53. Реализм прозы позднего а.П. Чехова и его характерные черты

В 1887 и 1890 гг. Чехов выпустил сборники рассказов «В сумерках» и «Хмурые люди». От работы над лаконичными юморесками он постепенно обращается к созданию серьезных, публикующихся в «толстых» литературных журналах крупных произведений о России, о судьбах отечественной интеллигенции в преддверии социальных потрясений.

В 1890 г. Чехов, как врач, писатель, общественный деятель, совершает поездку на каторжный остров Сахалин, творческим результатом которой стала документальная книга «Остров Сахалин» (1895). Это нелицеприятное знание о крайних сторонах национального бытия повлияло на последующее творчество Чехова, в котором, по его собственному утверждению, после 1890 года «все просахалинено».

В прозе Чехова 1890 – 1900-х гг. целый ряд произведений посвящен интеллигенции («Дуэль», «Палата № 6», «Рассказ неизвестного человека», «Невеста», «Попрыгунья»), проблемам крестьянской жизни («Мужики», «В овраге», «На святках»), судьбам искусства в кризисную эпоху, отношениям народа и интеллигенции («Дом с мезонином», «Моя жизнь», «Новая дача», «Случай из практики»). Яркими образцами поздней религиозно-философской прозы стали рассказы «Студент» (1894) и «Архиерей» (1902). Особой утонченности психологического анализа внутреннего мира человека, его как великих возможностей, так и болезненных сторон, писатель достигает в рассказах «Человек в футляре», «Душечка», «Ионыч», «О любви», «Крыжовник», «Дама с собачкой», где отчетливо проступает жанровое своеобразие зрелой чеховской новеллистики, тяготеющей к рассказу «романного типа», который все чаще не просто вбирает в себя отдельные моменты личностного бытия, но, как и роман, передает целостность пройденного жизненного пути.

«Студент» (редигиозно-философский рассказ). В экспозиции рассказа – внешне «проходная», как это часто бывает у Чехова, бытовая зарисовка возвращения «с тяги домой» студента-семинариста Ивана Великопольского. Он возвращался по тропинке заливного луга и остро ощущал неуют ранней, еще по-зимнему холодной весны: «Когда стемнело в лесу, некстати подул с востока холодный пронизывающий ветер, все смолкло. По лужам протянулись ледяные иглы, и стало в лесу неуютно, глухо и нелюдимо. Запахло зимой». Неприютность этих тонущих в «вечерних потемках» мест подчеркивалась и далеким огнем, «светящимся… на вдовьих огородах». Внешние впечатления оживляют в сознании героя не менее тоскливые картины домашней жизни – убогого повседневного крестьянского существования: «Мать, сидя в сенях на полу, босая, чистила самовар», «отец лежал на печи и кашлял». Приобщившийся за время учебы в Духовной семинарии к историческим наукам студент мысленно соотносит сегодняшние обстоятельства с опытом прошлых веков и приходит к безрадостному выводу о том, что «и при Рюрике, и при Иоанне Грозном, и при Петре» жизнь была столь же многотрудной, имели место те же бедность и неустроенность простых людей, и «оттого, что пройдет еще тысяча лет, жизнь не станет лучше». Казалось бы, это ощущение дурной повторяемости бытия не имеет никакого противовеса.

Повествовательная часть рассказа открывается эпизодом, когда, садясь погреться у костра, Иван встречает двух крестьянок-вдов – мать и дочь: Василису, задумчивую «высокую пухлую старуху в мужском полушубке», и Лукерью, «маленькую, рябую, с глуповатым лицом… деревенскую бабу, забитую мужем». Здесь чрезвычайно значимым становится уточнение времени действия рассказа – Великая пятница, на что в экспозиционной части было указано как бы мимоходом. Это день, когда церковь вспоминает Крестные Страдания Спасителя, неслучайно, что одна из крестьянок, Василиса, отстояла накануне службу «двенадцати евангелий». Глубоко вдумываясь в тайну этого дня, студент в беседе с крестьянками начинает невольно припоминать подробности евангельского повествования о том, как в такую же холодную ночь у костра грелся апостол Петр, как во время Тайной Вечери он говорил со Христом, предрекшим ему последующее троекратное отречение. Студент вспоминает и о самом отречении Петра, трижды повторенным им в то время, когда первосвященники избивали его Учителя, и особенно останавливается на самом волнующем моменте, когда, услышав пение утреннего петуха, Петр вспомнил слова Христа, «очнулся, пошел со двора и горько-горько заплакал. В евангелии сказано: "И исшед вон, плакася горько"». Великопольский вслушивается в таинственное звучание этих наполненных огромным содержанием церковнославянских слов и дорисовывает в воображении картину этих событий: «Воображаю: тихий-тихий, темный-темный сад, и в тишине едва слышатся глухие рыдания».

Рассказ Великопольского – вовсе не назидающая проповедь, но глубоко личностное размышление, попытка проникнуть в сокровенный смысл этого плача апостола – плача, в котором слились воедино величие и уязвимость Петра, сила его любви к Учителю, глубина покаянного чувства и одновременно слабость, малодушие, лукавство земной человеческой природы. Рассказ студента вызвал живой эмоциональный отклик у обеих слушательниц.

Столь живая реакция крестьянок поразила главного героя и позволила ему интуитивно прозреть незримую, но живую связь между душевными муками Петра и слезами простых крестьянок, пролитыми спустя почти девятнадцать веков. Во взгляде студента на жизнь открывается теперь новое измерение. Оказывается, что связь времен заключена вовсе не только в повторении извечных человеческих скорбей, но и в непрерывности душевно-духовного опыта, в неослабевающей потребности души приобщиться к «правде и красоте». В финале рассказа этот преображенный взгляд на бытие передается торжественным строем речи автора, неслучайно напоминающего о молодых силах своего героя: «Невыразимо сладкое ожидание счастья, неведомого, таинственного счастья, овладевали им мало-помалу, и жизнь казалась ему восхитительной, чудесной и полной высокого смысла». Таким образом, «Студент» – это рассказ о прозрении личностью подлинных ценностей бытия, происходящем в предельно обыденной обстановке.

В прозе позднего Чехова нередко значительную роль играют повторяющиеся детали, несущие в себе потенциал символических обобщений. В этой связи обратите внимание на образ огня.

«Маленькая трилогия» (1898). Частями этой трилогии стали рассказы «Человек в футляре», «Крыжовник» и «О любви», объединенные как связанными между собой фигурами рассказчиков, так и общностью содержания, разносторонне раскрывающего тему оскудения человеческой души – в личностном и общественном планах.

Рассказ «Человек в футляре» композиционно вырастает из беседы учителя провинциальной гимназии Буркина и его приятеля, ветеринарного врача Ивана Ивановича Чимши-Гималайского. В ходе непринужденного рассказывания «разных историй» собеседники приближаются к раздумьям о различных человеческих типах – в особенности, о типе «людей, одиноких по натуре» как явлении не только социально-психологического, но и биологического порядка: «Быть может, тут явление атавизма, возвращение к тому времени, когда предок человека не был еще общественным животным». Это общее размышление и заставляет Буркина вспомнить о своем бывшем сослуживце, гимназическом учителе древнегреческого языка Беликове.

В духе гоголевских традиций личность Беликова раскрывается в россыпи портретных, жестовых, предметно-бытовых, речевых деталей, высветляющих проявления его «футлярности», глубинный комплекс страха перед бытием, прогрессирующую потребность «прятаться от действительной жизни.

Сюжетным поворотом, существенно углубляющим исследование характера центрального героя, становится история его знакомства с хохотушкой Варенькой. Чувство к Вареньке становится для Беликова жалким подобием любви, не окрыляющим, а, напротив, еще более подавляющим его душу. Здесь раскрывается характерный для Чехова психологический парадокс: герой сам становится страдающей жертвой того «порядка», который им насаждается: «…решение жениться подействовало на него как-то болезненно, он похудел, побледнел и, казалось, еще глубже ушел в свой футляр». Вторжение стихии жизни в беликовский регламент начинается с появившейся карикатуры на «влюбленного антропоса», с тягостного впечатления от катающейся на велосипеде Вареньки и оборачивается небывалым для него уходом с занятий, неловким падением с лестницы, а в итоге… смертью. Смерть Беликова столь же абсурдна и неестественна, как смерть Червякова («Смерть чиновника»); в обоих случаях она осмысляется как возмездие судьбы за ложное мировоззрение. Горькой иронией пронизаны слова рассказчика о том, что лишь в гробу – этом последнем «футляре» – Беликов, казалось, «достиг своего идеала». Этот уход из жизни обнаружил бессилие Беликова перед тем активным сопротивлением мертвящей футлярности, которое впервые в жизни он встретил со стороны учителя Коваленко. Позиции Коваленко близка и точка зрения собеседника Буркина Чимши-Гималайского, который еще в середине повествования произнес слова упрека в адрес «подчинившейся» Беликову и «терпевшей» его целых пятнадцать лет городской общественности.

В завершающей же части на безрадостное замечание Буркина о том, что после похорон Беликова «жизнь потекла по-прежнему, такая же суровая, утомительная, бестолковая», о том, «сколько их еще будет» – подобных «футлярных» людей – Чимша-Гималайский, выражая в значительной мере авторскую позицию, решительно протестует против дальнейшей пассивной примиренности с беликовщиной: «Нет, больше жить так невозможно!».

Поэтичной зарисовкой «кроткой и задумчивой природы» открывается и рассказ «Крыжовник». С вдохновенными размышлениями Ивана Ивановича и Буркина «о том, как велика, как прекрасна» Россия, по контрасту соотносится горестное повествование на этот раз Чимши-Гималайского о своем брате Николае Ивановиче.

В истории этой жизни преломилась сгубившая и душу Беликова «футлярность», но в более сложном, «замаскированном» своем воплощении. В отличие от Беликова, Николай Иванович не ставил целью подавление окружающих. Он сам был подавлен многолетней бесплодной службой в казенной палате, где годами «писал все те же бумаги». В его сердце зарождается, казалось бы, светлая мечта о собственной «маленькой усадебке», о выращенном в ней крыжовнике. Но парадоксальным образом это благое устремление, постепенно воспринимаемое героем как единственная, раз и навсегда заданная программа жизненного поведения, дает импульс для развития болезни «футлярного» сознания, о которой в своем комментарии говорит рассказчик: «Человеку нужно не три аршина земли, не усадьба, а весь земной шар, вся природа». Крайнее сужение личностного кругозора, схематизация картины мира приводят Николая Ивановича к пренебрежению к людям, что особенно ярко выразилось в истории с женой, к утрате полноценного человеческого облика: «Постарел, располнел, обрюзг… того и гляди, хрюкнет в одеяло». Будучи не только художником слова, но и медиком, Чехов рисует человека в комплексе его как психологических, так и физических состояний.

Речь героя утрачивает черты естественности и строится на комичных стереотипах, нелепых самовнушениях: он говорил «точно министр», «раз двадцать» назвал себя «дворянином», убеждал себя и окружающих в том, как «вкусен» в действительности жесткий и кислый крыжовник. Сомневающаяся, ищущая авторская мысль косвенно отразилась в заключительных критических раздумьях рассказчика о самодовольстве и самоуспокоенности людей, о необходимости для каждого ощущать рядом незримого «человека с молоточком», который пробуждал бы совесть. В этих раздумьях, как и всегда у Чехова, не готовые выводы, но ощущение недоверия к заданным теориям, ложным кумирам, ко всякого рода упрощениям: «Счастья нет и не должно его быть, а если в жизни есть смысл и цель, то смысл и цель вовсе не в нашем счастье, а в чем-то более разумном и великом».

Мучительная переоценка «не так» прожитой, подчиненной стереотипам жизни образует сердцевину содержания рассказа «О любви», представляющего своеобразную исповедь университетски образованного, «кабинетного человека» Алехина о своем драматичном любовном переживании.

Во внезапно возникшей, порывистой любви Алехина к замужней женщине, супруге товарища председателя окружного суда Анне Алексеевне то значимое и высокое, что проявилось и в «неотразимом впечатлении» рассказчика от этой женщины, и в их взаимном ощущении внутреннего родства, – постепенно все безнадежнее подавляется и растворяется мелочами повседневности, «странными недоразумениями». Живое чувство Алехина как бы помещается в некий «футляр», состоящий из бесплодной рефлексии героя о фатальной зависимости от среды, о непреодолимой власти «будней» над человеком: «Из одной обычной, будничной обстановки пришлось бы увлечь ее в другую такую же или еще более будничную». Мастерство психологического анализа в рассказе сопряжено с передачей парадоксальным образом разъединяющих любящих людей «совпадений» в их умонастроениях, поскольку и Анна Алексеевна «рассуждала подобным же образом», пыталась, как и Алехин, спрятаться от себя за броней стереотипа о невозможности «начать новую жизнь» и в то же время, подобно многим мыслящим героям зрелого Чехова, тяготилась неизживаемым «сознанием неудовлетворенной, испорченной жизни».Кульминация сюжетного действия выдвинута в самый финал. На единственное в жизни доверительное любовное объяснение героев перед расставанием накладывается, по сути перечеркивающее весь ход их предшествующей рефлексии понимание «ненужности» существования без любви.

«Ионыч» (1898). Проблема одряхления души, ее подчинения мертвящим шаблонам повседневного существования становится центральной и в рассказе «Ионыч», сюжет которого представляет историю превращения энергичного, готового послужить людям молодого доктора Дмитрия Ионыча Старцева в человека озлобленного и неповоротливого.

Произведение открывается емкой характеристикой провинциальной среды, зарисовкой нравов города С., того пошловатого «парада талантов», который являла семья Туркиных. Это и извечные, повторяющиеся из года в год шутки и речевые штампы Ивана Петровича («здравствуйте пожалуйста», «не дурственно»), и бесконечное чтение его женой Верой Петровной унылых романов собственного сочинения, и игра Екатерины Ивановны – Котика на рояли… Заданность этой никуда не движущейся жизни тонко передается в бытовых подробностях: «В кухне стучали ножами, во дворе пахло жареным луком – и это всякий раз предвещало обильный и вкусный ужин».

В фокус авторских наблюдений выдвигаются умонастроения попавшего в эту среду интеллигента – доктора Старцева. Его изначальный творческий настрой в отношении к жизни (любил ходить пешком, напевать), способность испытать пылкое чувство к Котику порождают внутреннее отталкивание от давящей скуки, которую он улавливает даже в пресловутой игре на рояли («рисовал себе, как с высокой горы сыплются камни»).

В изображении дальнейших событий жизни героя драматические элементы теснейшим образом переплетены с комическими. Очень показателен в этом плане эпизод несостоявшегося ночного свидания с Котиком на кладбище, когда, как бы в предвосхищение собственной судьбы, герой размышляет о том, что страстная жажда жизни, любви с течением времени оборачивается в небытие: он думал о том, «сколько здесь, в этих могилах, зарыто женщин и девушек, которые были красивы, очаровательны, которые любили, сгорали по ночам страстью, отдаваясь ласке».

В жизни Старцева, в истории его любви, в осуществлении врачебного призвания значительное оказывается все больше подавленным, растворенным в досадных мелочах, в хмуром течении безжалостного времени. Это и неудачное предложение Котику, которое он никак не мог сделать, поскольку в выбранный для этого момент оказывалось, что ее «причесывал парикмахер» и она «собиралась к клуб на танцовальный вечер»; это и поглощенность любимого существа узко понятой жизненной программой служения искусству: «Человек должен стремиться к высшей, блестящей цели, а семейная жизнь связала бы меня навеки.

Сквозным в чеховском повествовании становится мотив вяло текущего, неумолимо уходящего времени жизни. Это время предопределяет необратимые психофизические изменения в Старцеве. Постепенно он «пополнел, ожирел, тяжело дышит и уже ходит, откинув назад голову», перестает передвигаться пешком, а ездит на «тройке с бубенцами», напоминая в такие моменты некоего чудовищного «языческого бога». Внешне отъединяясь от местных обывателей, которые не разделяли его гражданских идеалов и в отместку прозвали его «поляком надутым», Ионыч в то же время сам отравлен бесплодным духом этой среды. На место былых дум о «благородной цели в жизни» приходит «языческое» служение «бумажкам, добытым практикой»; прежнее страстное чувство к Котику атрофируется и сменяется мучительной неловкостью и шаблонным повторением одного и то же вопроса, когда при нем упоминали о Туркиных: «Это вы про каких Туркиных? Это про тех, что дочка играет на фортепьянах?».

«Дама с собачкой» (1899). Конфликт усредненной обыденности и потребности человека в одухотворенном восприятии бытия становится стержневым в данном произведении.

В первой части рассказа изображена личность главного героя Гурова. Это филолог с университетским образованием, москвич, «готовившийся когда-то петь в частной опере», а теперь служащий в банке. В истории его жизни обращает на себя внимание драматичное несовпадение внутренних порывов души и хода уже сложившейся жизни. Служба в банке не отражает творческих потребностей его натуры, семейная жизнь с «солидной» женщиной, которую Гуров считал «недалекой, узкой, неизящной», превратилась для него в привычное лицемерие и фальшь, обернулась частыми и уже наскучившими изменами и породила насмешливое отношение к женщинам как «низшей расе». Это переживание неизбывной «скуки» повседневности и обусловило внешне случайное «курортное» знакомство Гурова с Анной Сергеевной на морском побережье в Ялте.

Во внешнем поведении, облике, речи случайно обольщенной женщины Гуров угадывает неловкость, нечто «жалкое», выдающее «угловатость неопытной молодости». Исповедальные речи Анны Сергеевны о семейном разладе в отношениях с мужем-«лакеем», о праздной, лишенной внутреннего содержания жизни изначально вызывают у Гурова досаду и скуку, но постепенно именно в этом стремлении превозмочь давление «будней» обнаруживается глубокое родство душ персонажей. Все более жгучее ощущение несовместимости одухотворенного и будничного начал приходит к Гурову в Ялте, где он улавливает контраст между «сказочной обстановкой – моря, гор, облаков, широкого неба» и «мельканием перед глазами праздных, нарядных, сытых людей»; затем проявляется в пору московской жизни, тонущей «в ненужных делах и разговорах». Привычное дистанцирование от инертного повседневного существования постепенно сменяется в Гурове активным стремлением преодолеть в самом себе этот заведенный порядок, чем объясняется его решение ехать к Анне Сергеевне в город С. Растущее раздражение против вялой, ненужной жизни порождает в душе героя ненависть к «серому забору», отделявшему его от любимой женщины, к толпе в местном театре, где были «все со значками», подобными «лакейским номерам». Последующие тайные встречи с Анной Сергеевной в Москве рассекают душевное бытие Гурова на «две жизни» – «явную» и «настоящую, самую интересную жизнь».

Финал рассказа остается «открытым». Надежды героев на обновление жизни, на то, что «еще немного – и решение будет найдено», парадоксально смешиваются со скептическим чувством иллюзорности всего происходящего, с посещающей Гурова, который «постарел… за последние годы», мыслью о неизбежном исчерпании и этого любовного чувства: «Анна Сергеевна привязывалась к нему все сильнее, обожала его, и было бы немыслимо сказать ей, что все это должно же иметь когда-нибудь конец; да она бы и не поверила этому».

Романов Чехов так и не написал, но его рассказы можно назвать микро-романами, в них вся жизнь.