Ramazanov_-_KrizisVRossijskojIstoriografiiNachalaXXveka_-_1_-_1999_144_PDF / Кризис в российской историографии начала ХХ века - 1 - Рамазанов - 1999 - 144

ровергать, и сославшись на тысячи имен и названий книг европейских профессоров; это значит выкинуть за борт вообще всякие научные законы для очистки места законам религиозным»86.

Неокантианское учение, сконцентрировавшее свое внимание преимущественно на вопросах логики и гносеологии, конечно, не могло оказать такое всеохватывающее воздействие на интеллектуальную жизнь России, какое оказали гегельянство и марксизм. Однако при всем том влияние неокантианства на отечественную историческую мысль с середины 900-х годов было достаточно сильным.

Прежде всего, воздействие неокантианства на русскую историографию ощущалось в сфере методологических идей. В период между 1905 и 1917 годами отечественные историки, даже не согласные с основными положениями неокантианской концепции, отталкивались от них в своих теоретико-методологи- ческих поисках. Без преувеличения можно сказать, что в это время идеи неокантианства задавали тон всем методологическим дискуссиям в исторической мысли России. Один из русских неокантианцев верно замечал, что в России в области исторического познания, «бесспорно... школе Виндельбанда — Риккерта принадлежит наиболее выдающееся место и, можно сказать, она является центром, вокруг которого преимущественно вращается современная критика как со стороны родственных ей, так и враждебных течений»87. У достаточно широкого круга отечественных историков, непосредственно не принадлежащих к сторонникам неокантианского учения, находили свой отклик и фундаментальные методологические положения этого учения.

Наиболее глубоко в их среду проникла неокантианская идея, связанная с отрицанием за исторической наукой права на изуче- ние законов истории. Так, Е. Н. Щепкин в 1905 году констатировал, что цель научной исторической интерпретации — «не искание исторических законов и следов их влияния», а только выяснение более или менее сложной причинной связи, имеющей значение «только для специального отношения между двумя событиями, изучаемыми в данную минуту»88. В. К. Пискорский, говоря об огромном значении в истории случайного элемента и не поддающегося учету влияния человеческой роли, делал вывод о том, что задачей исторического изучения не может служить открытие исторических законов 89. А Д. И. Багалей, рассмат-

61

ривая историю как процесс, состоящий из последовательной смены однократных индивидуальных явлений, приходил к заключению, что «исторические законы — это химера»90. В 1909 году один из критиков Риккерта отмечал, что вопрос об исторических законах «особенно привлек к себе внимание и симпатии русских читателей Риккерта. Даже несогласные с его общими положениями... выражают в данном случае ему свое сочувствие»91.

Многие историки под воздействием неокантианской теории в той или иной степени приняли и положение о функционировании в историческом исследовании категории ценности. Р. Ю. Виппер, В. Н. Перцев, М. М. Хвостов признавали участие ценностного подхода в сфере изучения, в отборе фактов прошлого, в группировке исторического выбора тем для исторического материала 92. Полагая, что еще до начала своей работы историк всегда имеет ее предварительные цели, заранее сформулированные вопросы и даже возможные на них ответы, Перцев видел значение теории ценностей Риккерта в том, что немецкий мыслитель попытался решить проблему: «под влиянием каких моментов возникают в нашей голове» вопросы и ответы, предваряющие историческое исследование? По мнению Перцева, теория ценностей «дает на это ответ, быть может, и не единственный из возможных, быть может, нуждающийся в дополнениях и исправлениях, но все-таки ответ»93. Еще в начале 900-х годов высоко оценивали аксиологический аспект неокантианского уче- ния и некоторые философы, в целом не принимавшие методологии Риккерта. Так, именно в теории ценностей усматривал главное достоинство риккертовской концепции позитивист М. Филиппов 94. Н. Бердяев видел важнейшую заслугу Виндельбанда и Риккерта в установлении абсолютных ценностей 95.

Таким образом, противопоставив авторитету Конта авторитет освобожденной от материалистических элементов кантовской философии, неокантианство содействовало трансформации иных течений философской и исторической мысли, прежде всего позитивистской методологии.

После 1905 года идеи баденской школы оказывают влияние не только на профессиональных историков, обществоведов и философов России. Эти идеи становятся популярными у сту-

62

денчества 96. Они проникают даже в средние учебные заведения

èначанают там пропагандироваться. Так, Б. А. Влахопулов в учебном пособии для 8-го класса женских гимназий писал, что направление Риккерта в сопоставлении с материализмом более подходит к миросозерцанию большинства современных историков»97.

Именно с утверждением ведущих позиций неокантианства в отечественной историографии возникает кризис в исторической мысли России, поскольку именно в рамках неокантианского течения совершилась коренная ломка представлений о характере или форме исторического познания, на которых базировалась русская историческая наука в предшествующий период своего развития.

Утверждению ведущих позиций неокантианства в российской историографии способствовало стремление неокантианцев рационалистически осмыслить специфику исторического исследования, органически соединить методологические построения с системой исторического знания, превращение неокантианцами методологии истории в самостоятельную специальную научную дисциплину. При этом, противопоставляя себя философии позитивизма, неокантианская методологоческая концепция находила с ней некоторые точки соприкосновения. Так, принципиально расходясь с позитивизмом в трактовке конечной ориентации познания истории, методология неокантианства, в определенном отношении, абсолютизировала основанную на фактографизме практику конкретно-историчес- ких исследований, которую позитивисты рассматривали как подготовительную стадию развития исторического знания. К тому же неокантианская теория была близка некоторым идеям русской позитивистской социологии конца XIX века. Например, сторонник неокантианства М. Рубинштейн увидел в аксиологическом учении Риккерта осуществление мечты Н. К. Михайловского «найти такую точку зрения, с которой правда-истина

èправда-справедливость являлись бы рука об руку, одна другую поправляя»98.

Определенную часть отечественной интеллигенции привлекали также утверждаемые в неокантинском учении идеи о существовании вечных общечеловеческих идеалов и норм, о самоценности человеческой личности. Н. А. Рожков, говоря о

63

причинах распространения в начале XX века новых форм идеализма среди «массы русского образованного общества», верно заметил, что они привлекают провозглашением «автономии и права личности как абсолютно нравственного начала, необходимого и неизменного для всех времен и народов: ведь моральный абсолютизм так свойственен обыденному мышлению, что это последнее не обинуясь примыкает к философскому учению, оправдывающему этот абсолютизм»99.

Вместе с тем, как правомерно отмечает несколько в иной связи А. А. Ермичев, «интерес к Абсолюту, проявленный либералами, определился провалом их претензий на руководство обществом»100. Отечественный либерализм, напуганный социальными потрясениями в ходе Первой русской революции, привлекала содержащаяся в неокантианстве попытка обоснования и защиты традиционных ценностей и норм. Неокантианское учение с его отрицанием исторических законов, принципа партийности в историческом исследовании непосредственно отвечало и задачам борьбы с марксизмом. И то обстоятельство, что подавляющая часть русских неокантианцев после 1905 года с определенными оговорками и дополнениями объединялась вокруг идей баденской школы — идеи марбургской школы защищали в России лишь немногие философы, в частности В. Савальский 101, — в известной мере объясняется и различием в отношении этих школ неокантианства к марксизму. Если представители марбургской школы (Коген, Наторп, Форландер), как отмечал Б. А. Чагин, заявляли о необходимости «дополнить» марксистскую теорию этикой Канта, то основатели баденской школы (Виндельбанд, Риккерт) открыто противостояли марксизму 102.

Отечественные историки-неокантианцы резко критиковали марксизм, показывая его как противоречивую, ненаучную, вульгарную теорию 103. И вообще, утверждению ведущих позиций неокантианства в российской исторической науке после 1905 года сопутствовало изменение отношения к марксизму многих ее представителей. Понимая под марксизмом «экономический материализм» и материалистический метод познания, оте- чественная историография до революции 1905 года преимущественно высоко оценивала научную значимость теории Маркса. Она признавала значительное влияние марксизма на истори-

64

ческую науку и связывала с этим влиянием поворот в истори- ческой науке в сторону изучения материальной стороны общественной жизни. После Первой русской революции сочувственное отношение к марксизму сменяется его резкой критикой, распространившейся на отношение российской историографии к марксистскому методу исторического познания. Эта критика марксистского метода и осуществлялась в плане отрицания объективных законов общественного развития, марксистской трактовки истины в исторической науке 104. При этом роль неокантианских идей в борьбе как с позитивизмом, так и с марксизмом отмечали даже не разделявшие их обществоведы и философы России. Так, в знаменитом сборнике «Вехи» Н. А. Бердяев писал: «Неокантианский... дух стал для нас орудием освобождения от марксизма и позитивизма и способом выражения назревших идеалистических настроений»105.

Факт перемены отношения отечественных либералов к марксизму с началом Первой русской революции констатировал В. И. Ленин, акцентируя свое внимание на классово-политичес- кой основе такой перемены. Если до этого времени, по его оценке, «уничтожением Маркса в России занимались “только крайние правые” представители официальной науки, а “вся либе- рально-народническая профессорская наука относилась к Марксу с почтением”», то после революции ситуация изменяется. «До 1905 года, — писал он, — буржуазия не видела другого врага, кроме крепостников и “бюрократов”; поэтому и к теории европейского пролетариата она старалась относиться сочувственно, старалась не видеть “врагов слева”. После 1905 года нарождается в России контрреволюционная либеральная буржуазия, и профессорская либеральная наука, нисколько не теряя престижа в “обществе”, принимается всерьез уничтожать Маркса»106.

Отечественные неокантианцы старались предотвратить разрушительные последствия классовых столкновений в обществе. Так, В. М. Хвостов призывал к объединению людей «без разли- чия партий, направлений, национальностей в деле установления культурных ценностей»107. Вместе с тем этими рассуждениями могло оправдываться и сохранение изживших себя ценностей и институтов. Тот же Хвостов стремился обосновать историческую бессмысленность всякой социальной революции. Он доказывал, что никакая революция не может затронуть корен-

65

ных общественных условий, но меняет социальный строй лишь внешне, сметая в разгаре страстей как действительно устаревшие, так и жизнеспособные его формы. Такое течение революции, по мнению историка, неизбежно порождает реакцию, «сила которой обычно оказывается прямо пропорциональной страстности революции»108.

Боязнь революции в известной мере обусловливает отрицание Хвостовым всякого прогрессивного начала в деятельности народных масс и недооценку им революционных движений прошлого. Он преувеличивает роль выдающихся личностей, которые, с его точки зрения, одни только и «вносят» в историю все новое, умаляет историческое значение Великой французской революции, «разыгравшейся», по мнению Хвостова, «без великих людей»109.

Однако, если изменение идейно-политических позиций русской историографии с утверждением в ней ведущей роли неокантианства не вызывает сомнений, то вопрос о воздействии неокантианской методологии на конкретно-историчес- кую практику как ее сторонников, так и противников не так очевиден и требует тщательного и тонкого специального анализа. Возможно, заметно повлиять на исследовательскую практику отечественных историков этой методологии не позволил ее сходный с позитивизмом эмпирический настрой, возможно, короткий промежуток времени между 1905 и 1917 годами.

Вместе с тем утверждение ведущих позиций неокантианского течения в исторической мысли России отнюдь не означало отсутствия сопротивления неокантианству со стороны значи- тельной части русских историков, обществоведов, философов. Более того, это сопротивление способствовало известному развитию отечественными историками-неокантианцами положений баденской школы.

§ 2. Борьба с неокантианством в русской историографии и особенности неокантианского течения в отечественной исторической мысли

Дифференциация позиций отечественных историков и критика ими неокантианской концепции были обусловлены

66

своеобразием предшествующего развития русской исторической и философской мысли, спецификой социально-политичес- кой обстановки в России 1905—1917 годов, определенной противоречивостью самого неокантианского учения и известным несоответствием его методологических установок практике конкрет- но-исторических исследований. Направленность неокантианства на выведение истории за рамки формы общенаучного знания, на исключение из арсенала исторической науки методов, применяемых в естествоведении, на противопоставление истории и теории не охватывала исследовательскую практику отечественной историографиии, достигшей к концу XIX века довольно высокого на- учного уровня, связанного преимущественно с успехами в изуче- нии социально-экономической истории в русле течения позитивизма. При этом рационалистическая трактовка предлагаемого неокантианцами способа постижения прошлого вступала в противоречие с истолкованием ими ценностей, на которых базировался такой способ, как категорий трансцендентных по своей природе. Вместе с тем нарастание революционной борьбы в России, с одной стороны, породило у части историков серьезные сомнения в возможности рационального обоснования общезначимых идеалов и норм, с другой — определило их стремление занять более активную позицию в этом обосновании.

Обострение борьбы методологических течений в русской исторической мысли также свидетельствовало о начавшемся кризисе. При этом такая борьба развертывалась на фоне широкой критики неокантианской концепции отечественной социальной и философской мыслью, которая не могла не оказать известного воздействия на российских историков.

Теоретики марксизма и близкие к ним по своим идейнополитическим позициям обществоведы говорили о классовой реакционности неокантианства, его связи с религией, антина- учном характере, эклектизме, отмечали более последовательное, по сравнению с И. Кантом, проведение в нем идеализма, несостоятельность неокантианской критики исторического материализма 110. Г. В. Плеханов убедительно показывал неоправданность противопоставления Риккертом естествознания и истории 111. М. Н. Покровский верно подметил связь концепции Риккерта с традициями немецкой историографии 112. Но подчи- ненность марксистской критики неокантианства задачам идей-

67

но-политической борьбы, недостаточное внимание марксистов к основному логико-гносеологическому содержанию концепции теоретиков баденской школы снижали действенность такой критики. Практически не реагировали на марксистскую критику неокантианского учения его сторонники в России. По существу, в единственном ответном выступлении русского неокантианца М. Рубинштейна по поводу критики Риккерта М. Н. Покровским указывалось на ее односторонность и плохое понимание им неокантианской теории познания 113.

В своей критике неокантианства отечественные немарксистские историки после революции 1905 года начали находить точки соприкосновения с русской религиозной философией. Особенно же созвучны в такой критике они были по отношению к учению баденской школы течения позитивизма.

Отношение отечественной религиозной философии к неокантианской теории в предоктябрьский период наиболее рельефно выразил Н. А. Бердяев.

Еще до Первой русской революции Бердяев, признавая «талант», «остроумие» неокантианцев, особенно Риккерта, связывал их заслуги не с попыткой рационалистически осмыслить своеобразие исторического познания, а, напротив, с тем, что они «допустили иррациональность всего индивидуального, всей живой действительности»114. Однако русский мыслитель отмечал при этом, что Виндельбанд и Риккерт вводят иррациональное «с задних дверей»115, указывал на противоречивость их построений 116. Отечественный философ характеризовал неокантианство как «суррогат», «подмену» религии, как религию, заменяющую «живого Спасителя мертвым категорическим императивом»117.

Бердяев считал неокантианское учение неудовлетворительным и в гносеологическом и в социально-нравственном отношении. С его точки зрения, неокантианцы, объявляя реальность фикцией и оставаясь в пределах категорий и понятий, по существу, способствуют торжеству иллюзионизма и «приходят в конце концов к закреплению позитивизма»118. Согласно мыслителю, рационализм вообще «не может решить проблемы отношения мышления к бытию и не в состоянии построить такой гносеологической теории, при которой открылись бы двери для познания бытия, реального, сущего»119. Не имея же «бытийственной опоры», по заключению русского теоретика, неокантиан-

68

цы оказываются неспособными решить вопрос об основах не только истины, но и добра 120. Рецензируя вышедшую в России в 1904 году книгу Виндельбанда «Прелюдии», Бердяев оценивал рассуждения немецкого мыслителя о морали как «недостойные философа», поскольку «они в существе своем сводятся к учению о повиновении... нравам данного божества», а его мораль — «это обыденная буржуазная мораль, мораль мещанских нравов, очень недоброкачественная и с точки зрения социаль- но-политической, так как она служит силам консервирующим, враждебным свободе»121.

В результате своего анализа неокантианских теоретико-ме- тодологических построений Бердяев приходил к выводам, что «идеализм не оправдал возлагавшихся на него надежд, он не соединил нас с глубиной бытия, а разобщил окончательно», что «последние плоды критической философии приводят к кризису рационализма», к кризису всей европейской философии»122. Для преодоления же этого кризиса, противоречивости неокантианского рационализма, познания реального бытия отечественный мыслитель предлагал «порвать с кантианской теорией познания», перейти на позиции «чувственно-мистического», конкретного мировоззрения, обратиться к «санкции высшей, чем моральная, санкции религиозной...». «Вверх от морали, — писал он, — есть только путь к религии»123.

После 1905 года, когда завершился переход Бердяева, по его собственным словам, «от идеалистических отвлеченностей к мистическим реальностям»124, критика философом неокантианства становится более резкой и даже язвительной. Признавая широкое распространение неокантианских идей в современной теоретической мысли, он объявляет господство гносеологии «болезненной рефлексией», состоянием неуверенности в себе и скепсиса 125. А аксиологическое учение неокантианства, заменившее, как полагает мыслитель, Живого Бога богом норм и ценностей — «это кошмар, кошмар, дурной, поистине дурной, бесконечности»126. Раскрывая внутреннюю противоречивость теории ценностей баденской школы и базирующейся на ней теории познания, Бердяев замечал, что в этой философии ценностей «гносеология оказывается невозможной с точки зрения гносеологии же»: никакой гносеологии и никакого учения о ценностях не может быть «вне суждения», а по логике Риккер-

69

та, «ценность должна предшествовать суждению, не зависеть от суждения, а определять его»127. Отечественный теоретик характеризовал неокантианство как течение, которое «явно носит пе- чать эпигонства и упадочности», окончательно упраздняет бытие и отрицает вековечную цель знания, «превращается в паразита на древе познания»128.

Основываясь на таких рассуждениях, Бердяев указывал, что в известном отношении неокантианство уступает позитивистской методологии. «Виндельбанд и Риккерт, — писал он,

—остроумно пробовали свести всю гносеологию к долженствованию, к ценности и этим привели ее к абсурду... В такой эти- ческой гносеологии нет никаких признаков объективной науч- ности. Для этой гносеологии знание в конце концов сводится к вере, к свободе выбора, к этике воли. Тут я готов вступиться за объективную науку. Научное знание заключает в себе объективную и неустранимую принудительность; науку нельзя этизировать, нельзя превращать ее в постулаты долженствования. Обыкновенные позитивисты правильнее смотрят на науку, чем Виндельбанд и Риккерт». «В позитивной науке, — заявляет философ, — должен быть утвержден позитивизм, а не идеализм»129.

Поскольку науку историю, имеющую дело исключительно с индивидуальным, нельзя построить по образцу естествознания, то научная теория истории, по убеждению Бердяева, оказывается невозможной, а возможно лишь религиозное понимание истории «уже потому, что религиозное восприятие всегда индивидуально и что религиозный смысл истории исходит из индивидуального, неповторимого факта — Христа»130.

Отечественные позитивисты также усматривали недостаток неокантианской теории в отсутствии ее связи с жизнью. Так, П. П. Перцов, признавая несомненное внимание в России к философским взглядам Риккерта, вместе с тем считал, что это внимание не выйдет за пределы профессиональных кругов, а взгляды немецкого мыслителя никогда не достигнут в русском обществе популярности философии Гегеля, позитивизма и марксизма, поскольку в них «отсутствует одна черта прежних тече- ний, общая им всем, при всем различии, и преимущественно привлекающая к ним симпатии русского читателя». «Черта эта,

—писал отечественный ученый, — ...то или иное учение о “сущности вещей” и вытекающее отсюда известное практическое на-

70