не на нейрофизиологической, а на социально-психо­логической основе в процессе воспитания и обучения. Она свя­зана также с характером предметно-практической деятельно­сти. У детей она четко фиксируется лишь в возрасте четырех-пяти лет, а у левшей функции полушарий распределены проти­воположным образом: левое полушарие выполняет функции чувственного, а правое — абстрактного рационального позна­ния.

В процессе творчества и интуиции совершаются сложные функциональные переходы, в которых на каком-то этапе раз­розненная деятельность по оперированию абстрактными и чув­ственными знаниями, соответственно осуществляемая левым и правым полушариями, внезапно объединяется, приводя к полу­чению искомого результата, к озарению, к некоему творческо­му воспламенению, которое воспринимается как открытие, как высвечивание того, что ранее находилось во мраке бессозна­тельной деятельности.

22