Робер Шуман

Мир и безопасность могут существовать только при условии, что они гарантированы

всем странам.

Такое же условие остается в силе,

когда речь идёт о свободе и процветании,

ставшими целью для современных

демократических государств.

СВОЕВРЕМЕННАЯ МЫСЛЬ

POUR

L’EUROPE

Робер Шуман

за

ЕВРОПУ

Московская школа политических исследований

I Раздробленность Европы — нелепый анахронизм

Национальные границы возникли в результате длительного исторического и этнического развития, длительных усилий по сплочению наций. Были эпохи, когда границы менялись в ре­зультате завоевательных войн или династических браков. Сегодня нечего и думать о том, чтобы упра­зднить границы, — достаточно понизить их значение. Наши границы в Европе должны будут все меньше и меньше служить препятствием при обмене идеями, людьми и товарами. Чувство солидарности наций одержит верх над устаревшим национализмом.

Заслуга национализма состояла в том, что он по­мог государствам создать традицию и прочные внут­ренние структуры. Над этими старыми основаниями необходимо возвести новую надстройку. Сверхнациональное будет опираться на национальные основы. Не потребуется никакого отречения от славного про­шлого; национальные энергии обретут новую силу благодаря их объединению во имя достижения сверхнациональной общности.

Такой идеал вполне соответствует французскому духу, гению народа, который всегда стремился к уни­версализму при всем чудесном разнообразии внут­ренних различий.

Речь не идет о том, чтобы сливать государства в некое сверхгосударство. Наши европейские государ­ства являются исторической реальностью, упразд­нить их было бы психологически невозможно. Мы счастливы их разнообразием и не хотим их уравни­вать или подгонять под один шаблон.

Но необходимо некое объединение, сплочен­ность, координация... В политическом плане дли­тельное, органическое согласие между различными странами должно утвердить мир в разделенной Ев­ропе. Ничто не сможет обеспечить взаимопонимание между соседними странами лучше, чем сотрудниче­ство и процветание, которого мы надеемся достичь. Европа не станет чьей-либо зоной влияния, она не подчинится чужому господству, политическому, во­енному или экономическому. Чтобы реально сущест­вовать, она должна руководствоваться принципом равенства прав и обязанностей для всех стран, всту­пивших в европейскую ассоциацию.

Закон демократического большинства, принятый добровольно и на заранее обусловленных основани­ях и ограниченный решением только самых насущных вопросов, окажется в конечном счете гораздо более приемлемым, чем решения, навязанные силой.

Единая Европа не направлена против кого-либо, у нее нет никаких агрессивных поползновений, никаких эгоистических или империалистических намерений ни внутри себя самой, ни по отношению к окружающим странам. Она остается открытой для всех, жела­ющих вступить в нее. Смысл ее существования заключается в международной солидарности и междуна­родном сотрудничестве, в разумной организации ми­ра, важной составной частью которого она является.

В актив Европы следует зачесть то, что она в со­стоянии эффективно и без промедления откликнуть­ся на потребности человечества, на новые устремле­ния народов.

Таким образом, речь идет об инициативе, направ­ленной на достижение мира.

Истинно европейский дух состоит в осознании ре­альностей, возможностей и обязанностей, касаю­щихся нас всех, поверх наших границ, антагонизмов и обид.

Мы не сможем сколько-нибудь убедительно от­вергнуть чужой национализм, если будем противо­поставлять ему наш собственный. Волна национализмов может быть остановлена только с помощью конструктивной и коллективной политики, в рамках которой будут соблюдаться интересы каждой страны благодаря солидарным усилиям всех. Нам предстоит доказать всем людям доброй воли, что такое соеди­нение интересов осуществимо, тогда как противо­стоящие друг другу национализмы сочетать невоз­можно. Надо помнить, что интересы взаимозависи­мы и могут быть удовлетворены только при условии, что все ресурсы будут использоваться сообща.

Каждый должен проникнуться убеждением, что мы нуждаемся друг в друге, какое бы место мы ни занима­ли и какой бы мощью ни обладали. Наши собственные средства уже не соответствуют масштабам наших по­требностей. Это — горькая истина, но мы не имеем права скрывать ее от себя. В признании изменившего­ся положения вещей нет ничего унизительного. Отка­зываясь это сделать, мы проявили бы неуместную и опасную гордыню. Изоляция стала в наше время не только источником слабости, но и причиной упадка.

В 1789 году Франция выступила предвестницей нового порядка, основанного на свободе, индивиду­альной и политической независимости. Ее солдаты ' были носителями принудительного освобождения, о котором все еще можно спорить, в том что касает­ся его жестоких и насильственных методов, но кото­рый открывал новый этап расцвета человеческой личности.

В1950 году Франция еще раз оказалась носитель­ницей нового идеала, революционного по сути и зна­чению, но мирного по характеру своего осуществле­ния. Этот идеал не посягает ни на независимость, ни на нейтралитет других стран.

Мы все, разумеется, научились не доверять тому, что связано с пропагандой, этой современной фор­мой враждебного вмешательства, разрушающего на­ши самые дорогие традиции. Однако наши идеи про­никли сквозь все преграды, и не для того, чтобы эти преграды предательски взорвать, но чтобы самим подвергнуться критике и получить советы, продикто­ванные дружеским расположением и опытом.

Европейская политика, по нашему мнению, от­нюдь не противоречит патриотическому идеалу каж­дого из нас. Тысячи лет тому назад в примитивных племенах стали складываться первые человеческие сообщества за пределами семьи, но опираясь на се­мьи. Затем возникли коммуны и города, все более и более развитые сообщества; но никому не придет в голову осуждать этот процесс потому, что он, будто бы, принизил роль семьи. Так же обстоит дело и с лю­бой сверхнациональной организацией, которая пре­восходит нацию не для того, чтобы ее принизить или поглотить, но чтобы предоставить ей более широкое и возвышенное поле деятельности. Нация выполняет свою миссию не только по отношению к своим членам, но также и по отношению к другим нациям. И ей, следовательно, не стоит замыкаться в одной только первой из этих ролей.

При всем том, пока нация не завершила форми­рование своей структуры, пока ее существование и независимость находятся под угрозой, пока соседи ведут себя как соперники и противники, национа­лизм, возбуждение национального чувства, остает­ся наиболее чистым выражением гражданского долга. Затем, как это нередко бывает в делах чело­веческих, достоинство вырождается в недостаток, то, что было законным рефлексом самозащиты, ста­новится источником конфликтов и незащищеннос­ти. Это лишний раз доказывает относительность земных ценностей.

После двух мировых войн мы, наконец, признали, что лучшей гарантией для нации является не ее бли­стательная изоляция, не ее собственная сила, как бы велика она ни была, но ее солидарность с другими нациями, которые руководствуются тем же духом и признают общие цели и интересы.

Теперь уже не у Мориса Барреса и не у Деруледа мы ищем источник политического вдохновения.

Национальное достигает своего полного осуще­ствления в сверхнациональном. Европейская поли­тика имеет целью дать свободным народам Европы органическую структуру, способную положить конец анархии, в которую они погружены, будучи не в со­стоянии справиться собственными силами с колос­сальными проблемами, стоящими перед ними.

Вплоть до последней мировой войны их сотруд­ничество проявлялось главным образом в форме союзнических договоров и всяких эфемерных бло­ков, создающихся и распадающихся в зависимости

от разных амбиций и обид. Союзы против Австрии Марии-Терезы, против Пруссии Фридриха II, про­тив Франции Наполеона I; союзы с целью подгото­вить и осуществить посредством ряда войн объе­динение Германии или объединение Италии; союзы с менее благородной целью подготовить раздел Польши, этой несчастной европейской нации, — вплоть до чудовищного германо-советского дого­вора 1939 года, являющегося самым недавним и самым циничным примером такого рода вредонос­ных соглашений.

Разумеется, не так следовало строить объеди­ненную Европу. И точно так же мы ни на шаг не при­близились к этой цели, когда на смену жестокому территориальному соперничеству пришла система блоков стран-сателлитов, порабощенных политиче­ски, экономически и духовно, когда к миру, заклю­ченному на могилах, добавились ужасы концентра­ционных лагерей.

Достойной и конструктивной целью европейского объединения является, вне всякого сомнения, кол­лективная защита от любой возможной агрессии. Мир и безопасность могут существовать только при условии, что они гарантированы всем странам. Такое же условие остается в силе, когда речь идет о свобо­де и процветании, ставшими целью для современных демократических государств. Однако защищать Ев­ропу еще не значит создавать ее. Кроме необходи­мой безопасности, существуют и другие общие зада­чи, выходящие за пределы одной отдельно взятой страны. Можно утверждать, что все крупные пробле­мы, с которыми столкнулись вышедшие из войны страны, приобрели интернациональный характер и не могут быть решены ни политически, ни экономиче­ски силами отдельных стран, даже самых могущест­венных.

16

17

Снабжение сырьем, вопросы, связанные с рабо­чей силой и безработицей, острейшая проблема беженцев, перемещенных лиц и перенаселенности, модернизация промышленного оборудования и сельского хозяйства, международная торговля и судьба национальных валют, периодические кризи­сы недопроизводства и перепроизводства — вот лишь несколько примеров такого рода; ни в одной области невозможно достичь реальных и устойчи­вых результатов силами отдельных стран, предо­ставленных только самим себе. Автаркия, позво­лившая Гитлеру подготовиться к войне, сегодня не­возможна.

Чем обширнее территория, чем разнообразнее ее способности к производству и потреблению, тем лег­че она может приспособиться к колебаниям конъюнк­туры, переносить грозящие ей кризисы. В интересах Европы стать хозяйкой своей судьбы.

Раздробленность Европы — нелепый анахронизм.

Конечно, подчеркну еще раз, речь не идет об уп­разднении этнических и политических границ. Они являются исторической данностью: мы не претенду­ем на то, чтобы исправлять историю или изобретать рационализированную и улучшенную географию. Мы хотим сделать границы менее жесткими, я бы сказал — лишить их неумолимой враждебности. Не­счастные границы! Они уже не могут считаться неру­шимыми, не могут гарантировать нашу безопас­ность и независимость. Их переступают, их переле­тают, парашютисты и пятые колонны плевать на них хотели. На границах уже не строят укреплений, нет больше линии Мажино, этой чудесной иллюзии, за которой мы столь неосмотрительно пытались ук­рыться.

Вообще, имеют ли границы значение для нашей оборонительной стратегии?

18

Но не будем несправедливы к этим бедным гра­ницам. Сами по себе они не виноваты в сложившем­ся положении вещей. Разве это их вина, что техниче­ские изобретения смешали все понятия военной за­щиты? Их существование сохранит смысл, если они приобретут, так сказать, спиритуализованное значе­ние. Они должны стать не разделяющими барьера­ми, а линиями контакта, через которые будет проис­ходить усиленный материальный и культурный об­мен; они будут обозначать территории, обладающие специфическими задачами, инициативами и ответ­ственностью в ансамбле проблем, которые прости­раются поверх границ и даже поверх континентов, предопределяя солидарность всех стран.

II

Прежде чем быть

военным союзом или экономическим

единством, Европа должна стать

культурным сообществом

в самом высоком смысле этого слова

Француз умеет выдвигать великие идеи, ино­гда — идеи революционные. Но он не любит отказываться от своих привычек, являющих­ся для него как бы гарантией его свободы и незави­симости. Он любит повторять: «Угольщик — хозяин в своем доме». Эта пословица сохраняла значение, по­ка в наших лесах еще были угольщики. Однако время этой почтенной профессии прошло окончательно. Дорожить своей независимостью естественно и за­конно. Но наша независимость является реальной лишь в той мере, в какой мы не нуждаемся в других людях. Понимаемая в таком смысле, независимость становится источником нашей слабости, и в наших собственных интересах мы должны от нее отказать­ся. «Великолепное одиночество» стало ошибкой, беспочвенной претензией.

Патриотизм, это благородное чувство, сплотив­шее нации, позволившее им поставить перед собой и осуществить великие начинания, часто уклонялся от

своего пути, вырождался в нетерпимость и фанатизм и в результате становился источником нестабильнос­ти братоубийственных конфликтов.

Мы не являемся и никогда не станем людьми, от­рицающими родину, забывающими о своем долге пе­ред ней. Вместе с тем мы все более ясно видим, что превыше каждой родины существует превосходящее национальный интерес общее благо, в котором сли­ваются индивидуальные интересы наших стран.

Закон солидарности народов утверждается в со­временном сознании. Мы ощущаем свою солидар­ность в поддержании мира, в отражении агрессии, в борьбе против бедности, в уважении договоров, в за­щите справедливости и человеческого достоинства.

Мы убедились на опыте, что нации далеко не са­модостаточны, что они нуждаются друг в друге; что наилучший способ послужить своей стране — это обеспечить ей поддержку других стран посредством объединения усилий и совместного пользования ре­сурсами.

Континенты и народы более чем когда-либо зави­сят друг от друга как в производстве необходимых им благ, так и в обмене результатами научных исследо­ваний, необходимой рабочей силой и средствами производства. Политическая экономия неизбежно приобретает мировые масштабы.

Следствием такой взаимозависимости становит­ся то, что счастливая или несчастная судьба одного народа не может оставить все другие народы равно­душными. Думающий европеец уже не может позво­лить себе макиавеллиевской радости по поводу не­удачи соседа: у нас общая судьба, удачи или неудачи соседей касаются нас всех.

Война и ее разрушения, равно как победа и осво­бождение, — все это наше общее дело. Если мы хо­тим длительного мира, то должны отстаивать его совместными усилиями всех народов, включая и те стра­ны, которые ранее сражались друг против друга и те­перь вновь рискуют столкнуться в кровавом едино­борстве.

После стольких неудач, постигших и профессио­нальных дипломатов, и таких великодушных людей, как Аристид Бриан, перед лицом ужасных угроз, по­рожденных головокружительными успехами горде­ливой науки, мы, побуждаемые горьким опытом, воз­вращаемся к христианскому закону, который учит нас благородному и смиренному братству. Парадоксаль­ный факт, который мог бы нас удивить, если бы мы не были христианами, быть может, бессознательными христианами: мы протягиваем руку нашим вчераш­ним врагам не только в знак прощения, но также и для того, чтобы вместе строить Европу завтрашнего дня.

Такая политика вдохновляется не расплывчатым сентиментальным пацифизмом; она опирается не только на договоры и пакты, которые ограничиваются осуждением войны и фиксируют обязательства, столь легко и быстро предаваемые забвению. Пола­гаться на них значило бы лишний раз обманывать се­бя и тешиться иллюзиями. Ибо кое-где уже раздают­ся вновь вызывающие речи, которые, как мы надея­лись, изгнаны навсегда.

Да, необходимо нечто другое, кроме текстов и слов, помимо осуждения войны как преступления и напоминаний о ее ужасах и несчастьях. Необходимо уничтожить саму основу войны, чтобы ни у кого не возникло даже соблазна ее начать. Надо, чтобы ни­кто, даже самое бессовестное государство, не был заинтересован в войне. Я иду дальше: мы хотим ли­шить такое государство возможности подготовить войну и пойти на риск ее развязывания. Даже самый завзятый авантюрист будет теперь лишен средств для совершения опасного поступка.

Вместо того, чтобы доверяться национализму ми­нувших времен, с его обидчивой и недоверчивой не­зависимостью, мы полагаемся на интересы, решения и судьбу нового сообщества европейских стран, ра­нее выступавших в роли соперников. Эта новая политика основывается на их растущем доверии и укреп­ляющейся солидарности. Она является актом веры, но не в человеческую доброту, как у Ж.-Ж. Руссо, — ибо его вера подверглась жестокому опровержению на протяжении двух последних столетий, — а в здра­вый смысл народов, убедившихся, наконец, что их спасение заключено в их согласии и сотрудничестве, организованном столь надежно, что ни одно вступив­шее в сообщество государство не сможет уклониться от своих обязательств.

Пусть идея единой, примиренной и сильной Евро­пы станет отныне путеводной звездой для новых по­колений, желающих служить человечеству, освобож­денному, наконец, от ненависти и страха и познавше­му, после долгих лет раздора, истину христианского братства.

Разумеется, следует двигаться вперед поэтапно, в секторах, психологически созревших либо техниче­ски готовых к тому, что сотрудничество быстро даст зримый результат. Тем не менее, не всегда мы обла­даем свободой выбора, не всегда мы вольны решать, какие проблемы являются наиболее срочными. Вспомним, например, историю Европейского оборо­нительного сообщества: задуманное с целью не до­пустить возрождения немецкой национальной армии и ее генерального штаба, оно слишком поспешно бы­ло вынесено на суд общественного мнения вследст­вие блокады Берлина и начала войны в Корее.

Надо готовить умы к принятию европейских реше­ний, борясь не только против стремления к гегемо­нии и веры в собственное превосходство, но и против узости политического национализма, автаркического протекционизма и культурного изоляционизма. Всем этим тенденциям, унаследованным нами от прошло­го, необходимо противопоставить понятие солидар­ности, то есть уверенность, что истинный интерес каждого состоит в том, чтобы на практике укреплять наши взаимосвязи. Эгоизм уже не приносит дохода.

Европейское сообщество не будет походить ни на империю, ни на Священный союз; оно будет опирать­ся на принцип демократического равенства, перене­сенный в сферу взаимоотношений между народами. Право вето несовместимо с подобной структурой, ко­торая предполагает мажоритарный принцип принятия решений и исключает диктаторское использование материального превосходства. Таков смысл сверхна­циональности, в связи с которой слишком часто гово­рят об утраченных свободах, не желая замечать укреп­ления власти и предоставляемых гарантий. Впрочем, сверхнациональность не должна затрагивать сферу культуры, где будут сохраняться все частные различия. Эти идеи должны распространяться через школу и через прессу; они не являются монополией какой-либо партии. Надо повторять вновь и вновь: единство Европы будет достигнуто не в один день, и европей­ские институты не будут ни единственными, ни глав­ными его проводниками; они сами возникнут в ре­зультате постепенного созревания умов. Отсюда — значение свободного обмена идеями и людьми между европейскими странами; страны, которые в принци­пе откажутся от такого обмена, сами исключат себя из европейского единства. Формулируя этот прин­цип, мы нисколько не преуменьшаем необходи­мость обеспечения безопасности, временных мер против безработицы, сохранения профессиональ­ных секретов, защиты авторских прав в литературе и искусстве.

То, что мы отвергаем, — это система протекцио­низма, которая наносит ущерб свободному обмену, означающему соревнование, автоматическую селек­цию и доверие.

Устранить барьеры — это еще не все; надо орга­низовать сотрудничество, предполагающее прежде нсего развитие личных контактов, обмен стажерами, познавательные путешествия, проведение конгрес­сов, выставок, гастролей, молодежных встреч между представителями физического и умственного труда.

Литературные, художественные и научные публи­кации надо сделать более доступными (сейчас их це­ны иногда являются чрезмерными). Следовало бы облегчить пользование общественными и частными библиотеками. Ряд научных исследований необходи­мо организовывать и проводить совместно, в тех слу­чаях, когда национальных ресурсов не хватает или они используются нерационально.

Одна из неотложных задач — исправление учеб­ников по истории. Она не противоречит ни свободе мысли и высказываний, ни истинному патриотизму, в духе которого должна воспитываться молодежь. Культ национального чувства и славного прошлого часто отодвигает на второй план требование бес­пристрастности и истины; некоторые авторы счита­ют необходимым систематически оправдывать то, что на самом деле было вероломством, циничным использованием силы и устрашения; слишком часто вся вина перекладывается на плечи соперничающей нации.

Наш долг, напротив, состоит в том, чтобы раскры­вать перед учащимися глубинные причины противо­речий, раздирающих человечество, бессмыслен­ность жертв, которые народы вынуждены были при­носить в ходе династических и идеологических войн и в угоду безответственному фанатизму.

С другой стороны, следует всячески подчеркивать реальную общность между народами, всегда сущест­вовавшую на разных уровнях, но приносимую в жерт­ву намеренно возбуждаемым и корыстно используе­мым страстям.

Будет вполне справедливо уделить соответствую­щее место национальным устремлениям и ценнос­тям, в том числе и потребности в национальном объ­единении, однако надо перестать видеть в истории главным образом территориальные конфликты и столкновение рас; сводить исторический процесс к этим двум феноменам значит поощрять национализм и расизм. В прошлом мы должны раскрыть близость и общность интересов, несущие в себе возможность будущего развития. Не собираясь ретроспективно исправлять историю, мы не желаем поддаваться фа­тализму и признавать неизбежным периодическое повторение военных столкновений. Школа должна воспитывать у учащихся менее пессимистическое и более конструктивное видение будущего.

III

Европа

как расширяющаяся

демократия

в христианском

смысле слова

Было время — не столь уж отдаленное, — когда французы ожесточенно спорили о политичес­ком устройстве. У демократии были неприми­римые противники. В настоящее время, хотя нельзя сказать, что все стали сторонниками демократии (единогласие редко бывает достижимо в этом мире), страсти улеглись. Стало возможным обсудить этот вопрос спокойно и откровенно, что свидетельствует о несомненном прогрессе.

Прежде всего нам надо договориться о самом термине «демократия». Демократическое государст­во характеризуется целями, которые оно ставит пе­ред собой, и средствами для достижения этих целей. Оно служит народу и действует в согласии с народом. Я не нахожу другого, более простого и менее научно­го, определения. Оно совпадает с тем, которое дал президент Линкольн: «Управление народом, для на­рода и через народ». Вы можете заметить, что речь не идет о форме правления. Современная демократия, как я ее определил, может осуществляться как в конституционной монархии, так и в республике. Правда, термин «демократия» часто применяется только к республикам, а монархии исключаются. Я думаю, что это неверно. Некоторые монархии, такие, как Великобритания, Бельгия и Голландия (если гово­рить только о наших ближайших соседях), более по­следовательно и открыто привержены демократиче­ским принципам, чем некоторые республики, в кото­рых народ почти не оказывает прямого воздействия на курс страны и принимаемые политические реше­ния. Эта констатация избавляет меня от необходимо­сти обсуждать разные формы правления, в которых может осуществляться демократия. Ограничусь ука­занием на антидемократические формы правления, в том смысле, который я разъясню ниже.

Здесь я должен обратиться к христианскому уче­нию, ибо демократия обязана своим существованием христианству. Она родилась в тот день, когда человек был призван осуществить в своей земной жизни заповеди уважения к человеческой личности, индивидуаль­ной свободы, прав каждого человека и братской любви к ближним. Никогда ранее, до пришествия Христа, по­добные идеи не формулировались. Таким образом, де­мократия связана с христианством по существу и по времени. Ее развитие следует за историей христиан­ства, этап за этапом, не без блужданий и временных возвратов к варварству. Параллелизм между развити­ем христианской идеи и демократией был установлен Жаком Маритеном, нашим великим христианским фи­лософом, которого мы, французы, совершенно на­прасно отодвинули в сферу отвлеченного знания вме­сто того, чтобы самим воспользоваться практически­ми выводами из его учения.

Христианство утверждает равенство всех людей, ибо все они являются детьми Божьими, искупленными от грехов кровью Христовой, — без различия рас, цвета кожи, социального положения или профессии. Оно признает достоинство труда и его обязатель­ность для всех. Оно утверждает примат внутренних ценностей, которые одни только облагораживают человека. Закон универсальной любви и милосердия требует, чтобы в каждом человеке мы видели нашего ближнего; с тех пор на этом законе основываются все социальные отношения в христианском мире. Это учение и вытекающие из него практические следствия перевернули мир.

Евангелие меняло людей, поколение за поколением, in о воздействие было медленным, иногда оно

сопровождалось тяжелой борьбой. Прогресс христианской цивилизации не был ни автоматическим, ни однона­правленным: остатки прошлого и дурные инстинкты, следствие грехопадения, сковывали и продолжают сковывать наше движение вперед. Если это происхо­дит с нами, находящимися в преимущественном

положении наследников христианской традиции, то на­сколько же тяжелее тем, кто еще только вступает в первый контакт с христианством!

В длительном и драматическом процессе созре­вания христианской цивилизации далеко не всегда именно истинно верующие способствовали и про­должают способствовать наиболее решительным успехам демократии. Христианские понятия сохра­няются и продолжают действовать в подсознании людей, уже переставших быть приверженцами дог­матической религии, но продолжающих следовать ое великим принципам, которые, таким образом, были и остаются основополагающими для совре­менной цивилизации. Так, например, рационалисты XVIII века провозгласили и популяризировали права человека и гражданина, являющиеся христиански­ми по своей сути.

Эти принципы перешли в конституцию Соеди­ненных Штатов, первую демократическую конститу­цию, где связь между христианством и демократией прочувствована очень глубоко. Она продолжает проявляться и в современной политической жизни Америки, где принято возносить совместную молит­ву во время публичных собраний, на конгрессах, предвыборных митингах и даже на банкетах, причем такая практика не вызывает ни иронии, ни протес­тов. Никто не думает, что разделение между церко­вью и государством может помешать этой великой религиозной традиции. Такое поведение явно выхо­дит за пределы того, что можно назвать просто тер­пимостью или соблюдением обычаев. Религиозная идея является официально признанным фактором американской общественной жизни; часто она вдохновляет определенные инициативы и оценки, которые иной раз могут нас удивить или покоро­бить; так, например, антиколониализм американцев имеет скорее сентиментальную, чем рациональную природу, являясь отголоском той эпохи, когда аме­риканцы чувствовали себя жертвами европейского колониализма.

То, что мы находим следы глубокого влияния хри­стианской идеи в современной политической жиз­ни, вовсе не означает, что христианство должно быть отождествлено с тем или иным политическим строем, с той или иной формой правления, в том числе и с демократической. В этом вопросе, как и в других областях, надо различать то, что принадле­жит Богу, и то, что принадлежит кесарю. Церковь должна заботиться о соблюдении естественного за­кона и истин Откровения, не вмешиваясь в конкрет­ные решения, которые должны приниматься, исходя из соображений практической целесообразности, в соответствии с возможностями, вытекающими из психологической и исторической эволюции. Задача ответственного политического деятеля состоит в том, чтобы добиться тонкого, но необходимого со­гласования обеих точек зрения, религиозной и мир­ской. Наша жизнь часто блуждает в лабиринте про­блем, где выбор затемнен страстями и спорами. Но нет никакого неразрешимого конфликта между тем, ч го требует от нас неизменное учение о принципах, и мудрым учетом меняющихся обстоятельств и в жизни народов, и в жизни отдельных личностей.

Теократия не учитывает необходимость разделе­ния двух сфер. Она навязывает религиозной идее ответственность за то, что ей не принадлежит. При таком порядке политические разногласия рискуют переродиться в религиозный фанатизм; священная война является самым ужасным выражением смер­тоубийственного использования религиозного чув­ства.

С самого начала Христос противостоял фанатиз­му, возвышенной жертвой которого он согласился стать. Его царство не от мира сего. Это означает так­же, что христианская цивилизация должна была воз­никнуть не в результате насильственной и внезапной революции, а в результате постепенной трансформа­ции, терпеливого воспитания, под воздействием великих заповедей милосердия, жертвенности и смире­ния, которые и стали основой нового общества. По­требовались долгие столетия внутренней борьбы и очищения, чтобы такая цивилизация могла прибли­зиться к желанному идеалу, освободиться от шлаков язычества ценой мучительных усилий и напряженных исканий.

В наши дни христианство, обогащенное опытом своей собственной истории, должно помочь менее развитым народам вступить на тот же путь человече­ского возрождения. Нации, осуществлявшие колонизацию, не всегда и не сразу оказались в состоянии понять выпавшую им роль. Колонист и миссионер не всегда стремились к одной и той же возвышенной цели. Капитализм слишком охотно прибегал к мето­дам экономической эксплуатации и пренебрегал своей гуманитарной миссией, той самой, которая была, наконец, сформулирована в преамбуле нашей конституции 1946 года: «Франция считает своей за­дачей направлять народы, которые она взяла под свою опеку, к административной самостоятельнос­ти и демократическому самоуправлению».

Такая программа требовала не только освобожде­ния туземных народностей, но предполагала их пред­варительное образование в индивидуальном, семей­ном и общественном плане, с тем чтобы сделать их способными нести политическую и социальную от­ветственность, которую Франция намеревалась им передать, освобождая их от прежней опеки. Слишком поздно мы осознали этот аспект проблемы. Мы слишком сосредоточились на приготовлениях к пе­редаче политических и административных функций, недостаточно понимая значение человеческого раз­вития и культурного обогащения. Забота о техничес­ком развитии заставила нас забыть о необходимости уравновесить два фактора всякого настоящего про­гресса: материальные знания и моральную зрелость. Наши миссионеры в Африке, не встречая должного понимания и помощи, отдавали все свои силы и всю свою жертвенность нашему, безусловно, великому делу, с тем чтобы собственным примером компенсировать этот недостаток духовности. Повышенное внимание к духовным потребностям было совершен­но необходимо этим народам, отставшим от совре­менного мира, с которым они внезапно пришли в соприкосновение без достаточной подготовки и без переходных этапов.

Особенно это касается демократии, которую нельзя построить одним махом: ведь чтобы ее coздать в Европе потребовалось не одно тысячелетие. В Африки мы были вынуждены перескакивать через этапы. Мы вручили избирательные бюллетени часто безграмотному населению; хуже того: мы передали власть людям, которые не имели никакого опыта управления и были готовы поддаться всем соблазнам произвола и беззакония. Мы старались замедлить процесс, обеспечить контроль, но напор национализ­ма смел наши слабые попытки. В этой связи я хотел бы процитировать то, что писал, вслед за Бергсоном, Жак Маритен более двадцати лет тому назад, когда еще только вырабатывалась более гуманная и более христианская политика по отношению к нашим за­морским территориям:

«Будем учитывать тот факт, что инстинкт и ирраци­ональные силы занимают гораздо большее место в коллективной жизни, чем в жизни индивидуальной. В момент, когда какой-либо народ впервые вступает в историю, заявляя о своей политической и социаль­ной зрелости, значительная его часть такой зрелостью не обладает; она страдает от болезненных комплексов, накопившихся в прошлом, и является лишь эскизом или завязью того плода цивилизации, кото­рый мы обозначаем словом «народ». Необходимо по­нять, что для того, чтобы пользоваться привилегиями совершеннолетнего, народ должен быть способен действовать как зрелая личность... Ничто так легко не дается политическим фальшивомонетчикам, как по­казное манипулирование хорошими принципами, и ничто не приносит такого вреда, как плохое примене­ние хороших принципов...».

Я завершу это рассуждение словами Бергсона: «Демократия обладает евангельской сущностью, ибо ее движущей силой является любовь».

Демократия будет христианской, либо ее не будет вообще. Антихристианская демократия может быть только карикатурой, вырождающейся в тиранию или в анархию. Позицию демократа можно определить так: для него невозможно согласиться с тем, что государ­ство систематически игнорирует религиозность, что его предвзятость в этом вопросе граничит с враждеб­ностью и презрением. Государство не может, не со­вершая несправедливости и не нанося вред самому себе, принижать значение и действенность религиоз­ного вдохновения, пробуждающего гражданские чув­ства и ставящего преграду на пути сил социального разрушения, действующих повсюду. Мы не думаем умалять значение Церкви до роли полицейского или жандарма; концепции времен Империи и Реставрации остались далеко в прошлом. Но речь идет о признании огромного морального авторитета Церкви, спонтанно принимаемого большим количеством граждан; речь идет о высоком достоинстве ее учения, подорвать ко­торое до сих пор не могла ни одна другая философ­ская система. То же самое мы должны констатировать и относительно ее международного влияния, основан­ного на солидарности верующих всех стран.

Святой Престол, благодаря свей независимости, беспристрастности и незаинтересованности, благо­даря своей столь человечной политике, благодаря своей отзывчивости на беды и опасности, грозящие народам независимо от их религиозного кредо, стал тем авторитетным и осведомленным советчиком, к голосу которого прислушиваются все.

Что касается Франции, где сосуществуют верую­щие и неверующие, где сотрудничество всех граждан доброй воли необходимо как никогда, мы соглашаем­ся с нейтральностью государства в светской школе и во всех официальных учреждениях. Государство как таковое не может становиться на сторону того или

иного религиозного или философского учения. Но оно должно обеспечить каждому из них возможность действовать и развиваться в рамках общественного порядки, за который оно несет ответственность. Со­временные демократии — истинные демократии, а не что только прикрываются этим именем, — показы­вают пример правильного понимания духовных и религиозных ценностей. Мы надеемся, что, после того, кик улягутся старые споры и недоверие, в условиях счастливого умиротворения отношения между

церковью и государством вступят в новую фазу на базе вза­имного уважения свободы и ответственности каждой стропы.

Таким образом, долг демократии состоит в том, чтобы определить свои отношения с Церковью. То, как она решает эту задачу, является результатом, как мы уже говорили, исторической эволюции, которая не всегда шла без противоречий и борьбы. Кон­фликты, возникающие между мирской властью и церковью, в большинстве случаев связаны с разгра­ничением их сфер деятельности.

Ограничивать роль христианства отправлением культа и благотворительностью значило бы странным образом недооценивать и сужать его миссию. Ведь христианское учение стремится устанавливать нрав­ственные нормы поведения во всех областях. Не претендуя на обладание ответами на все практические вопросы, где принятие решений зависит от обстоятельств, церковь стремится защитить основные цен­ности человеческой личности: ее свободу, достоин­ство, возможность развития. Она противостоит все­му, что этим ценностям противоречит.

Поэтому церковь выступает против всех тоталитарных режимов, и правых, и левых. В своих энцик-ликах, имевших огромный резонанс, папа Пий XI по­следовательно осудил Гитлера, Муссолини и Сталина в то время, когда они были на вершине своего мо­гущества и вынуждали демократические правитель­ства к безнравственным уступкам, опасным для ми­ра. Латеранские соглашения 1929 года и немецкий конкордат 1934 года были попытками со стороны диктаторов замаскировать свои истинные цели и за­добрить церковь, предоставив ей преимущества, на которые она в любом случае имела право. Эти дого­воренности, кстати сказать, поддержанные впослед­ствии демократическими правительствами, пришед­шими на смену диктатурам, не помешали папе сме­ло и решительно осудить все покушения на свободу, совершенные затем диктаторами как в Германии, так и в Италии.

Гитлер был достаточно откровенен, чтобы открыто провозгласить свою ненависть к демократии. Что же касается так называемых «народных демократий», то они, напротив, пытаются повысить свои акции, при­крываясь фальшивой личиной. Но как же можно назы­вать демократическими режимы, отказывающиеся признавать само существование народа в качестве живого целого, обладающего своеобычным наследи­ем, имеющего собственные устремления и собствен­ное предназначение, которому он желает свободно следовать; режимы, для которых неприемлема сама идея личной свободы и ответственности, которые си­лой подавляют критику и идеологические разногла­сия, представляя их как преступные отклонения. При этих режимах даже самый рабский конформизм не за­щищает от произвола: послушание сегодняшним ру­ководителям может стать ересью завтра, так как все эти халифы на час в равной мере претендуют на непо­грешимость и отличаются одинаковой нетерпимос­тью. Обман посмертных реабилитаций и публичных исповедей ничуть не меняет характер этих режимов, являющихся зловещей карикатурой на демократию.

При настоящей демократии свобода имеет только и дно ограничение: основы государства и общества должны быть защищены от покушений сторонников насилия и подрывных действий. Любая реформа, любое требование могут не только свободно обсуждаться, но и поддерживаться активными действиями, индивидуальными и коллективными, в пределах, предписанных законом. При настоящей демократии нет места догматизму: на абсолютную и непоколеби­мую истинность могут претендовать только открове­нии, данные Богом, единственным господином и судьей над совестью людей.

Границы, отделяющие свободу от нарушения закона, могут меняться в зависимости от обстоятельств, времени и места. Ограничения военного времени, когда решается вопрос о самом существовании нации, не могут применяться в мирных условиях. Пространство свободы зависит от обычаев и потребностей данной страны. Так, в Соединенных Штатах мы бываем удивлены тем, что нам представляется злоупотреблением свободой слова; зато принятое там антитрестовское законодательство столь сурово, что ни один европейский законодатель не решился бы ему последовать, несмотря на злоупотребления, имеющие место у нас.

Наконец, демократия является непрерывным творчеством; всегда есть возможность сделать ее

более совершенной. Тоталитаризм делает вид, будто он • >г> падает не только полной истиной, но истиной окончательной и неизменной. Он не может ни ждать, ни соблюдать последовательность этапов, особенно если он олицетворен в человеке, который знает, что он смертен, и потому желает завершить свое дело без всяких отсрочек. Демократия учитывает эволюцию идей и коррективы, вносимые опытом, она извлекает уроки из успехов и поражений, используя практику свободных дискуссий и свободных оценок.

Обширная программа расширяющейся демокра­тии, в христианском ее понимании, получает продол­жение в строительстве объединенной Европы.

Европейское объединение угля и стали, «Евра­том» и Общий рынок, с их свободной циркуляцией продуктов, капиталов и людей, явились учреждения­ми, которые уже сейчас глубоко и необратимо изме­нили отношения между государствами-членами, ставшими в каком-то смысле секторами, провинция­ми единого целого. И такое целое не может и не должно оставаться только экономическим и техниче­ским объединением: оно нуждается в душе, в созна­нии своих исторических связей, своей ответственно­сти в настоящем и будущем, в политической воле для достижения общего человеческого идеала.

IV

Без Германии,

так же как без Франции,

европейское единство

невозможно

С тех пор, как Германия вступила в историю, су­ществует немецкая проблема. Она встала пе­ред римлянами, когда первые северные пле­мени завоевали Галлию и Италию. Несколько веков спустя все германские народности пришли в движе­нии и устремились на запад и на юг, в поисках более благоприятного климата. И когда эти потоки человеческой лавы сгустились и застыли, когда в результате возникли германские государства и германская империя, их непрерывная устремленность за пределы своих границ, их влечение к другим странам, более богатым и солнечным, их склонность к господству будоражили средневековую Европу, начиная от Каролингов и кончая Карлом V. Идея создать Герман-скую империю по образу Римской империи придавала их непомерным усилиям что-то мистическое.

Потом наступили три столетия относительного затишья. В это время происходили, правда, глубокие перемены внутри государств, перекраивались границы, вспыхивали династические конфликты. Но поте­рявшая гибкость и силу Священная Империя уже не представляла угрозы для соседних государств.

Наполеон неосторожно освободил Германию от ее феодальных пут и тем подготовил возникновение но­вого рейха под водительством Пруссии. Венский кон­гресс допустил Пруссию на Рейн и в Рурскую об­ласть, чем превратил ее в западную державу.

Следующие этапы последовали друг за другом с необыкновенной быстротой: национальное восста­ние 1813 года, зарождение немецкого патриотизма, устремленного к единству страны; создание, начиная с 1828 года, таможенного союза между 39 герман­скими государствами; методическая, хотя и медлен­ная, унификация законов, завершившаяся только в 1900 году провозглашением общего Гражданского кодекса; Конституционное собрание во Франкфурте в 1848 и 1849 годах, закончившееся провалом в силу невозможности примирить в рамках единой империи традиционные права Австрии и амбиции Пруссии. К тому же король Пруссии отказывается принять кон­ституцию и корону из рук народа, предпочитая выжи­дать своего часа, когда ему можно будет получить рейх и корону по «божественному праву», то есть по воле принцев, минуя народ.

И вот тогда-то за дело принялся Бисмарк. Авст­рия временно устранена силой оружия после битвы при Садовой в 1866 году. Это сведение счетов, на первый взгляд, не затрагивало третьи страны. Авст­ро-Венгрия, крайне пестрый конгломерат, представ­ляла собой нечто вроде Центрально-европейского содружества. Прусский канцлер отводил ей дунай­скую и балканскую области, по соседству с Герман­ской империей, под контролем которой империю еще предстояло создать. Пока что она существовала лишь в форме наброска, как конфедерация со слишком слабыми связями, чтобы представлять собой внуши­тельную силу. Германская проблема, как говорил Бис­марк, превращалась в проблему европейскую; разре­шить ее можно было только мечом и кровью. Немец­кое единство должно было быть обеспечено победой вовне: вот для чего понадобились Седан и Версаль. Эльзас-Лотарингия стала символом завоеванного единства.

Можно было бы думать, что Германия, добившись таким образом политического единства, удовлетво­рится той значительной ролью в Европе, которая от­вечала ее силе и достоинствам ее расы. Но, с одной стороны, ее мучила нечистая совесть: ведь с первых же шагов рейх запятнал себя насилием и несправед­ливостью. С другой стороны, надо признать, и исто­рия это подтвердила: Германия всегда будет оста­ваться неудовлетворенной. Вот почему существова­ла и, вероятно, всегда будет существовать немецкая

проблема.

Пока Германия разделена, пока она тоскует по единству, она не так опасна для мира. Но стоит ей восстановить свое единство, и с ее стороны возник­нут новые претензии. Ей легко убеждать себя, что судьба предназначила ей особую миссию.

В средние века она была одержима идеей Свя­щенной Империи. Эта великая и прекрасная идея, имевшая религиозное происхождение, затем по­двигла императоров на конфликт не только с Церко­вью, но и со всеми соседними народами.

Что же касается Наполеона, то он извратил демо­кратический идеал революционных армий, превра­тив его в оправдание захватов, которые подстегнули немецкий империализм XIX века. Все это не подле­жит сомнению. Но несомненно и то, что, кроме этих временных заблуждений, связанных с ограниченны­ми целями одного человека, Франция никогда не требовала своей гегемонии как предназначения, как не­отъемлемого природного права нации, которое мож­но предъявлять в любой момент, как только позволя­ют обстоятельства.

Однако именно убеждение в обладании таким предустановленным правом, сознание своего пре­восходства над другими нациями привели Германию к недавним катастрофам.

В конце XIX столетия заявила о себе и другая мис­тическая идея, следы которой уходят в средние века, но которая была оформлена и возведена в систему немцем Ницше, французом Гобино и англичанином О.С. Чемберленом. Это было, можно сказать, евро­пейски утвержденное учение о превосходстве не­мецкой расы, призванной руководить всеми другими народами. Увы, мы на опыте узнали, что такое это «руководство».

Вот в чем истинное содержание немецкой про­блемы: согласится ли Германия на роль мирного партнера или же по-прежнему будет представлять более или менее латентную угрозу? Не услышим ли мы в один прекрасный день, что одна только Герма­ния способна навести порядок в нашей растеряв­шейся Европе?

Мне могут возразить, что не Франции-де читать мораль другим. Замечание, на первый взгляд, спра­ведливое: Франция не всегда являлась образцом миролюбия. Ее собственное единство было до­стигнуто не без страданий и кровавых военных по­ходов. Конечно, ей приходилось вести оборони­тельные войны: вспомним Столетнюю войну, вспом­ним попытки Германии наложить руку на Бургундию и Прованс, завоевательные устремления Испании на севере и на юге. Но признаем также, что и Фран­ции были не чужды династические притязания, что и

она принимала участие в покушениях на чужие тер­ритории под предлогом установления «естествен­ных» и «стратегических» границ, что и ей доводи­лось вести «идеологические войны», как, например, после сражения под Вальми, о чем прекрасно по­мнит Бельгия.

После второй мировой войны немецкая проблема была самой мучительной для всякого француза, озабо­ченного будущим своей страны: от ее решения зависе­ла не только судьба Франции, но и мир во всем мире.

Я подхожу к этому сюжету не как мемуарист, чья цель — обелить свои поступки и обвинить других. Я ограничусь беспристрастным свидетельством, не стремясь к апологии собственных действий. Я буду объективен, насколько это вообще возможно, когда речь идет о событиях, в которых ты непосредственно участвовал, причем в эпоху, которую принято назы­вать поворотным моментом истории.

Итак, свидетельство о том, что я сам видел, пере­жил, в чем сам принимал иногда решающее участие. Именно в этом и заключается наибольшая трудность: несмотря на все предосторожности, я рискую полу­чить упрек в предвзятости, поскольку вынужден гово­рить о том, кто является теперь нашим партнером в общем деле.

Во время одного из допросов, которым я подвер­гался в гестапо в сентябре 1940 года, от меня доби­вались сведений об отношениях, которые якобы я поддерживал с Конрадом Аденауэром в бытность его мэром Кёльна, то есть еще до прихода Гитлера к власти. В июле 1932 года я принимал участие в од­ном конгрессе, проходившем в столице Рейнской области. Но мне тогда не довелось встретиться с главой местной администрации, который считался самым крупным специалистом по муниципальным делам в республиканской Германии. На самом деле я впервые увидел Аденауэра в 1949 году, когда со­вершал инспекционную поездку в Рейнскую область в качестве министра иностранных дел.

Происходило это накануне вступления в силу Фе­деральной конституции, и Аденауэру предстояло стать одним из кандидатов на пост канцлера. Встре­ча состоялась по инициативе управляющего землей Рейнланд-Вестфалия в его резиденции в Кобленце. Звали этого высокопоставленного представителя союзной администрации г-н Иттье де Буаламбер, впоследствии депутата от RPF*. Эта встреча была особенно ценна тем, что не имела протокольного ха­рактера и была лишена какой-либо официальности. В числе многих других тем Аденауэр высказал мысль о создании постоянных экономических связей меж­ду Францией и Германией, в частности — в виде об­щей электрической сети, охватывающей Саар и Ло­тарингию.

Шесть месяцев спустя теперь уже Франция высту­пила с предложением о создании Европейского объ­единения угля и стали, которое далеко выходило за пределы двустороннего франко-германского согла­шения не только по своему географическому охвату, но и по смелости своей организационной структуры.

Тем временем Аденауэр, на следующий день по­сле своего избрания канцлером, заговорил об эко­номическом союзе между двумя нашими странами, но этот проект не получил развития, как и соглаше­ние о таможенном франко-германском союзе, за­ключенное в 1947 году. Только сегодня эти идеи об­рели реальность в форме Общего рынка, охватив­шего шесть стран с населением в 160 миллионов человек.

*«Rassemblement du Peuple Francais» — «Объединение Французского Народа» (партия де Голля). — Прим. пер.

Мы видим, таким образом, как пробивают себе путь идеи, эволюционируя и уточняясь в зависимости от политического климата и благоприятных обстоя­тельств.

Историки будут говорить об эре Аденауэра, как говорят об эре Бисмарка или о Веймарской респуб­лике. И я думаю, что речь идет не о простом эпизоде; имя Аденауэра означает органическое обновление немецкой политики, имеющее глубокие корни в са­мых плодотворных традициях и в новых концепциях, далеко выходящих за национальные рамки. Я уверен, что самое главное в начинаниях канцлера будет про­должено его преемниками.

У Германии есть много комплексов, но ее основ­ная идея в настоящее время — это сотрудничество, в первую очередь, европейское сотрудничество. Я сам мог в этом убедиться в ходе многочисленных разговоров с представителями университетских, профсоюзных и других кругов. И если эта идея вос­торжествует, то, я уверен, даже те, кто в настоящее время ей не сочувствует, присоединятся к ней в силу дисциплины, не требуя даже возврата восточных об­ластей.

По причинам психологическим не следует ожи­дать, что какое-либо германское правительство фор­мально и окончательно откажется от восточных зе­мель. Франция, после Франкфуртского мира, который она вынуждена была подписать, никогда морально не соглашалась с отторжением Эльзаса и Лотарингии, что не означает, будто она готова была вести войну за их возврат. Но надежда продолжала жить. Немцы бу­дут реагировать подобным же образом. К тому же вос­точные территории у них отняли даже без договора, который немцы подписали бы сами. Все, чего мы мо­жем от них требовать, — это не прибегать к силе для возврата этих земель. И канцлер Аденауэр такое обязательство взял.

Хотя после Франкфуртского догово­ра статуя Страсбурга оставалась укрытой траурным покрывалом, мы в течение сорока мирных лет не дума­ли о том, чтобы начинать войну для изменения сложив­шейся ситуации. Поэтому нет ничего алогичного в по­ведении германского правительства, которое, с одной стороны, поощряет надежды беженцев на возврат восточных земель, а с другой — принимает обязатель­ство не пытаться вернуть себе эти земли посредством войны.

Конечно, немцы хотят восстановления единства своей страны. Я думаю, это законное желание не представляет собой угрозу для мира. Конечно, име­ются политики, которые полагают, что такое объеди­нение, даже достигнутое мирным путем, будет пред­ставлять собой угрозу для Франции, потому что на­рушит равновесие внутри Сообщества в ущерб ей.

Объединение Германии, несомненно, потребует реадаптации Европейских сообществ, особенно Ор­ганизации угля и стали, которая, даже оставляя в сто­роне Силезию, должна будет включить в себя боль­шое количество шахт и металлургических заводов восточной зоны. Однако мы можем быть спокойны, что нас не поставят перед свершившимся фактом. Мы будем в состоянии обеспечить наши интересы, поскольку перестройка не сможет осуществиться без согласия Франции.

Что же касается опасности возрождения нацизма или германского милитаризма, то она не столь вели­ка, как раньше. Падение Германии наглядно показа­ло ошибки прежнего режима даже тем из молодых, кто в свое время были его сторонниками. Я считаю, что в настоящее время нет оснований опасаться роста национализма, как это происходило накануне прихода Гитлера к власти. Будущее демократии, конечно, трудно прогнозировать, особенно в стране, где она установилась совсем недавно. Здесь многое будет зависеть от результатов, которых сумеют до­биться демократические правительства Германии, которым мы должны помогать, разумеется, не жерт­вуя при этом нашими интересами, миром и безопас­ностью.

Были времена, когда немец претендовал на геге­монию, одержимый идеей своего врожденного пре­восходства. Это состояние упоения своими успехами поддерживалось руководителями страны. Немец склонен к дисциплине и повиновению. Когда власть призывает его занять позицию превосходства, он так и поступает, но когда его призовут искать взаимопо­нимания с другими народами в духе уважения и со­трудничества, он пойдет в этом направлении. Сам по себе он не обязательно агрессивен, склонен к гос­подству и пренебрежению интересами других. На­против, немец способен признавать достоинства другого и даже испытывать восхищение по отноше­нию к иностранцу. Он очень ценит внимание к себе, бывает доволен, когда его привлекают к междуна­родному сотрудничеству, например, в области науки, культуры, техники. Именно к этой его склонности нам следует обращаться. Организуемое нами франко-германское культурное сотрудничество между сту­дентами, преподавателями, научными работниками, профсоюзными деятелями развивается чрезвычайно успешно. Все это показывает, что в настроениях со­временных немцев нет ни высокомерия, ни склонно­сти к предрассудкам, ни злопамятства.

Однако настроения могут и поменяться. Так уже бывало, когда Германия опьянялась своими быстры­ми успехами, доктринами Гобино и Джозефа Чемберлена, когда она знала вкус победы и не знала вкуса поражения.

Никогда нельзя гарантировать, в каком направле­нии пойдет развитие какой-либо страны. Оно зависит от непредвиденных обстоятельств и соблазнов.

Конечно, противоречия национального характера будут существовать всегда. Интересы Рурского и Лотарингского угольных бассейнов не всегда совпа­дают. Французское сельское хозяйство по климату и рабочей силе очень отличается от итальянского. На­логовое и социальное законодательство в каждой стране свое, и это может отражаться на себестоимо­сти продуктов. В результате возникает деликатная проблема уравновешивания расходов. То, что назы­вают варварским словом «конкурентоспособность» товаров, зависит от природных богатств страны, ее географического положения, демографической си­туации, качества ее политических институтов. Вот по­чему необходимы определенные предосторожности, чтобы минимизировать риски, когда мы подвергаем­ся испытанию новой конкуренции. Надо привести в равновесие, гармонизировать условия производст­ва, законодательство, зарплату, расходы, чтобы каж­дая страна-участник могла выдержать свободную экономическую конфронтацию со своими партнера­ми. Всякое жизнеспособное сообщество требует, чтобы для начала было устранено или смягчено нера­венство стартовых условий, иначе целые отрасли производства рискуют быть раздавленными, будучи выведены из-под защиты.

Не будем скрывать от себя, что построение еди­ной Европы — это огромное и трудное дело, подоб­ного которому никто никогда раньше не начинал. Оно требует кардинального изменения отношений между европейскими странами, в особенности меж­ду Францией и Германией. И это дело мы начинаем вместе, на основе полного равенства, уважения и

взаимного доверия, несмотря на то, что наше поко­ление в высшей степени знакомо со страданиями и ненавистью.

Эта новая ориентация является основой деклара­ции от 9 мая 1950 года. С политической точки зрения, Франция — ибо речь шла прежде всего о ней — долж­на была преодолеть свои мучительные воспомина­ния. Именно она должна была взять на себя инициа­тиву и продемонстрировать по отношению к своему соседу добрую волю и доверие, причем не на словах, не в платонической или условной форме, а в виде конкретного предложения о сотрудничестве в облас­ти, жизненно важной для обеих стран. Иначе говоря, Франция предложила Германии вести переговоры на основе равенства. В связях многостороннего сооб­щества она искала таких надежных гарантий, каких она никогда не могла обрести путем соглашений, ос­нованных на принуждении и подчинении. Традицион­ное соперничество и недоверие она заменила общ­ностью интересов, устраняя тем самым причины про­тиворечий, казавшихся неразрешимыми.

А соблазн пойти по пути принуждения в 1945 го­ду существовал: Германия лежала в развалинах, ли­шенная правительства, управленческих кадров и уч­реждений. В таких условиях разве мы не могли и разве не должны были «выкроить» по нашим меркам такую Германию, которая была бы впредь не в со­стоянии угрожать нам своей мощью? Но не будем забывать, что конституции, навязанные силой, и правительства, привезенные в фургонах победите­лей, никогда и нигде не имели шансов удержаться надолго.

Были предложения раздробить Германию, запре­тив ей воссоединяться в империю или в любую другую централизованную структуру; каждая из ее земель должна была бы непосредственно и сама по себе входить в европейское сообщество. Я уже говорил о про­вале соглашений, заключенных в 1871 и 1919 годах. Политика принуждения, используемая победителя­ми, способна дать только эфемерные и обманчивые результаты, содержащие зародыши будущих кон­фликтов. Даже мир, заключенный на основе взаим­ных уступок, оказывается недолговечным, когда из­меняется баланс сил между двумя участниками. Пока существует возможность реванша, опасность войны будет возникать вновь и вновь. Урегулирование, до­стигнутое в двустороннем порядке между победите­лями и побежденными, может лишь на время сгла­дить территориальные споры или борьбу амбиций. Но само по себе оно не может обеспечить длитель­ный мир.

В прошлом неоднократно делались попытки с по­мощью многосторонних мирных соглашений стаби­лизировать политическую ситуацию в некоторых ре­гионах Европы. Собирались европейские конферен­ции по поводу Нидерландов в 1815 году, по поводу Балкан — несколько раз на протяжении XIX века; пы­тались примирить государства, образовавшиеся по­сле распада Австро-венгерской монархии. Все было впустую, потому что все эти псевдосоглашения, кроме более или менее искусственных юридических формулировок, не предлагали ни общей цели, ни но­вой надежды, которые могли бы помочь забыть о про­шлых распрях. Вот почему на этот раз мы решили по общему согласию установить такой мир, который оз­начал бы не только окончание войны, но и построение нового будущего.

Когда после войны мы закладывали первые ос­нования для европейской политики, все участники были убеждены, что согласие и сотрудничество между Германией и Францией являются централь-

50

ной европейской проблемой, что без Германии, как и без Франции, будет невозможно построить еди­ную Европу.

Германия никогда не была более опасна, чем в те моменты, когда, замкнувшись в одиночестве, она рассчитывала только на свои, очень большие, силы и способности, упиваясь, так сказать, своим могу­ществом, особенно перед лицом малодушия и сла­бости окружающих. С другой стороны, Германия более чем кто-либо обладает способностью к со­трудничеству; в рамках единой Европы эта способность сможет осуществиться в полной мере.

v

Англия согласится

интегрироваться в Европу

только под давлением обстоятельств

Трудности, которые встречает идея европей­ской интеграции, носят прежде всего психоло­гический характер. Ведь речь идет об отказе от суверенных прав в пользу общей власти. Однако ев­ропейские страны на протяжении столетий сража­лись и приносили кровавые жертвы именно ради за­воевания независимости или — что одно и то же — ради отстаивания своей внутренней целостности. Поэтому они так отрицательно относятся к перспек­тиве отказа хотя бы от частицы своей самостоятель­ности; им кажется, будто тем самым они утрачивают свое идеальное и славное прошлое.

Чтобы их успокоить, иногда ссылаются на при­мер Соединенных Штатов Америки, которые так ус­пешно осуществили (еще до того, как было изобре­тено это слово) интеграцию 49 суверенных штатов в федеративное целое. Однако там была другая ситу­ация, и этот пример не работает. Не имея в прошлом длительного опыта независимости, эти штаты-государства всего несколько лет как освободились от колониального господства; они искали форму для своего дальнейшего сосуществования, но даже и для них было нелегко найти ее сразу. Великолепное здание Американской конституции, возведенное на фундаменте, который был заложен Вашингтоном, Джефферсоном и Гамильтоном в духе идей того времени, стало общепризнанным домом для всех американцев лишь после долгих колебаний и возра­жений, хотя было задумано и возведено на свобод­ном пространстве, не загроможденном предшест­вующими постройками. Америка была молодой страной, которая выбирала себе такие институты, какие хотела; ей не надо было ни заменять прежние институты, ни искать взаимопонимания с другими странами.

Обратимся теперь к эволюции старых стран Ев­ропы. Я не хотел бы приводить в качестве показа­тельного примера европейского духа Великобрита­нию, державу островную и космополитическую, приверженную традициям, недоверчиво относящу­юся к любым идеологическим новшествам и одно­временно — столь гибко приспосабливающую свои старые институты к новым обстоятельствам, столь изобретательно видоизменяющую старые обычаи. Англия испытывает непреодолимое предубеждение против точных и жестких формулировок, столь лю­безных юристам с континента; точно так же она принципиально и при любых обстоятельствах враж­дебна всякой интеграции, любой федеративной структуре. Британское содружество, которым она дорожит, как зеницей ока, которое для нее важнее любой международной организации, — это ведь да­же не конфедерация, однако же, оно является жи­вой и действенной реальностью. Вот почему евро­пейское объединение, может быть, когда-нибудь и удостоится ее благожелательного отношения, но присоединиться к нему она будет вынуждена только под давлением обстоятельств.

Как объяснить английскую точку зрения? Перед моим внутренним взором стоит лицо моего друга Эрнста Бевина, говорящего от имени английского правительства. Ему казалось совершенно немысли­мым, чтобы над Англией, над ее правительством, над ее парламентом могла существовать какая-то высшая власть. Никакие аргументы не могли поколебать та­кую позицию, и не по причине упрямства — англичане способны проявить большую гибкость в практической сфере, — а по принципиальным соображениям: анг­лийское правительство не может предоставить евро­пейской организации большую власть, чем та, кото­рой обладает Британское содружество. Поскольку в Содружестве нет никакого сверхнационального орга­на власти, то и за европейскими учреждениями никак невозможно признать сверхнациональное значение. Для англичанина Содружество — прежде всего, и та­кая позиция мотивирована не только исторически, но и эмоционально. Это необходимо понять. Мы же сна­чала недостаточно это прочувствовали, и поэтому у нас возникла иллюзия, будто можно'добиться вступ­ления Англии сразу и немедленно. Английское прави­тельство и английский парламент не могут допустить, чтобы в какой бы то ни было области принимались ре­шения без них и, возможно, против них. Англичанин предан принципу, который он называет «unwritten con­stitution» («неписаная конституция»). Любая хартия, любая конституция должны обладать способностью приспосабливаться к обстоятельствам. Вот почему они не должны быть жестко сформулированы. У нас же, в стране Декарта, напротив, все должно быть точ­но обозначено и зафиксировано; что не записано в текстах, то не имеет силы. И это тоже настораживает англичан, особенно если речь идет о том, чтобы по­ступиться хоть малой толикой суверенитета. Англича­нин не может себе представить, что он примет такого рода обязательство, отдаст себя во власть написан­ному тексту на пятьдесят лет вперед. Здесь речь идет о состоянии духа, о политическом воспитании, о на­циональной традиции.

Англия умеет во всем сохранять дистанцию. Она не изолируется, но сохраняет позицию наблюдателя. Нет в мире другой страны, которая была бы так щепе­тильна во всем, что касается неприкосновенности жилища. Любое посягательство в этой области, лю­бое вмешательство, любая нескромность вызывают возмущение. Интеграция представляется ей таким нарушением неприкосновенности жилища, очень большой бестактностью.

Что касается Франции, то на протяжении пяти ве­ков, при монархии и при республике, она формиро­вала свое единство из обломков феодального строя, преодолевая пережитки провинциального партику­ляризма. Великая Революция и Империя установили твердую суверенную власть внутри четко очерченных границ. И вот от Франции требуют, чтобы она, в ка­ком-то смысле, вернулась назад, согласилась по собственной воле смешаться с шестью или пятнад­цатью странами, подчиниться непониманию или эго­истическому произволу большинства. Я, будучи сто­ронником интеграции, тем не менее понимаю, каким испытанием она является для национальной гордос­ти Франции, для ее жизненных интересов, для ее из­любленных привычек.

Германия и Италия, напротив, не испытывают тако­го психологического предубеждения. Их объедине­ние произошло всего столетие тому назад. И та, и другая страна обладают долгим опытом конфедеративного устройства, то есть ассоциации государств, более или менее независимых друг от друга. Им отно­сительно легче перенести в европейский план свои прошлый опыт. Кроме того, крах гитлеризма и фашиз­ма смел в этих странах все ранее существовавшие ин­ституты. Открылся свободный путь для новых идей. Наконец, получить после военного разгрома возмож­ность участвовать в европейских организациях на равных, без унизительной дискриминации, разве это не было для этих стран нежданной удачей? И произо­шло это еще до того, как Германия подписала мирный договор и получила доступ в Организацию Объеди­ненных Наций!

Таким образом, проблема интеграции стоит по-разному для Франции и для ее соседей; нашим поли­тическим противникам легко использовать в нашей стране это различие в подходах, разжигать беспо­койство и национальную подозрительность. Фран­ции, говорят нам, придется нести всю тяжесть по­следствий европейского объединения.

Старое злопамятство может проснуться. Болез­ненные воспоминания об оккупации входят в проти­воречие с хорошими намерениями; не все раны успе­ли затянуться. Научиться понимать самих себя, с на­шими достоинствами и недостатками, с нашими сходствами и несходствами, с нашими предрассуд­ками и нашей косностью, — таково первое условие для сближения с другими.

Доверие невозможно без откровенности, доверие нельзя построить на недомолвках.

Европа обретет душу в многообразии своих ка­честв и стремлений. Единство фундаментальных концепций не противоречит ни множественности традиций и убеждений, ни ответственности личных решений. Современная Европа должна быть постро­ена на таком сосуществовании, которое будет не

просто конгломератом соперничающих и периоди­чески враждующих народов, но сообществом во имя свободно избранного и свободно осуществляемого действия.

Не ошибались ли мы до сих пор в выборе направ­ления? Результат будет в значительной мере зави­сеть от качеств людей, с которыми нам предстоит со­трудничать, от степени их искренности, от понима­ния, на которое мы можем рассчитывать с их стороны и со стороны их преемников.

Наши инициативы были в какой-то мере риско­ванны. И если мы решились на них, то лишь потому, что были уверены: в прошлом мы совершили ошибки. Прежние методы оказались несостоятельными.

Теперь, несколько лет спустя после того, как мы начали двигаться в новом направлении, мы можем констатировать, что не ошиблись. Мы смогли, нако­нец, по обоюдному согласию, идя на взаимные уступ­ки, ликвидировать разногласия, ранее разделявшие Францию и Германию. Такое примирение и, более то­го, сотрудничество оказались не только возможны­ми, но и полезными для каждой стороны и для Евро­пы в целом.

VI

Экономическая интеграция

в длительной перспективе

невозможна без интеграции

политической

Первая стадия европейской кооперации по­сле окончания войны была ознаменована «Европейской организацией по экономичес­кому сотрудничеству». Созданная в 1948 году в свя­зи с планом Маршалла (речь от 5 июня 1947 года), она имела главной целью распределение американ­ской помощи европейским странам. Вскоре она превратилась в постоянный и конструктивный инст­румент совместной экономической деятельности. Перед ней стояла двойная задача. Во-первых, надо было постепенно освободить экономический обмен между странами-участницами от количественных ограничений в форме импортно-экспортных лицен­зий и квот: об устранении таможенных барьеров речь пока не шла. Во-вторых, ЕОЭС стремилась об­легчить европейскую торговлю, создавая хитроум­ную систему уравновешивания сильных и слабых валют. В этом направлении чрезвычайно эффектив­но работало «Европейское объединение по платежам». Участие страны с сильной валютой, например Швейцарии, в многостороннем торговом обороте помогало расширить объем товарных сделок. Это было выгодно всем и ни от кого не требовало ни ри­ска, ни жертв.

Такая организация была налажена без принужде­ния, без применения санкций или мажоритарного го­лосования. Можно было ожидать, что ситуация и дальше будет развиваться в таком же духе согласия и доброй воли. Увы, это была иллюзия, которая быс­тро рассеялась.

Чтобы выправить серьезные экономические сбои, необходима была дисциплина и коллективная власть. Единодушия, достигаемого посредством доброй во­ли, было уже недостаточно. Кризисы и рецидивы за­старелых болезней были тому подтверждением. Франция и другие страны оказывались перед необ­ходимостью брать назад свои обязательства, отка­зываться от снятия таможенных барьеров, на которое ранее считали возможным пойти.

Приобретенный горький опыт пригодился нам в нашей дальнейшей политике.

ЕОЭС, верная своей враждебности к любому принуждению, исповедовала принцип свободного обмена, что противоречило требованиям Общего рынка. Она стремилась к снижению или упраздне­нию таможенных ограничений и торговых квот. И то, и другое не оправдало себя. И если мы отдали предпочтение системе Общего рынка, то именно потому, что находим в ней совокупность гарантий и норм, которая предохраняет нас от эксцессов, к ко­торым ведет неограниченная свобода. Мы пользу­емся этой системой в отношениях между шестью странами не потому, что преследуем эгоистические цели, а потому, что только эти шесть стран приняли ее и согласились подчиниться общей дисциплине. Мы проводим общую политику на основе легально принятого устава, содержащего много статей, га­рантирующих от злоупотреблений и действующих гибко и надежно. Если бы мы допустили какие-ни­будь поблажки в пользу других стран, все сооруже­ние рухнуло бы.

Все, что мы можем и готовы делать по отноше­нию к другим странам, это заключать ограниченные контракты, соответствующие соглашению между членами Общего рынка. В пределах этих ограниче­ний мы готовы использовать все имеющиеся воз­можности для развития обмена между странами «шестерки» и одиннадцатью странами, входящими в ЕОЭС, имея в виду как отдельные страны, так и всю торговую зону, ими образуемую. Европейцы, объединившиеся в «шестерку», не намерены стано­виться на позиции дискриминации и удаления по отношению к другим странам. Все, чего мы хотим, это не допустить распада Общего рынка и замены его другой, менее прочной и менее дисциплиниро­ванной ассоциацией. Сближение двух разных сис­тем может происходить поэтапно, в рамках времен­ного соглашения о принципах, не подрывая отно­шений, сложившихся между членами «шестерки».

Дорога к европейскому единству привела нас в 1950 году на развилку, где необходимо было сделать выбор. Но еще раньше мы пришли к созданию инсти­тута, не требовавшему трудных решений. Речь шла о Совете Европы. Он, как и ЕОЭС, имел открытый ха­рактер, потому что точно так же не требовал соблю­дения дисциплины и подчинения большинству. Страсбургская ассамблея остается чисто консультатив­ным органом. Ее Совет министров может принимать решения только единогласно. Сказанное ничуть не преуменьшает значения Совета Европы. Его ассамблея, выражающая общественное мнение 17 стран, была авангардом, выдвигавшим динамичные и сме­лые идеи. Однако необходимо было создание евро­пейского института, обладающего властью прини­мать решения, обязательные для его членов, какими бы ни были конституционная форма и размеры его полномочий.

Ограничения, наложенные на себя Советом Евро­пы, разочаровали тех, кто ожидал создания прочной конституционной структуры, но, тем не менее, он ос­тается чем-то вроде периодически собирающейся конференции, некой лаборатории идей, внутри ко­торой весьма достойные люди и разнообразные тенденции получают возможность контактировать между собой. При отсутствии власти принимать ре­шения его институционный авторитет признается всеми. Парламенты могут широко использовать на­работки Совета, правительства — проводить с его помощью международные зондирования. Правда, каждый его участник продолжает опираться, преж­де всего, на свои национальные данные и индиви­дуальные предпочтения. Совет Европы не является ни энергетическим центром, ни мотором, приводя­щим в движение индивидуальные воли его членов. Это — констатация, в ней нет ни упрека, ни неспра­ведливости. Страсбург приносил и продолжает приносить реальную пользу в рамках, определен­ных его статусом: это — прожектор, освещающий путь Европе.

Вплоть до 1950 года не было такого института, ко­торый возвышался бы над национальным суверени­тетом, остающимся чем-то непреложным. На идее неприкосновенности национального суверенитета основывались все международные пакты: Дюнкеркский (между Францией и Англией, 4 марта 1947), Брюссельский (присоединивший к ним страны Бенилюкса, 17 марта 1948), равно как и Атлантический Пакт (4 апреля 1949). Надо было нарушить табу. Сде­лать это в мирное время было трудно.

Действительно, в условиях войны, под давлением событий, мы легче принимаем коллективную власть, потому что она сильнее, чем власть отдельно взятой страны. Как добиться такого же результата при отсут­ствии непосредственной угрозы, и особенно — в об­ласти экономической? Франция попыталась это сде­лать в 1950 году; она добилась успеха, несмотря на колебания и возражения, вызванные рутиной и недо­верием.

Она сделала это в отношении двух ключевых от­раслей промышленности, угля и стали, имеющих ог­ромное значение как для экономики в целом, так и для производства вооружений и для дела мира. Из-за этих отраслей из года в год велись все более оже­сточенные споры между Францией и Германией. Рассматривался вопрос о том, чтобы принудить Гер­манию к резкому сокращению производства. Меж­дународная комиссия в Рурской области (созданная в ноябре 1948) должна была следить за выполнени­ем таких ограничений. Мы шли, таким образом, по пути неразрешимых противоречий и беспрерывных конфликтов.

С 9 мая 1950 года наша политика изменилась це­ликом и полностью. Мы предложили Германии и дру­гим заинтересованным странам без какой-либо дис­криминации и ограничений создать общую организа­цию сроком на 50 лет. Целью этой организации было развитие производства, совместное владение источ­никами сырья, установление единых правил, гаран­тирующих наиболее благоприятные условия для предприятий, мирное и честное соревнование между бывшими соперниками. Тем самым впервые в Европе мы получили в числе прочего и нечто вроде антитрестовского законодательства, и социальную политику, контролируемую органами, в которых сотрудничали на равных правах наниматели и трудящиеся шести стран-участниц.

Базовой идеей, которая осуществлялась впер­вые, причем в международном плане, была идея нерасторжимого сообщества, создаваемого на практически неограниченное время, на базе стату­са, за соблюдением которого должен был следить специальный суд, беспристрастный и независи­мый. Управление сообществом доверялось Вер­ховному органу власти, который располагал, в рам­ках принятого статуса, правом окончательного ре­шения, не подлежащего утверждению со стороны национальных правительств и парламентов. В этом смысле можно было говорить о создании наднаци­ональной власти, защищенной наднациональной юрисдикцией. Сообщество создавалось через го­лосование в национальных парламентах, но, раз со­зданное, оно живет своей собственной жизнью, не зависящей от случайностей и причуд национальной политики.

Речь идет не о какой-то умозрительной конструк­ции. Начиная с 10 августа 1952 года Европейская ор­ганизация угля и стали реально функционирует, за­щищает свои интересы, прокладывает свой путь, старается удовлетворить запросы всех заинтересо­ванных сторон: наемных рабочих и работодателей, потребителей и национальных экономик. ЕОУС — наше общее дело, со всеми его достижениями и трудностями, которые эта организация стремится преодолевать под публичным и пристрастным кон­тролем специальной парламентской ассамблеи.

Нет ничего удивительного в том, что, добившись успеха в этом начинании, мы захотели его распрост­ранить на более широкую область. На этот раз, к моему большому сожалению, Франция приняла гораз­до менее решительное участие в создании новых сообществ вслед за ЕОУС. Так, Франция отвергла ЕОС (Европейское оборонительное сообщество) го­лосованием своего Национального собрания 30 ав­густа 1954 года. Такая позиция, противоречащая всей ее предшествующей политике, подорвала ав­торитет Франции в области европейских инициатив. В 1955 году они исходили от Бельгии, благодаря ее министру иностранных дел Полю-Анри Спааку. Пе­реговоры о создании Общего рынка и «Евратома» проходили в Брюсселе, после того как принципиаль­ные решения были приняты в июне на конференции в Мессине. Мы видим, таким образом, насколько не­последовательность во внешней политике ослабля­ет престиж и авторитет страны. Это показывает так­же, насколько внешняя политика страны может быть ослаблена в результате неувязок в ее внутренних делах.

Итак, нам пора выйти из изоляции и вступить в конкуренцию, которой нам все равно не избежать; вся наша экономика должна быть на высоте этого ис­пытания, применяться к новым обстоятельствам мирного соревнования и сотрудничества. Нам пред­стоит борьба уже не под знаком военной угрозы, а под знаком строгой дисциплины, на которую должен будет согласиться весь народ, осознавший, что его судьба зависит прежде всего от него самого, от его усилий и жертв, равно как и от его сотрудничества с другими странами, также участвующими в грандиоз­ном общем деле. Каждая европейская страна долж­на, так сказать, инстинктивно чувствовать свою вклю­ченность в общие связи и зависимости, должна жить и работать в этом новом климате доверия и волевого усилия, когда каждый приносит сообществу максимум того, на что он способен. Только так Европа и За­пад смогут отстоять себя перед лицом враждебных коалиций, грозящих нашей цивилизации.

Термин «федерация» является юридической фор­мулой, заключающей в себе более глубокий смысл и новые человеческие перспективы. У нас на глазах происходит быстрое, но логическое развитие идеи Сообщества, которая, начиная с 1950 года, распро­страняется все шире, поверх национальных границ. Уже Римский договор предусматривал нечто вроде «Евро-Африки», проекта, который объединил бы во­лю и энергию двух континентов ради создания сво­бодной ассоциации между ними. Грядущим поколе­ниям предстоит постепенно превращать этот замы­сел в реальность, работая в духе все укрепляющего­ся доверия. Очень важно, что мы решились сделать первый шаг по новому пути, освобождаясь от непо­движного противостояния между национализмом и колониализмом. По крайней мере, у нас есть чувство, что мы сделали то, к чему нас обязывала наша чело­веческая ответственность.

Но действовать надо без промедления. Каждый день события показывают нам, что мы не должны те­рять ни минуты. Все более явная неудача ООН требу­ет, чтобы Европа добилась успеха.

Продолжать, но как? Как мы представляем себе европейскую политику? Прежде всего, надо прово­дить в жизнь Римские соглашения, следовать их бук­ве и духу, со всей необходимой в этом деле гибкос­тью, но соблюдая верность целям и принципам. Кро­ме того, надо обустраивать зону свободной торговли в неизменном духе согласия и твердости. Но это не избавляет нас от обязанности смотреть дальше того, что уже достигнуто или находится в процессе осуще­ствления: надо готовить следующие этапы.

Осуществляемая нами экономическая интегра­ция Европы в долгосрочной перспективе немысли­ма без минимума политической интеграции, являю­щейся ее логическим и необходимым дополнением. Новая Европа должна строиться на демократичес­ком фундаменте; ее советы, комитеты и другие ор­ганы должны находиться под контролем обществен­ного мнения, достаточно эффективным, но не пара­лизующим их активность и полезные инициативы. В общем, европейская интеграция должна избегать недостатков наших национальных демократий, осо­бенно — бюрократизма и технократизма. Усложне­ние механизма и умножение должностей не являют­ся гарантией от злоупотреблений, но сами подчас оказываются результатом неоправданного усердия и фаворитизма. Административный анкилоз — глав­ная болезнь, угрожающая сверхнациональным уч­реждениям.

Необходимо, чтобы население через своих специ­ально избранных представителей было в состоянии наблюдать за развитием европейских институтов и контролировать их. В будущем, не слишком отдален­ном, надо будет предусмотреть избрание всеобщим голосованием членов ассамблеи, осуществляющей обсуждение и контроль в соответствии с Хартией Со­общества, статья 138 которой предусматривает раз­работку электорального закона, единого для всех го­сударств-членов. Самосознание объединенной Ев­ропы, вне всякого сомнения, окрепнет, если будет периодически получать подкрепление посредством общеевропейского голосования. Участник выборов будет чувствовать себя членом электорального цело­го, способным влиять на постановку целей, затраги­вающих все заинтересованные страны. Эта идея за­служивает немедленного рассмотрения и осуществ­ления.

Следующий этап, который пока не предусмотрен нынешними соглашениями, будет иметь еще боль­шее значение, но и осуществить его будет труднее. Речь идет о том, чтобы объединить не только избира­телей, но и политиков. Решения международного значения смогут приниматься только всеми страна­ми-участниками сообща.

Надо договориться, что именно мы имеем в виду. Конечно, можно себе представить такое положение, когда страны Сообщества согласятся проводить сов­местные консультации, прежде чем принимать какое-либо важное решение (Суэц, Ливан). Можно пойти и дальше по пути создания коллективной дипломатии, когда общее решение будет в обязательном порядке предшествовать индивидуальным действиям отдель­ных стран, которые не будут иметь права ставить сво­их союзников перед свершившимся фактом.

Это было бы колоссальным продвижением впе­ред. Но сейчас трудно себе представить, что прави­тельства и парламенты согласятся подчиняться лю­бому решению, принимаемому не единогласно, а большинством государств или большинством голо­сов общей ассамблеи. Мы говорим об очень серьез­ных решениях — относительно мира и войны, незави­симости народа, целостности его территории, реше­ниях, затрагивающих жизнь каждого гражданина.

Я не думаю, чтобы мы уже созрели для такой пе­редачи ответственности, когда воля международного большинства могла бы преобладать над националь­ной волей в области, где может быть поставлено под вопрос само существование страны. Какие страсти разыграются, какая волна подозрений может под­няться! А ведь идея федеративного государства и федерального парламента предполагает, как мне ка­жется, именно такое мажоритарное принятие ний между объединившимися странами.

Так что не будем перескакивать через этапы, не будем преждевременно и опрометчиво становиться на путь отказа от национального суверенитета, когда речь идет о жизненно важных вопросах. Иначе мы ри­скуем повторить печальный опыт с ЕОС и заработать новые синяки и шишки.

Самый верный способ защитить себя от опасно­сти войны и порабощения — это наше коллективное сплочение во всех областях, экономической, поли­тической и военной. Тесное сотрудничество в рам­ках уже созданных европейских сообществ приве­дет нас к тому, что все вопросы мы будем рассмат­ривать под углом зрения общих интересов и общей ответственности, а не только с национальной точки зрения. Конечно, мы не будем пренебрегать нацио­нальными интересами, но они предстанут перед на­ми в свете общих задач, в зависимости от них и во взаимосвязи между собой. Таким образом, исходя из национального, мы будем ставить его в контекст общего, где все будет взаимодействовать и взаимо-дополняться.

Нам надо будет научиться понимать и принимать частную точку зрения нашего союзника, а он будет делать то же самое по отношению к нам. Таким обра­зом, внешняя политика уже не будет складываться из противоречий и конфронтации, но будет предпола­гать заблаговременное и дружественное примире­ние возникающих разногласий, без запальчивости и недомолвок.