attachments_10-09-2012_22-06-15 / Мигель де Сервантес Сааведра

Решительно и определённо высказывается о Дон-Кихоте Байрон. Его задачи те же, что задачи Дон-Кихот: «в беде помочь я был бы людям рад, хотел бы зло искоренить словами». Но опыт бессмертного Дон-Кихота доказал тщету таких желаний, поэтому «печальнее романа нет на свете». Толпа судит о Дон-Кихоте по его внешности: «он толпу смешил», но его единственное стремление лишь «борьба со злом», «пороки он клеймит и хочет, чтобы сильный был в ответе, когда не прав. Безумец лишь на вид, друг чести, Дон-Кихот. Грустней морали той эпопеи сыщем мы едва ли».

Вывод из книги Сервантеса кажется Байрону столь печальным потому, что Дон-Кихот для него — знамя доподлинной борьбы, между тем как толпа превратила это знамя в колпак паяца. Нет для Байрона прекрасней тех задач, которые Дон-Кихот поставил перед собой.

Во многом родственную взглядам Байрона оценку Дон-Кихот даёт Тургенев. Он отказывается видеть в Дон-Кихоте только «фигуру, созданную для осмеяния старинных рыцарских романов». Для него Дон-Кихот — «высокое начало самопожертвования». Он и Гамлет образуют вместе «два конца той оси, на которой вертится человеческая природа». Для Тургенева «Дон-Кихот — вера прежде всего; вера в истину, доступную постоянству служения и силе жертвы».

Из двух сил, которые, по мнению Тургенева, «суть основные силы всего существующего», — из эгоизма и жертвенности, «косности и движения, консерватизма и прогресса» — Дон-Кихот представляет последнюю силу. Он — жертвенность, он — прогресс. «Когда переведутся такие люди, как Дон-Кихот, пускай закроется навсегда книга истории: в ней нечего будет читать».

Если в Дон-Кихоте Тургенев видит вечное выражение героической личности, то в Санчо-Пансо он усматривает сущность массы — воплощение её лучшего свойства, которое заключается и в способности счастливого и честного ослепления, в способности бескорыстного энтузиазма, презрения к прямым личным выгодам, которое для бедного человека почти равносильно презрению к насущному хлебу.

Санчо-Пансо — воплощение этой массы и её великого, всемирно-исторического свойства следовать за личностью энтузиаста и провидца. Дон-Кихот — гениальное воплощение этой личности.

Тургенев дал наиболее яркое, законченное выражение интерпретации Дон-Кихот как великого энтузиаста, как символа вечного стремления человека к идеалу, к истине и справедливости, его безграничной веры и столь же безграничной жертвенности. Этот взгляд развивали до и после него многочисленные авторы, писавшие о Дон-Кихот. Этот взгляд продолжал быть в домарксистском литературоведении господствующим, несмотря на то, что ряд исследователей — Галлам, Тикнор, Сент-Бёв, Г. Львов, Н. Стороженко и другие — противопоставляли так называемому философскому истолкованию историческое истолкование.

Из многочисленных истолкователей «Дон-Кихота» в духе Байрона и Тургенева необходимо вкратце остановится ещё и на Гейне. Гейне допускает, что Сервантес «намеревался написать лишь сатиру на рыцарские романы. Но перо гения всегда более велико, нежели он сам. Оно не ограничивается его временными целями, всегда идёт дальше, и Сервантес, сам того не сознавая, написал величайшую сатиру на человеческую восторженность. Он воплотил вечную неразлучную пару: меняются лишь костюмы. Но если отвлечься от этих исторических переодеваний, то мы всюду, как в искусстве, так и в жизни, узнаем рыцаря печального образа и его оруженосца. Не видим ли мы всего Дон-Кихота и Санчо-Пансо в фигурах Дон-Жуана и Лепорелло или в личностях Байрона и слуги его Флетчера?»

Дон-Кихот и Санчо-Пансо повторяются. Гейне, как и Тургенев, утверждает, что личность, стремящаяся преодолеть ограниченное настоящее — это всегда Дон-Кихот, тогда как массы, следующие за ней, суть Санчо-Пансо.

Итак, по мнению Байрона, Тургенева, Гейне, Дон-Кихот является главным двигателем прогресса, донкихотизм — выражение величественного и героического в человеке, Санчо-Пансо — способность масс верить и надеяться на Дон-Кихота, способность следовать за ним.

Исторический Дон-Кихот был выразителем сил, уходивших в прошлое, что исторический Дон-Кихот звал к прошлому, что он для Сервантеса был средством для преодоления того груза прошлого, который мешал дальнейшему продвижению. Откуда эта антиисторическая трактовка Дон-Кихота и Санчо-Пансо? Она — результат глубокой социально-исторической родственности той социальной группы, сатирой на которую был Дон-Кихот, и идеализирующих его интерпретаторов.

Байрон и Тургенев, оба, хотя и по-различному, в соответствии с конкретной английской и русской действительностью отражали в своём творчестве и частично своей жизнью метания погибающего дворянства. Бессильные вернуть прошлое, противопоставить реальным путям истории свои пути, они опыту истории, её непреложным законам противопоставляют свою веру, свои догматы желанного, они отворачиваются от исторического сущего и взывают к внеисторическому должному, они видят в слепом к историческим процессам «рыцаре печального образа» своего великого предшественника.

Социальное родство Дон-Кихота с Байроном и Тургеневым не в том, что они, как и он, взывают к реставрации прошлого, а в том, что, погибая (как дворянская прослойка), они не могут встать на новые исторические рельсы и отстаивают свой третий выход: они не за феодализм и не за капитализм, а за истину, за правду и справедливость, за торжество идеалов своего героя, который «пороки клеймит и хочет, чтоб сильный был в ответе, когда не прав».

Не имея в своём распоряжении никаких сил, чтобы призвать к ответу несправедливого сильного, они устремляют взор на своего великого предшественника из Ламанчи. Ведь отправляющийся на борьбу за освобождение Греции Байрон тоже, как Дон-Кихот, стремится «спасать от угнетения народы, признавая как закон лишь правду», и, по существу, против поработителей Греции в состоянии выставить тоже только заржавленный меч. Таким же образом, представляя себе современную ему Грецию как Элладу, он делает ту же ложную подстановку, страдает от тех же иллюзий, что и Дон-Кихот, который деревенскую бабу принимает за прекрасную Дульцинею.

Байрон — писатель разложившейся, обедневшей родовой аристократии, не сумевшей приспособиться к новым буржуазным условиям, — в своём творчестве до крайности созвучен рыцарю печального образа. Его герои — «люди безумные, беспокойные и беспочвенные скитальцы, пережившие свой класс и не слившиеся с каким-нибудь другим. Чужие в современности, они любят уходить в созерцание обломков прошлого величия. Центральный герой Байрона однако не только скиталец и одиночка, но и бунтарь» (Фриче).

Бунтарь, бессильный изменить мир и противопоставляющий его реальной силе свою романтическую веру, Байрон и создает культ «романтика веры» Дон-Кихота. Социально одинокий в своей романтической вере — нет больше рыцарей, к-рые вместе с ним совершали бы «крестовые походы» за его романтическую правду, — он готов послать проклятие по адресу Сервантеса, сатира которого «дух рыцарства в Испании сгубила» и который своей «насмешкой жизнь её расстроил». Романтик, надеющийся победить дело жизни словом рыцарской истины, он считает, что вместе со смертью Дон-Кихот умерла доблесть, видит в Дон-Кихот воплощение доблести и мудрости и от неудачи Дон-Кихот приходит к обобщающему пессимистическому вопросу: «Ужели доблесть только светлый сон, на деле же миф или светлое видение из царства грез? Ужель Сократ и тот лишь мудрости злосчастный Дон-Кихот?»

Байроновский образ Дон-Кихота — не результат исследования текста Сервантеса, а социального бытия самого Байрона. Точно так же лишь в живой социальной действительности Тургенева и Гейне коренится их истолкование «Дон-Кихота».

Погибал русский феодализм. Крепостничество доживало последние дни. И социальная группа Тургенева, теряя свои права на мужика, готова была «каяться» в своих грехах против него. Но если она не могла ускорить или задержать освобождение, то она совсем бессильна была что-нибудь сделать против того, чтобы вышедший из огня крепостничества крестьянин не попал в полымя капитализма. Бессильный утвердить свою социальную волю и потому безвольный, как Гамлет, вошедший в литературу с клятвой освобождения народа на устах, Тургенев объявил Гамлета и Дон-Кихот двумя осями человеческой истории. В своём бессилии творить новую, ему угодную, социальную жизнь он покорился Гамлету и востосковал по Дон-Кихоту и его прославил.

Дон-Кихот вырос из социального бытия той дворянской прослойки, которая в прошлом тоже не была у кормила правления. Она скорее служила, чем управляла. Тем тяжелее было доживать свои дни на задворках социальной жизни, среди забитых и униженных. Отсюда его искренний гуманизм.

Точно так же Тургенев выражал сознание той дворянской прослойки, которая никогда не была на вершине социальной лестницы и сейчас очутилась на спуске истории. И он потому глубоко гуманистичен. Но не имея в своём распоряжении никаких реальных сил для торжества своих гуманистических идей, он прославляет силу веры Дон-Кихот и признает её одним из основных двигателей исторического процесса.

Несколько иные были корни идеалистического толкования «Дон-Кихот» Гейне. Байрон и Тургенев были писателями таких социальных групп, которые были за социальную новь потому, что старый мир распался. Они были писателями дворянства, Гейне — поэтом радикальной интеллигенции.

Вудсворту и Байрону, Тургеневу и Гейне казалось, что величие Дон-Кихота в том, что пренебрегая всеми материальными расчётами, он стремится «ввести будущее в настоящее». Между тем как по существу Дон-Кихот всегда стремится не к тому, что завтра наступит, а к тому, что вчера уже прошло. Тургенев пишет, что побежденные жизнью Дон-Кихоты «могут умереть. Они прошли через весь огонь горнила, — завоевали себе бессмертие, и оно открывается перед ними».

Дон-Кихот — всегда порождение прошлого, никогда не путь к будущему. И даже в том случае, когда он подходит к воротам будущего, он тоже тщетно стремится открыть эти ворота ключами, изготовленными в мастерских прошлого.

Таким Дон-Кихотом был Фурье, непреклонную веру которого прославляет Тургенев за то, что Фурье «ежедневно, в течение многих лет ходил на свидание с англичанином, которого он вызывал в газетах для передачи ему миллиона франков на приведение в исполнение его планов и который, разумеется, никогда не явился».

Классическими образцами Дон-Кихота юмористического типа являются «Тартарен из Тараскона» А. Доде, как и «Путешествие Веньямина Третьего» Менделе Книгоноши. «Тартарен из Тараскона» — выражение социального и культурно-бытового отхода французского патриархального мещанства, его провинциальной неприспособленности к жизни в период растущего капитализма и её провинциально-наивного непонимания своего положения в окружающей его новой действительности. По своей крайней запоздалости, потому что он уже провинциальный курьез, Тартарен представляет собой лишь миниатюру Дон-Кихота. Более полное повторение Дон-Кихота и Санчо-Пансо находят в двух центральных персонажах произведения Менделе Книгоноши, в образах Веньямина Третьего и Сендерл-бабы.

Еврейское местечко 1870-х годов прошлого века продолжало жить своей вековой верой. Оно имело ещё средневековое синагогальное представление о мире, оно сохранило ещё веру в средневековую легенду о реке Самбатион, по берегам которой живут затерянные «десять колен израилевых». На поиски этих затерянных братьев во Израиле Менделе Мойхер Сфорим отправляет Веньямина Третьего и Сендерл-бабу. Польский переводчик этой книги, К. Юноша, озаглавил эту книгу «Еврейский Дон-Кихот». Действительно, необходимость идеологического взрыва средневековья, отрицания авторитета средневековой схоластической религиозной литературы, диктовала демократическому просвещенцу Менделе создание этих образов, которые в такой же мере были сатирой на еврейское средневековье, как Дон-Кихот был сатирой на позднего рыцаря. Возникшие из необходимости преодолеть прошлое, эти фигуры Доде и Менделе Книгоноши психологически и социально родственны Дон-Кихот и Санчо-Пансо Сервантеса.