Петербургский период жизни и творчества Лермонтова 1830-х годов

В 1832 году Лермонтов вынужден был оставить Московский университет из-за конфликта с некоторыми профессорами. Он едет в Петербург в надежде продолжить обучение в столичном университете. Но ему отказываются зачесть прослушанные в Москве предметы. Чтобы не начинать обучение заново, Лермонтов, по настоятельным советам родных, не без колебаний и сомнений, избирает военное поприще. 4 ноября 1832 года он сдает экзамены в Школу гвардейских подпрапорщиков и кавалерийских юнкеров. «Два страшных года» — так определил Лермонтов время пребывания в учебном заведении, где «маршировки», «парадировки» и прочая военная муштра почти не оставляли времени для занятий серьезным литературным творчеством.

В 1835 году Лермонтов оканчивает школу и направляется корнетом в лейб-гвардии гусарский полк, расквартированный под Петербургом в Царском Селе. Теперь он много работает: пишет драму «Маскарад», повесть «Княгиня Литовская», поэму «Песня про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова», стихотворение «Бородино».

В этот период формируются общественные убеждения Лермонтова, его взгляды на исторические судьбы России, тяготеющие к зарождавшемуся к концу 1830-х годов славянофильству. Как и Гоголь, Лермонтов выносит из школы московских «любомудров» взгляд на человечество и нацию как на единую индивидуальность. Подобно отдельному человеку, каждая нация в своем историческом развитии проходит фазы детства, юности, зрелости и старости. Исторический процесс представляется ему сменой «избранных» народов, находящих в процессе развития свою оригинальную идею, которой они обогащают мировую историю. «Мы должны жить своею самостоятельною жизнью и внести свое самобытное в общечеловеческое,— говорит Лермонтов своему новому петербургскому приятелю А. А. Краевскому.— Зачем нам тянуться за Европою, за французами?»

Лермонтову кажется, что западноевропейская культура вступает в полосу необратимого кризиса, что в мировой смене народов, играющих в определенные исторические периоды главенствующую роль, Западу приходит черед уступить место другому, более молодому народу. Об этом пишет Лермонтов в стихотворении «Умирающий гладиатор» (1836):

Не так ли ты, о европейский мир,

Когда-то пламенных мечтателей кумир,

К могиле клонишься бесславной головою,

Измученный в борьбе сомнений и страстей,

Без веры, без надежд — игралище детей,

Осмеянный ликующей толпою!

Россия, по Лермонтову, молодая, выходящая на мировую историческую сцену страна: она «вся в настоящем и в будущем. Сказывается сказка: Еруслан Лазаревич сидел сиднем 20 лет и спал крепко, но на 21-м году проснулся от тяжкого сна и встал и пошел... и встретил он тридцать семь королей и семьдесят богатырей и побил их и сел над ними царствовать... Такова Россия».

В этот период Лермонтов работает над поэмой «Сашка», в которой он пишет о Москве как сердце России проникновенные слова:

Москва, Москва!.. люблю тебя как сын,

Как русский,— сильно, пламенно и нежно!

Люблю священный блеск твоих седин

И этот Кремль зубчатый, безмятежный.

Напрасно думал чуждый властелин

С тобой, столетним русским великаном, Померяться главою и — обманом

Тебя низвергнуть. Тщетно поражал

Тебя пришлец: ты вздрогнул — он упал!

Вселенная замолкла... Величавый,

Один ты жив, наследник нашей славы.

В мировоззрении Лермонтова укрепляется историзм: прошлое России интересует его теперь как звено в цепи исторического развития национальной жизни.

Этот историзм особо отметил Белинский в «Песне про царя Ивана Васильевича, молодого опричника и удалого купца Калашникова»: «Здесь поэт от настоящего мира не удовлетворяющей его русской жизни перенесся в ее историческое прошедшее, подслушал биение его пульса, проник в сокровеннейшие и глубочайшие тайники его духа, сроднился и слился с ним всем существом своим, обвеялся его звуками, усвоил себе склад его старинной речи, простодушную суровость его нравов, богатырскую силу и широкий размет его чувства и, как будто современник этой эпохи, принял условия ее... общественности, как будто бы никогда и не знавал о других,— и вынес из нее вымышленную быль, которая достовернее всякой действительности, несомненнее всякой истории».

Готовясь к поединку с нанесшим его семье бесчестье Кирибеевичем, купец Калашников просит любезных братьев, в случае его поражения, выйти на бой за «святую правду-матушку»:

Не сробейте, братцы любезные!

Вы моложе меня, свежей силою,

На вас меньше грехов накопилося,

Так авось Господь вас помилует!

Православно-христианское сознание купца органически связывает между собою то, что с таким трудом удавалось сделать Лермонтову: земная сила зависит от чистоты и святости, «небесное» и «земное» взаимопроницаемы. Молодые братья Калашникова «свежей силою», потому что на них «меньше грехов накопилося». Избыток физических сил и безгрешность в народном понимании взаимосвязаны: чем безгрешнее человек, тем сильнее он в битве.

С этими убеждениями в эпоху Ивана Грозного был связан обычай судебного поединка, называемого «полем». Когда правду трудно было установить следствием, истец и ответчик шли на «поле», на взаимный поединок.

Характерен и другой мотив в психологии православного русского человека: купец Калашников верит, что «святая правда-матушка» на его стороне, но не дерзает с полной уверенностью утверждать свою победу: «А побьет он меня — выходите вы». Калашников знает, что Кирибеевич не живет по «закону Господнему», «позорит» чужих жен, «разбойничает» по ночам. Но, выходя на честный бой с «басурманским сыном», он боится впасть в гордыню и с полной уверенностью предрекать свою победу. Божий Промысел знать никому не дано, и русский праведник сознает свою малость перед волей Божией. С. В. Ломинадзе, которому принадлежат эти точные наблюдения, обратил внимание и на то, что такой же духовный тип русского человека воссоздается Лермонтовым в стихотворении «Бородино» и «Поле Бородина», ранней его редакции.

Не будь на то Господня воля,

Не отдали б Москвы!

Отдали Москву, повинуясь Господней воле, но и дрались за нее в надежде на выполнение Божьей воли. Логика солдата в «Бородине» напоминает логику Степана Калашникова, который бьется насмерть за «святую правду-матушку» с готовностью смирения перед высшим Распорядителем этой правды, если Он его не помилует. Точно так же, спустя столетия, ведут себя у Лермонтова русские солдаты-богатыри перед Бородинским сражением. Не предстоящей победой они кичатся, не гордыней себя тешат, а говорят о суровом долге, о готовности принять смерть за русскую святыню:

«Умремте ж под Москвой,

Как наши братья умирали!

— И умереть мы обещали, И клятву верности сдержали

Мы в Бородинский бой!

И «характер противостояния противников в «Бородине» тот же, что и в «Песне...», - отмечает Ломинадзе. - С одной стороны, бравада, игра, похвальба. С другой - подчеркнутая суровость, последняя серьезность намерений:

Не шутку шутить, не людей смешить

К тебе вышел я теперь, бусурманский сын,—

Вышел я на страшный бой, на последний бой!

В сущности, это то же, что сказано «бусурманам» в «Бородине»: «Что тут хитрить, пожалуй к бою...» Сами воинские станы накануне решающей битвы как бы вступают в полемический диалог между собой, аналогичный обмену репликами между Кирибеевичем и Калашниковым да и всему их поведению перед боем:

И слышно было до рассвета,

Как ликовал француз.

Так же ликует и Кирибеевич, когда на «просторе похаживает» и «над плохими бойцами подсмеивает». А вот русский лагерь иной:

Но тих был наш бивак открытый:

Кто кивер чистил весь избитый,

Кто штык точил, ворча сердито,

Кусая длинный ус».

Лермонтов ловит в поведении русского человека в героический момент его жизни духовную опору, берущую свой исток от православно-христианской святыни. Д. С. Лихачев отмечает в древнерусских воинских повестях XIII—XVII веков общую закономерность. Вторгшийся в Россию враг, захватчик, «не может быть добр и скромен»; «в силу одного только этого своего деяния, он будет горд, самоуверен, надменен, будет произносить громкие и пустые фразы... Напротив, защитник отечества всегда будет скромен, будет молиться перед выступлением в поход, ибо ждет помощи свыше и уверен в своей правоте». Так и у Лермонтова в «Поле Бородина» солдаты перед смертным боем «штыки восприли да шептали молитву родины своей».

Л. Н. Толстой считал «Бородино» Лермонтова «зерном» своего романа-эпопеи «Война и мир». Там тоже будет молебен перед Бородинским сражением, и Толстой покажет «серьезное выражение лиц в толпе солдат, однообразно жадно смотревших» на чудотворную икону Смоленской Божией Матери. «Скрытая теплота патриотизма» и согласие своего душевного настроя с высшей правдой и волей Божией, отказ солдат от «водки» в «такой день» и многозначительное, суровое их молчание — все это гармонирует у Толстого с атмосферой лермонтовского «Бородина» и восходит к духовной сущности «народной войны», открытой в новой русской литературе Лермонтовым.

В этот период даже в сугубо лирических стихах Лермонтова преодолевается традиционный в его поэзии конфликт между «небом» и «землей». Примирение с Богом в духе народного миросозерцания открывает Лермонтову благодатную гармонию в окружающем мире. В стихотворении «Когда волнуется желтеющая нива...» остро переживается радость и счастье земного бытия. Смиряется душевная тревога, «расходятся морщины на челе» поэта, и природа открывает ему тайны своей умиротворенной, врачующей красоты. Примирение с небом ведет Лермонтова к созданию «Молитвы», в которой поэт с доверием и народной любовью обращается к Матери Божией — «теплой заступнице мира холодного» — с просьбой о спасении не своей «пустынной», страннической души, а души «чужой» — «невинной девы»:

Окружи счастием душу достойную;

Дай ей сопутников, полных внимания,

Молодость светлую, старость покойную,

Сердцу незлобному мир упования.

И в этой молитве за другого человека душа самого поэта как бы теряет неприкаянность, умиротворяется и просветляется, обретает желанное утешение. В стихах укрепляется вера Лермонтова в благодатное участие небесных заступников в судьбах смертных людей на земле.

В том же 1837 году Лермонтов пишет исполненное мира и отрады стихотворение «Ветка Палестины», в котором отсутствует так свойственное ему чувство тревожного, болезненного «я». Мучительные противоречия души, неизбывная «рефлексия», иссушающий живые источники сердца самоанализ, тоска одиночества — все эти чувства тонут и растворяется в благодатном дыхании святости:

Заботой тайною хранима

Перед иконой золотой

Стоишь ты, ветвь Ерусалима,

Святыни верный часовой!

Прозрачный сумрак, луч лампады,

Кивот и крест, символ святой...

Все полно мира и отрады

Вокруг тебя и над тобой.