ИПУР / 3 группа / Социальная антропология / Материалы - Иконникова - 2007 / Эванс-Притчард Соц антр-прошлое и настоящее

На данном уровне социальная антропология имеет характер литератур­ного импрессионистского искусства. Однако даже в самом небольшом и частном этнографическом исследовании антрополог старается продвинуться дальше простого понимания мыслей и ценностей и их перевода на язык своей культуры. Он стремится вскрыть структурную организацию общества и определенные закономерности, которые, будучи установленными, позво­лили бы ему взглянуть на общество как на целое, как на систему из взаи­мозависимых абстрактных частей, В данном случае можно было бы гово­рить уже не только о «культурном» понимании общества с точки зрения отдельного индивида, ознакомившегося с его нравами и вникшего в его жизнь, но и о «социологическом» его понимании.

Историкам — по крайней мере историкам, изучающим социальную историю и экономическую историю, — должно быть хорошо известно, что я подразумеваю под социологическим пониманием общества. Виноградов видел английское общество XI в. под углом зрения , совершенно отличным от видения норманнов или англосаксов, а также чужеземца, выучившего местный язык и поселившегося среди местных жителей. Подобно этому, антрополог, изучающий конкретное общество, стремится понять в нем то, что ни один местный житель не сможет объяснить и никакой случайный знаток-любитель, независимо от степени его познаний, распознать в данном обществе не сможет. Антрополог стремится понять фундаментальную струк­туру общества. Увидеть воочию такую структуру нельзя, ибо она — сеть абстрактных конструкций. Даже несмотря на то что каждая из этих конст-

[267]

рукций выводится из анализа объективно наблюдаемого поведения, в основе она все равно представляет собой умственное построение самого антрополога. Соотнося такие конструкции и пытаясь обнаружить в них логические закономерности, антрополог получает возможность взглянуть на общество как на единое целое и рассмотреть это общество в его наиболее важных аспектах,

Мысль, которую я пытаюсь выразить, может быть проиллюстрирована на примере знания языка. Локальный язык всегда знаком местному жите­лю и может быть выучен чужеземцем, однако ни тот ни другой обычно не понимает, в чем состоит его фонологическая или грамматическая структура. Подобную структуру в состоянии вскрыть только подготовленный лингвист. На основании анализа лингвист сводит языковое разнообразие к ряду абстрак­ций и демонстрирует, что данные абстракции проявляют те или иные зако­номерности и могут быть объединены в ту или иную логическую систему. То же самое старается делать и антрополог. Он стремится вскрыть структур­ные закономерности, присутствующие в обществе. Вскрыв закономерности в одном обществе, он сравнивает их с закономерностями, обнаруженными в других обществах. Исследование каждого общества обогащает его знание о вариациях существующих социальных структур и улучшает его шансы на построение правильной типологии форм таких структур, на обнаружение их фундаментальных черт и на выяснение самих причин вариаций.

Я постарался показать, что работа социального антрополога распадает­ся на три фазы, или, говоря другими словами, протекает на трех уровнях абстракции. Сначала антрополог стремится понять и осмыслить наиболее важные аспекты изучаемой культуры и перевести их на язык концептуаль­ных категорий своей собственной культуры. Но то же самое проделывает и историк. На данном уровне между двумя дисциплинами нет существенного различия ни с точки зрения цели, ни с точки зрения метода. К исследова­тельскому материалу как антрополог, так и историк подходят в равной мере избирательно. Сходство между двумя дисциплинами затемняется здесь тем обстоятельством, что антрополог занимается непосредственным изуче­нием общественной жизни, а историк — ее косвенным изучением по доку­ментам и другим доступным свидетельствам. Однако это различие имеет не методологический, а чисто технический характер. Близость антропологии к истории часто остается незамеченной и вследствие того, что антропология имеет дело преимущественно с первобытными обществами, не оставивши­ми нам письменных исторических свидетельств. Но в этом опять же нельзя усмотреть методологического различия. Я согласен с мнением Крёбера, что фундаментальная черта исторического метода состоит не в его способности расставить события по хронологии, а в его способности произвести описа­тельную интеграцию событий в рамках общей схемы. Эта черта объединяет социальную антропологию с историческими исследованиями. Задача, кото­рую традиционно берут на себя антропологи, фактически заключается в со­здании частных разделов общей истории, в создании цельных описаний жизни конкретного народа в конкретный момент времени — описаний,

[268]

вполне подобных тем, которые создают историки, исследуя конкретное общество в конкретную эпоху, ибо историки точно так же не просто фик­сируют последовательность событий, но стремятся раскрыть существующую между ними связь. Наконец, тенденцию антропологов рассматривать каждый социальный институт как отдельную функциональную часть целого общест­ва тоже нельзя возводить в ранг методологического различия. Сегодня лю­бой добросовестный историк, если мне позволят вынести такое суждение, должен стремиться к такому же целостному взгляду на вещи.

Следовательно, тот факт, что проблемы антрополога обычно носят син­хронный характер, а проблемы историка — диахронный, представляется мне лишь формальным различием, обусловленным рядом специфических обстоя­тельств, но никак не настоящим расхождением в исследовательских инте­ресах. Фиксируя свое внимание на конкретной культуре в конкретный пе­риод времени, историк принимается за создание того самого, что мы бы назвали антропологической монографией («Культура Ренессанса» Буркхардта может послужить замечательным примером). Принимаясь за описание общества, развивающегося во времени, антрополог берется за книгу по исто­рии — книгу, конечно, отличающуюся по типу от стандартной повествова­тельной истории политических событий, но во всех основных чертах схо­жую с работой по социальной истории (в отсутствие другого примера со­шлюсь на мою собственную монографию «Сануси Киренаики»),

На втором этапе своей деятельности антрополог пытается продвинуться на шаг вперед и стремится посредством анализа вычленить скрытую струк­туру общества. Делая так, он в своих исследованиях уходит дальше, чем некоторые консервативные или робкие историки. Однако многие другие историки предпринимают точно такой же шаг. Я не имею в виду авторов, занимающихся или занимавшихся философией истории (Вико, Гегель, Маркс, Шпенглер или Тойнби), и не говорю о тех авторах, которые занимались практически исключительно социальной историей (Вебер, Тоуни, Зомбарт, Адам Смит, Савиньи или Бакл). Я говорю об историках в более строгом и ортодоксальном смысле слова, таких, как де Куланж, Виноградов, Пирен, Мейтленд или Поуик. Стоит, вероятно, заметить, что те исторические тру­ды, в которых антропологи видят пример использования социологического метода, обычно связаны с ранними этапами истории. На данных этапах описываемые общества напоминают скорее «примитивные» общества, чем сложные общества более поздних исторических эпох, и документальные свидетельства здесь представлены не в таком количестве, чтобы их не мог проработать и уместить в своем сознании конкретный исследователь. Древ­няя культура как целое, таким образом, может изучаться одним человеком в той же мере, как отдельным антропологом может изучаться современное простейшее общество. Читая работы упомянутых выше историков, антро­пологи начинают понимать, что они сами занимаются исследованием тех же самых вещей и стараются осмыслить их в той же самой манере.

На третьем этапе своей деятельности антрополог сравнивает различные типы социальных структур, выявленных в ходе анализа разнообразных

[269]

обществ. На историка, предпринимающего подобные попытки, обычно наве­шивают ярлык философа, но мне кажется, что часто высказываемое утверж­дение о том, что история должна заниматься изучением частного, а антро­пология — изучением общего, является неверным. Попытки сравнения и классификации, очевидно проступающие лишь в отдельных исторических работах, всегда имплицитно присутствуют в любом историческом исследо­вании, ибо провести таковое можно только в том случае, если отталкивать­ся от какой-то отправной точки, т.е. от культуры другого времени или дру­гого народа, а может быть, кто знает, только от культуры самого автора.

Вслед за Крёбером мне приходится констатировать, что, несмотря на несомненные различия между социальной антропологией и историографи­ческим ремеслом, все они относятся к частным исследовательским приемам, взглядам и предпочтениям, а не к целям и методам. Более четкое осознание того, что дело обстоит именно так, должно привести, как мне кажется, к установлению гораздо более тесной связи между историческими и антро­пологическими исследованиями, чем та, которая наблюдается в настоящий момент только в отношениях между этнологией и исторической археоло­гией. Полагаю, что такая тесная связь значительно обогатит обе дисцип­лины. Историки способны поставить антропологам незаменимый по ценно­сти материал, тщательно отсеянный и отобранный в процессе критически осмысленного тестирования и интерпретации. Антропологи способны дать историкам будущего превосходные фактические данные, основанные на непосредственных полевых наблюдениях, а также пролить свет на сущест­вование универсалии, демонстрируя наличие скрытых структурных форм в обществах. Обоюдная ценность двух дисциплин, как мне кажется, начнет признаваться тогда, когда антропологи станут чаще браться за исторические сюжеты и на конкретных примерах показывать, как исторические пробле­мы могут быть осмыслены в свете антропологического знания.

Социальная антропология как гуманитарная наука

Вышеизложенный тезис, что социальная антропология является чем-то вроде историографического ремесла, а стало быть, чем-то вроде философии или искусства, в первую очередь подразумевает, что она исследует общества как моральные, а не как естественные системы, что она интересуется не столько процессом, сколько композицией, что она стремится к открытию моделей и закономерностей, а не естественнонаучных законов и что она скорее интерпретирует, чем объясняет явления, Данные различия имеют не просто словесный, но концептуальный характер. Понятия о естественной системе и естественном законе, извлеченные из конструкций естественных наук, доминировали в антропологии со времен ее зарождения, и сегодня, глядя назад, мы можем заметить, что они лежали в основаниях той самой

[270]

ложной схоластики, которая приводила лишь к грубым и амбициозным формулировкам. Взгляд на социальную антропологию как на род историо­графического ремесла, т.е. как на гуманитарную дисциплину, освобождает ее от подчинения подобным, по существу философским, догмам и, как ни парадоксально, дает ей возможность стать истинно эмпирической и в пол­ном смысле слова научной дисциплиной. Полагаю, что именно это и подра­зумевал Мейтленд, когда он говорил о том, что антропология должна пре­вратиться либо в историю, либо в ничто.

Я заметил, что следствия данного тезиса приводят многих ученых в бес­покойство. Беспокоятся они напрасно, ибо из предложения смотреть на антропологию как на род историографического ремесла, а не как на естест­венную науку вовсе не вытекает, что ее эмпирические исследования и тео­ретические выкладки должны стать в чем-то менее систематичными, Когда меня спрашивают, а каком направлении, по моему мнению, антропология должна в таком случае развиваться, я отвечаю, что она должна развиваться подобно социальной истории или истории общественных институтов, но не подобно чисто повествовательной политической истории. Если ученый, за­нимающийся социальной историей, хочет понять, к примеру, существо тех или иных феодальных институтов, он сначала старается изучить их в отдель­ной европейской стране и составить себе наиболее полное представление о них на конкретном материале этой страны. Затем он переходит к их иссле­дованию в других европейских странах, для того чтобы выяснить, какие черты являются общими для европейской цивилизации, а какие представляют собой местные варианты, Чтобы объяснить варианты, он пытается истолко­вать каждый из них как отклонение от определенного общего образца. Он стремится, таким образом, открыть закономерности, но не законы.

Разве мы можем претендовать на то, что мы делаем или способны сде­лать что-то большее в социальной антропологии? Мы беремся за изучение магии или системы родства в простейшем обществе. Если мы хотим рас­ширить наши познания об этих социальных явлениях, мы приступаем к их изучению во втором, затем в третьем обществе и т.д. Каждое новое иссле­дование, открывая новые сведения и ставя новые проблемы, выводит нас на более глубокий уровень познания и сообщает нам что-то более важное о тех явлениях, которые нас интересуют. В каждое новое исследование, стало быть, мы вкладываем новое значение и новую теоретическую перспективу. Такое продвижение возможно при соблюдении одного необходимого пра­вила: выводы каждого исследования должны формулироваться так, чтобы они не только перепроверяли выводы предыдущих исследований, но и обнов­ляли общую гипотезу, одновременно переводя ее на язык конкретных задач полевой работы.

Впрочем, мне кажется, что не этой стороной дела вызвано отмеченное беспокойство ученых. Действительно, любой человек, размышлявший над данным предметом, должен согласиться, что ученые, наиболее активно рато­вавшие за естественнонаучное понимание антропологии, на самом деле не провели исследований, в чем-то превосходящих работы тех, кто придержи-

[271]

вался противоположного взгляда на вещи. Более того, их исследования вряд ли чем-то отличались по своему типу от исследований противоположной стороны. Беспокойство это скорее проистекает из чувства, что в ту дисцип­лину, которая не стремится к формулированию законов, а следовательно, к предсказанию и планированию, не стоит вкладывать труда жизни. Я уже указывал, что данный нормативный элемент в антропологии, подобно концеп­циям о естественном праве и прогрессе, из которых он вытекает, является частью ее философского наследия. В последнее время нам то и дело наме­кали, что результаты естественнонаучного подхода должны находить при­менение в общественных и государственных делах, причем в Англии ударе­ние ставилось на колониальные проблемы, а в Америке — на политические и производственные. Более осторожные сторонники данного подхода все-таки замечали, что о прикладной антропологии можно будет говорить только тогда, когда наука продвинется гораздо дальше ее сегодняшнего состояния, но менее осторожные стали делать далеко идущие заявления о сиюминут­ном применении антропологического знания к общественному планирова­нию. Впрочем, как более осторожные, так и менее осторожные сторонники одинаково оправдывали антропологию с точки зрения ее утилитарного зна­чения. Надо ли говорить, что я не разделяю их энтузиазма и считаю саму изначальную позицию, приводящую к такому энтузиазму, наивной. Деталь­ная критика этой позиции заняла бы у меня слишком много времени, но я не могу не высказать одно замечание: история антропологической мысли ясно показала нам, что позитивизм с легкостью приводит к заблуждениям в этике, чересчур хладнокровному научному гуманизму и ersatz religions , примером чему могут служить Сен-Симон и Конт.

Я хочу завершить данную лекцию, просуммировав основные мысли, которые я пытался в ней изложить, и указав на то, в чем я усматриваю возможное направление развития социальной антропологии в будущем. Антропологи, сознательно или неосознанно находившиеся под влиянием позитивистской философии с момента зарождения их дисциплины, явно или неявно стремились — и по большей части до сих пор стремятся, судя по результатам их деятельности, — к доказательству того, что человек пред­ставляет собой механизм, а также к обнаружению таких социологических законов, с точки зрения которых можно было бы объяснить, запрограмми­ровать и поставить под контроль действия, понятия и представления чело­века. Данный подход подразумевал, что человеческие общества являются естественными системами, которые могут быть сведены к небольшому ряду изменяемых величин. Соответственно антропологи брали как модель для своих исследований ту или иную естественнонаучную дисциплину и тради­ционно отворачивались от истории, которая смотрит на человека с другой точки зрения, сторонясь, в свете накопленного опыта, всяческих формули­ровок безусловного характера.

Существовала, однако, другая традиция, более древняя, чем традиция мыслителей эпохи Просвещения, с другим подходом к изучению человече­ских обществ. В этой традиции человеческие общества рассматривались как

[272]

системы только в том смысле, что вся социальная жизнь всегда необходимо организована тем или иным образом, ибо человек, являясь разумным созда­нием, живет в мире, в котором его взаимоотношения с окружающими людьми должны быть упорядоченными и постигаемыми. Разумеется, я по­лагаю, что ученых, придерживающихся такой точки зрения, отличает более ясное понимание социальной реальности. Так это или не так, их число се­годня возрастает и, вероятно, будет возрастать в будущем, поскольку подав­ляющее большинство аспирантов, обучающихся сегодня на кафедрах антро­пологии, имеют общую гуманитарную подготовку, а не естественнонаучную, как это было еще 30 лет назад. В силу данной тенденции я склонен думать, что в скором времени в антропологии произойдет общий поворот к гумани­тарным дисциплинам, в частности к социальной истории, истории социаль­ных институтов, истории культуры и истории идей. Но, даже сменив ори­ентацию, антропология все равно сохранит свою индивидуальность, так как у нее останутся специфические исследовательские проблемы, приемы и тра­диции. Пожалуй, в течение некоторого времени основное внимание будет по-прежнему уделяться изучению первобытных и простейших обществ, но вместе с тем мне кажется, что во второй половине XX в. антропология ста­нет гораздо чаще заниматься сложными обществами, особенно обществами Ближнего Востока и Азии, и в системе нашего образования станет дисцип­линой, в некоторой мере смежной с востоковедением и дополняющей вос­токоведение, ибо последнее пока что понимается у нас преимущественно как изучение восточных языков и литературы. Другими словами, антрополо­гия обратится к исследованию разнообразных — как современных, так и исторических — обществ и культур неевропейских народов мира.