Полифония в романах Достоевского

План лекции

1. Понятие «диалог». Самосознание, «внутренняя правда» как основа видения героя.

2. Сущность авторской позиции в полифоническом романе.

1

Революционное художественное новаторство Ф.М. Достоевского, его главные открытия в сфере структуры человеческого бытия, по конгениальной концепции М.М. Бахтина, связаны с категорией «диалог».

Это понятие прочно вошло в современное литературоведение, стало общеупотребительным. Иногда это приводит к некоторым искажениям, упрощениям диалогической концепции.

Категорию «диалог» нельзя сводить к диалогической композиции речи или к множеству точек зрения на мир, «правд», их относительному равноправию и т.д. Всё это тоже важно, но во вторую очередь. Первоначальный смысл названной категории гораздо шире. М.М. Бахтин, вводя это понятие, имел в виду прежде всего принципиально новую всеобъемлющую модель бытия человека, в основе которой – бытийный приоритет Другого. (Подробнее эта модель уже была рассмотрена в разделах о «Бедных людях» и «Двойнике»).

И уже на этой основе мир Достоевского внешне-композиционно связан с диалогом в привычном узком смысле. Слово героя подчиняется не логике предмета речи, оно всегда произносится перед лицом Другого, в напряженном взаимодействии с ним. Разные точки зрения, разные правды сходятся в сложнейшем контрапункте. Специфическое художественное единство романов Достоевского, не замкнутое в едином кругозоре, Бахтин сопоставил с полифонической композицией в музыке.

Художественная архитектоника полифонического романа основывается на новаторском построении образа героя (он дан как самосознание) и диалогической позиции автора.

Диалогическая философия метафорически обозначает две основные модели отношения к Другому как «я – он» и «я – ты». Обычно другой человек воспринимается как «он», объективно, по внешним фактическим составляющим его бытия, как часть объективного мира, детерминированная его законами (социальными, психологическими, биологическими и т.д.). Но себя самого человек воспринимает принципиально иначе, Я не исчерпывается внешними законами, самосознание размыкает единство мира, за счёт внутренней правды человек всегда чуть больше фактической данности, может перерасти сам себя.

Внешняя правда объективна, фактична, доказуема и может быть документирована; внутренняя правда непредметна, неуловима и недоказуема (примеры из Достоевского: внешняя правда о Соне Мармеладовой, что она проститутка, о Мышкине, что он больной человек, о Девушкине, что он социально ничтожен, и внутренняя правда, прямо противоположная по своей сути). Внутренняя правда не предметна, а бытийна, значит, никак не характеризуется и не предъявляется как факт.

2

Подлинно диалогические отношения предполагают, что такого рода внутреннюю правду мы видим не только в себе, но и в другом («ты»). Именно так структурно организуется образ героя у Достоевского: это не просто самосознание – оно показано именно в Другом, в «ты». Сравним с лермонтовским «Героем нашего времени»: герой показан как самосознание, в перспективе внутренней правды, размыкающей объектную данность человеческого бытия, но это дано структурно в пределах феноменологии «я», а все остальные герои романа – «они».

Видеть внутреннюю правду в Другом – нечто принципиально иное, чем в Я, в силу разных полномочий Я и Другого (например, судить себя может только Я, простить может только Другой). В этих координатах нужно понимать диалогический мир Достоевского: автор показывает героя не как объект внешнего мира, а как «ты», самосознание, с учётом внутренней правды, как ценность в любом случае, т.е. так, как видит человека Бог.

Как говорит Бахтин, восприятие другого в аспекте внутренней правды реализует евангельскую заповедь: относись к Другому, как Бог относится к тебе. Учёный, как поясняет С.Г. Бочаров, перефразирует заповедь из Евангелия от Иоанна: «Как Я возлюбил вас, так и вы да любите друг друга» (Ин 13:34). В свете этого можно объяснить, что именно делают для других героев Мышкин или Алёша Карамазов.

Нам более известна заповедь из первых трёх Евангелий: «Возлюби ближнего, как самого себя». Но можем ли мы действительно любить себя, нет ли в этом нравственного искажения? В диалогическом мире Достоевского (и в нравственной философии М.М. Бахтина) любить меня может только Другой. А значит, является ли «любовь к себе» высшим пределом возможной любви к другому? Миру Достоевского более соответствует заповедь из Евангелия от Иоанна.

В жизни мы способны относиться к другому в перспективе «ты», т.е. с учетом внутренней правды, когда человек, несмотря ни на что, является ценностью – только по отношению к самым близким людям, но даже и к ним не всегда, а только в высшие моменты. Достоевский делает такой взгляд на человека универсальным принципом художественной формы.