В. Максименко

В. Максименко

ДВЕ СТОРОНЫ ЗЕРКАЛА

Известно, что целые рассуждения

про­ходят иногда в наших головах мгновенно,

в виде каких-то ощущений, без перевода на

человеческий язык, тем более на лите­ратурный...

Потому что ведь многие из ощущений наших,

в переводе на обыкно­венный язык,

покажутся совершенно не­правдоподобными.

Ф. М. Достоевский

На дверях — надпись из одного слова: «Психолог». Сюда вхо­дят по-разному: одни робко переступают порог и несмело разыски­вают взглядом меня, сидящего в глубине комнаты. Другие энер­гично и решительно бросаются вперед, к моему столу, навстречу неизвестности, торопливо пересекая разделяющее нас пространст­во. Третьи входят не спеша, оценивающе рассматривают комнату. Они идут, прочно ступая по земле, и уверенно занимают свое ме­сто передо мной.

В эти несколько мгновений, когда человек входит в комнату, усаживается в кресле и молчит прежде чем начать разговор, меж­ду нами уже возник молчаливый диалог. Он будет продолжаться все время, служа фоном для слов, и многое из того, что будет потом сказано, определяется в эти первые минуты нашей встречи. Эти минуты первых, самых непосредственных и с трудом осозна­ваемых впечатлений — едва ли не самое важное в наших будущих отношениях. Между нами возникает (или не возникает) доверие, необходимое нам обоим: мне — чтобы работать, моему собеседни­ку — чтобы я смог ему помочь.

К психологу-консультанту (а не к психологу вообще!) прихо­дят за помощью, которую сейчас принято называть неврачебной психотерапией. Психолог не выписывает рецептов, не лечит, хотя может работать вместе с врачом. И образование свое он получил в университете, а не в медицинском институте.

И вот мы сидим друг против друга и смотрим друг другу в глаза, и каждый из нас изучает собеседника. Он изучает меня по­тому, что хочет понять, чем я могу ему помочь, что и как я буду для этого делать. Мой собеседник пришел ко мне, чтобы расска­зать о своих семейных проблемах, чтобы я ему посоветовал, как их решить. Он пришел иногда со смутным, иногда с уже сложив­шимся представлением о том, в чем, собственно, должна состоять моя психологическая помощь: ведь он уже пытался как-то иначе вырваться из замкнутого круга бесконечно повторяющихся конф­ликтов.

Чего он ждет от меня? Его ожидания — материя тонкая и сложная. Она соткана не только из внешних фактов его семейной истории, о которых он будет рассказывать (не о всех, разумеется, и наверняка «забудет» что-то важное), на которые будет жало­ваться. Не только из его представлений обо мне и моей предпо­лагаемой роли в этой истории. Сюда вплетаются еще и подлинные психологические мотивы, приведшие его ко мне, мотивы, которых он может не осознавать, но которые тем не менее обязательно проявятся в его поведении. Они могут быть самыми разными.

Ко мне приходят в поисках союзника, который поможет вос­становить справедливость. Тогда от меня ждут морального осуж­дения противника в семейной борьбе и дополнительных аргумен­тов в пользу собственной³ правоты. Ко мне приходят и как к советчику, который должен подсказать наилучшее средство мани­пуляции партнером. Приходят и как к противнику, сопротивление которого нужно сломить и убедить в собственной правоте, именно убедить, потому что в этом случае, как правило, где-то в глубине души таится ощущение собственной вины. Приходят и просто из любопытства, с желанием найти еще один повод полюбоваться самим собой — тогда мне предписана роль зрителя. И для того, чтобы еще раз доказать самому себе, что все усилия бесполезны и даже «психолог не помог». И для того, чтобы высвободить эмо­ции, глубока запрятанные в бессознательном, чтобы, как говорят психологи, «отреагироваться». И за обвинениями в свой адрес, чтобы освободиться от тяжелых переживаний, почувствовать себя виноватым и... тем самым свободным от ответственности за по­ступки.

И все эти мотивы, которые привели моего собеседника в пси­хологическую консультацию, образуют барьер между нами, барь­ер, который необходимо преодолеть, чтобы психологическая по­мощь состоялась.

Я тоже изучаю моего собеседника. Изучаю потому, что это моя профессия и я еще точно не знаю, как я буду ему помогать и смо­гу ли помочь вообще. Конечно, в моем распоряжении десятки, даже сотни специальных психологических тестов, позволяющих быстро получить его достаточно полный психологический портрет. Для начала неплоха методика многостороннего исследования лич­ности... можно получить «профиль» личности, а он таит в себе много возможностей для дальнейшей психодиагностики.

Ну хорошо, за час-полтора я узнаю все, что смогу, многое узнаю. Допустим, он... А что дальше? Ведь он не спрашивает ме­ня, кто я такой, он пришел за психологической помощью. И по­том— это ведь достаточно неприятная процедура: к тебе «внутрь залезают», что-то узнают, а потом ничего не говорят. А вдруг там, внутри, что-то не так, как у всех, что-то не в порядке?..

Конечно, я могу сказать ему и о его самооценке, и об «уровне притязаний», и о «локусе контроля», и о способностях, и о наибо­лее ярко выраженных чертах характера, и о типе и уровне само­контроля, и о том, как он общается с окружающими, и много еще о чем. Но это скажу я, а он будет лишь пассивно присутствовать при открытии самого себя. И это воздвигнет между нами новый барьер.

То, что приходится узнавать о самом себе, далеко не всегда приятно, и поэтому порой кажется «совершенно неправдоподоб­ным», как писал один из самых тонких и глубоких мастеров извле­чений бессознательного «на свет божий» Ф.М.Достоевский. Барь­ер, который естественно возникает при попытке проникнуть во внутренний мир личности, в психологии называется сопротивлени­ем осознанию глубоко спрятанных бессознательных психических явлений. Даже когда человек сам начинает ощущать эти бессоз­нательные переживания, размышляя о себе самом, он быстро уда­ляет их на периферию сознания, объявляет малозначимыми, несу­щественными, вытесняет.

Конечно, этой процедуре подвергаются далеко не все бессозна­тельные явления психики, а только те, которые почему-либо не соответствуют сознательным представлениям человека о себе в этот момент. Например, болезненные воспоминания о своих неуда­чах, о желаниях, которые считаются неуместными, переживания бывших или возможных психических травм.

Вспомните размышления статского советника Ивана Ильича Пралинского перед домом своего подчиненного Пселдонимова в «Скверном анекдоте» Ф. М. Достоевского: как только он доходит до самой существенной причины своего желания посетить дом подчиненного, так тут же... «Ну, что может быть проще, изящнее такого поступка! Зачем я вошел? Это другой вопрос! Это уже, так сказать, нравственная сторона дела. Вот тут-то и сок! Гм... Об чем, бишь, я думал?» — четкие и стройные мысли Ивана Ильича сбива­ются, потому что он наткнулся на подлинную причину своего порыва: дать почувствовать Пселдонимову свое превосходство над ним. Но это противоречило другому желанию — продемонстриро­вать свое благородство — и тут же было вытеснено как желание социально менее благоприятное.

Бессознательные желания при их попытке проникнуть в созна­ние вступают в конфликт с Я-образом, ясно осознаваемым. Этот внутренний конфликт играет важную, хотя и не единственную роль в том, что отношения с окружающими складываются трудно. Он принуждает человека в поисках компромисса между мотивами разной природы поступать порой странно и неожиданно для само­го себя.

Я, психолог, нужен для того, чтобы помочь человеку решиться узнать нечто о самом себе. Что именно, я пока понятия не имею. А он не догадывается о моих намерениях. Но мой собеседник дол­жен стать активным участником предстоящего открытия, узнава­ния себя, и найти в своих внутренних затруднениях источник конфликтов с окружающими. Только тогда я смогу помочь, в этом, собственно, и будет состоять моя помощь.

Поэтому я и не применяю тесты — во всяком случае в начале нашего знакомства.

Конечно, мой собеседник может оказаться человеком, наслышанным и о тестах, и об эффектах вытеснения, и о других психо­логических барьерах. Это всегда приятно: честно говоря, я уверен, что знать об устройстве собственного внутреннего мира наверняка не менее важно, чем об устройстве машин или космоса. Это сов­сем не помешает мне работать, как может показаться, скорее на­оборот, поможет. Но, к сожалению, даже солидный курс психоло­гии не убережет его от глубоких внутренних проблем — тогда бы их не было у профессиональных психологов, а это совсем не так.

Есть в воспоминаниях всякого человека такие вещи,

которые он открывает не всем, а только друзьям.

Есть и такие, ко­торые он и друзьям не откроет,

а разве только себе самому, да и то под секретом.

Но есть, наконец, и такие, которые даже и себе

человек открывать боится, и таких вещей у всякого

порядочного человека до­вольно-таки накопится.

Ф. М. Достоевский

Мой собеседник начинает рассказывать о себе. Он хочет быть откровенным, но и в самом искреннем самораскрытии всегда есть желание выглядеть чуть-чуть лучше. Самые откровенные само­описания, например «Исповедь» Жан-Жака Руссо, пишутся с рас четом на то, что они когда-нибудь будут оценены. Любая откро­венность — это всегда представление человека о самом себе, его Я-образ, иногда семейный или личный миф. И даже если человек не боится признаваться в том, о чем, казалось бы, благоразумнее умолчать, за настойчивостью, с которой он «обнажает душу», мо­жет скрываться неосознанное стремление спрятать от самого себя понимание чего-то еще более важного.

Потребность человека в одобрении окружающих — одна из са­мых важных человеческих потребностей. Одобрение необходимо, чтобы чувствовать себя свободным и независимым, что называет­ся, «хорошим человеком».

, Даже сильно и искренне этого желая, мои собеседники не мо­гут рассказать о себе и семейных взаимоотношениях, каковы они «на самом деле». И не только потому, что они не знают, как все обстоит «на самом деле» (впрочем, те, кто верит, что знает, не приходят к психологу). В большинстве случаев знания людей о самих себе напоминают зеркало, в которое человек смотрится и рассказывает то, что в нем видит. А что там, в «Зазеркалье», в сфере бессознательной психической жизни?

Прислушаемся же к тому, что говорят мои собеседники, те, кто пришел за психологической помощью. И в том, что они гово­рят, постараемся различить Я-образ каждого из них, мотивы, ко­торые привели моего собеседника ко мне, то, что он ожидает полу­чить от меня, и, наконец, то, как я, психолог, вижу моего собесед­ника в «зазеркальном» изображении. <...>

Каждый считает себя в принципе правым, считает, что изме­ниться он должен только внешне,— ведь в их внутреннем мире все благополучно. Надо только научиться «вести себя разумно», что­бы в ответ и партнер начал «вести себя разумно», другими слова­ми, научиться манипулировать собой, чтобы манипулировать дру­гим. Только бы узнать, как это сделать,— узнать у родственников, приятелей, психолога-консультанта. Ответственность за выход из конфликта все-таки подсознательно перекладывается на кого-то другого, на советчика.

Конечно, в ряде простых ситуаций можно подсказать почему-либо не найденный ранее способ поведения. Те, кто много и широ­ко общается, такие советы ищут и рано или поздно либо получают их от кого-то, либо сами формулируют верную тактику поведения.

Гораздо сложнее, когда не найденный «почему-либо» ранее способ поведения — это бессознательная форма его избежать. И тогда воспользоваться советом становится невозможно, по край­ней мере в том объеме, в котором это необходимо. Тогда тупик, хроническая цепь неразрешимых конфликтов. Тот же, по сути, слу­чай— участник конфликта подсознательно не желает меняться или, во всяком случае, согласен изменить только внешний, поверх­ностный слой отношений, не затрагивающий его внутреннего мира. <...>

Он вроде бы никого не винит в своих странных трудностях, го­тов взять на себя всю ответственность за возможный выход из тягостного ощущения внутренней нерешительности. Он понимает, что это ему надо измениться, и готов измениться.

Он как бы принужден все время вести себя так, чтобы у него даже врагов не было («ведь это неприлично — порядочному чело­веку не иметь врагов!»). Он чувствует внутреннюю отчужденность от близких ему людей и, наоборот, какое-то родство с теми, кто, казалось бы, мог стать его врагом.

Ощущение «я здесь ни при чем» вытеснялось из сознания или принималось как нечто само собой разумеющееся, что этого чело­века как раз и не устраивает. Он тяготится отсутствием тяжело доставшихся побед, хочет побеждать, и не только с легкостью, но побеждать со сладким ощущением значительности и важности достигнутого, с напряжением и удовольствием от преодоления препятствий. Ему необходимо ощущение своей силы.

Чем я занимаюсь, излагая все это? Прикидываю, пока мой со­беседник «выкладывается», что стоит за его словами, к какому типу можно отнести его проблемы.

Я пытаюсь осмыслить иррациональное. Занятие, полезное для самого участника событий. «Зазеркальная» жизнь совсем не похо­жа на то, что мы видим в себе сами. Привычно понятные очерта­ния семейных конфликтов начинают терять свою четкость и опре­деленность, зато вырисовывается нечто новое, очень важное;

Так что ж, сразу рассказать собеседнику, что я о нем думаю? Сделать его участником интеллектуальной обработки того, что прежде разворачивалось без участия интеллекта? Научить рацио­нализации или по крайней мере вручить ее плоды?

Поскольку рационализация что-то объясняет, то она обычно на время уменьшает напряжение внутреннего конфликта. Но это — механизм самозащиты; как утверждает психология, действие его направлено как раз на то, чтобы избежать серьезных перемен в себе и даже осознания необходимости этих перемен. Если я сейчас помогу этот механизм «включить» (а многие его давно уже «вклю­чили» и без моей помощи), он начнет работать по всем правилам ,и быстро создаст между нами новый барьер. Я ведь могу оши­баться (что действительно верно), и прийти к этому выводу тем легче, чем неприятнее, неприемлемее то, что я говорю. Психика изобретательнее всего, что; можно себе представить, разум на ее службе лукав и быстро предложит нечто приемлемое, успокои­тельное.

И что я скажу в конце концов? Перестаньте думать только о себе, оберегать себя? Но это — уже этическая оценка ситуации, верный способ сделать безнадежной всякую попытку помочь чело­веку. Услышав такое, многие — если не все — тут же уйдут и боль­ше не вернутся. Психологическая самозащита человека («я здесь ИИ при чем») нужна для того, чтобы уберечься от собственных и чужих отрицательных этических оценок. Барьер самозащиты ис­чезнет только тогда, когда человек перестанет бояться осуждения за свои поступки, переживания, мысли, взгляды.

Я молча слушаю собеседника. Моя работа только начинается.

Найти себя

Психологическая помощь основана на странном, казалось бы, предположении, что помочь человеку может только он сам и никто другой. Никто не может заставить его измениться, принять реше­ние, если он этого не хочет. Человек всегда одинок в своем вы­боре.

Но это не значит, что «спасение утопающих — дело рук самих утопающих». Я, психолог, нужен не для того, чтобы принудить (хотя бы убеждением) к поступку, который мне кажется наибо­лее рациональным или который одобряется социальной группой как единственно правильный.

Моя задача — создать такие условия для внутреннего измене­ния человека, при которых он сам сможет сделать свой выбор. Какой именно — это зависит от его ценностей и установок, от со­держания его внутреннего мира. Я по сути не имею дела с этим содержанием, а пытаюсь изменить его динамику, психологическую форму его проявления.

Но и относительно подобных изменений я избегаю прямых со­ветов, хотя всегда есть соблазн сразу подсказать нечто простое и разумное. Но для того, чтобы меня услышали, нужно еще время, мы должны вместе пройти длинный путь.

Мой собеседник все чаще и чаще делает паузы в своем моно­логе, все пытливее и внимательнее всматривается в меня. Он при­глашает меня к диалогу, ждет, что я ему отвечу. Он понимает, что услышан мною, но теперь он хочет знать, как и что я услышал.

Сделан первый шаг по дороге в Зазеркалье: мой собеседник перестает рассказывать о своих отражениях в зеркале, перестает спорить, убеждать, жаловаться, обижаться. Его тревожно-радост­ный взор уже не ищет воображаемого оппонента, но обращен внутрь себя: «А что же, собственно, я делаю?» Но задать себе этот вопрос он может только после того, как закончит монолог, а по сути дела — цепочку неоконченных диалогов со всеми, кто его окружает или окружал.

Теперь надо поддержать в нем ту искру доверия, которая вспыхнула, когда он получил возможность на миг увидеть меня во время монолога в своем воображении каждым из тех, кто его обижал, сердил, делал виноватым, радовал. Известный американ­ский психолог Карл Роджерс говорил как-то, что идеален такой психотерапевт, которому совсем не надо говорить и который дол­жен направлять монолог посетителя таким образом, чтобы тот сам пришел к пониманию себя и своих проблем.

Мой посетитель чувствует, что я ему сопереживаю. Это не зна­чит, что я плачу вместе с ним, когда он жалуется на обиду, или пугаюсь, когда он угрожает кому-то. Я всего лишь был вместе с ним в прошлом, где его переживания не нашли естественного и удовлетворяющего завершения. Мое сопереживание — это готов­ность нести вместе с ним бремя его трудностей, не разделяя его эмоциональных реакций, так как именно они-то и доставляют ему главные неприятности. И если я просто встану на его позицию в беспрерывном споре, то помогу ему лишь «отыграться», но не бо­лее того.

Я не осуждаю его ни за то, что он себя чувствует виноватым, ни за то, что, пытаясь избавиться от бессознательного чувства ви­ны, он угрожает своим воображаемым собеседникам. Я должен абсолютно положительно оценивать все, что он делает и говорит, все его мысли, страхи, желания. Хотя очень трудно бывает пропу­стить сквозь себя все чувства собеседника и не откликнуться на них так, чтобы мои взгляды и ценности не воздвигли барьер меж­ду нами. И если мне это удастся — эмпатия и абсолютная положи­тельная оценка,— то мы сделаем вместе с ним второй шаг на нашем пути. Теперь мой собеседник не только чувствует, но и мо­жет сказать себе: меня понимают и, может быть, мне помогут. Барьер между нами, кажется, начал исчезать.

Но хотя его внутренний взор уже не ищет опоры вовне, а на­правлен на себя, он еще не знает, куда ему смотреть и что видеть. Теперь я должен дать ему почувствовать, где и как давно ставшая привычной позиция «Я здесь ни при чем!» не срабатывает. Теперь я могу это сделать, не оказавшись «посторонним» в его внутрен­нем мире, теперь он—хотя бы на короткое время — сможет уви­деть меня таким, каков я есть, а не угрожающим ему или льстя­щим. <...>

Механизмы психологической защиты ослабли и открыли доступ в сознание всего того, что раньше тщательно и усердно изгоня­лось. Но хватит ли человеку мужества, чтобы справиться с пото­ком, хлынувшим в сознание? Хватит ли смелости для того, чтобы, заглянув в свое психологически более здоровое и зрелое будущее, сделать и дальнейшие шаги?

Увидит ли мой посетитель во мне помощника или же «мучите­ля казнящего»? Это во многом зависит от того, успел ли я уста­новить эмоциональный контакт, добиться доверия, разрушить барьер между нами.

Но, к сожалению, это уже совсем не поддается моему контро­лю. Возможно, потом, когда я буду восстанавливать в памяти под­робности этой беседы или «проигрывать» ее своему коллеге, я пойму, почему мне удалось или не удалось на этот раз. Но сейчас только моя интуиция может чуть слышно подсказать, что и как я должен говорить.

Итак, я сделал первую попытку приподнять тяжелый занавес над потайными механизмами эмоциональной жизни моего посети­теля, и он увидел во мне помощника. Он спрашивает: «Что же де­лать?»

Я предлагаю заниматься в психотерапевтической группе.

Итак, группа: зачем она моему собеседнику? Только что мне удалось повернуть его лицом к себе, а теперь я вновь предлагаю ему вернуться к общению с другими — зачем?

Внешнее общение и общение с самим собой не могут сущест­вовать друг без друга: внутренний диалог умирает во внешнем, но внешний бесполезен, если он не порождает внутренний. Самый крохотный внутренний сдвиг нуждается в закреплении во внешнем поведении, требует поиска новых форм, в которых он мог бы проявиться.

Нас восемь человек. Четверо мужчин, среди них я — психолог, плюс четыре женщины. Раз в неделю мы будем собираться, как правило, в одно и то же время на три часа, чтобы научиться «не повторять своего прошлого». Займет это все несколько месяцев.

Группа — это кусочек мира, маленькая частица реальных чело­веческих взаимоотношений. Здесь собраны и отчетливо видны ме­ханизмы человеческого поведения и динамика эмоциональных переживаний. Это, прежде всего, атмосфера непосредственного об­щения и доверия участников, среди которых я чаще всего бываю неявным лидером и реже явным (это зависит от стадий группы, на которых моя роль и функции частично меняются). Каждый вносит свой вклад тем, что не похож на другого, и предлагает всем участникам свой индивидуальный набор стереотипов поведе­ния и эмоциональных реакций. Они подобраны именно так: мак­симально разные характеры и типы психологических проблем. Наконец, группа — это еще и социальное давление, которое может и нивелировать самовыражение, побуждать к конформизму, но может и способствовать наиболее яркому и индивидуализирован­ному проявлению.

Некоторым людям из-за исходно высокого уровня тревожности трудно согласиться на индивидуальную психотерапию — для них неприемлема роль слабого или ученика, которая неизбежна на некоторых этапах наших отношений. Страх перед вторжением во внутренний мир порой бывает настолько велик, что заставляет беспрерывно атаковать собеседника. Но и группа может пол­ностью заморозить поведение такого человека, если, кроме того, он испытывает потребность ощущать свое превосходство. Группа так или иначе всегда с неизбежностью уравнивает участников хотя бы в стремлении к неформальному обращению равных, не учитывающему социальный статус или уровень компетентности человека в той или иной области знаний. Тот, кому это не подхо­дит, рано или поздно нас покидает. <...>

У групповой психотерапии свои преимущества и ограничения. Например, относительная публичность происходящего. То, что происходит между нами с глазу на глаз, никому не известно. В группе нужна гораздо большая степень доверия друг к другу. Создавать и поддерживать атмосферу доверия и открытости — моя постоянная задача.

Зато группа позволяет пройти тот же путь гораздо быстрее, тут возникает множество разных ситуаций взаимодействия в срав­нительно короткое время. Честно говоря, групповая психотерапия и возникла из-за необходимости спрессовать процесс, порой растя­гивающийся на годы. И еще — ради возможности работать сразу с несколькими людьми.

Один страдает от излишней жесткости стереотипов поведе­ния — внутренний запрет мешает ему увидеть и принять как возможные иные варианты, и этот запрет он невольно переадресовы­вает жене тем категоричней, чем чаще он смутно ощущает необ­ходимость отказаться от раз и навсегда установленных правил.

Другому надо чуть больше уверенности в себе; третьему осво­бодиться от избыточного контроля над выражением эмоций; чет­вертому — от эмоционального отчуждения; пятому — научиться контролировать себя и отказаться от «хочу — и чтобы немедленно». <...> И ничего не изменишь, не затронув глубоко спрятан­ного конфликта с самим собой,— у каждого он есть, у каждого уникален, у каждого еще много сил для того, чтобы его спрятать, уйти от всяких попыток постороннего вмешательства (но чего ж ты тогда ко мне пришел, чего можешь ждать от меня?).

Я прекрасно сознаю, что в группе возможно только неглубокое разрешение внутреннего конфликта, и все-таки она поможет чело­веку решить главные проблемы его взаимоотношений с окружаю­щими.

Пока мы — чужие люди. Правда, я знаю всех. Остальные, как правило, не знакомы друг с другом.

Вспомните, как мы знакомимся: кто-то называет себя по име­ни, которое мы часто тут же забываем. Наше внимание сосредо­точено на другом: на том, чтобы контролировать свое поведение, подать себя с лучшей стороны, лучше чувствовать атмосферу встречи, проникнуть за маску, надетую собеседником, — маску бла­гожелательности, равнодушия или какую-нибудь другую. Наша интуиция максимально напряжена, чувства обострены, запоминать имя некогда и не нужно-

Тем не менее мы обмениваемся именами и двумя-тремя ничего не значащими фразами. Мы играем в игру: «Я хороший человек, а ты кто?» Условная коммуникативная игра (даже без слов) — основа социального взаимодействия. Без отчужденного общения, неотъемлемой части этики взаимоотношений (когда не о чем го­ворить, говорим о погоде), мы стали бы игрушкой своих пережи­ваний. Подавлять мгновенно возникающие эмоции в угоду эффек­тивности социального взаимодействия — своеобразная технология нашего общения.

Это умение важно и в семье: муж и жена всегда рядом, а от неизбежных колебаний настроений, от эмоциональных бурь каж­дого страдают больше всего именно те, кто рядом. И мы научи­лись хорошо скрывать эмоции.

А сохранили мы способность их выражать тогда, когда необхо­димо? Мы тормозим выражение гнева — а сможем ли дать отпор обидчику? Мы боимся обиды, но сохранили ли способность выра­зить любовь? Мы не хотим быть виноватыми, но можем ли совер­шать энергичные поступки? Как избавиться от постоянного вос­произведения нашего внутреннего конфликта в условиях, когда даже в мелочах одна часть нашего «Я» нас побуждает Действо­вать, как-то проявиться, а другая запрещает?

Я сразу предупреждаю: условно-вежливое «Вы» отменяется. Мы все — «на ты».

Мы рассаживаемся в комнате, оглядываемся, обмениваемся короткими боязливыми взглядами или, наоборот, смотрим в прост­ранство, как в пустоту, долгим, ничего не видящим взором. Взгляд скользнул по лицу другого человека — пусть он задержится. По­пробуем выразить то, что чувствуем. Но не на том языке, который создан, чтобы скрывать свои мысли. Попробуем сделать это на нейтральном языке геометрических форм, оттенков цвета, факту­ры поверхности и мало ли еще на каком!