Феномен советской историографии

Феномен советской историографии

Традиционные размышления о загадках, или феномене, русской истории дополнились в последние годы напряженными дискуссиями о феномене советской историографии. И хотя полемическая острота оценок, типичная для первых лет “перестройки”, сменилась более внимательным и осторожным анализом истории отечественной исторической науки, мы еще только приступаем к многотрудной работе: необходимо распутать множество узелков, которые составляют историографическое полотно, вытканное за предшествующие десятилетия.

На сегодняшний день достаточно четко обозначились и реализуются несколько подходов к анализу и оценкам советской историографической традиции.

Согласно одному из них советская историография на протяжении семидесяти лет развивалась по восходящей. Опираясь на марксистские идеи, она смогла якобы избежать кризиса, в котором оказалась мировая историческая мысль на рубеже XIX-XX веков, самоутвердилась как наиболее передовое и интенсивно развивающееся научное направление и последовательно решала крупнейшие теоретические, методологические и конкретно-исторические проблемы. Опыт и достижения отечественной историографии получил признание и поддержку у многих представителей зарубежных исторических школ.

Правда, сторонники данной точки зрения признают, что поступательный процесс развития не был избавлен на отдельных этапах и от недостатков. Наиболее существенными из них были следующие: сталинская версия интерпретации марксизма-ленинизма привела к определенному снижению уровня исследований, к теоретической дезориентации целого ряда исследователей; издержки партийного руководства наукой выразились в многочисленных запретах, ограничениях на работу с архивными материалами, в жесткой регламентации контактов с представителями зарубежной историографии; исторические труды нередко оказывались идеологизированными, зависели от политической конъюнктуры. Но даже эти недостатки не исключают подлинной научной значимости всего того, что было достигнуто на предшествующих этапах развития историографии. Для сторонников такой версии является характерным резкое противоположение ленинского (20-е гг.) и сталинского периодов в развитии науки, подчеркивание особой значимости решений XX съезда КПСС и сожаление о том, что критика воздействия культа личности на историческую науку не была максимально последовательной.

Для другого подхода характерно признание необходимости дифференцированного отношения к советской историографии. Сложились и определенные варианты подобной дифференциации. Например, негативные явления в разной степени затронули различные отрасли исторической науки, в частности отмечается, что многие беды исторической науки советского периода проистекали из прежнего засилья историков партии и их привилегированного положения, в то время как другие направления, особенно связанные с изучением дооктябрьской проблематики, развивались достаточно эффективно и плодотворно. Кроме того, в каждом конкретном случае надо учитывать, что в исторических исследованиях искажено, деформировано, а что отвечает строгим критериям научности. На деле же все часто сводится к оценкам историографической практики по принципу “с одной стороны - с другой стороны”.

Наконец, можно выделить и более радикальный подход к развитию историографии в советской России, в рамках которого ставится вопрос, в какой мере историография отвечала (и отвечала ли вообще) требованиям научности, имея в виду не только современные представления о науке, но и представления 20-70-х годов. Причем если в 1985-1986 годах говорили и писали о глубоком внутреннем кризисе советской историографии преимущественно публицисты и творческая интеллигенция (достаточно вспомнить, например, высказывание -. Быкова в интервью о докторах “фальсификаторских” наук), то в последние годы подобная позиция получила достаточно широкое распространение в профессиональной среде историков.

Тем не менее, несмотря на многообразие существующих подходов, есть между ними и нечто общее: преобладание аксеологических характеристик советской историографической традиции над углубленным анализом существа проблемы. Это затрудняет понимание самого феномена советской историографии.

Исследование советской исторической науки как феномена предполагает ее изучение в двух разных (хотя и взаимосвязанных) измерениях. Первое - место, роль и основные функции исторической науки в советском обществе. Такое измерение можно определить как внешнее по отношению к историографии. Здесь первостепенными оказываются проблемы соприкосновения, взаимообусловленности двух сущностей - науки и общества - и взаимоотношений между ними. Второе измерение - внутренняя жизнь и состояние самой науки, ее структура, правила, предпочтения, тематика, методики, стиль.

В предлагаемой вашему вниманию книге предпринимается попытка исследовать советскую историографию как сложный феномен в каждом из двух измерений. На мою же долю выпала задача дать хотя бы краткий ответ на вопрос, почему именно эти измерения являются для нас наиболее важными и что они собой представляют.

С конца 80-х годов историки не раз пытались осмыслить специфику взаимоотношений власти и науки в условиях господства коммунистической идеологии и коммунистического режима. “Перед нами,- отмечает автор одного из наиболее фундированных исследований по этой теме, - беспрецедентный в истории человеческой культуры феномен репрессированной науки... Объектом репрессий оказалось научное сообщество в целом, его ментальность, его жизнь во всех ее проявлениях. Речь должна идти не только о репрессированных ученых, но и о репрессированных идеях и направлениях, научных учреждениях и центрах, книгах и журналах, засекреченных архивах”.

Итак, репрессированная наука. Такая ее характеристика в тоталитарном обществе сегодня стала общеизвестной и, можно даже сказать, почти общепризнанной. Реже раскрывается другая характеристика исторической науки: будучи репрессированной, она и сама стала мощным средством репрессий. Фальсифицируя историю, деформируя сознание, насаждая мифы, история наряду с сугубо репрессивными органами подавляла, уничтожала, принуждала. Эта сфера ее активного функционирования не менее значима при определении места и роли исторической науки в советском обществе. Иными словами, она не только страдала, но и заставляла страдать.

Сколь бы общей ни виделась нам подобная характеристика советской историогафии, вполне очевидно, что это лишь один срез, один пласт проблемы. Сегодня не менее важно показать, что советская историческая наука - как и наука в целом! - была органической составной частью советской общественно-политической системы. Именно данное обстоятельство, будучи наиболее существенным, предопределило как многие внутренние процессы историографии, так и специфику взаимоотношений между историографией и другими государственными и общественными институтами.

Отношения любой власти с собственными научными институтами всегда в той или иной степени конфликтны. Если власть не может не стремиться к стабильности сложившихся отношений, то научная мысль - так же естественно - не может не рваться из любых рамок зависимости и жесткого упорядочения. Не случайно поэтому в истории европейской цивилизации еще на заре средневековья возникает такой своеобразный культурный феномен, как университет. Первоначально университеты унаследовали известное предназначение монастырей - ученичество и просвещение. К мнениям, исходившим из университетов, обычно прислушивались так, как к камертону прислушивается музыкант, настраивающий свой инструмент. Но для того чтобы выполнять эти общественно необходимые функции, университет должен был сформироваться как особый мир, со своими внутренними законами, строить собственные отношения с государством на принципах автономии.

Идея автономности науки возникла как следствие достаточно высокого уровня развития государства и общества, результат необходимого компромисса между государством, обществом и представителями науки. В России принцип автономности университетов вырабатывался и в определенной мере реализовывался в ходе реформ 60 - 70-х годов XIX века, но уже в 80-е годы, - период александровской стабилизации - был существенно ограничен, а при советском режиме полностью ликвидирован.

Тоталитаризм как принцип организации общественной жизни исключает самую возможность компромисса. Поэтому автономное существование и университетов, и науки в целом в тоталитарном обществе невозможно. Наука и ее институты могут существовать лишь в той степени и той мере, в какой они становятся составной частью системы. Государство поддерживает лишь те сферы науки, которые непосредственно удовлетворяют его первоочередные потребности. Не случайно при тоталитарных режимах в привилегированном положении оказываются отрасли научного знания, обслуживающие военный комплекс, а все остальные, даже точные науки, поддерживаются лишь в тех границах, в которых они сопряжены с отраслями, работающими на войну. Историческая же наука с первых дней установления политической власти большевиков попала в число привилегированных научных дисциплин. Такая избирательность новой власти в выборе приоритетов опиралась на глубокие прагматические основания.

Захватив политическую власть, партия большевиков не имела устойчивой поддержки в массах. Зато в неограниченных возможностях властвования ее лидеры были убеждены вполне. Естественно, что заставить людей поверить в закономерность своей победы большевики стремились в первую очередь, с помощью оружия. “...Диктатура предполагает и означает состояние придавленной войны, состояние военных мер борьбы против противников пролетарской власти. Коммуна была диктатурой пролетариата, и Маркс с Энгельсом ставили в упрек Коммуне, считали одною из причин ее гибели то обстоятельство, что Коммуна недостаточно энергично пользовалась своей вооруженной силой для подавления эксплуататоров”, - отмечал Ленин. Большевики учли этот урок и уже с первых дней сделали все, чтобы никто не смог упрекнуть их в неудовлетворительном использовании вооруженной силы. Однако ограничиться подобной констатацией, рассуждая о месте исторической науки в советском обществе, значило бы, на мой взгляд, существенно упростить проблему, а еще точнее - исказить ее.

В самом деле, если допустить, что насилие как наиболее универсальный, охватывающий и духовную сферу общества способ властвования можно исчерпывающе объяснить злонамеренным к нему пристрастием большевиков или какими-то их патологическими отклонениями, то это значит свести объяснение к сугубо личностным, субъективным обстоятельствам. В конце концов любые человеческие деяния объясняются субъективными мотивами. Но ведь и сами мотивы, в свою очередь, нуждаются в объяснении. Если же переместиться в такую плоскость, то надо будет заглянуть в доктринальные основания большевизма.

Здесь придется сделать довольно пространное отступление и, прежде чем ответить на вопрос, как историческая наука и Р в более широком плане Р определенное историческое сознание внедрялись в советскую систему, попытаться выяснить, почему в этой системе отводилось особое, можно сказать, важнейшее место идеологическому фактору вообще и истории в частности. <…>

Задача воспитания всего населения страны “в духе социализма” становилась не только общепартийной, но и общегосударственной, по мере того как партия большевиков, захватившая власть, все больше утрачивала черты партийности и все больше сращивалась с государственной системой. Очень скоро поэтому оказалось возможным бросить не только всю мощь аппарата правящей партии, но и всю силу государства на решение поставленных задач. И в связи с этим историческая наука, как и другие отрасли гуманитарного знания, стала рассматриваться прежде всего в качестве инструмента государственной политики. Ей обеспечивалась государственная поддержка лишь в той степени, той мере и тех границах, в которых она способна была выполнять соответствующие инструментальные функции.

Уже в таком оформлении приоритетов оказались заложеными многие элементы будущей советской историографической традиции, определены ее важнейшие признаки.

До драматических событий 1917 года российская историческая мысль развивалась в едином европейском историографическом пространстве. Сохраняя свое собственное лицо, она говорила на едином с европейской исторической наукой языке. Более того, российские исторические школы в ряде случаев оказали долгосрочное воздействие на развитие мировой исторической мысли.

Глобальные социальные потрясения начала XX века оказали воздействие на историческое знание прежде всего тем, что выдвинули в центр научных поисков новые проблемы характера, глубины, масштабов этих потрясений. Не случайно стали интенсивно развиваться такие новые научные направления, как социальная и историческая психология, историческая демография, социальная и экономическая история, духовная жизнь общества. Одновременно в числе приоритетных и наиболее актуальных проблем оформляются такие, как человек и общество, власть и массы, война и революция, общество и государство. Их масштабность повлияла и на выработку новых тем, и на формирование новых научных направлений, школ, и на развитие теоретических основ исторических исследований, и на складывание нового языка исторической науки, в котором ключевыми становятся понятия “компромисс”, “конвергенция”, “реформизм”. Если же учесть, что все эти перемены происходили в тесной связи с кардинальными изменениями в представлениях о природе, о принципах взаимодействия общества и природы, Земли и Космоса, то станет ясно: речь шла о едином процессе выработки языка науки XX столетия и формирования основ новой гуманитарной науки.

В стране же “победившей социалистической революции”, “успешно осуществляющей строительство социализма”, проблема понимания происходящего никогда не стояла в числе первоочередных. Ее официальным политическим лидерам (они же основоположники, ведущие теоретики) смысл происшедшего и происходящего был понят изначально и не вызывал сомнений: в стране произошла социалистическая революция в соответствии с теми законами общественно-исторического развития, которые были открыты Марксом и Энгельсом, представления о которых затем были развиты Лениным, Сталиным, Коммунистической партией. И вся задача науки сводилась теперь к тому, чтобы доказать, обосновать то, что и так было очевидным для основоположников.

Нельзя опять-таки не отметить, что подобное отношение к “познанию” традиционно для всей истории марксистско-ленинской мысли. Сначала будет написан “Манифест Коммунистической партии”, в котором изложены основы марксистского видения общественных процессов, и лишь спустя почти двадцать лет – “Капитал”, содержащий положения, необходимые для выводов, изложенных в “Манифесте”. Сначала Ленин выступит с резкой критикой народничества за их недооценку процессов капиталистического развития в России, а затем подготовит работу “Развитие капитализма в России”. Сначала Ленин на конгрессе коммунистических партий объявит о закономерностях социалистической революции (в условиях, когда большинство в стране и партии скромно именуют ее политическим переворотом), а затем около десяти лет историки будут искать подтверждения этой оценке, пока, после “разъяснений” Сталина, не поймут, что все высказанное вождями не нуждается ни в каких подтверждениях. Сначала будет объявлено о том, что в стране построен развитой социализм, а затем почти два десятилетия историкибудут размышлять над тем, что такое развитой социализм и когда все же он был построен, пока не поймут (после выступления очередного генсека), что построенное общество даже не имеет “человеческого лица”. Из этих общих установок проистекала соответствующая историографическая проблематика, новый язык советской исторической науки. Формация, процесс, класс, партия, революция, закон, марксизм, пролетариат - вот основы нового исторического словаря. Но, пожалуй, самым популярным и наиболее распространенным термином в советской историографии, начиная с первых самостоятельных произведений советских историков и до конца 80-х годов, станет слово “борьба”. Отсюда же и формирование магистральных тем исторических исследований: история революционного движения в России, история российских революций, история борьбы классов и партий, история партии большевиков; и две супертемы на протяжении всего периода развития советской историографии: историческая лениниана и история Великой Октябрьской социалистической революции.

Данные характерные черты могли оказаться временным явлением, отражающим воздействие конкретной политической ситуации на науку, а могли превратиться и в определяющие черты нового историографического феномена. Увы, в реальной жизни стал разворачиваться именно второй вариант. Политическая власть, используя все доступные ей средства, способы и приемы, постепенно превращала науку в составную часть государственно-политической системы. В итоге наметившиеся сразу же после революции расхождения с ведущими тенденциями европейской историографии получили затем свое логическое завершение в практически полной изоляции советской историографии от мирового историографического пространства. Однако эта интеллектуальная самоизоляция явилась и необходимой предпосылкой, и важнейшим условием решения целого комплекса других государственных задач в отношении исторической науки.

Прежде всего надо было выработать и реализовать новые принципы взаимодействия науки и государства. Естественно, что ранее существовавший принцип относительной автономии научных учреждений и университетов теперь оказывался неприемлемым. Академия наук с ее филиалами и институтами, ее академической вольностью и традиционной оппозиционностью оказалась чужеродным элементом. Ее можно было бы ликвидировать вообще (тем более, что она объединяла отнюдь не сторонников марксистской доктрины, а в глазах правящей партии все, что не марксистсткое - не имело права претендовать на научность). Но новый режим усмотрел возможность превратить это чисто научное образование в орган, следящий за чистотой науки. Учитывая реальный уровень образования и культуры большинства правящей партии, подобное решение не могло не представиться оптимальным, тем более что оно позволяло новой власти “сохранять лицо” и выступать поборницей развития наука. Практически с подобными же целями будут затем создаваться сообщества писателей, художников, театральных деятелей и т. д. Наука просто уже имела сформировавшийся инструмент, которым грешно было не воспользоваться.

Решать данную задачу большевики взялись не только с революционным жаром, но и с житейской хитростью. Поскольку среди действующих академиков обнаружилось совсем немного сторонников марксизма и самой новой власти, вначале принимается решение о со-

здании параллельных с академическими научных марксистских центров. В июне 1918 года издается декрет об учреждении Социалистической академии, в августе ВЦИК утверждает список действительных членов академии, а 1 октября она открывается. В августе 1920 года создается Комиссия по истории партии (Истпарт), которая быстро монополизирует все дело сохранения, обработки, издания документов и изучения истории Октябрьской революции и партии большевиков Р не случайно очень скоро ее переводят из ведения Наркомпроса в подчинение ЦК РКП(б). В 1921 году создается Институт Маркса и Энгельса, в 1923 году - Институт Ленина; в 1921 году - Институт красной профессуры, в 1923 году - Российская ассоциация научно-исследовательских институтов общественных наук. И уже к 1925году новая власть оказывается вполне в силах существенно реорганизовать Академию наук (как раз в год празднования ее 200-летия), внедрив в ее состав чисто “марксистские” структуры. В 1936 году в систему Академии наук включается Коммунистическая академия (бывшая Социалистическая). С традициями “буржуазной” организации науки было покончено.

Партия не только формировала организационные структуры науки, она определяла и ее кадровый состав, оценивала содержание решаемых в ней задач. С начала 20-х годов в научную жизнь вошла практика издания тезисов Агитпропа ЦК (затем тезисов и постановлений ЦК КПСС), в которых содержались обязательные для научной общественности выводы, оценки узловых событий, фактов, явлений и процессов. Так было, например, с издававшимися каждые пять (а затем десять) лет постановлениями о II съезде РСДРП, о революциях 1905 и 1917 годов.

Другой комплекс партийных документов, с которыми имели дело историки, - это документы, оценивающие положение дел в самой исторической науке. Прежде всего, конечно, директивные документы, в которых содержались решения об открытии или закрытии тех или иных исторических учреждений (одним из последних стало принятое в 1982 году постановление об открытии историко-партийных отделений на исторических факультетах университетов СССР, согласно которому на обществоведческие факультеты и специальности предписывалось зачислять преимущественно лиц пролетарского и колхозно-крестьянского происхождения и только по рекомендации партийных органов). Без решений ЦК КПСС было невозможно открыть или закрыть какой-либо орган. Но и этого мало, ЦК КПСС специально в ряде случаев принимало решение, оценивающее качество публикаций в исторических журналах. Одним из наиболее известных стало постановление ЦК КПСС от 9 марта 1957 года ТО журнале “Вопросы истории”.

Партийные директивы могли облекаться и в более “интимные” формы. Например, в форму дружеского письма к пропагандисту тов. Иванову И.Ф. были заключены жесткие указания Сталина о внутренних и внешних аспектах построения социализма в СССР. “Нетрадиционными” выглядят и “Замечания…” И. Сталина, А. Жданова и С. Кирова по поводу конспектов учебников по истории СССР и новой истории. Но видимая необязательность таких “замечаний” отнюдь не уменьшала значимость для историков содержащихся в них “теоретических” положений о существе национальных движений, генезисе феодализма, причинах мировой войны, характере французской и русской революций.

Не меньшее значение для развития исторической науки имели политические статьи, речи, доклады руководителей коммунистической партии, которые, продолжая начатую еще с ленинских времен традицию, сразу же объявлялись то новым словом, то новой вехой в развитии марксистско-ленинской теории.

За десятилетия всестороннего, по существу тотального воздействия партии на историческую науку в ходе “партийного руководства” сформировался вполне определенный тип историка, научившегося воспринимать подобное руководство как нечто естественное и само собой разумеющееся. Более того, сложился тип активного историка-партийца, жаждущего данного руководства и чувствовавшего себя крайне дискомфортно без него. В свое время, характеризуя задачи красной профессуры, М.Н. Покровский отмечал: ТИКП (Институт красной профессуры) возник в 1921 г. как одно из орудий нашей партии в борьбе на идеологическом фронте... Никаких уклонений в сторону “чистой” науки институт не допускает...”. Через тридцать лет в письме на имя секретаря ЦК ВКП(б) М.А. Суслова историки уже другого поколения А. Румянцев и А. Лихолат будут сообщать, анализируя обстановку в редакции журнала “Вопросы истории”: “Теоретические ошибки Дружинина и других участников дискуссии по вопросам периодизации истории СССР были использованы некоторыми органами буржуазной печати для распространения лживой версии о наличии серьезного кризиса в отношениях между партией и ее историческим фронтом (курсив мой - Ю.А.). Так, английский буржуазный журнал “Совьет стадис” в обзорной статье о советской историографии по материалам журнала “Вопросы истории”, в разделе под названием “Подоплека последних дискуссий”, рассматривает выступление проф. Дружинина о периодизации истории СССР как полемику против замечаний Сталина, Кирова, Жданова на конспекты учебников по истории СССР и новой истории”.

Пройдет еще двадцать лет, и после выхода в журнале “Коммунист” статьи, посвященной анализу дел в исторической науке, новые историки будут требовать от руководящих органов КПСС партийной расправы над ее автором.

Для того, чтобы прийти к таким результатам, необходимы были и тщательная “селекция”, и “непрестанная забота” партии о кадровом обеспечении исторической науки. И правящая партия, как уже отмечалось, чуть ли не с первых месяцев утверждения большевистского режима начала проявлять “заботу” о подготовке кадров историков. Решительный разрыв с традициями русской исторической школы стал следствием многочисленных экспериментов в деле подготовки кадров. Человеку, наблюдающему эти процессы извне, трудно понять, чем определялось содержание поиска. В связи с этим интересным представляется эпизод, о котором рассказал А.М. Некрич, вспоминая о процедуре партийного следствия при рассмотрении его персонального дела.

“Сдобнов (партконтроллер ЦК КПСС. Р Ю. А.) спросил меня: “Что, по-вашему, важнее - политическая целесообразность или историческая правда?” Как бы косвенным образом следователь давал мне понять, что дело не в том, правдива ли моя книга или нет - это вопрос второстепенный, - а в том, насколько целесообразно в данный момент поднимать тему неподготовленности СССР к германскому нападению и ответственности за это”

Мой ответ на вопрос Сдобнова был таким: нельзя противопоставлять политическую целесообразность исторической правде. Опыт истории показал, что в конечном счете историческая правда соответствует политической целесообразности.

- Так что для вас все-таки важнее? - допытывался Сдобнов, - историческая правда или политическая целесообразность?