Давыдов Ю.Н. Три линии три этапа в развитии общей теории массовых коммуникаций. М., 2004. 37 с

Правда, массовое сознание препарировалось у М. Маклюэна в новом духе и представало уже не в виде сознания «технически организованной массы»⁶, а в виде «общинного», «племенного» и т. д. сознания. Однако «общинность» этого сознания как бы вбирает в себя у него и все характеристики техническим образом «коллективизированного» (стандартизированного) сознания, по­лучающего таким образом положительный оценочный знак. Таким образом, в русле развития общей теории массовых коммуникаций, массовой культуры, массового сознания и пр. неомарксизм адор-новско-хоркхаймеровского толка, с одной стороны, и «маклю-энизм» - с другой, образуют два противоположных полюса и два следующих друг за другом этапа⁷. Необходимость решения «антиномического противоречия» между диаметрально противопо­ложными оценками массовых коммуникаций предстала как насущ­ная задача третьего этапа эволюции этой теории, контуры которого начали прорисовываться уже во второй половине прошлого десяти­летия.

Для маклюэновской апологетики «массовых коммуникаций» характерен тот же самый безысходный детерминизм, все время рискующий обернуться чистым фатализмом, какой составлял существенную черту пеомарксисткой критики Хоркхаймера и Адорно. Только маклюэновский детерминизм с волюнтаристским подтекстом имел уже не социологическую подоплеку (апелляция к фатально необходимому процессу «тотализации» воли к власти, влечения к ничем не ограниченному «монопольному» господству над природой и людьми), как у этих неомарксистов, а технологи-

ческую. Это был технологический детерминизм чистой воды, только его своеобразие заключалось в том, что М. Маклюэн апеллировал не к фатальной необходимости саморазвития техники и технологии вообще, но прежде всего к «самозаконной» эволюции особой технической сферы, составляющей основу развития средств комму­никации от печатного станка через радио к современным электронно-телевизионным средствам.

Развитие технологии коммуникации с этими четко обозначен­ными этапами и определило, согласно М. Маклюэну, судьбу человека на каждом из них, обусловив соответствующий психо­физиологический склад человеческих индивидов, антропологиче­скую структуру их восприятия и т.п. ибо в зависимости от того, взывают ли технические средства (массовой) коммуникации прежде всего к человеческому глазу, как печатный текст, к челове­ческому уху, как радиопередачи, или, наконец, к некоей «синэсте-зии»- (термин С. Эйзенштейна, примененный для выражения един­ства зрительного, слухового и осязательного восприятия), как телепередачи, развиваются одни человеческие способности и соот­ветствующие им психофизиологические задатки и оттесняются, существенным образом модифицируются либо вообще подавля­ются другие.

Различными на разных этапах технологической эволюции средств коммуникации оказываются и более общие структуры человеческого мироощущения и мировосприятия людей, обуслов­ленные «сенсорным балансом» их первичного восприятия, форми­рующегося в коммуникации, т. е. «сообщения». И поскольку эти структуры также далеко идущим образом зависят от техники и технологии соответствующих «средств сообщения», вполне логичным в системе прочих «маклюэнизмов» оказался столь па­радоксально звучащий и в то же время основополагающий тезис М. Маклюэна: «средства сообщения и есть это сообщение». Сог­ласно ему, суть дела не в том, что сообщается, а в том, какими средствами и как осуществляется сообщение. Ведь содержание сообщений меняется, а то, с помощью чего они передаются, и, следовательно, воздействие этих помощников на нашу психо­физиологическую структуру, на наш «внутренний мир» остается неизменным, во всяком случае в рамках соответствующего этапа эволюции технологических средств сообщения. В прямой зависи­мости от средств коммуникации и сформировался в эпоху гос­подства печатного станка индивидуалистический тип человека, в эпоху господства радио — авторитарный, в эпоху господства ТВ — специфически современный тип массово-«племенного» чело­века, сочетающего, если верить М. Маклюэну. общинность и антиавторитаризм, ибо это человек, для которого весь мир -«глобальная деревня», и, следовательно, «деревня» - это вся наша планета.

Любопытны переклички некоторых существенно важных эле­ментов маклюэновской концепции и тех попутных замечаний, которые встречаются в «Диалектике просвещения», побуждающие

подчас задаваться вопросом о том, не встречаемся ли мы здесь с фактами пусть не сознательного, но все-таки заимствования. Так, в книге Хоркхаймера и Адорно мы читаем: «В тотальном втягивании продуктов культуры в товарную сферу радио вообще отказывается от того, чтобы свою собственную культурную про­дукцию предлагать человеку в качестве товара. Радио в Америке никак не возвышает достоинства публики. Благодаря этому оно приобретает ложную форму незаинтересованного, надпартийного интереса, который однажды уже отлился в виде фашизма. Там радио становится универсальной говорящей пастью фюрера; в уличных громкоговорителях его голос переходит в рев сеющих панику сирен, от которых и без того трудно отличить современную пропаганду. Сами национал-социалисты сознавали, что радио точно так же сообщает образ их делу, как печатный станок сооб­щил образ Реформации. Изобретенная социологией религии мета­физическая харизма вождя раскрывается, наконец, как простое всеприсутствие его радиоречей, которое демонически пародирует всеприсутствие божественного духа. Содержание речи подменяет тот гигантский факт, что она проникает повсюду. Утвердить человеческое слово как .ложную заповедь в качестве абсолют­ного — такова имманентная тенденция радио. Рекомендация ста­новится приказом» [2]. Как видим, здесь на темпераментном языке экспрессионизма были выражены мысли, явно предвосхи­щающие то, чем двадцать лет спустя М. Маклюэн поразил амери­канскую околонаучную аудиторию. Здесь и мысль о связи печат­ного станка с Реформацией, а радио с Гитлером, национал-социализмом, фашизмом и т. д. Здесь и мысль о том, что, например, когда дело касается радио, то совсем неважно, что сообщается, важно, каким образом доносится оно до публики, превращая ее в безликую массу людей, воспринимающих слышимое как приказ.

Поэтому Маклюэн не вполне прав, когда говорит, что до него «оставалось незамеченной» способность радио «почти мгновенно обратить индивидуализм в коллективизм» [3]. Как раз эта-то способность радио и была подмечена авторами «Диалектики просвещения», хотя они предпочитали говорить о «массовости», т.е. об искусственно формируемой «коллективности», и если говорили при этом о «регрессии» к первобытноплеменной психо­логии, то не так «нейтрально» и «безоценочно», как об этом гово­рил М. Маклюэн. А уж о том, что радио в отличие от печатного станка не «либерально», а «авторитарно» (и более того, «тотали­тарно»), что оно в неизмеримо большей степени приспособлено для разжигания иррациональных страстей, идеологически «кана­лизируемых» в совершенно определенном направлении, обо всем этом в книге Хоркхаймера и Адорно говорится с неменьшей определенностью, чем, скажем, в книге М. Маклюэна «Понимание средств коммуникации» (1964).

Все это, разумеется, не исключает существенных различий ни в объяснении, ни в оценке явлений, зафиксированных в 1944 г. в США франкфуртскими неомарксистами, а в 1964-м — канадцем

М. Маклюэном, опять-таки ориентировавшимся в своих размыш­лениях о «массовых коммуникациях» на модель Соединенных Штатов. Маклюэновское объяснение в духе абсолютно безличного «технологического детерминизма» выдержано в противополож­ность хоркхаймеровско-адорновскому в совершенно «нейтраль­ных», «объективистских» тонах: такова, дескать, фатальная необ­ходимость технологического развития «средств сообщения», не нам ее осуждать, сколь бы неприемлимыми для нас ни были бы те или иные его последствия. Отсюда шокирующе-«эпичсский» (на фоне движения «новых левых» в США) тон рассуждения о Гитлере как «закономерном» продукте первой фазы «электрон­ного взрыва» («имплозии»), которого эта волна должна была вынести на политическую авансцену с той же необходимостью, с какой вторая, «телевизионная», неизбежно смыла бы, если бы он не потерпел поражение во второй мировой войне и не покинул сцену, покончив с собой.

Существенны различия между авторами «Диалектики просве­щения» и М. Маклюэном также и в отношении к вопросу о судьбах индивидуальности в условиях современного развития массовых коммуникаций. Если Хоркхаймер и Адорно демонстрируют при его рассмотрении крайнюю степень раздвоенности, с одной стороны, оплакивая индивида, превращаемого в чистую марионетку ано­нимной «рациональности господства», а с другой — утверждая, что «принцип индивидуальности был противоречив изначально» [2, 164] и все происходящее с индивидом в XX в. — это лишь расплата за подобную противоречивость, то у «пророка электрон­ных средств» нет здесь ни тени каких-либо сомнений или колеба­ний. Он абсолютно убежден в благотворности процесса развития «электронных средств», ведущего, по его мнению, к растворению индивидуальности в новейшей форме «племенной общности», полагая, что это будет такая «органическая интеграция» челове­ческих единиц, которая на манер игровой «вовлеченности» в ТВ-действие не подавляет, а, напротив, усиливает социальную актив­ность людей, способствуя «демократизации» общественной жизни.

Этим своим аспектом построения М. Маклюэна более орга­нично вписывались в русло американской идеологии «контр­культуры», выдвинувшейся на передний план интеллигентского сознания США на рубеже 60—70-х годов, чем концепция Хорк­хаймера — Адорно, чьи романтические томления по первобытно­общинному синкретизму звучали менее определенно, заглушаемые известными сомнениями насчет «обратимости» исторического про­цесса. Во всяком случае, если авторы «Диалектики просвещения» и говорили о «неудавшейся цивилизации» (с которой они отожде­ствляли всю западную культуру начинай с гомеровских времен), противопоставляя ей туманный идеал «иного», неотчужденного, человеческого существования, то возможность его осуществления «по ту сторону отчаяния» брезжила им в весьма отдаленном будущем. И уж конечно, они не считали таким осуществлением развитие тенденций, связанных с повсеместным распространением

«электронных средств», обещающим, если верить М. Маклюэну, «плюрализацию» общественной жизни в «глобальной деревне», перед которой открывается якобы перспектива ее внутренней дифференциации на массу самостоятельно живущих «общин». В духе «новейших умонастроений», связанных с идеологией «контркультуры», М. Маклюэн обещал «рай — немедленно» (так называлась в США модная «поп-опера», идеализировавшая «пле­менной быт» на «сексуально-революционный» манер) там, где неомарксистским критикам «индустрии культуры» виделись лишь новые и новые круги ада.

Отсюда, кстати, и специфика маклюэновского «модернизма», существенно отличавшегося от «левого» авангардизма неомаркси­стских критиков «массовой коммуникации» и дозволяющего М. Маклюэну усматривать се положительные черты как раз там, где Хоркхаймер и Адорно видели одни лишь отрицательные. «Пророк электронных средств» акцентировал в модернизме внут­ренне присущую ему тенденцию «сопряжения»: самоновейшего и архаического, от которой Адорно, представитель «пуристской» ориентации в авангардизме, всячески отстранялся. Рассматривая в духе подобного «сопряжения» обезличивающее воздействие «электронных средств», М. Маклюэн рассматривал его как вол-рождение первобытного «коллективизма» («трайбализма») и потому с энтузиазмом приветствовал. Столь же радикально отли­чается от неомарксистской и маклюэновская оценка мифологизи­рующего смешения изображения и изображаемого, воображения и реальности, осуществляемого с помощью системы массовых коммуникаций. М. Маклюэну явно импонирует растворение «ин­дивидуалистически» ориентированного сознания в «коллективном бессознательном» (понятие, заимствованное им у К. Г. Юнга), оно же миф, в котором фантазию уже невозможно отделить от действительности. То, что антифашистам Хоркхаймеру и Адорно, у которых «па слуху» была нацистская идея «мифа XX в.» (так называлась книга гитлеровского идеолога А. Розенберга), пред­ставлялось кошмарной реальностью, М. Маклюэн предлагал как осуществление вековечной мечты человечества о «целостном су­ществовании». Впрочем, по поводу возможных упреков со стороны аитимифологически настроенных неомарксистов М. Маклюэн мог бы сказать, что в их противопоставлении «сюр-реальности» -фантазии или утопии (как, например, у М. Маркузе) — «буржуаз­ной фактичности» присутствует мотив, который также может привести к утверждению «мифа XX в.», правда, уже не в «хтони-ческом», а эстетски-авангардистском, не в «право»- а в «лево»-экстремистском его варианте.

Маклюэновская однозначно положительная оценка «электрон­ных средств» (во всяком случае и в особенности на «телевизион­ном» этане их развития) отразила растущее осознание сущест­венно важного факта (который, кстати, самым решительным образом акцентировал Д. Белл, выдвинувший его на первый план в своей книге «Культурные противоречия капитализма» 1976 г.).

Речь идет о том, что фактически развитие средств массовых коммуникаций и в 50-х. и в 60-х годах определяли не какие-то анонимные силы «монопольного господства», как это представля­лось неомарксистам, а вполне конкретные люди, составляющие многотысячную армию редакторов разного уровня и профиля; газетных, теле- и радиорепортеров; режиссеров и монтажеров кино- и телефильмов; многочисленных обозревателей, выступаю­щих в газетах, на радио и но телевидению и т.д. и т.п. Причем под влиянием сдвига «влево», происходившего в общественном сознании начиная со второй половины 50-х годов, многие из функ­ционеров- системы массовой коммуникации, причем не только из тех, от чьих решений ничего не зависит, оказались людьми достаточно радикальных убеждений, вовсе не желавшими превра­щения «электронных средств» в орудие «тоталитарного господ­ства» и многое делавшими для того, чтобы утвердить в этой сфере противоположные — антиавторитарные и антитоталитарные — устремления.

Но этой причине некоторые из социологов (а среди них был и Д. Белл) начали поговаривать о том, что в системе массовых коммуникаций задают тон представители совсем не «официаль­ной», а, наоборот, оппозиционной но отношению к ней, «враждеб­ной», культуры; так что, критикуя эту систему с прежних леволибе-ральных и леворадикальных позиций, радикалистски настроенные критики рискуют обрушиться на своих «собратьев по классу», таких же, как они, противников авторитаристского употребления радио, кинематографа и телевидения. Осознание этого обстоятель­ства л либеральной среде⁸, естественно, не могло не размывать почву негативистской теории «индустрии культуры», содействуя радикальной «переоценке» как характера, так и результатов массового производства культуры и создавая психологические условия для широкого распространения апологетических концеп­ций маклюэновского типа.

Такому повороту как в области теории «электронных средств» коммуникации, так и в сфере «околотеоретического» интереса широких крутой американской интеллигенции способствовало также и то обстоятельство, что пришедшие в сферу индустриаль­ного производства сознания «радикалистски и модернистски» настроенные интеллектуалы принесли с собой соответствующие умонастроения и вкусы, что способствовало процессу размывания границ между «массовой» и «элитарной» культурой, усилившемуся в 60-е годы. Получив доступ к системе «массовых коммуникаций», приверженцы идеологии «новых левых» и «контркультуры» спо­собствовали проникновению соответствующих мотивов в массовую культуру, в стилистике которой получила отражение также и модернистская тенденция сочетания архаически-первобытного и

«сверхсовременного», одним из теоретических выразителей и в то же время «пророком» которой был все тот же М. Маклюэн. И кстати, колоссальный авторитет, которым он пользовался опре­деленное время у «власть имущих» в системе промышленного производства культуры, достаточно убедительно свидетельствовал о том, что утверждаемая им модернистски-«контркультурная» тенденция не встречала сопротивления и на самых высоких уров­нях этой системы.

Таким образом, подрывался фундамент традиционного ради­кально-критического негативизма в отношении «электронных средств» также и в аспекте эстетическом, поскольку все труднее становилось определить, где здесь «массовое», а где «элитарное». и провести четкое размежевание типа: модернизм — антимодер­нистская «рутина», авангардизм — антиавангардистский «стан­дарт» и «стереотип», тем более что обнаружилось, что авангар­дистское «антиискусство» и «новое искусство» модернизма еще легче поддаются шаблонизирующему тиражированию с помощью технических средств «массовой коммуникации», чем искусство тра­диционное, классическое. И «маклюэнизм» к этой ситуации ока­зывался гораздо больше «ко времени», чем, скажем, «адор-низм».

Особенностью третьего этапа в развитии «большой» теории мас­совой коммуникации и массовой культуры является отказ от двух основных предпосылок, объединяющих неомарксистских критиков и маклюэнистских защитников «электронных средств», несмотря па различие их подходов: от идеи всемогущества этих средств и от их авангардистски-модернистской оценки.

Маклюэновской восторженно-энтузиастической апологетике «массовых средств» коммуникации была суждена недолгая жизнь; интерес к ней оказался, по-видимому, еще менее устойчивым и продолжительным, чем интерес к мрачно-пессимистической, испол­ненной апокалипсических ожиданий и прогнозов неомарксистской критике американской «индустрии культуры». Так же, как экспрес­сионистская критика, прозвучавшая со стороны авторов «Диалек­тики просвещения» и их леворадикалистеких приверженцев, не могла скрыть от непредвзятого исследовательского глаза поло­жительных аспектов массового распространения культуры, некри­тическая апологетика М. Маклюэна и его временами достаточно многочисленных сторонников не могла заставить трезвомыслящих ученых забыть о многочисленных негативных явлениях, которыми сопровождается этот процесс. В русле полемики, вызванной «про­бами» и пророчествами М. Маклюэна, начали выявляться очерта­ния следующего, третьего этапа в эволюции американской теории массовых коммуникаций и массовой культуры, которому пред­стояло оформляться на протяжении второй половины 70-х годов, чтобы окончательно утвердиться в 80-е.

В определенном отношении этот этан можно рассматривать

как возвращение (конечно же, «на новом витке спирали») к тради­ции «сбалансированной» оценки массовых коммуникаций и мас­совой культуры, которая складывалась в американской социологии еще в 50-х годах. Однако можно констатировать и нечто новое, отличающее подход нынешних более трезво ориентированных теоретиков массовой коммуникации. Сегодня, после длительного периода искушения социологической теории массовых средств различными глобалистскими и эсхатологическими концепциями, здесь уже не так сильно ощущается влияние позитивизма и натура­лизма с чисто сциентистским толкованием веберовского принципа «свободы от оценочных суждений». Оценочный момент не исключа­ется, как, скажем у «стабилизационно» ориентированных социоло­гов 40—50-х годов, однако социологи стремятся преодолеть и односторонность оценок, характерную для неомарксистов и «мак-люэнистов». Сознание серьезных опасностей, которые несет в себе процесс развития массовых коммуникаций, сочетается с высокой оценкой позитивных потенций, связанных со способностью «элек­тронных средств» информации решать задачи, которые в современ­ном мире при всем желании даже невозможно решить никакими иными способами, кроме высокоиндустриализированных,

При этом сознание необходимости, вынуждающей в наше время прибегнуть к индустриальным способам не только распро­странения, но и «производства» культурных «благ», уже не сопро­вождается сегодня чувством абсолютного бессилия перед желез­ной поступью массовых коммуникаций. Социологи по крайней мере стремятся к тому, чтобы вычленять и артикулировать в по­нятиях, более конкретных, чем неомарксистские или маклюэнист-ские, тот аспект коммуникативных средств, развитие которого, как содержательно, так и «формально» определяется людьми, их отношениями друг к другу и ими же создаваемой техникой, зависит от их целенаправленной воли и чувства ответственности. А там, где констатируется подобного рода зависимость, может быть и более конкретно поставлен вопрос: «Кто виноват?». Кто виноват в том, что в развитии системы массовых коммуникаций возобладали те или иные негативные тенденции?

Теоретическая концептуализация этого аспекта связана в пер­вую очередь с различением технологического и социального аспек­тов эволюции и функционирования средств информации и комму­никации, которые были «спутаны» и у неомарксистов и у маклюэ-нистов в нервом случае, когда «техническая рациональность» была целиком и полностью отождествлена с «рациональностью господства», во втором, когда понятие «технического», и в част­ности «электронного, средства» коммуникации толковалось так широко, что либо просто «поглощало» социальный аспект комму­никативного процесса, либо превращало его в чистый «эпифено­мен» технологического аспекта этого процесса. Естественно, уже более артикулирован но формулируется и проблема взаимодей­ствия различных аспектов, что позволяет конкретно-социологиче­ски исследовать степень и уровень воздействия «технического»

аспекта этого процесса на социальный и социального на «техни­ческий» на каждом данном этапе эволюции коммуникативных средств и вообще коммуникативного процесса. Тем самым откры­вается перспектива такой конкретно-социологической расшиф­ровки «технологической эволюции», которая учитывает и относи­тельную самостоятельность (специфику) развития каждого из ее аспектов, и их взаимозависимость, возникающую, однако, не авто­матически, а складывающуюся в итоге в высшей степени напря­женного (подчас остроконфликтного) взаимодействия, взаимо­действия, на результаты которого оказывает свое влияние, в част­ности, и то, как осознают, как оценивают его люди, участвующие в реализации и технико-технологической, и собственно социальной тенденции массово-коммуникативного процесса. Одним словом, там, где неомарксистам и «маклюэнистам» виделся (и видится) некий однолинейный процесс, заслуживающий столь же безуслов­ного осуждения у первых, сколь же безоговорочного восхищения у вторых, раскрывается драматическая картина борьбы далеко не всегда согласующихся, а порой решительно расходящихся социальных тенденций и устремлений. Картина, взывающая к воле и чувству ответственности ее участников, начинающих, наконец, сознавать, что коммуникативный процесс вовсе не однолинеен, а многолинеен и даже многомерен, что он исполнен социальных противоречий и конфликтов и его ход и исход вовсе не независимы от нравственно-волевых усилий его участников.

И «социологический фатализм» неомарксистов, акцентиро­вавших одну-единственную тенденцию, тенденцию «тоталитариза-ции» воли к власти, концентрации «монопольного господства» в XX в., и «технологический детерминизм» М. Маклюэна и его последователей, завороженных безграничными возможностями современных «электронных средств», возможностями, которые затем были «спроецированы» и в прошлое, включая самые ранние этапы коммуникативного процесса, — оба этих подхода, по сути дела, освобождают человека от ответственности за то, в какую форму выльется эволюция средств «массовой коммуникации». От­сюда эстетизм этих подходов (все равно, окрашен ли он в мрачно-пессимистические или бравурно-оптимистические тона), который сменяется теперь этической озабоченностью. Поворот, наметив­шийся в сознании, хотя и небольшой, но явно «весомой» и автори­тетной части американских социологов связан с тем, чтобы вернуть современному человеку, и прежде всего самому социологу, чувство ответственности, по крайней мере за то, что совершается на его глазах и к чему он прикосновенен, хотя бы и в качестве теоретика. То новое, внесенное в современную жизнь в связи с распростране­нием «электронных средств», что поразило воображение иссле­дователей уже в середине нашего века, социологи «третьего этапа» хотели бы понять не как навязанную им «судьбу», а как «поле возможностей» (не исключая и крайне опасных), на котором людям неоднократно предстоит самим определять свою судьбу, способствуя реализации одних возможностей и препятствуя осу-

ществлению других. «Эсхатологическая позиция» вес равно, идет при этом речь об «апокалипсическом ужасе» или «апокалипсиче­ском восторге», сменяется, во всяком случае у социологов, зани­мающихся «массовыми коммуникациями» и «массовой культурой», мировоззренческой установкой, которую скорее можно было определить как стоическую позицию некоего, каждый раз заново устанавливаемого «баланса» между отчаянным пессимизмом и столь же «отчаянной» оптимистической экзальтацией.

Как уже отмечалось, в каком-то отношении при этом происхо­дит определенный «возврат» к точке зрения Т. Парсонса, считав­шего, что современная система коммуникации существенным образом расширила возможности доступа к культуре для широких слоев населения, обеспечив существенный прогресс в сфере обра­зования, прогресс, на который этот социолог, исполненный про­светительских надежд, возлагал свои надежды. В противополож­ность радикалистски ориентированным критикам «тоталитарных» тенденций «массовой коммуникации» Т. Парсонс был убежден, что развитие н здесь, как и в других социальных сферах, сопровож­дается углублением дифференциации, которая открывает людям больше альтернатив, обеспечивая им и расширяющееся поле свободного выбора как в смысле источников информации (газеты или журналы, книги или радио, кино или телевидение и т.д.), так и в смысле культурных типов и уровней информационного содержания. В связи с этим, как известно, этот «классик» амери­канской социологии выражал вполне определенные надежды на то, что распространение высших уровней культуры будет, так сказать, «опережать» распространение культуры более низкого уровня (оптимистическое ожидание, которому не суждено было осуще­ствиться, что побудило нынешних продолжателей его «стабилиза­ционного» устремления несколько переформулировать проблему). Удар по этим ожиданиям тем более впечатляющий, что он последовал со стороны «стабилизационно» ориентированных со­циологов и социальных мыслителей, таких, как Д. Белл, Р. Низбет, М. Новак, И. Кристол и др., был нанесен теоретическим осмысле­нием факта оформления в США «враждебной» (модернистски-радикалистской) культуры⁹, приобщение к которой Т. Парсонс вряд ли смог бы назвать «распространением высших уровней культуры», хотя активные носители этой культуры, занявшие узловые, стратегически важные пункты в американской системе массовых коммуникаций, явно принадлежат к «культурной элите». Как оказалось, «враждебная культура» при всех ее притязаниях на роль «высшей», с позиций которой следует оценивать культуру массовую, враждебна не только стандартизирующим и примитиви-зирующим тенденциям этой последней, но, как отмечает Р. Низбет, и всякой культурной стабильности, всякой культурной общезначи­мости как таковой. Можно даже сказать больше: она враждебна