О советской парадигме

ней мере с 2000 г., хотя, очевидно, и не всегда именно в том смысле, в каком оно используется в данном очерке.

Поиски в интернете как будто свидетельствуют о том, что словосочетание «советская эпистема» если и употребляется, то крайне редко. Сам я также предпочитаю выражение «советская парадигма» (и далее буду употреблять только его): слово «парадигма» звучит более жестко (перекликаясь со словами «стигма» и «догма»), подразумевая принудительность, принуждение (что, на мой взгляд, в большой степени подразумевала как раз и «советская парадигма»), в то время как в слове «эпистема» (рифмующемся не только с «система», но и с «поэма») мне слышится больше свободы.

В советское время казалось, что «марксизм» утвердился у нас действительно «всерьёз и надолго» (по известному выражению В.И. Ленина), как и сама «советская власть», — и что предстоит долгое и мучительное преодоление этого «изма». Но когда — неожиданно для многих — «советская власть» рухнула, исчезла (как бы рухнула? как бы исчезла?), столь же быстро, что называется в одночасье, как будто исчез и «марксизм» — и стало казаться, что преодолевать его как «тяжелое наследие прошлого» уже не придется. Однако теперь, по прошествии стольких лет, оказалось, что, хотя в своих наиболее одиозных и вопиющих проявлениях «советский марксизм» действительно отошел в прошлое, «дух» его во многом еще с на- ми—и задача освобождения от его пут все еще не снята с повестки дня.

Прочитав этот текст в распечатке, я увидел, что на одной странице два раза употреблено выражение «как бы» (а вскоре оно появляется и еще раз). Внимательный редактор наверняка попросил бы убрать эти повторы. Но пусть они остаются — как примета времени. Это «как бы» заслуживает специального исследования. Оно заполонило нашу устную и даже (хоть и

вменьшей степени) письменную речь со второй половины 1990-х годов (если не раньше). Возможно, это связано с нашей общей неуверенностью

всмыслах употребляемых слов и понятий: смыслы стали зыбки, неопределенны («как бы смыслы», не совсем настоящие). Как бы реформы, как бы демократия, как бы развитие... А что на самом деле? Бог весть.

См. ниже примеч. 39.

Ср. замечание А.Л.Юрганова: «Чтобы что-то противопоставить (господствовавшей идеологии. — С.С.), надо было войти в зону "общего" языка с тем, что ты не принимаешь» ({Органов А.Л. Вступительное слово / Русская культура в сравнительно-историческом освещении [материалы круглого стола] // Одиссей-2001. Человек в истории. М., 2001. С. 7). Ср. еще: «Длительное противостояние привело к тому, что противоборствующие стороны стали в чем-то друг на друга похожими» (Там же. С. 6).

Достаточно упомянуть такие имена, как А.Ф.Лосев (1893-1988) и М.М.Бахтин (1895-1975). Эти выдающиеся мыслители при жизни противостояли

«советской парадигме» (и немало пострадали за это). Но сейчас, перечитывая их труды, часто нельзя не почувствовать сильный «привкус эпохи». О понятии «поворот» и о различных «поворотах» в гуманитарных науках на Западе см., например: Зверева Г.И. Роль познавательных «поворотов» второй половины XX века в современных российских исследованиях культуры// Выбор метода: изучение культуры в России 1990-х годов. Сб. научн. ст. / Сост. и отв. ред. Г.И.Зверева. М., 2001.

Интересно в этом плане сравнить «отраслевые» энциклопедические словари, изданные в 1980-е годы: Философский энциклопедический словарь (М., 1983; 2-е изд.: М., 1989), Литературный энциклопедический словарь (М., 1987) и Лингвистический энциклопедический словарь (М., 1990). Из этих трех словарей первые два безнадежно устарели, а третий, хоть и несет на себе явственный отпечаток эпохи, все-таки гораздо менее идеологизирован и предвзят. Он даже был переиздан в постсоветское время под другим названием: Языкознание (серия «Большие энциклопедические словари»). М., 1998.

Ср. анонимное высказывание, приводимое М.Л.Гаспаровым: «Вы думаете, что казенный язык — это разговорник, в котором есть только готовые фразы, а это— словарь, которым можно сказать и любые собственные мысли» (Гаспаров М.Л. Записки и выписки. М., 2000. С. 415).

Но те, кто не знают «фонового» «казенного языка», могут не понять те «собственные мысли», которые посредством него (вопреки ему) выражены. См. в этой связи анализ эссе М.М.Бахтина «Эпос и роман» в книге: Серебряный С.Д. Роман в индийской культуре Нового времени. М., 2003. С. 24-29.

Подобное «говорение посредством чужого языка» могло практиковаться не только в гуманитарных науках. Ср., например, такой отрывок из недавней энциклопедической статьи о С.А.Яновской (1896-1966), «создателе русской школы философии математики»: «В 1920-30-х гг. Яновская — активный пропагандист идеологической линии компартии среди московских математиков... Но с середины 30-х гг. Яновская начинает пересматривать свои взгляды, и в 40-х гг. они коренным образом меняются. Теперь официальная фразеология используется ею для выражения собственной диалектической философско-, историко- и логико-математической концепции» (Бирюков Б.В., Кузичева З.А., КузичевА.С. Яновская Софья Александровна // Новая философская энциклопедия. Т. 4. М., 2001. С. 514).

Слово «марксизм» беру в кавычки, чтобы подчеркнуть, что речь идет о достаточно специфических интерпретациях идейного наследия К.Маркса. Слова «гносеология» и «эпистемология» (как и производные от них прилагательные) можно считать синонимами, совпадающими по смыслу со словосочетанием «теория познания» (см., например: Новая философская

энциклопедия. Т. 4. М., 2001. С. 47). Слово «гносеология» пришло в русский из немецкого в XIX в. (см.: Этимологический словарь русского языка/ Под. ред. Н.М.Шанского. Т. 1. Вып. 4. М., 1972. С. 108). Поскольку оно употреблялось в текстах «немецкой классической философии» и, очевидно, в текстах «классиков марксизма», это слово давно вошло и в русский язык «советской эпохи». Слово же «эпистемология» пришло к нам позже, наверное, лишь во второй половине XX в. Оно более употребительно в англоязычной и франкоязычной философской литературе. Мне кажется, что, по крайней мере в данном контексте, слово «эпистемология» предпочтительней, хотя бы потому, что оно перекликается со словом «эпистема». К тому же слово «гносеология» может вызвать нежелательные ассоциации со словом «гносис», которое в современном русском языке, в свою очередь, ассоциируется едва ли не прежде всего со словом «гностицизм».

Характерно, что в русском языке советской эпохи (lingua sovetica — см. далее) слово «смирение» практически утеряло свое традиционное (христианское) значение: «сознание ограниченности своих сил»— и никакого другого слова для передачи этого смысла не было.

Слова «гордыня» и «смирение», как показали отклики первых читателей моего очерка, могут дать повод для недоразумений и поэтому нуждаются в разъяснениях. Мои попытки лучше уяснить для себя самого возможные смыслы этих слов втянули меня в увлекательные и довольно сложные изыскания. Очевидно, что это тема не для примечания (даже очень длинного), а скорее для целой книги. Некоторые предварительные результаты моих разысканий см. в Приложении.

Понятие «образ автора» заимствовано, разумеется, из исследований в области художественной литературы. Но оно вполне применимо и к текстам нехудожественным. Ср. своего рода ретроспективную критику «советской парадигмы» в «Тезисах» А.В. Михайлова: «Ситуация современных наук о культуре заключается, на мой взгляд, ... в утрате того, что мы назвали бы само собой разумеющимся или очевидным... Современная наука о истории культуры существует в условиях, когда нет этого само собой разумеющегося или очевидного. Когда вдруг оказывается, что ничего такого уже нет, и когда это, правда, очень постепенно, так как этому противодействует инерция науки с ее самоуверенностью, становится достижением научного сознания». И еще: «Человек не должен обязательно претендовать на свое знание чего бы то ни было, не надо подменять свое не-знание знанием. Есть ситуации, в которых наше знание должно отступить перед нашим не-знанием» (Михайлов А.В. Несколько тезисов о теории литературы. Стенограмма доклада... [1993 г.]// Литературоведение как проблема. М., 2001. С. 205 и 203).

Этот текст воспроизводит устную речь А.В.Михайлова, исполненную своеобразного красноречивого косноязычия.

Исследователи художественной литературы отмечали, что одной из характерных черт романов XX века было «исчезновение всезнающего повествователя» (см.: Богданов В.А. Роман// Краткая литературная энциклопедия. Т. 6. М., 1971. С. 352). Можно сказать, что и в гуманитарно-научных текстах образ всезнающего ученого-автора выглядит все более анахроничным.

Вот несколько грубоватый, но вполне характерный образец подобного «письма» (дискурса): «Вышеприведенные неправильные высказывания Потебни нельзя признать случайными. Они безусловно свидетельствуют о том, что хотя Потебня и приближался часто к правильному пониманию вопроса, высказывая ряд глубоких мыслей, однако он не мог полностью освободиться от метафизического и идеалистического подхода к проблеме и вытекающих отсюда блужданий» (Резников Л.О. Понятие и слово. Л., 1958. С. 6-7).

Здесь стоит сделать оговорку. Новоевропейская интеллектуальная (духовная и т. д.) традиция многообразна (плюралистична). В ней сосуществуют и эпистемологическая гордыня, и эпистемологическое смирение. Но в России, насколько можно судить, у Запада больше и чаще заимствовали первую, нежели второе. Эта сложная тема, здесь лишь мимоходом затронутая, заслуживает более глубокого и детального рассмотрения.

В моем тексте 1978 г. (см.: Серебряный С.Д. Роман в индийской культуре Нового времени. М., 2003. С. 75) я в том же контексте употребил прилагательное «монолинейный (историзм)». В современных словарях русского языка ни слова «однолинейный», ни слова «монолинейный» нет (или, во всяком случае, не было вплоть до недавнего времени; слова «однолинейный» и «однолинейность» я обнаружил в «Русском орфографическом словаре» [под. ред. В.В.Лопатина], М., 1999). В моем тексте оно появилось, конечно, как перевод английских слов unilineal или unilinear.

Согласно «Оксфордскому словарю английского языка» (далее — OED), слово unilineal — сравнительно недавнее и имеет два несколько различных смысла. В одном смысле оно употребляется с 1930-х годов культур-ан- тропологами и характеризует некое свойство или право, передающееся в обществе только по одной линии родства: по линии отца (прилагательное — patrilineal, патрилинейный) или по линии матери (прилагательное — matrilineal, матрилинейный). В OED ссылка дана на книгу: Radcliff-Brown A.R.

Structure and Function in Primitive Society. 1952. В недавнем русском переводе этой книги unilineal переведено как «унилинейный» (см.: РэдклиффБраун АР. Структура и функция в примитивном обществе / Перев. с англ. М., 2001. С. 61).

Второе значение слова unilineal — именно то, что использовано в сочетании «однолинейный историзм». OED приводит цитату из «Британской энциклопедии»: «Во второй половине девятнадцатого века вера в однолинейную социальную эволюцию (unilineal social evolution) и прохождение

всех народов через последовательные и одинаковые стадии развития была общепринята среди антропологов — и не только среди них». Засвидетельствовано также слою unilinealism (= «однолинейность») и дана отсылка на известную книгу: Wittfogel K.A. Oriental Despotism (1957) — в которой одна из глав называется «The spread of a "Marxist-Leninist" neo-unilinealism», что можно перевести как «Распространение "марксистско-ленинской" неооднолинейности».

Слово «однолинейность» встретилось мне и в одном русском литературоведческом тексте: «Сконцентрированность произведения вокруг одного персонажа и одного кульминационного события сделала роман более компактным и отозвалась однолинейностью его композиции...» (МихайловА.Д. Французский рыцарский роман. М., 1976. С. 325). В данном случае, вероятно, сказалась начитанность автора во французских текстах: во французском языке тоже есть слова unilineaire («однолинейный») и unilineairite(«однолинейность»).

А вот (найденный мною через интернет) отрывок из «Маленькой печальной повести», последнего произведения Виктора Некрасова (1911-1987): «...они не вдавались в дебри философии, великих там учений (одно время, недолго правда, увлекались Фрейдом, потом йогой), советскую систему поносили не больше других (в этом вопросе некая беспечность и веселие молодости заслоняли собой большинство пакостей, не терпимых людьми постарше), и все же проклятый вопрос — как противостоять давящим на тебя со всех сторон догмам, тупости, однолинейности — требовал какогото ответа. Борцами и строителями нового они тоже не были, перестраивать разваливающееся здание не собирались, но пытаться найти какую-то лазейку в руинах, тропинку в засасывающем болоте все же надо было».

Как показали поиски в интернете, иногда у нас употреблялось и слово «монолинейность». Вот любопытная цитата из статьи в журнале «Коммунист» 1991 г.: «Все чаще на страницах редакционной почты высказывается мнение о том, что представления о монолинейности общественного прогресса и однозначности модели социализма не были присущи основоположникам марксизма, а возникли в процессе догматизации их учения, став фактором, способствовавшим его превращению из последовательно научной теории в апологетику существующего положения вещей» (Иноземцев В.Л. Социализм в теории и практике// Коммунист. 1991. №6. С. 5-15; цитирую по электронной версии в интернете).

По-видимому, для русского языка более естественно будет слово «однолинейный», чем «монолинейный». В русском языке есть много сложных прилагательных, первая часть которых — «одно-» (а вторая может быть и иностранным словом), например: однозначный, однопутный; одномоторный, однопартийный и т. д. Прилагательные, начинающиеся с «моно-», обычно образованы от соответствующих существительных, например: мо-

ногамия — моногамный, монолит — монолитный, монолог— монологический. Правда, есть пара слов: «однотонный» и «монотонный» — слегка различающиеся по смыслу. Так что, может быть, в будущем русский язык захочет использовать оба слова: и «однолинейный», и «монолинейный» — придав им разные оттенки смысла.

Ср. ниже цитаты из В.Г.Вакенродера и Й.Эйхендорфа.

Из западноевропейских мыслителей XIX в. достаточно вспомнить А.Шопенгауэра; из русских в первую очередь следует назвать представителей славянофильской «линии» — вплоть до Н.Я.Данилевского (автора книги «Россия и Европа»).

Ср., например, такой отрывок из учебной программы по истории на сайте Высшей школы экономики (ГУ-ВШЭ): «В отечественной историографии сложились три основные точки зрения на проблему особенностей российской цивилизации. Суть первой, сформулированной еще С.М.Соловьевым, основана на концепции однолинейности мировой истории, согласно которой все страны и народы проходят в своем развитии общие для всех стадии. Поэтому особенности отечественной истории рассматриваются как проявления отсталости или оцениваются термином "задержка" развития.

Вторая точка зрения, озвученная Н.Я.Данилевским, базируется на концепции многолинейности исторического развития, в свете которой история человечества состоит из историй целого ряда самобытных цивилизаций. Третья концепция, выдвинутая П.Н.Милюковым, со всей очевидностью пытается примирить оба вышеуказанных подхода».

Ср. исполненный иронии отрывок из книги-памфлета Н.С.Трубецкого «Европа и человечество» (1920): «Представление об эволюции в том виде, как оно существует в европейской этнологии, антропологии и истории культуры, ... проникнуто эгоцентризмом. "Эволюционная лестница", "ступени развития" — всё это понятия глубоко эгоцентрические. В основе их лежит представление о том, что развитие человеческого рода шло и идет по пути так называемого мирового прогресса. Этот путь мыслится как известная прямая линия. Человечество шло по этой прямой линии, но отдельные народы останавливались на разных точках ее и продолжают и сейчас стоять на этих точках, как бы топчась на месте, в то время как другие народы успели продвинуться несколько дальше, остановившись и "топчась" на следующей точке, и т. д. В результате, окинув взглядом общую картину ныне существующего человечества, мы можем увидать всю эволюцию, ибо на каждом этапе пути, пройденного человечеством, и сейчас стоит какой-нибудь застрявший народ, стоит и "топчется" на месте. Современное человечество в своем целом представляет, таким образом, как бы развернутую и разрезанную на куски кинематограмму эволюции, и культуры различных народов отличаются друг от друга именно как разные

фазисы общей эволюции, как разные этапы общего пути мирового прогресса» (Трубецкой НС. История. Культура. Язык. М., 1995. С. 66).

Нелишне подчеркнуть, что для «советской парадигмы», при ее внешнем, показном, официальном упоре на «историзм», был характерен именно

псевдоисторизм и даже, можно сказать, а-историзм или антиисторизм.

Это ярко проявлялось, среди прочего, в большой «любви» к общим и абстрактным понятиям (в том, что ниже названо «измолюбием»). Так, например, центральным и основным понятием «литературоведения» было «над-историческое» понятие «литература» (см.: Серебряный С.Д. Роман в индийской культуре Нового времени. М., 2003. С. 10-12).

Сейчас уже общим местом стала мысль о том, что «эпистемы», принятые (господствующие) в том или ином обществе, связаны со структурой (природой) власти в данном обществе. Связь «исторического материализма» со структурой «советской власти» достаточно очевидна: именно «законы исторического развития» были главным обоснованием права на власть (главной «легитимацией») «советского» истеблишмента («коммунистической партии») и всего «советского» миропорядка.

Иначе говоря, данный «историко-культурный монизм» — одно из проявлений того, что называют «европоцентризмом».

Об этом у нас прекрасно писала Н.С.Автономова еще в 1970-х годах (но, насколько я могу судить, это был «глас вопиющего в пустыне»). Так, в предисловии к своему переводу книги М.Фуко «Слова и вещи» Автономова не без иронии отмечала, что в европейском сознании XIX в. господствовало мнение «о предустановленном единстве человеческой природы и принципиальной однородности всех цивилизаций с европейской цивилизацией нового времени» (Фуко М. Слова и вещи: археология гуманитарных наук/ Перев. с фр. М., 1977. С. 9). Интерес европейцев к иным культурам «всегда реализовывался в непоколебимой убежденности, что своя собственная новоевропейская культура имеет право представительствовать от имени всех других культур, скрепляя их единство своим образцом

имерой... Тип общественного сознания XIX в. предполагал представление

овсеобщем единообразии как в пределах мира цивилизации, так и в пределах мира примитивных культур (одна цивилизация в принципе тождественна другой, одно примитивное общество — другому)» (Автономова Н.С. Философские проблемы структурного анализа в гуманитарных науках.

М..1977. С. 25). Ср.: Трубецкой Н/С. История. Культура. Язык. М., 1995.

С.77.

Вероятно, есть сходство между предложенным здесь понятием «историкокультурный монизм» и тем, что М.М.Бахтин называл «монологизмом», поскольку этот бахтинский термин интерпретируется как «ориентация на абстрактно всеобщее единое сознание». Ср.:

«Согласно Бахтину, дисгармоничность взаимоотношений "я" и "'другого" вызвана преимущественной ориентацией (новоевропейской? — С.С.) культуры на некое одно, всеобщее единое (вплоть до "ничьего") сознание (рационалистический гносеологизм или роковой теоризм нового времени). Впоследствии свойственная (новоевропейской?— С.С.) культуре ориентациянаабстрактновсеобщееединоесознание(курсивмой.— С.С.)терминологически закрепилось в бахтинских текстах как "монологизм"» (Гоготишвили Л.А. Бахтин М.М. Новая философская энциклопедия. Т. 1. М., 2000. С. 224).

Если бы я знал раньше формулировку «ориентация на абстрактно всеобщее единое сознание», я бы, может быть, не стал придумывать менее изящное выражение «историко-культурный монизм».

См., например, книгу: Inklusivismus. Eine indische Denkform/ Hrsgs. von G. Oberhammer. Wien, 1983.

См., например, справедливые замечания В.Хальбфасса об «инклюзивизме» Гегеля (Halbfass W. India and Europe. P. 417). Советский марксизм, среди прочего, унаследовал и это свойство гегелевской философии.

См., например, цитаты из «классически советской» книги Л.О.Резникова «Понятие и слово» (Ленинград, 1958) — в примеч. 22 и 109. Поразительные проявления подобного европоцентризма, доходящего до полного игнорирования неевропейского (внеевропейского) мира, можно найти, например, в текстах А.Ф.Лосева. Вот, например, как начинается его книга «Проблема символа и реалистическое искусство» (М., 1976. С. 3): «Всякий, кто достаточно занимался историей философии или эстетики, должен признать, что в процессе своего исследования он часто встречался с такими терминами, которые обычно считаются общепонятными и которые без всяких усилий обычно переводятся на всякий другой язык, оставаясь повсюду одним и тем же словом (курсив мой. — С.С). До поры до времени эти термины мы и оставляем без всякого анализа; и если они встречаются в античной философии, то зачастую и очень долго при переводе их на новые языки мы так и оставляем их в греческом или латинском виде. Таковы, например, термины "структура", "элемент", "идея", "форма", "текст" и "контекст"»... К числу таких терминов как раз и относится "символ"».

Очевидно, что под выражением «всякий другой язык» А.Ф.Лосев здесь подразумевает лишь языки европейского культурного круга. Языков других культур для него как бы не существует. Ведь столь же очевидно, что упомянутые латинские и греческие слова не могут остаться «теми же словами», скажем, в китайском, санскрите или арабском. Нельзя, конечно, исключить, что в данном тексте А.Ф.Лосева есть некое умышленное юродство, своего рода пародирование советского «научного» стиля, скрытая насмешка над ним (ведь многие тексты А.Ф.Лосева сейчас читаются

именно как пародии на «советскую парадигму»). Но если это так, то, значит, автор издевался, помимо прочего, именно над европоцентризмом советского образца.

И в советское, и в постсоветское время у нас были и есть продолжатели «славянофильской парадигмы», так или иначе подчеркивающие российскую специфику. Однако «славянофильская парадигма», насколько я могу судить, больше проявлялась и проявляется в сфере художественного творчества (искусства), чем в сфере гуманитарных наук как таковых. По-ви- димому, можно утверждать, что в наших гуманитарных науках преобладает «западническая парадигма». Разумеется, «научное сообщество» тех, кто изучает собственно российскую историю (и/или историю русской культуры, историю русской философии и т. д.), не может не отличаться в этом плане от «научного сообщества» российских гуманитариев в целом (если о таковом мы вправе говорить). Но вопрос в том, насколько специфика более узкого «сообщества» способна определить интеллектуальный климат «сообщества» более широкого.

Характерна («парадигматична») в этом смысле строка из «Скифов» Александра Блока (которую не случайно столь часто цитировали в советское время): «Нам внятно всё — и острый галльский смысл, и сумрачный германский гений...». Сознание русского человека (россиянина) направлено прежде всего на романо-германскую Европу (которую, как он полагает, он «видит насквозь»), а о себе самом он при этом может иметь довольно фантастические представления.

Пишу это (как и другие критические замечания в адрес «советской парадигмы») во многом на основе собственного опыта — и если и в укор комулибо, то прежде всего самому себе. Здесь уместно вспомнить другую, не менее известную стихотворную строку: «Мы живем, под собою не чуя страны...» (Осип Мандельштам).

Можно также сказать, что наш «европоцентризм» был «экс-центричным», поскольку «центр» находился не в нас, не у нас, а вне нас, «там».

В«оттепельной» повести Василия Аксенова «Коллеги» (1960) один из персонажей, впервые съездив за границу (очевидно, в конце 1950-х), полушу- тя-полусерьезно говорит своему другу, что раньше ему иногда казалось, будто других стран на самом деле не существует.

Вчастности, после 1917 г. и почти до самого конца «советской эпохи» наши индологи (особенно индологи-филологи) или совсем не бывали в Индии, или бывали там крайне редко и «выборочно» (кому ехать, а кому нет — решали различные «выездные комиссии», и многие индологи оказывались «невыездными»). Два-три (а то и больше — это как считать) поколения отечественных индологов занимались Индией примерно так же, как антиковеды занимались античным миром — в основном по книгам,

без живого общения с живой Индией (Южной Азией). Только поколение, пришедшее в индологию в 1960-е годы, получило (по сути дела — впервые в российской истории) возможность бывать в Индии (или Пакистане) в студенческие годы, в пору становления и жадного впитывания знаний (подробнее см.: Серебряный С.Д. Древнеиндийская словесность/ Изучение литератур Востока. Россия, XX век. М., 2002; Серебряный С.Д. Ю.Н.Рерих и история отечественной индологии// Петербургский рериховский сборник. V. СПб., 2002). Для западных индологов (и вообще востоковедов) уже давно стало нормой регулярное и долговременное пребывание в изучаемой стране. У нас это никогда не было нормой — прежде в основном по «идеологическим» причинам, теперь — больше по причинам экономическим.

Английское (точнее — американское) название научной дисциплины «cultural anthropology» на русский язык, по-моему, лучше переводить именно так— одним сложным словом (с дефисом): «культур-антропология» (ср. такие давно принятые слова, как «натурфилософия», «культуртрегер» и т. п.). Перевод «культурная антропология» плох потому, что как бы подсказывает возможность существования «некультурной антропологии». Прилагательное «культурный» в русском языке слишком нагружено оценочным значением (в смысле: «образованный», «вежливый», «хорошо воспитанный» и т. д.). Вероятно, это свойство данного прилагательного стало одной из причин появления довольно неуклюжего слова «культурологический» (ср. пары «психический» — «психологический», «политический» — «политологический» и т. п.).

В нашей индологии сейчас, похоже, происходит «культур-антропологиче- ский поворот», хотя и в несколько ином, более буквальном смысле (поворот к культур-антропологии). Бывшие литературоведы и лингвисты, получив возможность чаще и проще ездить в Индию, начинают заниматься именно культур-антропологическими исследованиями. См., например: Суворова А.А Мусульманские святые Южной Азии XI-XV веков. М., 1999; Глушкова И.П. Индийское паломничество. Метафора движения и движение метафоры. М., 2000.

Ср., например, такой пассаж из анонимного «Предисловия» к недавно изданной книге: «Начиная с И.Канта, через И.Фихте, А.Шопенгауэра, Ф.Шеллинга, Г.Гегеля, Э.Гуссерля и М.Хайдеггера, по возрастающей идет развитие и обоснование тезиса, согласно которому человеческая культура накладывает неизгладимый отпечаток на создаваемую в процессе научного исследования картину мира» (Естествознание в гуманитарном контексте [Сб. статей]. М., 1999. С. 3).

Речь в данной цитате идет о естествознании, но сказанное, очевидно, справедливо и для гуманитарных наук. Странно (и/или показательно?), что в списке философов отсутствует имя К.Маркса.

Если я не ошибаюсь, тут можно было бы употребить слово М.Хайдеггера — Befindlichkeit.

Здесь уместно вновь сослаться на Г.-Г. Гадамера, который полагал, что «высветление» собственной «герменевтической ситуации» — это «задача, не знаюшая завершения» («Wahrheit und Methode», Часть вторая, Il.l.d. В русском переводе: ГадамерХ.-Г. Истина и метод. М., 1988. С. 357).

Вакенродер В.-Г. Сердечные излияния отшельника — любителя искусств // Вакенродер В.-Г. Фантазии об искусстве. М., 1977. С. 58.

Ср. слова немецкого поэта Йозефа Эйхендорфа (1788—1857), написанные им в 1846 г. о Фридрихе Шлегеле: «Как в свое время Лессинг, смело взошел он на ту вершину современной культуры, откуда можно свободно обозревать прошлое и будущее, с удивительной многосторонностью исследуя философию и поэзию, историю и искусство, классическую древность, равно как средние века и Восток» (Eichendorff J. Werke. Bd. 3. Schriften zur Literatur. Munchen, 1976. S. 30; цит. по: Попов ЮН. Философ- ско-эстетические воззрения Фридриха Шлегеля^ Шлегель Ф. Эстетика. Философия. Критика. В 2-х томах. М., 1983. Т. 1.С. 7).

См. выше об «историко-культурном монизме».

По-русски (и отчасти применительно к русской истории) об этом можно прочитать в работах А.Я.Гуревича (см., например, Гуревич А.Я. Культура средневековья и историк конца XX века// История мировой культуры. Наследие Запада. Античность. Средневековье. Возрождение: Курс лекций / Под ред. С.Д.Серебряного. М., 1998. С. 259-276).

Разумеется, можно использовать и другие слова для перевода «мыслеобраза» Броделя на современный русский язык: «уровень», «аспект», «измерение» и т. д.

Ср. выражение М.М.Бахтина «большое время».

См.: Braudel F. Grammaire des civilisations. Paris, 1987; Braudel F. History of Civilizations. New York, 1994.

Выделение Броделем именно трех «пластов» исторического времени вряд ли отражает некую «объективную реальность». Скорее это удобный «научный конструкт». Как известно, триады различного рода часто встречаются в теоретических построениях и, по-видимому, чаще соответствуют не столько «структурам реальности», сколько «структурам» нашего познающегосознания.

Конечно, по известному выражению Леопольда фон Ранке (1795-1886), каждая эпоха, каждая культура «ist unmittelbar zu Gott» («состоит в непосредственных отношениях с Богом»), т. е. обладает своим собственным достоинством, своей собственной ценностью, своим собственным «доступом к вечности». Но такой подход предполагает скорее фундаментальное равенство, равноценность различных «эпистемологических позиций», чем

их иерархическое градуирование (хотя здесь возможны, вероятно, различныеинтерпретации).

Ученый (и вообще любой человек) может пытаться (стремиться) смотреть на мир «с точки зрения вечности» («sub specie aetemitatis» — это слова Спинозы из его «Этики»), с точки зрения такого временного измерения, которое «всякой длинности длинней». Но вряд ли сам человек может судить о том, насколько ему действительно удается «выйти на уровень вечности», а в какой мере он остается «у времени в плену».

См., например: Серебряный С.Д. К истории русского словосочетания «гуманитарные науки» и его аналогов // Вестник РГГУ. 1996. №3. Французские историки разрабатывают понятие «transferts culturels», что на русский можно перевести буквально как «культурные перенесения» (ср. наше привычное выражение «культурные заимствования»), а более по смыслу — как «перенесение продуктов (достижений) культуры из одной культуры в другую (другие)». См., например, книги: Espagne M. Les transferts culturels franco-allemands. Paris, 1999; L'horizon anthropologique des transferts culturels. Paris, 2004. Понятие «transferts culturels», в отличие от более традиционного понятия «заимствование», делает акцент именно на процесс перенесения того или иного продукта (материального или нематериального) одной культуры в другую, не предрешая вопроса об успешности или неуспешности такого переноса. Так, например, мы можем сказать, что западноевропейские идеи правового государства, парламентской демократии и рыночной экономики были «перенесены» в Россию, но были ли они здесь в полной мере заимствованы и усвоены — это вопрос открытый. Ср., например, высказывание (несколько гротескное) М.Делягина (Институт проблем глобализации): «Когда мы в первобытно-общин- ном обществе создаем парламент и всеобщие выборы, мы создаем не демократию, а жесточайшую диктатуру в лучшем случае и хаос в худшем. Только для развитого общества инструментом функционирования демократии служит парламент» ([Круглый стол на тему] Альтернатива «безальтернативности» // Литературная газета. № 8 (5962), 25 февраля — 2 марта 2004 г. С. 3).

Еще короче можно было бы сказать «глобализация», но это слово потребовало бы обширных пояснений.

Если кому-то требуется авторитетная цитата, то можно сослаться на слова А.Тойнби: «Россия — это часть огромного незападного большинства человечества» (Toynbee A.J. The World and the West. London, 1953. P. 4; ср. не вполне точный иной перевод: Тойнби А.Дж. Мир и Запад// ТойнбиА.Дж. Цивилизация перед судом истории /Перев. с англ. М., 1996. С. 157).

Ср. у А.С.Пушкина: «Долго Россия оставалась чуждою Европе. Приняв свет христианства от Византии, она не участвовала ни в политических переворотах, ни в умственной деятельности римско-кафолического мира.

Великая эпоха возрождения не имела на нее никакого влияния; рыцарство не одушевило предков наших чистыми восторгами, и благодетельное потрясение, произведенное крестовыми походами, не отозвалось в краях оцепеневшего севера...» (О ничтожестве литературы русской// Пушкин АС. Поли. собр. соч. в 10 томах. 4-е изд. Т. 7. Критика и публицистика. Л., 1978. С. 210).

Обратим внимание на слово «возрождение» (с маленькой буквы!), употребленное здесь поэтом. В «Словаре языка Пушкина» словосочетание «эпоха возрождения» объясняется так: «эпоха расцвета наук и искусств в Европе 15—16вв.» (согласно «Словарю», это единственный у Пушкина случай употребления слова «возрождение» в смысле «историческая эпоха» — см.: Словарь языка Пушкина. Т. 1. М., 1956. С. 334). Объяснение это, несомненно, ошибочно и являет собой вопиющий пример «вербализма» (и одновременно — недостаточной чуткости к слову, к исторической изменчивости его смыслов), особенно поразительного в данном «Словаре», составителями и редакторами которого были лучшие филологи советского времени (о понятии «вербализм» — см. далее в моем очерке). Во-первых, из самого пушкинского текста явствует, что слова «эпоха возрождения» никак не могут относится к XV-XVI вв., поскольку вслед за этими словами речь идет о средневековом рыцарстве и крестовых походах. Во-вторых, слово «Возрождение» (с большой буквы!), т. е. французское «Renaissance»,

в1834 г. (когда А.С.Пушкин написал свой набросок «О ничтожестве литературы русской») еще не употреблялось в том смысле, который ему вменен

в«Словаре». Согласно разысканиям известного французского историка Люсьена Февра (1878-1956), современное представление о Возрожде- нии—Ренессансе как особой исторической эпохе было создано другим известным французским историком — Жюлем Мишле (1798-1874) — только

в1840 г., а широкое употребление получило лишь в 1850-х годах; см.: ФеврЛ. Как Жюль Мишле открыл Возрождение (1950) // ФеврЛ. Бои за ис-

торию / Перев. с фр. М., 1991. С. 378-379.

См., например, упомянутую выше книгу А.Дж. Тойнби «Мир и Запад» (русский перевод— в издании: Тойнби А.Дж. Цивилизация перед судом истории/ Перев. с англ. М., 1996. С. 155-194). См. также: Холенштайн Э. Россия — страна, преодолевающая пределы Европы // Роман Якобсон: Тексты, документы, исследования. М., 1999.

Слова Порфирия Петровича Раскольникову о «мужиках» как иностранцах вполне применимы и к сегодняшним дням. См.: «Да и куда ему убежать..! За границу, что ли? ... В глубину отечества убежит, что ли? Да ведь там мужики живут, настоящие, посконные, русские; этак ведь современно-то развитый человек скорее острог предпочтет, чем с такими иностранцами, как мужички наши, жить..!» (Достоевский Ф.М. Преступление и наказание // Поли. собр. соч. в 30 томах. Т. 6. Л., 1973. С. 262 [Часть четвертая, глава V|).

Культурная дистанция между верхним слоем по-западному образованной элиты и остальной массой народа в современной России вполне сопоставима с дистанцией между соответствующими социальными слоями в современной Индии.

См. далее о «глубине памяти» современной русской культуры.

Здесь (из соображений объема) оставлены без внимания проблемы тех россиян, которые принадлежат к иным, нехристианским, культурным традициям.

Можно сказать, что незападные элементы советской культуры относились большей частью к области практики («жизни») и лицемерно не выносилисьвэксплицитнуюидеологию.

Элитарная наука была в значительной степени «повернута» на Запад (так что в постсоветское время некоторые представители нашей гуманитарнонаучной элиты довольно легко на Запад и «перекочевали»); наука же «массовая» была сферой почти безраздельного господства «советской парадигмы».

Одно из наиболее ярких и заслуженно известных «научных сообществ» подобного рода — так называемая тартуско-московская или московско-тар- туская школа семиотики (см.: Ю.М.Лотман и тартуско-московская семиотическая школа. М., 1994; Московско-тартуская семиотическая школа. История, воспоминания, размышления/ Сост. и ред. С.Ю.Неклюдов. М., 1998).

Иными словами, надо совершить «поворот» от нездоровой дихотомии «элитарная наука» (т. е. более западная или, если угодно, более соответствующая «мировым стандартам») — «массовая наука» (т. е. более доморощенная, провинциальная).

Учащихся — в самом широком смысле: тех, кто хочет и может приобретать новое знание, вне зависимости от возраста, социального статуса и рода деятельности.

Это требование не столь самоочевидно, как может показаться на первый взгляд. Нынешнему российскому гуманитарию, в достаточной мере овладевшему каким-либо западным языком, порой трудно противостоять соблазну писать свои работы скорее на этом языке, чем на русском. Вопервых, это дает доступ к более широкой аудитории. Во-вторых, (как ни парадоксально это звучит) иногда природному россиянину оказывается легче сочинять гуманитарно-научные тексты на западном языке, потому что, когда пишешь на русском, надо преодолевать въевшуюся в него косность «советского языка» (а может быть, и более застарелые препоны — см. ниже): ведь не только мы пишем (говорим) на каком-либо языке, но и сам язык пишет (говорит) через нас, посредством нас (ср. недавнюю строку Андрея Вознесенского: «Я — з/к языка»). Подобному соблазну, в част-

ности, подвержены индологи, потому что в наши дни английский язык стал господствующим языком в индологии. Есть уже прецеденты, когда даже в российских изданиях наши индологи публикуют свои статьи на английском языке (потому что перевести на русский свою же статью, написанную на английском, иногда оказывается труднее, чем написать статью заново). Но недавно один мой коллега, занимающийся российской и мировой историей, признался, что и ему теперь легче написать статью на английском нежели на русском.

Разумеется, все это не ново. В рассказе А.П.Чехова «Скучная история» (1889) знаменитый профессор (центральный персонаж рассказа) замечает: «Писать по-немецки или английски для меня легче, чем по-русски». Можно вспомнить также стихотворение Осипа Мандельштама «К немецкой речи» (1932):

Себя губя, себе противореча, Как моль летит на огонек полночный, Мне хочется уйти из нашей речи За все, чем я обязан ей бессрочно.

Но, может быть, еще более уместно сравнение с пушкинской эпохой (см. далее).

Стремление уйти от «советского языка», а также некритическое, нетворческое следование тем или иным западным образцам нередко приводят в наши дни к появлению весьма малопонятных текстов. Ср. приводимое М.Л.Гаспаровым выражение «ботать по дерриде» (Гаспаров М.Л. Записки и выписки. С. 415). И в этом случае можно провести интересные параллели с первой половиной XIX в. — см., например: Виноградов В.В. Очерки по истории русского литературного языка XVII-XIX вв. М., 1938. С. 335 (о «птичьих языках» «любомудров» 1820-х годов и российских гегельянцев 1830-1850-х годов).

О В. фон Гумбольдте, его философии языка и его (ее) влиянии на последующую лингвофилософскую мысль см., например, статьи (с обширной библиографией) «Гумбольдтианство» и «Неогумбольдтианство» в книге: Лингвистический энциклопедический словарь. М., 1990. См. также замечание Т. Де Мауро, что фигура фон Гумбольдта и «молчание Канта» о философских проблемах языка вытеснили из «памяти культуры» предшествующую (весьма богатую!) историю лингвофилософской мысли (Де Мауро Т. Введение в семантику / Перев. с ит. Б.П.Нарумова. М., 2000. С. 37 и ел.).

Так называемая «гипотеза Сепира — Уорфа» известна у нас давно. См.: Новое в лингвистике. Вып. 1. М., 1960. См. также статью «Сепира-Уорфа гипотеза» в Лингвистическом энциклопедическом словаре.

См. особенно статью Бенвениста (кажется, мало оцененную у нас вне узкого круга специалистов) «Категории мысли и категории языка» (1958),

где показано, как список «категорий» в «Категориях» Аристотеля был во многом обусловлен особенностями грамматики греческого языка (см.: Бенвенист Э. Общая лингвистика/ Перев. с фр. М., 1974. С. 104-114). В этой же связи надо вновь вспомнить и культур-антропологию, например, работы Бронислава Малиновского (1884—1942).

Правда, в постсоветское время была переиздана «История государства российского», но это уже текст XIX в. (по крайней мере хронологически). Для современного русского классические тексты на родном языке — это прежде всего и, пожалуй, исключительно — тексты художественные. Рядом с «Евгением Онегиным», «Войной и миром», «Преступлением и наказанием» мы не можем поставить никакие тексты, не относящиеся к собственно художественной литературе (как сказали бы сегодня — к nonfiction), в частности — к философии. Несколько в лучшем положении — история, где есть такие имена, как Карамзин, Соловьев и Ключевский. Но сопоставимы ли они по своей значимости в нашей культуре с именами Пушкина, Толстого и Достоевского? Ср. выразительные ламентации правоведа и социолога Б.А.Кистяковского (1868-1920) в знаменитом сборнике «Вехи» (1909): «Мы наталкиваемся на поразительный факт: в нашей "богатой" литературе в прошлом нет ни одного трактата, ни одного этюда о праве, которые имели бы общественное значение... Литература является

... свидетелем ... пробела в нашем общественном сознании. Как не похоже в этом отношении наше развитие на развитие других цивилизованных народов!... Где та книга, которая была бы способна пробудить ... правосознание нашей интеллигенции? Где наш "Дух законов", наш "Общественный договор"?» (Вехи. Репринтное издание. М., 1990. С. 102—105).

См.: Чаадаев П.Я. Поли. собр. соч. и избранные письма. Т. 1. М., 1991. Свое известное не отправленное письмо к Чаадаеву от 19 октября 1836 г. (отклик на публикацию «Философического письма») Пушкин написал тоже на французском (см.:Пушкин А.С. Поли. собр. соч. в 10 томах. Т. 10. Письма. Л., 1979. С. 464 - 466). Более раннее (и отправленное) письмо поэта тому же адресату (от 6 июля 1931 г.) начинается так: «Mon ami, je vous parlerai la langue de l'Europe, elle m'est plus familiere que la notre...» («Друг мой, я буду говорить с вами на языке Европы, он мне привычнее нашего...» — Там же. С. 282 [оригинал] и 658 [перевод]).

См., например, издание: Тютчев Ф.И. Публицистические произведения // Полное собрание сочинений. Письма. В 6 томах. Т. 3. М., 2003. Подобным же образом немец Г.В.Лейбниц (1646-1716) не мог еще письменно философствовать на немецком — и пользовался для этих целей французским или латынью. Ближе к нашему времени можно вспомнить Дьёрдя (Георга) Лукача (1885-1971). Родным языком ему был скорей всего венгерский, но свои труды он писал на немецком и вряд ли смог бы написать их на венгерском.

См. интересную подборку цитат в статье: Васильев Н.Л. «...Метафизического языка у нас вовсе не существует»// Филологические науки. 1997. №5.

Вот характерные и достаточно известные высказывания. А.А.Бестужев-Марлинский (1821): «Нет у нас языка философского, нет номенклатуры ученой» (Васильев Н.Л. Op. cit. С. 77; цит. по: Русские писатели о языке. Хрестоматия. М., 1955. С. 109).

Он же в 1823 г.: «Язык наш можно уподобить прекрасному усыпленному младенцу: он лепечет сквозь сон гармонические звуки, или стонет о чемто; — но луч мысли редко блуждает по его лицу» (цит. по: Русские писатели о языке. Хрестоматия. М., 1955. С. 108).

А.С.Пушкин в письме к П.А.Вяземскому (13 июля 1825 г.): «Когда-нибудь должно же вслух сказать, что русский метафизический язык находится у нас еще в диком состоянии. Дай бог ему когда-нибудь образоваться наподобие французского (ясного точного языка прозы — т. е. языка мыслей). Об этом есть у меня строфы три и в "Онегине"» (См.: Пушкин А.С. Поли, собр. соч. в 10 томах. 4-е изд. Т. 10. Письма. Л., 1979. С. 120).

В том же 1925 г., в статье «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А.Крылова», А.С.Пушкин писал: «... ученость, политика и философия еще по-русски не изъяснялись; метафизического языка у нас вовсе не существует. Проза наша еще так мало обработана, что даже в простой переписке мы принуждены создавать обороты для изъяснения понятий самых обыкновенных, так что леность наша охотнее выражается на языке чужом, коего механические формы давно готовы и всем известны» (Пушкин А.С. Поли. собр. соч. в 10 томах. 4-е изд. Т. 7. Критика и публицистика. Л., 1978. С. 23).

Показательно в этой связи, что и Ф.М.Достоевский, и Л.Н.Толстой, гиганты русской художественной словесности XIX в., в своей интеллектуаль- но-дискурсивной прозе были гораздо менее убедительны.

Такое название было введено, возможно, по аналогии с названием «Lingua Tertii Imperii» («Язык Третьей Империи») для немецкого языка нацистского времени. Это словосочетание, как известно, было придумано немецким филологом-романистом В.Клемперером (см. его знаменитую книгу, теперь доступную и в русском переводе: Клемперер В. LT1. Язык Третьего рейха. Записная книжка филолога/ Перев. с нем. А.Б.Григорьева. М., 1998). Н.С.Автономова употребляет украинское выражение «нова мова», что, вероятно, представляет собой перевод английского «newspeak» из романа Джорджа Оруэлла «1984» (на русский это переводят как «новоречь» или «новояз»). В свое время Корней Чуковский придумал лингвоним «канцелярит» — по аналогии то ли с названиями таких болезней, как бронхит или дифтерит, то ли с названиями языков санскрит и иврит. Но, может быть, известный сказочник схитрил и на самом деле хотел сказать «сове-

тит». Так или иначе, в отношении этого «советского языка» имеют силу те же оговорки, которые выше были высказаны в связи с описанием «советской парадигмы»: «советский язык» был изменчив во времени и неоднороден в других отношениях, имел исторические корни в российской «почве», но в то же время вряд ли был чем-то абсолютно уникальным и куль- турно-специфичным.

Мне не известны исследования о «советском языке», подобные, например, упомянутой выше книге В.Клемперера о «языке третьей империи». Ср. слова В.Г.Белинского (1835 г.): «Переводы необходимы и для образования нашего, еще не установившегося языка: только посредством их можно образовать из него такой орган, на коем бы можно было разыгрывать все неисчислимые и разнообразные вариации человеческой мысли» (Белинский В.Г. Поли. собр. соч. в 13 томах. Т. 2. М., 1953. С. 463).

Ср. замечание М.К.Мамардашвили, высказанное еще в 1978 г.: «В XX веке образовался определенный разрыв культур — европейской и русской, — который привел к тому, что целый ряд философских текстов, написанных в двадцатые, тридцатые, сороковые и т. д. годы на Западе, практически невозможно перевести на русский язык. И это не зависит от изобретательности переводчика, а упирается в символический барьер, связано, как я сказал, с отсутствием именно соответствующих мысленных образований в языке. Их нет, поэтому трудно найти и слова-эквиваленты для французских, немецких или английских понятий» (Мамардашвили М.К. Современная европейская философия (XX век) // Логос. Философско-литера- турный журнал. 1991. №2. С. 111).

Ср.: Автономова Н.С. Заметки о философском языке: традиции, проблемы, перспективы // Вопросы философии. 1999. № 11; Лахути Д.Г. О некоторых проблемах перевода англоязычной философской, логической и ис- торико-математической терминологии на русский язык// Вопросы философии. 1999. № 11; Лахути Д.Г. Замечания переводчика// Эволюционная эпистемология и логика социальных наук. Карл Поппер и его критики / Перев. с англ. Д.Г.Лахути. М., 2000.

В санскритско-русском словаре В.А.Кочергиной слово папи объясняется слишком кратко: «1) не; 2) нет же!; однако!» (Кочергина В.А. Санскритскорусский словарь: Около 28000 слов/ Под. ред. В.И.Кальянова. С приложением «Грамматического очерка санскрита» ААЗализняка. М., 1978. С. 313). См., например: Кнабе ГС. Русская античность. Содержание, роль и судьба античного наследия в культуре России. М., 1999.

Тем, кто учился еше в советское время, не могла не врезаться в память ленинская формула: «Три источника, три составных части марксизма» (правда, на самом деле их было по крайней мере четыре: Ленин «забыл» о французской исторической школе, из которой Маркс заимствовал, среди прочего, понятие «классовая борьба»). Подобным же образом мы можем

говорить о «трех (или даже четырех) источниках» русской традиции. Они запечатлены в троице самых распространенных русских фамилий: Иванов, Петров, Сидоров — образованных от трех мужских имен. Иван — имя по происхождению древнееврейское, в исходной форме имевшее значение «Бог даровал». Петр — имя по происхождению греческое («petros» — «камень»), но имеющее большое значение в западнохристианской (ла- тинско-католической) традиции. Как известно, в обоснование главенства римского престола католическая церковь ссылается, среди прочего, на тот стих из Евангелия от Матфея (16.18), где обыгрывается значение имени Петр: «И Я говорю тебе: ты — Петр, и на сем камне Я создам Церковь Мою...». Не знаменательно ли, что в названной троице фамилий «Петров» стоит посередине, в центре? Не знаменательно ли, что именно царь, которого звали Петр, развернул Россию «лицом к Западу»? Наконец, Сидор — имя по происхождению тоже греческое, но в его исходной форме «Исидор», т. е. «Дар Исиды», кроется еще и традиция древнеегипетская.

Сошлюсь на опыт моего сына. В конце 1991 г. мы вместе прожили семестр в американском университетском городке. Сын (которому тогда было 12 лет) ходил в местную школу, где учились и дети других иностранцев. Им преподавали предмет под названием «science», который был одновременно и своего рода вводным курсом английского языка. Сын мне сказал: «По-английски многие слова в "science", например названия наук, — почти такие же, как по-русски. Мне легко. А вот китайцам, японцам и корейцам — трудно. Их слова — совсем другие».

В сегодняшнем мире любой язык, любая культура гораздо легче, чем ко- гда-либо прежде, может «подключиться» к культуре западноевропейской. Но у русской культуры есть в этом плане уже очень большой «задел» — и поэтому большое преимущество перед иными культурами (например, южноили восточноазиатскими).

Так, например, греческое слово «этика» (как и сочинения Аристотеля по этике) пришло к нам только в петровскую эпоху, через западные языки, о чем свидетельствует, помимо прочего, латинизированная фонетическая форма этого слова в русском языке. А.Н.Радищев пытался «ре-византизи- ровать» это слово и писал «ифика», но такой вариант не прижился.

Впрочем, и для русских, и человечества в целом может оказаться важным и ценным опыт даже не очень «престижных» культур. Так, аборигены Австралии за многие тысячелетия умудрились ничуть не испортить природу пятого континента. Их «экологическая сознательность» — урок и упрек для современной промышленной цивилизации.

Здесь, разумеется, возникает и такой вопрос: в какой мере описание некой культуры «изнутри», на ее собственном языке, может быть вполне «адекватным»? Можно предположить, что наибольшая степень «адекватности» достижима при «стереоскопическом» видении: и «изнутри», и «снаружи».

Разумеется, и англоязычные тексты бывают разные. Так, некоторые работы индийских авторов, написанные на английском, также могут создать эффект «культурного шока». Но «инаковость» индийских текстов индолог воспринимает как само собой разумеющееся. В недавние годы мне приходилось больше, чем прежде, читать тексты, написанные на английском языке японцами — и это опять-таки совсем иной «дискурс». Подобным же образом английские переводы с русского, немецкого, французского, итальянского и т. д. иногда тоже могут читаться почти как тексты на «исходных» языках. С другой стороны, переводы, например, с английского (даже очень качественные) на русский порой читаются очень странно: русский язык в таких переводах как будто перестает быть самим собой. Все это свидетельствует о том, что мы здесь имеем дело не с «материей» языков как таковых, а с «материей» культурных традиций.

И «инаковость» таких русскоязычных текстов вполне ощущалась носителями «советского языка». Однажды, в конце 1970-х, один чиновник от востоковедения, критикуя некий мой текст и, очевидно, не найдя, к чему придраться «чисто конкретно», сказал: «Вы пишете, как буржуазный ученый». Разумеется, я воспринял это как комплимент.

О значении этих мыслителей в истории языкознания и об их вкладе в философию языка см., например: Де Мауро Т. Введение в семантику. С. 48 и ел. В советских работах по истории философии эта сторона творчества названных мыслителей не получала, как правило, должного освещения, что было, несомненно, связано с общим пренебрежением философией языка. Характерно, что в пятитомной советской Философской энциклопедии (М., 1960-1970) нет ни отдельной статьи «Философия языка», ни даже такого термина в указателе (есть лишь термин «Философия лингвистического анализа»). Нет такой статьи и в двух изданиях Философского энциклопедического словаря (1983 и 1989), хотя там есть статья «Лингвистическая философия» (автор — В.С.Швырёв). Лишь в постсоветской Новой философской энциклопедии (Т. 4. М., 2001. С. 238-240) появляется довольно обстоятельная статья «Философия языка» (автор— А.П.Огурцов), причем оказывается, что одними из создателей самого термина «философия языка» были русские (М.М.Бахтин и В.Н.Волошинов)

Своя традиция философской критики языка была и в Австрии (в АвстроВенгерской империи). Ср., например, начало статьи Романа Якобсона об известном чехословацком мыслителе и политическом деятеле Т.Масарике: «Язык — сообщение о вещи, закрепление мысли, выражение чувства. Орудие могучее и опасное. Опасное тем, что легко принять слово за дело, отождествить языковую фикцию с понятием. Неумолимая критика языка— необходимая предпосылка правильного постижения вещей. Иначе мы рискуем приписывать реальность языковым фикциям, проецировать словесность в действительность. Таково одно из основных положений фи-