Отзывчивые мужчины и агрессивные женщины

Приведем важнейшие выводы, полученные в ходе дискурс-анализа других текстов СМИ, посвященных проблеме участия женщин в террористических актах. В опубликованном «Комсомольской правдой» материале «Дословно» приводится мнение психолога ФСБ: «Женщины-террористки не контролируют себя. Все они ‘кровницы’. Если с мужчинами можно договориться, то с этими – практически невозможно» [Дословно 2002]. Содержащаяся в цитате аргументация задает контекст восприятия участниц теракта: с ними нельзя найти общий язык вовсе не из-за их твердых убеждений; напротив, террористки не в состоянии отвечать за свои поступки, они словно ослеплены, лишены рассудка. Тем самым создается девиантный образ террористок, сравниваемых в тексте с «нормой» – мужчинами, которые руководствуются рациональными мотивами и склонны к достижению согласия.

Мысль об иррациональности женщин-террористок транслируется и «Российской газетой»: «Среди террористов около десятка женщин. Это, с точки зрения специалистов по борьбе с террором, сильно ухудшает ситуацию. Из мировой практики давно известно, что женщины-террористки куда более фанатичны, чем мужчины, с ними очень сложно говорить, их куда труднее, а чаще просто невозможно в чем-то переубедить» [Козлова, Шаров 2002]. Дабы повысить валидность своих утверждений, авторы статьи прибегают к модальным определителям: из мировой практики, давно известно, куда более, чаще просто невозможно.

Процитированный текст подводит читателя к выводу о неравноценности женских и мужских черт, о неразрывной связи между половой принадлежностью и психологическими особенностями поведения индивидов. В данном случае субъект дискурса не апеллирует к этнической или конфессиональной традиции, но акцентирует властное измерение отношений между полами. Женщина, принявшая на себя «мужскую» роль террориста, перестает вписываться в общепринятые нормы, что порождает у окружающих сомнения в ее женской состоятельности. Эти сомнения обусловлены тем, что ее поведение не укладывается в традиционные рамки гендерного дисплея [Здравомыслова, Темкина 2001: 165].

В статье под названием: «Я офицер ФСБ. На спектакле оказался случайно» подчеркивается большая, по сравнению с мужчинами, агрессивность женщин-террористок: «Агрессивнее всего ведут себя женщины-камикадзе. Их около десяти. Все обмотаны взрывчаткой, избивают заложников. Мужчины ведут себя спокойнее, переговариваются очень редко» [Я офицер ФСБ 2002]. Как и в предыдущем материале, здесь воспроизводится расхожий стереотип о повышенной эмоциональности женщин, которые противопоставляются здравомыслящим, рассудительным и хладнокровным мужчинам, олицетворяющим собой некую «норму» терроризма. Аргумент о девиантном поведении женщин, ставших террористками, подкрепляется ссылками на проявляемую ими жестокость, а также экспертным статусом субъекта дискурса, в качестве которого выступает представитель авторитетных в данном вопросе органов. Повышению валидности утверждения способствует и указание на спонтанность заключений автора текста, «случайно оказавшегося на спектакле» [Методология 1998: 156].

Еще одно сравнение женщин-террористок с мужчинами, свидетельствующее не в пользу «прекрасного пола», содержится в статье Е.Левиной «Поначалу чеченцы шутили и заигрывали с девочками…». В публикации приводятся слова одной из освобожденных заложниц: «Какие чеченцы хорошие ребята, жвачкой и шоколадками угощали. Как с детьми вежливо обращались. Как шутили и с девчонками заигрывали. В общем, типичный ‘стокгольмский’ синдром… А вот в сторону опоясанных взрывчаткой террористок дети даже боялись смотреть: те вели себя чересчур агрессивно» [Левина 2002]. Иными словами, чрезмерная агрессивность опять преподносится в качестве главной черты участниц теракта, отличающей их от соратников-мужчин.

Более опасными, чем мужчины, но все же способными к переговорам и компромиссу предстают террористки в материале «Разговаривать с террористками должны чеченские женщины». В данном случае в качестве гаранта обоснованности аргументов газеты выступает эксперт – «специалист по групповой психологии» В.Гущин: «Во-первых, я считаю, бессмысленно разговаривать, вести переговоры с террористами-мужчинами. Они зомбированы, их ничего не остановит. Нужно выходить на их женщин. Да, в этой ситуации женщины более опасны. Если они готовы к смерти, значит, больше им незачем жить. Женщина, не задумываясь, убьет и себя, и русских, украинцев, немцев, кого угодно, кто будет рядом*. Но остановить ее может то, что во время взрыва могут погибнуть чеченские женщины и дети. Единственное, что для женщины-террориста может быть ценно – жизни женщин и детей из своего племени» [Гущин 2002]. Как следует из текста рассматриваемой статьи, у террористок, несущих большую угрозу даже по сравнению с зомбироваными мужчинами, все же остались непреложные ценности – почитание женщин и детей своей национальности. Таким образом, неконтролируемое насилие со стороны террористок, изображаемых иррациональными личностями, ориентированными на самоуничтожение (камикадзе), способно остановить лишь появление их «соплеменников» – чеченских женщин и детей.

В статье под названием «Замочили!» «смакуется» образ убитой террористки, неоднократно показанный и по телевидению: «Откинув голову на спинку красного сиденья, сидит молодая шахидка. Лицо, которое она так тщательно скрывала, открыто. Изо рта вытекла и засохла тонкая струйка крови» [Жданов 2002]. Публикация сопровождается большой цветной фотографией, подпись к которой гласит: «Эта террористка-шахидка так и осталась сидеть на втором этаже, в четвертом ряду». Отметим, что данный снимок был воспроизведен и в последующих двух выпусках «Комсомольской правды» [Лобанова, Фалалеев 2002; Бобрович, Стешин 2002]. Понятно, что тиражирование изображения мертвого врага было призвано служить знаком устрашения и расплаты, символом власти, подтверждающим ее победу, – но не только. Подобная «наглядная иллюстрация» есть ярлык, клеймо, которое упрощает восприятие события, делает его более плоским, узнаваемым, понятным, не позволяя усомниться в образах и аргументах.