Женский Терроризм глазами сми Этничность, конфессия или экономика?

Обратимся к описанным выше исследовательским моделям Скривена и Тулмина и проанализируем начальные фразы статьи Р.Ямадаева, опубликованной в «Комсомольской правде» 25 октября 2002 г: «Для чеченца использовать женщину в войне большой позор. Если мужчина позволяет женщине вмешиваться в обычную бытовую драку, про него у нас говорят: он сам не мужчина, хуже бабы» (см. Приложение).

Оборот «для чеченца» употребляется автором для передачи обобщенного понятия этнической принадлежности; применение единственного числа и мужского грамматического рода позволяет ему опереться одновременно на две мифологемы – «настоящего мужчины» и «чеченского народа». В тексте заложены две парные оппозиции: чеченец/другой и мужчина/не-мужчина. Мужчина-чеченец выступает ключевым дискурсивным кодом текста, причем автор имплицитно высказывается от лица всего чеченского народа, независимо от социально-демографических характеристик (пола, места проживания, гражданства) конкретных чеченцев и их субъективного отношения к противостоянию с Россией.

Следующий компонент текста – глагол использовать, который, как правило, употребляется в русском языке по отношению к технологии или вещи, а в данном случае подчеркивает активную роль использующего субъекта и пассивный характер используемого объекта, отсутствие у последнего собственной воли, желания и выбора. Зная общий сюжет и социальный контекст повествования, мы можем задать уточняющие аналитические вопросы о роли этого глагола в создании смысла высказывания: использовать в качестве чего – снаряда, прикрытия, аргумента? Отметим, что чеченские женщины и так самым серьезным образом вовлечены в войну, но автор имеет в виду придание им функциональной роли в военных действиях.

Еще одним ключевым кодом текста является женщина – обобщенное понятие, подчеркивающее универсальность женской сущности. Автор строит аргументацию на четко выраженном противопоставлении мужчин и женщин, мужской и женской сфер ответственности. Неявным образом проводится идея, что данное мнение – единственно возможное и универсальное, а отклонение означает патологию.

Применение существительного война демонстрирует нам, что автор считает войну и теракт эквивалентными понятиями. Скорее всего, он говорит о «войне» в широком смысле, полагая ее мужским делом. По сути, речь идет об участии женщин в любых боевых действиях, включая террористические. При этом осуждение автора вызывает не сам терроризм, а вовлечение в него женщин – это большой позор, наносящий ущерб традиционной мужественности. Прилагательное «большой», если рассуждать в терминах Тулмина, играет роль модального определителя, усиливая легитимность утверждения.

Формула «если мужчина позволяет женщине» выполняет функцию гарантии, обеспечивая логическое обоснование подтекста «если мужчина так делает – он не мужчина». Вместе с тем у нее есть и еще один смысл: мужчина решает, что женщине дозволять, а что – нет. В этой фразе содержится дополнительная поддержка аргументации первого предложения: противопоставление настоящих мужчин тем, кто, по мнению автора, к таковым не относится. Критерием для различения мужчин и не-мужчин служит та степень, в которой женщины допускаются в «мужскую» сферу ответственности. Глагол вмешиваться означает активное поведение, нарушающее обычный порядок, и может быть передано близким по смыслу выражением «лезть не в свое дело». Автор разделяет патриархатные установки относительно гендерных ролей: женщина – несамостоятельное существо, лишь мужчина, да и то преступая обычаи, может втянуть ее (или позволить ей вмешаться) в мужские дела.

В качестве типично мужского дела в тексте упомянута обычная бытовая драка. В данном обороте дважды подчеркивается обыденность физического насилия, которое делит общество на мужское и женское. С помощью этих модальных определителей физическое насилие выставляется элементом повседневной жизни чеченского общества. Кроме того, подтекст сообщения дает нам понять, что бытовые конфликты, будучи прерогативой мужчин, решаются с позиции силы. В основе приведенного тезиса лежит представление о специфике чеченской культуры, непременным компонентом которой является физическое насилие. Скрытым образом он наводит на мысль об опасности этой культуры, а также о том, что физическое насилие есть обычное дело (или должно быть таковым) для всех обществ и культур.

Выражение «про него у нас говорят» служит для подкрепления валидности утверждения: воздействие на массового читателя местоимения «мы» аналогично влиянию апелляции к мнению экспертов (экономистов, психологов, социологов) на образованную аудиторию. Субъект дискурса, присоединяясь к «своим» и выступая от имени большинства, объясняет читателю положение вещей, ссылаясь на авторитет народной мудрости. Тем самым превозносится чеченская традиция, которая не приемлет вовлечения женщин в войну, и одновременно умалчивается о мнении чеченского народа по поводу терактов как таковых.

Оборот «он сам не мужчина, хуже бабы», подразумевающий «сомнение в мужском достоинстве», подводит читателя к заключению о нелигитимности участия женщин в боевых действиях (включая теракты), имлицитным образом базируясь на предположении, что женщина для этого непригодна. Женщина здесь – баба, которая при сравнении с «неправильным» мужчиной выигрывает лишь в смысловом континууме «плохое – хуже»*.

Стереотипные модели, позиционирующие женщин в качестве жертв мужского выбора и трактующие их привлечение к участию в терактах в терминах моральной и психической патологии, нашли отражение и в других частях рассматриваемой публикации. «Свой ‘бабий батальон’, – утверждает Ямадаев, – Бараев набирал, что называется, ‘с бору по сосенке’. В основном это женщины, у которых от смерти близких помутился рассудок, не сложилась личная жизнь. Есть и девицы откровенно легкого поведения. Они в Чечне – вроде бездомных собак. Так вот, первым легко задурить голову мыслями о мести, джихаде, священной войне. Вторым – репутация не позволяет вернуться к нормальной жизни» [Ямадаев 2002].  В рассуждениях автора, возводящего свое мнение в ранг универсальной истины, террористки предстают подчиненными, повинующимися, страдательными объектами действия, а Бараев – властным, активным владельцем женского террористического «подразделения»: «Женщины там ничего не решают! Они там просто мясо, обвешанное взрывчаткой» [Ямадаев 2002].

Сходные аргументы звучат и в материале под названием «’Фирменный’ знак Бараева»: «Бараев в последних 2-х случаях использовал женщин-камикадзе, которые за рулем заминированных ‘Уралов’ врывались на объекты. Обе были ‘кровницами’, руководствовались кровной местью» [«Фирменный» знак 2002]. Женщины-террористки фигурируют в тексте в качестве вспомогательных персонажей, которые оттеняют главного героя – мужчину. Уже в заголовке, а затем в тексте статьи доминирует мужской образ Бараева как собственника, имеющего свой «фирменный знак» и право на употребление мстящих женщин, чье приниженное положение подчеркивается применением по отношению к ним глагола «использовать».

На страницах газеты «Аргументы и факты» приведено заявление члена Совета Федерации от Чеченской Республики А.Завгаева: «Наши женщины никогда не участвовали в боях наравне с мужчинами» [Ельцов 2002]. По сути, нам предлагается здесь нормирующая маскулинная аргументация, определяющая идентичность женщин в чеченской культуре. Субъект дискурса претендует на абсолютное знание традиций, закрывая глаза на то, что рекрутирование гендерной идентичности имеет особую функцию в условиях террористической войны. Именно потому, что от женщин не ожидается исполнение подобной роли, террористкам удается обмануть бдительность спецслужб и охранников, и этим обстоятельством уже не раз пользовались различные террористические группировки. Более того, в некоторых арабских странах женщины и дети участвуют в боевой подготовке наравне с мужчинами.

Интересно, что в упомянутой статье приводятся данные об участии женщин в завоеваниях, приведших к образованию Арабского халифата. Однако, по утверждению ее автора, «чеченские национальные традиции мало в чем совпадают с исламскими… Для чеченки всегда считалось страшным позором, если она оказалась в толпе чужих мужчин. Не было никогда у чеченцев шахидов-самоубийц ни мужского, ни тем более женского пола. Испокон веков женщины занимались домашним хозяйством, оставляя войну мужчинам*. Наши женщины никогда не прячут свои лица, не носят нарядов, в которые были облачены террористки. А прятали они свои лица потому, что происходят из бандитских семей, запятнавших себя русской и чеченской кровью» [Ельцов 2002]. Ссылка на традиции и употребление модальных определителей всегда, никогда, испокон веков призваны повысить убедительность высказывания, а тем самым – и уровень доверия аудитории.

Через разведение дома и войны (женской и мужской, приватной и публичной территорий) происходит распределение ответственности по половому признаку и конструируются отношения гендерного различия. Поскольку поведение террористок не укладывается в созданные обществом гендерные нормы, в их адрес начинают звучать обвинения в женской несостоятельности. Непривлекательному портрету изгоек противопоставляется образ истинной чеченки, основанный на традиционном для данной культуры восприятии женского и мужского. В ходе обсуждения две базовые категории – гендер и этничность – усиливают друг друга. В результате несоответствие террористок идеалу женственности предстает как сбой и гендерного, и этнического дисплея [Здравомыслова, Темкина 2001: 172].

Аналогичная позиция просматривается и в статье «Среди них не только вдовы», только здесь речь идет о сбое не этнической, а конфессиональной идентичности: «Женщины-боевики – явление в Чечне не распространенное. Существует 2 категории: ‘кровники’ и те, кто работает за деньги. К ‘кровникам’, как правило, фанатикам, относятся вдовы погибших, преданные идеям, принципу смерть за смерть. Женщины-боевики, работающие за деньги, как правило, далеки от идеи кровной мести и совершенно не романтические фигуры, как тиражирует их ТВ. Часто это даже не мусульманки» [Среди них 2002]. Публикацию иллюстрирует снимок: женщины в чадрах и исламских головных уборах с гранатометом в руках. Под фотографией подпись: «‘Женщины-камикадзе’ – последний аргумент мусульманских фанатиков».

Текст публикации воспроизводит весьма характерный для СМИ ярлык: «все мусульмане – террористы», одновременно создавая образ расчетливых женщин-боевиков, которые действуют даже не в силу мусульманского вероисповедания, а ради денег. Женщины-террористки подразделяются на две группы: «кровницы», мстящие за убитого «кормильца семьи», и этакие homo economicus, не являющиеся членами клана. Приводимые в материале аргументы кажутся более разнообразными, нежели в рассмотренных выше текстах, но и они укладываются в привычную гендерную схему, согласно которой террористка – это женщина, вступившая в мужской мир, отклоняющаяся от нормы сама и нарушающая социальный порядок. Вот почему ей приписывают качества, не свойственные «нормальным» террористам (эмоциональность и т.п.), вот почему ее представляют либо психически неуравновешенной личностью, либо корыстной наемницей, но в любом случае – не элементом новой технологии террористической войны, а «последним аргументом» исламских фундаменталистов.