1 Cochin a. L.'esprit duiacobinisi

2 Ibid. P. 123. 4bid. P. 178.

г. P. 161.

_Ир

204 Современная политика

релли, Кондорсе утопия перестала мыслиться как таковая: счастливо общество может быть осуществлено в истории благодаря действии людейи одних только людей. Классическая формулировка ратовала за упорный, продолжительный труд, никогда не способный достичь сво его завершения вследствие совершенствования нравов; эта формули-ровка делает золотой век вполне представимым или достижимым бла­годаря простому изменению законов (изменению, которое у Кондор-се определяет или ускоряет течение истории). Таким образом, люди совершили Революцию, завершившуюся Террором, не только пото­му, что после 1750 г. они собирались вместе, чтобы время от времени разговаривать в рамках небольших «демократических» сообществ, но также и потому, что вследствие развития идей они ощутили себя пол­ностью свободными от традиционных принципов и вооружились уве­ренностью в способности рациональными методами достичь челове­ческого счастья. Итак, милленаризм не просто мирно существовал, он положил начало интеллектуальной лихорадке, которая могла способ­ствовать действию социальных механизмов, вскрытых Кошеном. Идеи сохраняют известную автономию в своем существовании.

Опостен Кошен придает слишком большое значение социологии, а его социология лукавит вследствие его враждебного отношения к де­мократии. Кошен был традиционалистом, и его исследование завер­шается критическим анализом функционирования демократических обществ: «Разгадкой революционной тайны будет социология демок­ратического феномена»,' а точнее — обществ, основанных на принци­пах чистой или прямой демократии. Одни и те же правила организа­ции должны повсеместно иметь одни и те же следствия, и О. Кошен неоднократно связывает сообщества XVIII века с избирательными ме­ханизмами американских или английских партий своего времени или якобинцев 1793 г. с радикалами 1909 г. Но подобная связь явно оши­бочна. Ход истории полностью опроверг Кошена, не замечающего не­которые принципиальные различия: партии, о которых он говорит, не являются ни основанными на принципе единодушной демократии, ни носительницами милленаристских идей. Сообщества мысли, став­шие революционными клубами, на самом деле предстают прообразом партии другого (специфического) типа, свидетелем действий которой Кошен не был, — ленинской партии.

В более общем виде нам представляется ошибочным видеть в рево­люционных принципах, доведенных до крайности, доведение до край­ности демократических принципов (как это делает, следуя за Кона­ном, Франсуа Фюре). На самом деле, нам кажется, что демократиче-

¹ Cochin A. LaRevc

ion et la pensee libre. P. XXII.

Идеологические революции (I) 205

даципы, на которые ссылаются революционеры, включены в теорию (идеологию), извращающую их смысл. Народ револю-"""^еров — это не реальный народ, он существует в идеологическом

уме он не имеет иной конкретной идентичности кроме той (меня-*^>а3 ейся) которой наделяет его идеология. Так, одни и те же люди (Ро-fil пьер и/или Сен-Жюст), постоянно ссылаясь на волю народа, отча­янно сопротивляются необходимости обратиться к реальному народу, чтобы сразу же решить судьбу короля, приветствуют действующий На­род в «народные дни», а затем, после падения жирондистов, отождест­вляют Народ с его представительными органами, прославляют прямую демократию, а затем в конце периода объявляют ее бесполезной, по­скольку теперь Народ уже имеет верных представителей... Такая под­мена абстрактным и фиктивным Народом народа реального является не крайним следствием демократического принципа, но радикальным разрывом, оправдывающим узурпации, вооружая узурпаторов всемо­гуществом «народа». Само это всемогущество «народа» или его суве­ренной воли в данном контексте не является демократической идеей, доведенной до своих пределов, это фальсификация демократической идеи, поскольку последняя подчинена идеологическому представле­нию о Народе: демократические принципы здесь дают оружие в руки тех, кто во имя идеологической сверхреальности провозглашает себя представителями «народа». Другими словами, революционные прин­ципы не являются крайней или извращенной версией демократиче­ских принципов. Они представляют собой нечто иное, что искажает природу демократических принципов, дабы узурпировать власть и на­деть на реальный народ ярмо Народа абстрактного.

Идеология и динамика Французской революции. Необратимую специ­фичность революционным принципам придает тот факт, что они обра­зуют идеологию. Как это хорошо заметил Кошен, революционеры мыс­лят и действуют по новым правилам, они принадлежат неизвестному Доселе миру мысли, но разрыв этот обусловлен иными причинами, не­жели порочные или извращенные демократические идеи.

Как представляется, краеугольный камень революционных прин­ципов — считающаяся бесспорной уверенность в обладании ключом к преобразованию мира. Революция разделила историю надвое, окон­чательно порвала с осуждаемым миром, открыла новую эру в истории (что символизирует революционный календарь). Милле нар истекая (секуляризированная) идея достигает своего пика у якобинцев — Ро-спьер без конца упоминает это радужное будущее, «царство вечной _лм^{раведлив}°сти», «власть мудрости, справедливости, добродете-но она работает уже с первых дней Революции. Даже Мирабо ■ и «всеобщее братство*. С этой

предсказывав «некоторое с

206 Современная политика

Идеологические революции (I) 207

точки зрения Церковь может казаться только препятствием в сил принципов ее управления и одновременно самого ее учения.' Милл_е наристский разум не смог бы допустить конкуренции, он направлен на дискредитацию римской религии, связываемой с суеверием или фанатизмом, и в год II, когда усилится стремление к дехристианиза-ции, он лишит святости храмы, чтобы поставить их на службу собст­венному культу (так, Собор Парижской Богоматери был преобразо­ван в храм Разума). Такая политика не была присуща одним лишь яко­бинцам, основы ее закладывались уже представителями Конституци­онного собрания: монашеские обеты были запрещены, служители Церкви приравнены к государственным служащим, религия подчине­на социальной функции под опекой государства. Во время парламен­тского заседания 1 июня 1790 г. Камю, один из главных авторов «Гражданской конституции духовенства», делает следующее примеча­тельное заявление: «Церковь принадлежит государству, а не государ» ство — Церкви; мы — национальное собрание, мы безусловно облада­ем властью изменить религию, но мы не сделаем этого.»²

И тогда выясняется, что идея воли народа, единой, суверенной и непогрешимой, вторична по отношению к тому, что составляет осно­вополагающий принцип идеологии: милленаристская вера, превра­щенная в рациональную и бесспорную уверенность. Вовлеченный в процесс Народ лишь поддерживает или «инструментализирует» эту уверенность, которой действительно подчинена его воля. Как мы уже отмечали. Народ может желать лишь то, что диктуют ему революци­онные принципы, т.е. прежде всего и главным образом прочную реа­лизацию царства Справедливости, Братства и Счастья.

Этот милленаристский Разум стоит у истоков революционных принципов, но одного его недостаточно, чтобы придать им статус иде­ологии (в том смысле, в каком мы определили это слово). Для того, чтобы идеология, представляющая собой деятельную доктрину, обре-

свиль преде

¹ В «Старом порядке и Решпк _г ^ . ,,.

иозной страсти как случайный момент Революции. Но параллел!

[ретацией (ошибочной, как нам представляется) в одном замечать ■н объясняет (что плохо сочетается с дальнейшим его

гию, противопоставляющую принципы философов (: _ _

опиралась главным образом на традицию — презрение ко всем институтам, основанным на

,1.™™ -- _ю сословий» (Токвиль А. Старый порядок и "Револ!

■читании прошлого, индивидуальным раэумст

Й философский фонд, 1997. С. 122).

Р. 197.

[) принципам, которые олицетворяла или защищала Церю

,hopMy, милленаристский Разум должен подпитывать револют да ф°Р ' _{и ИХ связь} д_ОЛЖна выражаться манихейским

ЛуЮ ВОЛ1" «"- " ^^ ™„™,_{ЛЦМ1гао}

ШИОН-

дуа-

[зошла идеологическая кристаллизация, получившая за-в сообществах мысли и катализировавшаяся (в химическом

еле й этих сообществах, по Кошену, не позднее весны 1789 г. Милленаристский Разум в абсолютных понятиях противопоставляет

ядущую эпоху сегодняшнему миру, революционная воля дублирует тот радикальный разрыв во времени радикальным разрывом в соци-\bHOM мире. Отношение к этому историческому искуплению, т.е. к революции, становится демаркационной линией, решительно разде­ляющей всех людей на две категории — хороших и дурных. Мир раз­деляется на два лагеря, всякая двусмысленность стирается; добро и зло отныне не подразумевают никаких степеней различия, они связа­ны с сущностью людей, а история сливается с непрекращающейся борьбою между людьми двух типов — невинными или виновными в соответствии с метафизическим декретом. С самого начала Револю­ции установлено разделение ролей: с одной стороны, патриоты, друзья свободы, с другой, —аристократы, пособники деспотизма... От Мирабо до Робеспьера революционный дискурс развивается в мани-хевских понятиях. Ценности обозначены, а смысл слова искажен: свобода, тирания, варварство, человечность, фанатизм... не соотно­сятся больше с ситуациями, действиями или чувствами, они консуб-станциональны действующим лицам. На «языке свободы» (Мирабо) свобода, человечность становятся атрибутами лагеря. Свобода может угнетать, а человечность использовать насилие, но они все равно ос­таются свободой и человечностью; параллельно деспотизм или тира­ния могут оказаться слабыми, нерешительными или колеблющимися, но они от этого не утрачивают своей деспотичной или тиранической природы. У якобинцев и, в частности, у Робеспьера, такая алхимия, скрывающая или искажающая смысл слов, становится систематиче­ской. «Наказать угнетателей человечества, — восклицает, например, Неподкупный, — это милосердие; простить их — это варварство, отве­том на жестокость тиранов может быть только жестокость — жесто­кость республиканского правительства исходит от благодеяния» (речь

обеспьера 17 февраля 1794 г.). Природа действий отступает перед чностью действующих лиц. В итоге все сводится к главной дихото-гой" ° ^{ОДНой CTQ}P°™, Народ, невиновный по своей природе, с дру-те о ^ВРа™ ^НарОда' ^над^еленные метафизической виной. В результа-вые — " ^{ВСС ДОЗВолено}- Другим же все может быть запрещено. Пер-яьляе ^ЭТ° "^{а Самом деле те} (поскольку определение действующих лиц прелст"' ^{Продуктом} идеологии), кто якобы олицетворяет Народ или ^{ВЛиет ег}о. другие же — это те, кого первые осуждают или иск-

208 Современная политика

лючают, зачисляя их в категорию врагов народа (эта категория объе­диняет всех исключенных на основании одного лишь критерия их ис-ключенности, в нее поочередно будут зачислены Двор, непокорные священнослужители, эмигранты, король, фейяны, жирондисты, дан-тонисты, бешеные...).

Таким образом, социальный мир мыслится в манихейских поня­тиях, и эти понятия исчерпывают всю социальную реальность. Слу­чайность, непредвиденное, нежеланное уничтожены, существует лишь два экспликативных принципа — действие людей хороших и действие людей дурных. Социальный мир в глазах революционеров — это мир воль, мир, во всем податливый доброй или злой воле людей. В таком случае зло объяснимо только действием злодеев. Революция беспрестанно изобретала ужасающих врагов и/или «дьяволизировала» врагов реальных. С 1789-1790 гг. революционеры, еще имевшие дело с очень слабыми соперниками, различают многочисленных врагов, втихомолку плетущих заговоры. Именно тема заговора получит в ходе Революции многочисленные вариации. «Перечислить все разновид­ности идеи заговора в революционной идеологии просто невозможно, это воистину центральное и полиморфное понятие, на основе которо­го мыслится и организуется уже само действие... С самых первых со­бытий Французской революции эта идея захватывает все уровни куль­туры: крестьяне в дни Великого Страха вооружаются против заговора бандитов; парижане в ответ на заговор Двора штурмуют сначала Бас­тилию, а потом Версаль; депутаты узаконивают это восстание, ссыла­ясь на предотвращенные им заговоры... В результате заговор оказыва­ется единственным равным противником Революции, поскольку он создан по ее же подобию. Как и она, абстрактный и вездесущий, он, в противоположность ее публичности, сокрыт. Он извращен и зловре­ден, она добродетельна и приносит всеобщее благоденствие. Это ее негатив, ее оборотная сторона, ее антипринцип.»¹

Подобно милленаристской идее, этот манихейский дуализм, ко­нечно же, набирает силу по мере «продвижения» Революции. В 1789 г. он определяет интеллектуальные рамки революционного мышления и дискурса; в момент якобинского господства он превращается в плотную сетку, накладываемую на все формы социальной жизни. Из нее не может ускользнуть ни один аспект поведения — политическая добродетель направляет добродетели частные, — ни одно из действу­ющих лиц не способно от нее избавиться. «Вы должны, — восклицает Сен-Жюстстрибуны Конвента, — карать не только изменников, ной равнодушных; вы должны карать тех, кто остается Бездеятельным в

¹ Фюре Ф. Указ. соч. С. 62.

Идеологические революции^) Щ

Республике и ничего не делает для нее» (речь 10 октября 1793 г.). Толь­ко война возможна между обоими лагерями: «Между народом и его врагами нет более ничего общего, кроме меча» (Сен-Жюст, 10 октяб­ря 1793 г.). «Революционное правительство всемерно должно обеспе­чить добропорядочным гражданам национальную защиту; врагам же народа оно должно обеспечить только смерть» (Робеспьер, речь от 25 декабря 1793 г.). Великий террористический закон от 22 Прериаля вы­водит следствия из этих принципов: революционный трибунал отны­не должен произносить лишь два приговора — оправдание либо смерть. Существует только один критерий для правосудия — принад­лежность к Народу или к партии врага. В первом случае невиновность доказана, во втором — ошибка неисправима и заслуживает лишь од­ного возмездия — эшафота.

Огюстен Кошен прекрасно проанализировал собственно револю­ционную динамику, но его интерпретация заслуживает некоторых ис­правлений, как и в предыдущем случае. Идея единой воли Народа, не­сомненно, в значительной степени способствовала развитию цепи ре­волюционных событий, но она скорее предстает в качестве вспомога­тельного принципа, нежели принципа движущего. Движущий прин­цип — это, Как нам представляется, глобальная идеологическая на­правленность.

Взглянем на вещи повнимательнее. Движение, повлекшее за со­бой Революцию, включает в себя две взаимосвязанные составляю­щие: с одной стороны, череда чисток и беспредел, с другой, — столк­новения между принципами и реальностью. Если справедливо утвер­ждение о том, что Революция никогда не ведала прочности, то следу­ет добавить, что данная формулировка верна в двух различных смыс­лах: власть при Революции все время оставалась непрочной, револю­ционные изменения никогда не объявлялись завершенными — и это вплоть до Бонапарта в обоих случаях. Однако же данное различие не вызывает сомнений в идеологическом единстве революционной ди­намики с 1789 г. до 9 Термидора. Злоупотребления следовали друг за другом всегда в одном направлении — в пользу самых крайних эле­ментов и от имени Революции, постоянно незавершенной и подвер­гающейся опасности. Следовательно, если эта череда узурпации в ка­кой-то мере опиралась на фикцию и неопределенность воли народа, то она неотделима от столкновения между идеологией и реально­стью. Идеологический проект наталкивается на реальность, сопро­тивление реальности рассматривается как работа заговорщиков, и тогда революционная воля выражается в забегании вперед: нужно продолжать Революцию, вести ее до конца, до «полного разрушения

210 Современная политика

всего, что ей противостоит» (Сен-Жюст). Препятствие, которое ре­альность противопоставляет идеологии, предстает в качестве главно­го фактора радикализации Революции в двух формах: приход к власти наиболее радикальных элементов, радикализация их политики. По приходе к власти якобинцев волюнтаризм и субъективизм усилива­ются, углубляя разрыв между нормальным мнением и идеологиче­ским дискурсом. В 1794 г. в тот момент, когда все нормальные люди несут бремя террора, Робеспьер прославляет нового человека, кото­рый станет плодом Революции.¹ Но этот новый человек не торопится появляться на обломках Старого порядка. Значит, его нужно создать или, выражаясь официально, возродить: таков предмет социологиза-ции сознаний, институционализация которой формируется вместе с заменой недели на декаду, воскресенья на десятый день декады, тра­диционных религиозных праздников на праздники гражданские и революционные памятные дни, вместе с запретом на колокола, эти «барабаны священников», вместе с посадкой деревьев свободы (зача­стую вместо поверженных крестов), началом введения системы рево­люционного воспитания (учителя, вынужденные получить «серти­фикат гражданства», преподавать «революционную мораль», дети, снабженные революционной азбукой и революционным катехизи­сом), официальным прославлением республиканской религии Вы­сшего существа... Как говорил Бийо-Варенн, «народ, который хотят сделать свободным, нужно в какой-то степени воссоздать» (доклад Конвенту 20 апреля 1794 г.).

Но Робеспьер пал, и революционное развитие остановилось. Буду­чи чистым идеологом, Робеспьер хотел пойти наперекор природе и стал жертвой естественного чувства — страха. Опасаясь за собствен­ную жизнь, термидорианцы объявили о приостановке движения и не смогли с этой приостановкой совладать. Все, что было зажато, стисну­то, заторможено, вспыхнуло вновь с такой силой, что гражданское об­щество вышло из-под их повиновения. Революционная идеология не умерла 9 Термидора, но она в значительной степени утратила свою си-

4>

¹ Так, он говорит: «Мы хотим заменить в нашей стране эгс сти — честностью, обычаи — принципами, тиранию мира — ш презрение к несчастью — презрением к пороку, дерзость — гордостью, тщесла­вие — величием души, любовь к деньгам — любовью к славе, доброе общество — хорошими людьми, интриги — заслугами, остроумие — гением, напыщенность — истиной, скуку сладострастия — очарованием счастья, мелочностырандов — вели­чием чести, добродушный, легкомысленный и несчастный народ — народом вели­ким, могущественным и счастливым, т.е. все пороки и нелепые стороны монархии всеми добродетелями и чудесами Республики» (речь в Конвенте 17 февраля 1794 г.).

Идеологические революции (I) 211

■Итак, идеологическая революция потерпела поражение. Она по­терпела поражение на двух фронтах: идеология никогда не была воп-лошена в реальности, а идеологическая власть просуществовала лишь некоторое время. Первое из этих поражений свойственно всем идеологическим революциям, второе же, не зависящее от первого, — не всем. Падение Робеспьера выражает отнюдь не крушение идеоло­гии, но крушение механизмов власти, находящихся на службе идео­логии. Робеспьер был жертвой разобщенности партии якобинцев и неумения управлять аппаратом власти. Якобинская партия является прообразом партии ленинской, но она не обладала иерархическим и монолитным характером. Ленин усовершенствует метод, и этот усо­вершенствованный метод позволит большевистской революции прийти к прочной победе идеологической власти вопреки новому крушению идеологии.

q штпгаОДЛэцдкндв *жквпу: явдпч-япэг.

f

■в

I

X. Идеологические революции |

Большевистская версия идеологической революции имеет перед французской, так сказать, версией то преимущество, что является бо­лее чистой, более явной и более законченной. В определенной мере ее легче анализировать. В октябре 1917 г. группа революционеров, воо­руженная систематической и законченной идеологией, при общем смятении неожиданно завладевает властью, оказавшейся почти нико­му не принадлежащей в обществе, пребывающем в состоянии анархи­ческого распада. Им удается сохранить и укрепить эту власть и, как следствие, идеология более основательно и прочно перейдет от воз­можности к действию. История Советского Союза в основе своей есть история борьбы идеологии против реальности или, точнее, это исто­рия одновременно крушения идеологии и ее триумфа. С одной сторо­ны, мы имеем налицо крушение, поскольку социализм так и остался неуловимым. Конечно, в определенном смысле социализм действи­тельно существовал, так как Революция низвергла капитализм и обоб­ществила средства производства и обмена, но связанное с этим пере­воротом обещание не было сдержано, и социализм в качестве «земли обетованной» остался фикцией. С другой стороны, это радикальное поражение сопровождалось исключительными успехами: в течение нескольких десятилетий режиму удавалось преодолевать крушение идеологии, на которой покоилась его легитимность. Идеология стол­кнулась с сопротивлением жизненного уклада, но она победила на словах, породив беспрецедентный режим, навязавший своим поддан­ным «бесчеловечное господство воображаемого» (Борис Пастернак). Если данное толкование верно, то нужно осознать непонимание большевистской революции и порожденного ей режима: как объяс-

_{т_}

Идеологические революции {II) 213

,; нить слепоту стольких экспертов, интеллектуалов, политических дея­телей, начиная с 1917 г.? Конечно, причин тому много, но, как пред­ставляется, главные причины связаны с самой природой эксперимен-V та. Первая, самая явная, но не самая главная трудность связана с по-Ш-датической победой идеологической власти. Победители постоянно Ж Манипулировали информацией и переписывали историю, делая то и «„другое систематическим образом. Чтобы дойти до сути вещей, нужно было проникнуть сквозь идеологическую завесу, благодаря которой на протяжении многих лет удавалось в значительной степени навязы­вать внешнему миру исключительно ложный образ реальности. Се­годня эта завеса пала, но идеологическая пропаганда оставила свои следы.

Тем не менее главное препятствие состоит не в этом. Его природа сродни природе той преграды, что противостоит постижению Фран­цузской революции. Чтобы понять идеологические революции, нуж­но «пройти сквозь зеркало», т.е. одновременно проникнуть в иной, чуждый мир и преодолеть естественное чувство отвержения невероят­ного. Главная трудность состоит в том, чтобы сохранить разум внутри универсума, координаты которого не имеют ничего общего с коорди­натами нашего мира, и не отступить перед тем, что a priori трудно счи­тать истинным. Невероятное — это прежде всего размах совершенных зиодейств. Союзником преступной практики советских коммунистов, как и якобинцев, нацистов или красных кхмеров, всегда выступал страх людей думать, что возможно худшее. В Советском Союзе худшее закончилось вместе со сталинской эпохой, но невероятное не пере­стало быть истинным в менее крайней форме вплоть до конца режима в 1989-1991 гг. Быть может, в него еще труднее верилось, поскольку на поверхности режим выглядел стабильным, а повседневная жизнь — мирной. Однако, предупреждал Александр Зиновьев, «если вы хотите научиться понимать нашу жизнь, то вам прежде всего нужно научить­ся ходить вверх ногами» («Зияющие высоты»).

Ленинская идеология

Ленин считал себя верным учеником Маркса и пытался предста­вить свои действия и свою теорию как единственно возможное или правильное применение марксистского анализа. Но своими действи­ями и развитием своих идей он привел к разоблачению Маркса, дан-Ному историей. Большевистская революция и построение нового ре­жима есть прежде всего дело одного человека. Ленин совершил рево­люцию и в какой-то мере держал ее в своих руках, он был автором и

Современная политика

инициатором нового режима и не переставал быть его опорой. Совет­ская история — это прежде всего дело человека (и группы людей) и в то же время она порождена логикой определенных идей. Причина то­му проста: Ленин — это идеология, ставшая человеком. В еще боль­шей степени, нежели Робеспьер, Ленин абстрактен, безличен, его личность лишена содержания, в какой-то мере поглощена императи­вами идеологии. Он лишен пороков, конкретных страстей, он живет ради одной только цели — Революции.¹ Как теоретиком им двигало не столько интеллектуальное любопытство или беспристрастные поиски решения. Все вопросы, в том числе и эпистемологические, обретали смысл лишь в зависимости от революционной цели, а все ответы но­сили характер политических действий. Ленин, этот чистый homo ideo-logicus,¹ сливается с созданной им самим идеологией и смешивает лю­дей, в том числе и самого себя, с простыми орудиями исторического процесса, управляемого идеологией.

Марксизм, манихейская версия. «Учение Маркса, — пишет Ле­нин, — всесильно, потому что оно верно. Оно полно и стройно, оно дает людям цельное миросозерцание, непримиримое ни с каким суе­верием ни с какой реакцией, ни с какой зашитой буржуазного гнета. Оно есть законный преемник лучшего, что создало человечество в XIX веке в лице немецкой философии, английской политической экономии, французского социализма».³ Для Ленина Маркс распрост­ранил науку о материи на человеческую материю и тем самым дал за­конченную теорию социального и исторического мира. Мир полно­стью материален. Маркс раскрыл его законы, применимые к человеку и к истории, и отныне универсум лишен всякой тайны. Ленин не пре­тендует на философскую оригинальность, и его мышление коренится

Валеш

¹ См.: ВехшцопА. Les origines intellectuelles du leninisme. P.: Calmann-Levy, 1977. Ph. XI «Lenine». Беззясон, в частности, упоминает следующий эпизод: «Мы видим его в 1907 г., в тот момент, когда он покинут почти всеми. С «холодным и злым» ли­цом он принимает Валентинова и спрашивает у него: «Принадлежите ли по-преж­нему к нашей группе? — Да, — Так вы еще не вышли из нее? Яхотел бы прежде все­го узнать об этом, потому что в противном случае я бы отвернулся и не сказал бы вам больше ни слова, Я не буду спрашивать у вас, почему вы не подписали протест тридцати семи большевиков, мне сказали, что у вас были личные проблемы. — Я потерял сына. —Так объяснение в этом или в чем-то другом? Впрочем, меня это не очень интересует. Я должен сообщить вам более важные вещи». И убежденность ГТрнинл Runs гтпп о-*,.^ логика его системы столь захватывающа, что бедный ак будто бы протест тридцати семи большевиков действи-|раздо больше, чем смерть собственного сына» (С.201).

^: Homo ideologicus — чел* ³ Ленин В.И. Три источ! собр. соч. Т. 23. С.40.

логический (лат.) — Прим. перев.

и составных части марксизма (1913) // Полн-

Идеологические революции (И) 215

в железной вере в верность марксистского анализа и в обещанное бу­дущее — социализм.

f : Каковы же особенности ленинизма? Ленинизм можно рассматри-Ь адть как чистую идеологию, потому что, вдохновленное милленарист-ской верой, мышление Ленина все устремлено к единой цели — Рево­люции — и обедняет или искажает Маркса, превращая его филосо­фию в манихейство, волюнтаризм и субъективизм.

Ленинизм — это дуализм. Борьба противоположностей — ключ к всеобщему объяснению, классовая борьба — ключ к истории, борьба, которая сейчас противопоставляет народ его эксплуататорам, проле­тариат — буржуазии, или в своей географической версии (ленинская новация) империализм — Революции или социализму. Это тоталитар­ное видение мира, считающееся научно доказанным, постулирует не­разрешимый антагонизм между силами Добра и силами Зла и все со­относит с ним. Не существует ни истины в себе, ни естественной мо­рали: истина и мораль консубстанциональны делу, они носят классо­вый характер. Этот дуализм не знает исключений: религия, наука, мо­раль, искусство, законы... в конечном счете имеют смысл, лишь буду­чи соотнесенными с классовой борьбой. Ленинская риторика посто­янно развивается по бинарному типу: либо.., либо... О любой челове­ческой деятельности можно судить лишь в зависимости от того лаге­ря, к которому она принадлежит, — либо к лагерю пролетариата, либо к лагерю буржуазии. Третьего не дано, и не существует беспристраст­ных результатов. Если Маркс в «Капитале» анализирует капитализм как систему, то Ленин видит повсюду лишь две борющиеся силы. Мир с точки зрения Ленина — это мир воль, следовательно, зло объяснимо лишь действием злодеев. Он постоянно раскрывает и разоблачает — конечно же, после Революции, но также и до захвата власти, — орга­низованное и скрытое действие, все время представляющее угрозу. «Мы окружены со всех сторон врагами, и нам приходится почти всег­да идти под их огнем».' Манихейский дуализм естественным образом порождает наваждение заговора.

Таким образом, политика объединяет все, все подчиняет себе, а политика — это война, война двух сил. Из этого следует, что, напри­мер, нет существенного различия между царским самодержавием и английским режимом — оба они принадлежат к проклятому лагерю. Из этого следует также, что нет естественного различия между напи­санием философского трактата и использованием вооруженного на­силия — оба случая являются методами борьбы. Вопрос о средствах совершенно не ставится во всеобщих понятиях: тому, кто принадле-

е. Т.6. С. 9.

.?Гд.1//Та»

'Ленин В. И. Что

216 Современная политика

жит к лагерю Справедливости, дозволено все. Уже в своих ранних ра­ботах Ленин выводит крайние следствия из принципа классовой борьбы, и его сила в дискуссиях, противопоставляющих его другим марксистским течениям, состоит в той железной логике, разворачива­емой им исходя из этого общего для них принципа, исключающего любые нюансы и любое отклонение.

Так, если мысль Маркса «многозначна и неисчерпаема» (Р. Арон), то мысль Ленина одновременно рудиментарна и связна. Интеллекту­альный горизонт Маркса и Энгельса был гораздо более широким, чем у Ленина, они не оставляли без внимания преемственность в развитии цивилизации и не сводили все человеческое творчество к классовому содержанию. Однако Ленин лишь довел до конца фундаментальные принципы исторического материализма. Ленин обеднил Маркса, но он последовательнее его.

Ленинская теория Революции. Смертельная война, к которой все сво­дится, имеет неизбежный исход — Революцию, т.е. победу Пролетари­ата, который неминуемо принесет спасение, т.е. социализм и разреше­ние многовековых проблем человечества. В этих условиях политиче­ское действие совпадает с действием революционным. Все, что в лени­низме принадлежит собственно Ленину, относится главным образом к теории Революции. Эта теория отклоняется от ортодоксального марк­сизма (если только можно говорить об ортодоксальном марксизме), в частности, в двух ключевых моментах: Ленин de facto преодолевает за­коны исторической необходимости, чтобы проповедовать то, что в дей­ствительности является революционным волюнтаризмом, и чтобы вве­рить разрешение задачи революционного мессианизма уже не реально­му пролетариату, но организованному меньшинству, партии.

Марксизм Плеханова и меньшевиков ставил Революцию в зависи­мость от вызревания ее объективных условий. История в своем разви­тии проходит через необходимые этапы: русское общество должно бы­ло прежде всего достичь уровня развития, который сделает возможной буржуазную революцию, и только когда та принесет свои плоды, нуж­но будет думать о революции социалистической. Предварять ход исто­рии означало бы прийти к диктатуре, спровоцировать страшную не­разбериху. У Ленина — иная точка зрения. Для него нет ничего хуже сохранения царизма, кроме именно буржуазной революции, которая привела бы к укреплению либерального правления. Ленин сгорает от нетерпения, и для него главным является не столько вопрос об уровне социально-экономического развития, сколько вопрос о практических условиях овладения государством. v<Главный вопрос всякой револю­ции — это вопрос о власти» («О двоевластии», 9 апреля 1917 г.). Борьба

Идеологические революции

217

1L

1 противопоставляет классы друг другу, но ее исход решается на уровне щ государства. Как разъясняет Ален Безансон, «исходить нужно именно Виз понятия власти, из возможностей ее взять и сохранить, остальное в придет само собой. Сочтя, что мировая война якобы открывает воз-• можность прорыва в цепи империалистических государств и захвата j русского государства, он /Ленин/ сразу же решил начать процесс ми-г ровой революции. Неважно, что нищенский удел России заранее раз-2. рушал идею социализма, как она существовала во Втором Интернаци-у онале. Главное — начать революцию... Конечно, они (политические S." деятели) связаны необходимостью, они способны эффективно дейст-f воватьлишь в соответствии с управляющими ими научными законами. ^г Но, обладая, благодаря марксизму, прекрасным знанием этих законов, \ революционная партия у власти сможет обеспечить в данной области идеальные условия для саморазвития. Она подготавливает поле, рас­чищает препятствия, ориентирует в нужном направлении, и все пойдет само собой и, главное, гораздо быстрее. Власть обеспечивает истори­ческому развитию сокращение пути. Таким образом, никогда не быва­ет слишком рано взять власть, и самая возможность ее взятия доказы­вает, что настал момент для ее захвата.»¹ Тактический оппортунизм Ле­нина представляет собой иной аспект этого волюнтаризма. При захва­те власти Ленин определяет своих союзников и лозунги в зависимости от соображений практической эффективности. Партия должна ис­пользовать все формы сопротивления Старому порядку, упорядочить весь революционный потенциал — крестьянские требования, направ­ленные против пережитков феодализма, национальные движения, ре­лигиозное сопротивление ортодоксии... — дабы использовать их в соб­ственных целях, подразумевающих в итоге ликвидацию этих самых со­циальных или политических сил, осуждаемых идеологией. Все средст­ва хороши, если они обеспечивают реализацию того, что на самом де­ле является первым условием социализма, — захват власти Партией.

Рычаг ленинского волюнтаризма — это, конечно же, именно пар­тия. Ленин развил свою теорию революционной партии и ее отноше­ний с рабочим классом в двух знаменитых брошюрах — «Что делать?» (1902 г.) и «Шаг вперед, два шага назад» (1904 г.), которые несмотря на шквал критики, поднятой в рамках II Интернационала, вскоре стали Библией большевизма. Эта теория связывает (такая связь характерна для ленинизма) идеологическую фикцию или субъективизм с обост­ренным реализмом в области техники политического действия. Она сводится в главном кдвум положениям: определяемая Лениным пар­тия на самом деле больше, чем авангард пролетариата, она воплощает

;. P. 231-232.

A. Les origines inteliectuelles du lenini

218 Современная политика

Идеологические революции (II} 219

подлинное существо Пролетариата, поскольку выступает обладателем идеологической истины; с этой точки зрения, партия, сплоченная идеологией, должна быть организована как боевая, подпольная и цен­трализованная группа, сформировавшаяся вокруг ядра профессио­нальных революционеров. Душа партии — пролетарское сознание, совпадающее с идеологией, тело партии — армия, вовлеченная во все-обшую войну, конечной целью которой является социализм, а непос­редственной целью — власть.

Ленин исходит из констатации, сделанной до него «ревизиони­стами», — пролетариат спонтанно настроен скорее реформистски, чем революционно, — но он выводит из этого утверждения совсем другие следствия, поскольку занимается идеологической алхимией. «История всех стран свидетельствует, что исключительно своими собственными силами рабочий класс в состоянии выработать лишь сознание тред-юнионистское».¹ Но, как того требует дуализм, всегда существуют лишь два возможных значения: если стихийное сознание рабочих не является пролетарским, значит, оно является буржуаз­ным: «стихийное развитие рабочего движения идет именно к подчи­нению его буржуазной идеологии».² Кто же в таком случае выступает носителем социалистического или пролетарского сознания? Это, от­вечает Ленин, интеллигенция, обладающая идеологической истиной. «Учение же социализма выросло из тех философских, исторических, экономических теорий, которые разрабатывались образованными представителями имущих классов, интеллигенцией. Основатели со­временного научного социализма, Маркс и Энгельс, принадлежали и сами, по своему социальному положению, к буржуазной интеллиген­ции. Точно так же и в России теоретическое учение социал-демокра­тии возникло совершенно независимо от стихийного роста рабочего движения, возникло как естественный и неизбежный результат раз­вития мысли у революционно-социалистической интеллигенции.»³ Вслед за Марксом Ленин определяет «правильное» сознание в клас­совых понятиях, но он перерабатывает традиционный марксизм, чтобы установить автономию этого классового сознания по отноше­нию к классовой принадлежности: пролетарская наука и пролетар­ское сознание независимы от пролетариата, они воплощены в идео­логическом меньшинстве, роль которого становится ролью избран­ных и которому надлежит нести эту науку и это сознание «в пролета­риат». Это идеологическое меньшинство в таком случае должно быть

Ч.И. Что

.? Гл. 2 // Паш. собр. соч. Т.6. С.ЭО.

организовано в партию нового типа, призванную исполнить свою ре­волюционную миссию: это сплоченная, централизованная, тайная партия, партия избранных, партия элиты, ядро которой образовано профессиональными революционерами, долгое время воспитывав­шимися и обучавшимися, партия однородная и единодушная, в кото­рой стираются все классовые различия и чье совершенное единство обеспечивается идеологией. Ленинская партия — действенный меха­низм, предназначенный для отбора и формирования человека особо­го типа, идеологического борца (большевистский борец сродни бор­цу якобинскому, хотя и принадлежит куда более совершенной орга­низации). Большевистский или ленинский борен вооружен просты­ми, надежными, неоспоримыми принципами, он дисциплинирован, подчиняется директивам центра и способен осуществлять тактиче­ские маневры, он безразличен к выбору средств. Он безразличен к средствам, но также и обучен использовать некоторые из них: по­скольку политика и война едины, поскольку у партии нет ни конку­рентов, ни противников, но только одни враги, то речь идет об их из­матывании, дискредитации, парализовывании, уничтожении. Пре­подаваемая ленинизмом практическая наука (которая будет обогаще­на опытом) распространяется на правила действия, опирающиеся, в частности, на действенность запугивания, на жесткую решимость, грубую силу. Ленинская идеология сознательно продолжала оста­ваться неукротимой и оскорбляющей; для того, чтобы взять и удер­жать власть, она наденет шлем и забрало.

Таким образом, ленинская теория партии сочетает в себе идеоло­гическую алхимию и практическое знание. Ленинской алхимии при­суще создание идеологической сиерхреальности, оправдывающей из­бранную роль идеологов, т.е. партии. Ключевые прилагательные бур­жуазный, пролетарский или рабочий приобретают новое значение: понимаемые в их «истинном» смысле, они определяются не через их социальную принадлежность, но через соотнесение с канонами, за­фиксированными идеологией; Labour Party,¹ говорит Ленин, — это буржуазная партия (хотя ее членами являются рабочие), поскольку она не разделяет «правильной» идеологии; соответственно партия, проповедующая марксистскую идеологию в ленинской ее версии, т.е. идеологию, пролетарскую по определению, совершенно вправе (даже если не имеет никаких корней в рабочих кругах) провозгласить себя единственным представителем рабочего класса и подлинным вопло­щением пролетариата. Ленинизм наделяет Пролетариат, т.е. идеоло­гическую идею пролетариата, автономным существованием, никак не

¹ Labour Party — лейбористская партия (англ.) — Прим. перев.

220 Современная политика

связанным с реальным пролетариатом. Пролетариат в каком-то роде оторван от собственного тела, он представляет собой лишь сущность идеологического Разума, определяемую в понятиях, которыми распо­ряжается партия, носитель идеологии. Избранному классу, рабочему классу на самом деле сказать нечего. Его освободительная миссия це­ликом вверена идеологам, организованным в партию, поддерживаю­щим с рабочим классом лишь фиктивные связи и вовлеченным лишь в идеологические абстракции.

Таким образом, Ленин дополняет марксистскую формулу спасе­ния особенно эффективным учением о революционной борьбе. Он опирается на научные гарантии, данные Марксом классовой борьбе и конечной победе социализма, но также он освобождается от марксо-вого анализа и от критерия опыта, чтобы в итоге все подчинить идео­логической партии и ее власти. Подведем итоги:

1. Ленин порывает со всяким всеобщим критерием и устанавлива­ ет манихейские координаты, где все соотносится с беспощадной борьбой, разворачивающейся между буржуазией и пролетариатом, и все, что содействует Революции и социализму, считается оправдан­ ным;

2. он избавляется от опровержений со стороны реальности, пре­ вращая социальные группы в идеологические категории, постулиру­ емые как антагонистические: буржуазия и пролетариат, которые ис­ черпывают все социальное пространство и определяются лишь в за­ висимости от поведения, предписываемого им идеологией. Ленин не отрицает реальности, но подчиняет ее смысл идеологии, распоряжа­ ющейся природой вещей и людей (субъективизм). Ленинизм не под­ лежит «фальсификации»: идеология не только всегда права по опре­ делению, но она дает средства никогда не ошибаться. Опыт отступа­ ет перед идеологической алхимией, которой занимаются те, кто отождествляет себя с сущностью Пролетариата и призваны подчи­ нить реальный пролетариат и все общество воле идеологического Пролетариата;

3) наконец, Ленин отказывается от марксистского детерминизма, отделяя Революцию от объективных условий ее осуществления. В итоге все зависит от действия избранных, людей, просвещенных идеологией, все зависит от завоевания власти партией (волюнта­ ризм).

В результате данных утверждений историческая необходимость совпадает с действием идеологического меньшинства, а спасение лю­дей происходит благодаря суверенной власти партии. Партия не счи­тается ни с моралью (благодаря манихейству), НИ с необходимостью

Идеологические революции (II) 221

(благодаря волюнтаризму), ни с реальностью (благодаря субъективиз­му). Она считается только со своими целями — Революцией и социа­лизмом, осуществляемыми через захват власти.

Таковы в понимании Кошена устанавливаемые Лениным принци­пы, которые образуют системное и целостное единство и которые ста­нут принципами будущей идеологической власти. Эти принципы — ядро ленинской идеологии, их развитие — это развитие идеологии (развитие, опирающееся на технологию организации и действия, так­же установленную Лениным). Однако, с другой стороны, сочинения Ленина изобилуют противоречиями и/или резкими поворотами, в ча­стности, в отношении пролетарской революции или состояния клас­совой борьбы в России, а также в отношении формы будущей дикта­туры пролетариата. Как примирить эти различные положения? Это можно сделать, если, подобно Кошену, различать «теории* и «прин­ципы». Столкнувшись с силой вещей и стараясь всячески форсиро­вать ситуацию, Ленин по-прежнему опирается на свои принципы, ко­торые объясняют все и все подчиняют задачам построения социализ­ма, а также и на свой инструмент — идеологическую борьбу. В какой-то степени он дорого за это заплатит, давая подчас непоследователь­ные объяснения или будучи вынужденным пересматривать свою тео­рию (конкретные интерпретации, программы или прогнозы), разви­ваемую на основе все тех же принципов. Вплоть до 1917 г. вопреки мнению Парвуса и Троцкого Ленин утверждает, что в России буржу­азная революция не может непосредственно перерасти в революцию социалистическую, но уже в апреле 1917 г. он бросает лозунг, призы­вающий к скорому переходу к социалистической фазе Революции. В августе-сентябре 1917 г. он пишет «Государство и революцию», в ко­торой развивает полуанархистские положения и представляет проле­тарское государство как непосредственно управляемое освобожден­ным и вооруженным народом (речь идет о «самоуправлении произво­дителей», предшествующем отмиранию государства, представляюще­му «непосредственную, первоочередную задачу революционного про­летариата»); а поскольку эта программа очень быстро будет полно­стью разоблачена практикой, она будет поднята на смех самим же Ле­ниным и причислена к анархо-синдикалистским измышлениям. Для того, чтобы подчинить историю принципам, а также для того, чтобы идеология завладела властью и могла сохранить ее, Ленин без колеба­ний изменит свою теорию, равно как и практику. Именно такое сме­шение безумной, но цельной строгости и практической гибкости на службе власти в силу исключительного стечения обстоятельств позво­лили Ленину творить историю, совершенно не понимая той истории, которую он творил.

222 Современная политика

Крах и триумф идеологии

Советский режим был рожден смешением и импровизацией, и од­нако же он обусловлен развитием идеологии. Противоречие носит лишь внешний характер. Поскольку история опровергает предвиде­ния, Ленин постоянно сталкивается с непредвиденными проблемами; поскольку он считает свои принципы непогрешимыми, он постоянно импровизирует в своих теориях и практических решениях в направле­нии, диктуемом логикой идеологии: извращение реальности или, ког­да к тому побуждают обстоятельства, уступки, необходимые для со­хранения командных высот этого извращения — власти. Совершенно очевидно, что идеологическая динамика не совпадает с предвидения­ми, сделанными идеологией. Закон идеологических революций со­стоит в том, что столкновение с непокорной реальностью обостряет волюнтаризм и субъективизм идеологической власти. На завершаю­щей стадии царят только власть и ее дискурс, наделяющие существо­ванием как людей, так и вещи: реальность уступает место сверхреаль­ности. Ленин идеологически зашифровывал реальность и усиленно ее форсировал. Сталин действует в том же направлении, «продвигаясь по уже найденной им колее» (Солженицын), но он идет еще дальше: он грубо отрицает реальность и утверждает триумф идеологии, потерпев­шей крах. Его последователи воспользуются его наследием.

Ленинизм в действии. Русских революций в 1917 г. было две. Пер­вая, произошедшая в феврале 1917 г., застала врасплох революцион­ных социалистов и прошла без их участия. За несколько недель до ре­волюции Троцкий уехал в Соединенные Штаты, полагая, что навсег­да покинул Европу; в январе 1917 г. Ленин, находясь в ссылке в Цю­рихе, писал оттуда: «Мы, старшее поколение, быть может, не доживем до того времени, когда сможем увидеть решающие битвы грядущей революции». Вторая революция началась с октябрьского вооруженно­го восстания, предрешенного Лениным на основе анализа и предви­дений, которые позже будут полностью разоблачены историей. Но из этих ложных оснований Ленин вывел истинное положение, которое вскоре было подтверждено самой практикой: «Политическая ситуа­ция полностью созрела для взятия власти» (Доклад Центральному ко­митету 10 октября).

Февральская революция — это завершение ускоренного войной глубокого кризиса Старого порядка. Подточенная развитием идей, неспособная найти компромисс с гражданским обществом, некомпе­тентная в военной области, монархия рушится без сопротивления как следствие народного восстания, спровоцированного голодом, эконо-

Идеологические революции (II) _223

мическим хаосом, поражениями. Царская власть пала, но ее место не заняла никакая реальная власть. Различные группировки, сменявшие друг друга в правительстве, лишь доказывали собственную несостоя­тельность. Кризисы, вызванные вопросом о продолжении войны, сле­довали друг за другом, тогда как разложение общества набирало тем­пы. Тонкого образованного, европеизированного слоя уже не хватало, чтобы образумить массы и, в частности, солдат. Осенью армия оказа­лась в состоянии разложения, экономика потерпела крах, а власть практически никому не принадлежала.

;ский распад, которому, ся организовать и дисципди-я объединить колеблющийся юруженного восстания. Как

М., Necrich A. L'utopic аи pouvoir. Trad, fr,_vP.: Calmann-bSv£J982. P. 2%,

Ленин вернулся в Россию в апреле. К удивлению самих большеви­ков он утверждает, что «буржуазно-демократическая революция» за­вершена в том смысле, что власть перешла в руки буржуазии и, следо­вательно, речь идет о вступлении во вторую фазу Революции, т.е. о развязывании борьбы за захват власти. С апреля по октябрь его стра­тегия имела две грани: с одной стороны, он пытался, насколько это возможно, помешать сменяющим друг друга правительствам управ­лять, подогревая агитацию, постоянные стачки, насилие в деревне, поддерживая национальные движения во всей Империи; с другой, — он стремится помешать собственной партии (еще очень малочислен­ной) оказаться вовлеченной в этот аи; впрочем, он сам способствовал, и пытае нировать ее. Десятого октября ему удает Центральный комитет под лозунгом i объясняют М. Геллер и А. Некрич, его аргументация сводится к пяти пунктам: «1) революционное движение поднимается по всей Европе; 2) империалисты (немцы и их союзники) готовы заключить мир, что­бы сообща задушить русскую революцию; 3) совершенно очевидно, что «Керенский и компания решили сдать Петроград немцам»; 4) бли­зится крестьянское восстание, и большевики уже обрели народное до­верие; 5) дело совершенно явно идет к подготовке второго «корнилов-ского мятежа»... Все аргументы Ленина оказались ложными: его на­дежды на мировую революцию были обмануты; немцы и их союзники сражались еще целый год; Керенский и не думал сдавать Петроград; крестьяне начали передел земли, но восстания было еще далеко; ни­кто и не думал о «втором корниловском мятеже». Ленин был прав лишь в одном: власть нужно было брать, потому что никто не хотел ее защищать.»¹ Взятие власти произошло в крайнем смятении. Оно за­вершилось взятием Зимнего дворца вследствие беспорядочного стол­кновения между остатками регулярных войск и партийными мили­цейскими группами. Большевистский переворот, осуществленный

f&l Современная политика' "

после стольких колебаний (нужна была вся решительность Ленина, чтобы в какой-то степени подтянуть партию к власти), подготовлен­ный и состряпанный почти в открытую и осуществленный в полной неразберихе, возымел успех благодаря слепоте и бездействию прави­тельства. «Это было чудо», — скажет сам Ленин в 1921 г.

Двадцать пятого октября Ленин у власти ■— или, точнее, он занима­ет пространство власти — во главе команды большевиков, называемой Рабоче-крестьянским правительством. Но дела обстоят совсем не так, как это должно было бы быть. Вся стратегия Ленина основывалась на идее о том, что пролетарская революция в России должна была стать детонатором мировой революции или, по крайней мере, революции европейской. Накануне переворота он утверждает: «Колебания невоз­можны. Мы на пороге мировой пролетарской революции* («Кризис назрел», 29 сентября 1917 г.). И вскоре после взятия власти: «...теперь мы видим, что во всех странах мира социалистическая революция зре­ет не по дням, а по часам... и мы теперь ясно видим, как пойдет дале­ко развитие революции; русский начал — немец, француз, англича­нин доделает, и социализм победит.»¹ На протяжении всего 1918 и 1919 гг. Ленин будет вновь и вновь утверждать неизбежность мировой Революции, но его надежды будут обмануты, и «авангард международ­ной социалистической революции* останется в изоляции. Внутри страны его пророчествам также не удастся осуществиться. Ленин рас­считывал на «поддержку масс», будучи уверенным, как он говорил, в «самой полной, самой горячей симпатии со стороны большинства на­селения» («Удержат ля большевики власть?», 1 октября 1917 г). Массы же не стремятся к социализму. Общество продолжает разлагаться, ха­ос нарастает, подкрепляемый лозунгами, брошенными Лениным в его борьбе против Временного правительства. Большевики занимают пространство павшего правительства в Петрограде и Москве, но они не владеют ситуацией в распадающемся обществе. Вплоть до весны 1918 г. новая власть остается крайне неустойчивой (она существует только потому, что нет никакой другой организованной силы) и пра­вит в пустоте.

Что делать? Ленин импровизирует, но на темы, заданные идеоло­гией. Очевидно, принципы дают ключ ко всему происходящему, по­скольку идеологическая алхимия позволяет объяснить любую вешь и ее противоположность: есть только два экспликативных принципа, и если что-то не может быть объяснено при помощи первого из них, значит, оно обязательно объясняется вторым. За обычными обстоя-

225

Идешюгические революции (I

тельствами всегда действует одна из двух сил, делящих мир. За их со­противлением всегда стоит действие враждебных сил: «Буржуазия все портит, все саботирует» (20 декабря 1917 г.), «Мы хотели договорить­ся с банками, но они организовали чудовищный саботаж» (29 декабря

1917г.); «голодом мы обязаны не нехватке зерна в России, но тому факту, что буржуазия и богачи развернули последний и решительный бой* (22 мая 1918 г.)... Принципы определяют также и ключевое ору­ жие социализма в этой войне: партия и ее власть, использующая все средства. В рамках новых координат тем, кто взял на себя защиту ин­ тересов Пролетариата, дозволено все. «Мы говорим, что наша нравст­ венность подчинена вполне интересам классовой борьбы пролетариа­ та. ...нравственностьэтото, что служит разрушению старого эксплуа­ таторского общества и объединению всех грудящихся вокруг пролета­ риата, созидающего новое общество коммунистов» (2 октября 1920 г.).¹ Но остается сложный и главный вопрос, на который идеоло­ гия не дает точного ответа: каковы способы организации и функцио­ нирования социалистической экономики? Вслед за Марксом Ленин и большевики представляют социалистическую экономику как антите­ зу экономике капиталистической, отличающейся рыночной анар­ хией, товарным фетишизмом, эксплуатацией со стороны собственни­ ков... Социализм в таком случае подразумевает обобществление средств производства и обмена (но на каком уровне?), сознательное управление экономикой со стороны всего сообщества (но каким об­ разом?). Ленин, как и другие социалисты, не попытался определить практические способы организации этой экономики, потому что, по его мнению, все должно было произойти как бы само собой. Но по­ скольку дело обстояло совсем не так, нужно было строить социализм и прежде всего дать конкретное содержание этому построению соци­ ализма.

И тогда Ленин оставляет коммунарские мечты и в апреле-мае

1918 г. для борьбы с хаосом, возникновению которого он в значитель­ ной степени способствовал, он импровизирует правильный ответ: полное военное огосударствление экономики. Социализм поставлен под ружье. Формулировка вбирает в себя обе составляющие ленин­ ской политики: перед лицом ускользающей истории опираться на власть партии и использование крайних методов; импровизировать социализм с оружием в руках.

Большевистской власти понадобилось три года, чтобы установить контроль над всей Российской империей и ввести там монополию партии-государства. С первых же дней были установлены два столпа

¹ Ленин В.И. Речь на Ш Всероссийском съезде советов рабочих, солдатских крестьянских депутатов, 24 января 1918 г.// Поли. собр. соч. Т. 35. С. 278—279

¹ Ленин В.И Задачи

,и//Тамже.Т.41.С.309,311.

226 Современная политика

коммунистической власти: надзор за информацией (введение цензу­ры, захват типографий, чистка библиотек...) и политическая полиция (ВЧК, очень скоро получившая неограниченные полномочия). На выборах в Учредительное собрание (ноябрь 1917 г.) большевики полу­чат менее четверти всех голосов; Собрание, созыва которого Ленин требовал до октября, будет разогнано в первый же день (январь 1918 г.) по требованию отряда «верных» моряков. Несколько месяцев спу­стя открывается ГУЛаг, и партии ликвидируются одна за другой. На войне как на войне, любит говорить Ленин, который при контакте с реальностью не видит иного решения, кроме самого крайнего наси­лия и без конца призывает к безжалостному подавлению классовых врагов:

«Война не на жизнь, а ^ интеллигентам, война жули1 это — две стороны одной мед: ленных капитализмом... Вся

^pть богатым и их прихлебателям, буржуазным

это — два главные разряда паразитов, вскорм-иабость, всякие колебания, всякое сентимен-тальничанье в этом отношении было бы величайшим преступлением перед со­циализмом» (*Как нам организовать соревнование?», 27 декабря 1917 г.).¹

Менее, чем через год, столкнувшись с внутренними волнениями, Ленин издает декрет о «массовом терроре». Как и во Французской ре­волюции, репрессии следуют логике столкновения идеологии с реаль­ностью. «Теория обстоятельств» здесь вновь бессильна объяснить продолжение и усиление репрессий, поскольку обстоятельства, при­водимые в качестве объяснения, перестали существовать. В «Архипе­лаге Гулаг» (т.1, га, 2 и 9) Александр Солженицын посвятил незабыва­емые страницы ленинскому террору и, в частности, волнам террора, развязанного партией после 1921 г., т.е. после окончания гражданской войны. Впрочем, Ленин и не скрывает своей практики. В мае 1922 г. по поводу проекта уголовного кодекса он пишет, что трибунал не дол­жен уничтожать террор; террор нужно оправдать и узаконить на уров­не принципов, ясно, без лжи и без прикрас.

Ленин опирается на оружие власти и намеревается сохранить ее любой ценой. Поэтому он без колебаний принимает в марте 1918 г. то, что сам называет «позорным» брест-литовским миром, отдаю-шим Германию половину европейской части России, чтобы спасти большевистскую власть. Сила обстоятельств вынуждает его идти на компромиссы (другим примером которых является нэп), но эти ком­промиссы всегда носят лишь временный характер и имеют своей целью сохранение инструмента социализма — идеологической власти.

¹ Ленин В.И. Там же. С. 200,201. ... . _;=- ...

Идеологические революции (11) 227

«Социализм, — провозглашает Ленин в июле 19! 8 г, — из областидогмы,., из области книжки, программы, перешел в область практиче­ской работы... Прошли и для России, я уверен, безвозвратно прошли, те времена, когда спорили о социалистических программах по книж­кам».¹ Поскольку социализм не возникает стихийно, он будет делом «практической работы». И вот начинается период, продолжающийся с конца весны 1918 г. приблизительно до весны 1921 г., который офи­циальная историография (а вслед за ней и история, вообще препода­ваемая на Западе) назвала военным коммунизмом. Это выражение об­манчиво, так как оно наводит на мысль об исключительной и времен­ной политике, которая была, по-видимому, продиктована исключи­тельно императивами гражданской войны. На самом же деле эта по­литика с самого начала замышлялась как этап на пути к «окончатель­ной победе коммунизма*. В таком случае речь идет только о социализ­ме, т.е. научном коммунизме, а вовсе не о военном коммунизме. Эта формулировка появилась только после принятия новой экономиче­ской политики (нэп) весной 1921 г., т.е. как раз тогда, когда был офи­циально признан рассматриваемый как временное явление провал научного социализма. Проводимая политика по сути обладала идео­логической природой, даже если на какое-то время к ней примешива­лись военные цели. Другими словами, речь идет не столько о военном коммунизме, сколько об одном из сильных моментов войны, прово­димой коммунистической идеологией против реальности.

Итак, слета 1918 г. Ленин направляет большевистскую партию на штурм гражданского общества. Опираясь на крайние методы (массо­вые казни, взятие заложников, заключение в концентрационные ла­геря, общее запугивание), партия проводит политику полного воен­ного огосударствления общества. Один за другим следуют декреты о национализации. Государство поглощает промышленность и все службы: тяжелую промышленность, легкую промышленность, кана­лы распределения, кооперативы, сапожные мастерские, булочные и т.д. В сельскохозяйственной области ленинское решение продоволь­ственного кризиса состояло в полном запрете частной торговли и в политике реквизиций и грабежа (называемых социалистическими изъятиями). Война кулакам, бросает лозунг Ленин, изобретший клас­совую борьбу в деревне.

Но реальность сопротивляется. На реквизиции, проводимые воо­руженными формированиями при помощи осведомителей, крестьяне отвечают мятежом — вся страна вспыхивает, крестьянские восстания

\ 36.

1В.И.Доклад на V Всероссийском съезде советов // Так

\,

228 Современная политика

Идеологические революции (II) 229

продолжаются вплоть до 1921 г., —и хлебными бунтами. В 1920г.пло-щадь засеянных земель составляла половину площадей 1917 г., и го­лод, ставший хроническим, охватил самые плодородные земли в ми­ре. Что же касается промышленности, то она агонизирует. Рабочие, обреченные на нищенские заработки (составлявшие десятую часть за­работной платы 1913 г., выплаченные в натуральной форме), покида­ли заводы, отправляясь в деревни, или пытались выжить воровством и черным рынком. В 1920 г. забастовки разразились в Москве, Петрог­раде и Б других рабочих центрах.

И вновь: что делать? Ленин реагирует в соответствии с логикой принципов, т.е. идеологической алхимией, и призывает к усилению принуждения. Если обстоятельства сопротивляются, то это может быть лишь делом Злодея, капитализма; если реальность непокорна, то это оттого, что она насквозь мелкобуржуазна. Крестьяне больше не крестьяне, это мелкие хозяева, порождающие спекуляцию и капита­лизм; даже рабочие больше не рабочие, но «деклассированные элемен­ты», из-за использования «мелкобуржуазных способов спекуляции» (кража, черные заработки) они стали мелкобуржуазными. Ленинская алхимия не только превращает миллионы несчастных мужиков в мел­ких буржуа, она приводит к следующему: пролетариат исчезает с заво­дов как раз в момент осуществления диктатуры пролетариата.

«Очень часто, — объясняет Ленин, — когда говорят «рабочие», ду­мают, что это означает заводской пролетариат. Это не совсем так. У нас во время войны на фабрики и заводы пришли люди, не имеющие ни­чего пролетарского; они пришли туда для того, чтобы отсидеться (sic). Но разве сегодня природа наших социально экономических условий заставляет идти на фабрики и заводы настоящих пролетариев? Нет, это не так... Зачастую на завод приходят не пролетарии, а всякого рода по­путные элементы». (Речь на XI съезде РКП (б), март 1922 г.)¹

Итак, Рим больше не Рим. Пролетариат целиком входит в партию (где настоящие рабочие составляют меньшинство). Безумная логика идеологии ломает все разоблачения реального и одновременно она оправдывает безграничный как по размаху, так и по интенсивности террор. Репрессии направлены на людей, принадлежащих к идеологи­ческим категориям, границы которых произвольно установлены иде­ологами: кто угодно в любой момент может быть зачислен в катего­рию врагов народа, оппортунистов, капиталистов или, пользуясь дру­гими ленинскими эпитетами, хулиганов, кровососов, скорпионов, кровопийц, мерзких насекомых и т.п. Сталинский террор не будет нуждаться в ином оправдании.

¹ Ленин В.И. Там же. Т. 45. С. 137.

В 1921 г. страна умирает от голода и тифа; кронштадские моряки восстают под антибольшевистскими революционными лозунгами, левый уклон возрождается как в рамках партии, так и вне нее. Ленин придумывает тогда тактическое отступление, принимающее имя нэп, и в то же время он укрепляет монолитный характер партии. Партия-государство временно отказывается от своего господства над кресть­янством, и свобода торговли восстанавливается. Но отступающая ар­мия еще больше нуждаетсявдисциплине:Хсъезд (март 1921 г.)запре-щает всякую фракционную деятельность.

Партия заменила собой класс, партийный аппарат, которому по­ручено искоренение оппозиции, максимальное усиление централиза­ции и дисциплины скоро заменит собой партию. Для обеспечения своего господства Сталин не будет нуждаться в провозглашении но­вой теории, ему вполне достаточно будет без зазрения совести исполь­зовать инструмент, выкованный Лениным.

м отступление о потребует

», 5 нояб-

я. Оно

По мысли Ленина, нэп был лишь «вынужденным временным компромиссом: «Отступить далеко, есл но отступить таким образом, чтобы в нужное время ступление и возобновить наступление» («О значен ря 1921 г.). Построение социализма лишь отклады делом Сталина.

Сталин и « осуществленный социализм». В декабре 1929 г. Сталин объявляет о завершении нэпа и начале новой эры. Проблема, говорит он, стоит таким образом: либо мы возвращаемся назад, к капитализму, либо идем вперед, к социализму. Это прелюдия ко второму великому штурму гражданского общества партией-государством или, точнее, вторая крупная военно-идеологическая кампания, проводимая против населения, выходящего из повиновения партии: крестьянства. Сталин вновь берет ленинские лозунги, но в еще более упрощенной форме: классовая борьба в деревне, ликвидация кулаков, этих кровопийц, колхоз как социалистическая форма сельского хозяйства. И он броса­ет партию (отныне укрепленную более чем миллионом членов и стро­го ленинским характером организации) на штурм деревень. Вооружен­ные формирования разоряли и депортировали в бесчеловечных усло­виях сотни тысяч крестьянских семей, прозванных кулаками (идеоло­гическая категория, как таковая, очень подвижная, объединяющая в себе крестьян, имевших наемных рабочих, или тех, кто имел двух ко­ров или двух лошадей, а иногда и бедных крестьян, называемых подку­лачниками...). Что же касается других крестьян, то они насильно были объединены в колхозы. В отношении этой насильственной коллекти­визации крестьяне иногда восставали, а чаще всего реагировали забо-

230 Современная политика

ем скота и пассивным сопротивлением. Партия отвечала на это усиле­нием террора. Такая политика привела в 1932-1933 гг. к еще более же­стокому голоду, чем голод 1920—1921 гг. Партия-государство созна­тельно усиливала голод, используя его в качестве орудия в борьбе с крестьянством. Многие миллионы крестьян умерли от голода в дерев­нях Украины (города, вокзалы были для них под запретом).

В 1935 г. коллективизация была завершена. Сталин преуспел там, где Ленин потерпел провал. Крестьянство, сокращенное численно, подвергнутое террору (оно больше не поднимется), перешло под власть партии-государства и подчинилось режиму рабства.

Таким образом предложенное Сталиным решение сродни реше­нию Ленина: социализм на штыках. Социалистическая экономика — это полностью командная экономика или экономика полицейская. То же решение подходит и к области промышленности: Сталин при­думывает и вводит в практику методами исключительной жестокости политику, новизна которой состоит в приоритете тяжелой промыш­ленности. Рабочие подчинены необузданной эксплуатации (заработ­ная плата за четыре года понижается на 50%), обречены на нищету и карточную систему, поддерживаемые полицейским контролем.

На протяжении всех этих лет Сталин беспрестанно прославлял «решительные», «огромные» успехи, отмечающие эту «фазу в гигант­ ском развитии построения социализма». В 1935 г. он декретирует, что корабль достиг порта: социализм построен. В следующем году новая советская конституция, «самая демократичная в мире», закрепляет эту победу. Социализм действительно построен в том смысле, что ка­ питализм полностью разрушен, всякая независимая деятельность ис­ чезла, но построенная на обломках капитализма система является полным антиподом первоначальным обещаниям: по выражению Мартина Малиа, это система всеобщего государственного рабства. Коллективизация ввела форму рабства, бесконечно более суровую, нежели та, что существовала при царях; рабочие на заводах поставле­ ны в исторически новые условия — условия промышленного рабства. С одной стороны, Сталин осуществил то, что провозглашала идеоло­ гия, так как социализм всегда понимался как не-капитализм, а не-ка- питализм был построен. Но, с другой стороны, этот социализм, кото­ рый должен был привести к освобождению людей, на самом деле был крайней формой их порабощения. Идеологическая же власть не мо­ жет отрицать идеологию, не отрицая собственной легитимности. Та­ ким образом, Сталин вынужден провозгласить социализм и отрицать реальность. И в то время, как страна живет в лишениях и терроре, в то время, как ГУЛаг обретает гигантские размеры, он воспевает благопо­ лучие нового общества: ., , ...

Идеологические революции (II) 231

«Жизнь теперь стала лучше, товарищи. Жить стало веселее» (Речь перед стахановцами 17 ноября 1935 г.). В докладе о проекте Конститу­ции 1936 г. Сталин говорит о том, что советская власть создала наи­лучшие условия для рабочих, крестьян и интеллигенции. То, о чем Мечтали и мечтают миллионы честных людей в капиталистических «транах,реализовановСССР. АвдокладеXVIIIсъездупартии Юмар-■и 1939 г. он утверждает, что функции военных репрессий внутри стра­ны стали излишними, поскольку эксплуатация уничтожена, эксплуа­таторов больше нет, и некого больше репрессировать. Подавляющая функция уступила место функции защиты социалистической собст­венности от воров и расхитителей общественных благ. Построено со­вершенно новое государство,.социалистическое государство, равного которому нет в истории.

Отныне легитимность режима основана не только на универсаль­но освободительном проекте. Она связана с фиктивным настоящим.

Основополагающим — поскольку оно было длительным — делом Сталина было создание этого фиктивного универсума. Поэтому, ес­ли и сталинский, и ленинский дискурс оба были дискурсами лож­ными, сталинская ложь представляет собой высший этап в столкно­вении между идеологией и реальностью. Дискурс Ленина — это всегда дискурс воинствующий,, он не отрицает реальности, но иска­жает ее значение. Когда Ленин называет классовой борьбой то, что на самом деле является борьбой партийной, воспитательным воз­действием — пропаганду и манипуляции, а диктатурой пролетариа­та — диктатуру партии-государства, он дает истинным фактам лож­ное значение: борьба действительно существует, воспитательно-доктринальные усилия реальны, диктатура осуществляется откры­то. Реальные данные вплетены в логическую цепь, позволяющую наделить их смыслом — конечное положение ложно, часто абсурд­но, но оно логически связано с существующими фактами. Та же идеологическая алхимия совершенно очевидно обнаруживается и у Сталина, использующего ее в крайних, а иногда и в бредовых фор­мах. Так, постулируемая или дозволяемая идеологией цепь иденти­фикаций приводит к высшей точке: истина совпадает с идеологией, которая сливается с пролетарским сознанием, сливающимся с по­литикой партии, совпадающей с волей ее лидера. В конечном счете идеология — научная, освободительная — воплощается в одном че­ловеке и оправдывает самую крайнюю концентрацию власти и культ лидера, превращенного в полубога. В то же время идеологиче­ская алхимия доходит до безумия во время крупных процессов в Москве — соратники Ленина осуждены и казнены как наемники империалистических сил.

Ж

232 Современная политика _____^_^___

Но сталинская ложь идет еще дальше, и в этом-то и состоит новиз­на. Сталин не может ограничиться идеологической перестройкой ре­альности, как только его дискурс превращается в дискурс триумфа, и он прославляет социализм — нечто несуществующее. Сталин превра­щает нищету в изобилие, слабую производительность в «неслыханные темпы», низкую оплату труда в высокую заработную плату... Здесь идеологическая алхимия больше не работает. Как только победа одер­жана, больше невозможно подменять реальность идеологией. Ленин открыто провозглашает террор и массовые казни. Сталин, конечно, расстреливает официально, но он и маскирует организуемый им мас­совый террор. Главный вклад Сталина в нереальность официального языка — это его развитие и систематизация победного дискурса, ут­верждающего, что король одет, в то время, как он голый. Сталинская эпоха — это не только эпоха «великого террора*, но и эпоха «великой лжи». По свидетельству Василия Гроссмана, мертвая свобода была превращена в главное действующее лицо фантастического театраль­ного представления, поставленного с огромным размахом. Государст­во, лишенное свободы, создало видимость парламента, выборов, профсоюзов и общественной жизни. Будущие депутаты назначались заранее. Затем они выставляли свою кандидатуру, и по подсказке ве­лась пропаганда в их пользу. После чего проходили выборы. И все раз­решалось, комбинировалось таким же способом: самые яростные ми­тинги протеста, взрывы народного гнева, проявления внешнего дру­желюбия, требования рабочих в пользу займа или сокращения выход­ных дней. Точно так же выражалась и любовь народа к своему лидеру. Точно также создавались или разоблачались легендарные герои граж­данской войны. Точно так же выбирались люди, которым предстояло сыграть роль иностранных тайных агентов, саботажников, шпионов. Точно так же назначались люди, которые принимали участие в сво­бодных дискуссиях, — если в этих дискуссиях по той или иной причи­не возникала потребность, — и все, что они должны были сказать, бы­ло известно заранее.

Эта «великая ложь» отныне консубстанциональна режиму. Благо­даря Сталину социалистическое государство построено. Дело сдела­но, больше ничего делать не надо. У режима внутри страны больше нет фундаментальных задач. Единственной существенной задачей по­мимо борьбы против империализма остается поддержание видимости и навязывание ее населению страны. Идеология потерпела провал в построении реальности, но она торжествует в навязывании сверхре­альности.

Наследники Сталина положили конец идеологическому террору и бреду, но lie фикции победившего социализма. В 1956 г. Хрущев жес-

Идеологические революции (II) _233

•гко осудил сталинские методы и провозгласил возврат к Ленину, но „н тем не менее не затронул главную часть сталинского наследия: ^Социализм в нашей стране в основном построен* (Доклад XX съезду, 24-24 февраля 1956 г.). Конечно, власть вынуждена искать компро­миссов с гражданским обществом, но главное остается: поскольку предполагается, что новый мир заменил старый, то во внутреннем распорядке вещей режиму ничего не остается, как неустанно говорить Гзаставлять говорить, что дело сделано, и предпринимать усилия по осознанию людьми этого дела. «Закон театра, этот управляющий всем закон, не был поколеблен» (Василий Гроссман). Сталин перенял эста­фету у Ленина и создал тоталитарную систему, которая не только по­рабощает людей, но и овладевает их сознанием и навязывает им «ка­питуляцию душ» (А. Солженицын)-

_т

XI. Тоталитарная механика

«1984» Оруэлла — подлинный акт интеллектуального героизма.Одинокий человек, бедный, больной, никогда не бывавший в Совет­ском Союзе, благодаря своей отваге и гению смог создать произведе­ние, которое, быть может, лучше других приоткрывает глубину реаль­ности тоталитарного мира. Благодаря силе своего разума и отсутствию страха Оруэлл гораздо дальше многочисленных экспертов приблизил­ся к пониманию тоталитаризма и именно потому, что он был писате­лем, а не экспертом, сумел найти форму, позволяющую понять, схва­тить, прочувствовать радикальную новизну этого нового мира.'

Итак, повествование, написанное в 1948 г., разворачивается в про­клятом 1984 году. В это время в супергосударстве Океания царствует Партия, точнее «внутренняя партия» во главе с Большим Братом. На первых страницах книги Уинстон Смит, «герой» повествования, смот­рит на Лондон, в котором теперь возвышаются четыре гигантские пи­рамидальные конструкции — Министерство Правды (читай — лжи), Министерство Изобилия (т.е. нищеты), Министерство Мира (т.е. вой­ны), наконец, Министерство Любви (т.е. репрессий и ненависти). На одном из фасадов можно прочитать лозунги Партии: «Война — это мир», «Свобода — это рабство», «Незнание — это сила». Уинстон Смит занимает своего рода «привилегированное» положение, он не принад­лежит к огромной массе пролетариев, содержащихся в полуживотном состоянии, будучи членом «внешней партии», — другими словами, он входит в когорту партийных исполнителей. На этом основании он за-

Тоталитарная механика 235

нимается продвинутым и более совершенным трудом. Находясь под постоянным наблюдением телекрана и полиции мысли, он контроли­руется во всем, вплоть до своей сексуальной жизни, претерпевая «ми­нуты ненависти» против врагов режима; в любую минуту он должен 1ть готов принять положение, соответствующее директивам Партии, ь собирается уничтожить всю личную сферу, всякую внутрен-о жизнь, Уинстон Смит и его коллеги полностью опустошены, ли-мы души, любви, красоты, удовольствия и свободны от всяких мыс-:льных средств. Эти средства — память и язык — стали собственно-о Партии. Уинстон Смит работает в Министерстве Правды, в отде-!, в задачи которого входит постоянное переписывание прошлого: йс, предсказания Большого Брата никогда не опровергаются, предви-[ия Министерства Изобилия всегда сбываются... «Каждый день, практически каждую минуту прошлое приводилось в соответствие с сегодняшним днем. Вся история стала всего лишь пергаментом, с ко­торого соскабливали первоначальный текст и по мере надобности пи­сали новый*.' Это уродование памяти дублируется другим уродовани­ем — уродованием языка, по крайней мере, языка, свойственного не­зависимой мысли. Контроль за мышлением осуществляется через но-вый язык, newspeak, главной функцией которого является недопуще-*ше любого несоответствующего способа высказать что-либо.

^к:-' р v г

^t(" 'работающий над составлением словаря новояза, — что главная цель новояза — ^: сузить диапазон человеческого мышления? Мы добьемся в конце концов, что преступное мышление станет невозможным — не будет слов для его выраже­ния. Революция завершится ЛИШЬ Тогда, когда станет совершенным язык.»²

■ Однажды Уинстон Смит освобождается. При помощи уловки од­ной молодой женщины, Джулии, он вновь открывает для себя любовь, Жйлание, природу и в какой-то мере разум и память. Но на самом де­ле он никогда не покидал их поля зрения, и в определенный момент они захватывают его, чтобы перевоспитать в подземельях Министер­ства Любви. Партия намеревается вернуть Уинстону Смиту «здоровье духа», т.е. превратить его в управляемую вещь, лишить его бытия. Из­битый, замученный, сломленный, У.Смит предает свою любовь к .Джулии, утрачивает видение реальных вещей, заменив его тем виде­нием, которое ему навязывают. В своем тайном дневнике он отмеча­ет: «Свобода — это свобода сказать, что дважды два — четыре». Прове­денное лечение заставляет его видеть пять пальцев там, где их всего Четыре. Реальность — это то, что называет реальным Партия.

«1984» был опубликован в том (фр. перевод: P.: Gallir

е1949i

. 1984. Пермь: -КАЛИК», 1992. С.35.

236 Современная политика

Власть распоряжается восприятием реальности. Вот суть дела, как ее раскрывает Смиту его воспитатель-палач О'Брайен, суть дела, т.е. сущность тоталитаризма. Другими словами, сущность режима Океа­нии — это апофеоз субъективизма:

«Все существует лишь в человеческс — Мы контролируем материю, потому чт( ствительность существует внутри нас... П<

ы не

;я боротьс

ся день и ночь, эт Ты думаешь, буд йствия

ч сознании, — объясняет О'Брайен. контролируем разум. Реальная Дей- немногу ты поймешь это, Уинстон. длинная власть, власть, за которую не власть над материальным миром, есть нечто, что называют природой я восстановят ее против нас. Но мы творим при-конечно податливы. Или, может, ты вернулся к старой рии или рабы восстанут и сбросят нас? Они беспомош->вечество — это Партия. Все, кто вне Партии, не идут

ые. Че.

Власть распоряжается реальностью, поскольку она распоряжается осознанием людьми этой реальности. Тоталитаризм уничтожает идею объективности вещей, он должен в этом случае стереть из мозга людей осознание объективной истины. Царство субъективизма — это царст­во лжи; для того, чтобы люди принимали ее за истину, их нужно ли­шить мозгов. Торжествующий субъективизм подразумевает разруше­ние в человеке всего человеческого.

О'Брайен оказывается сильнее. Уинстон Смит «излечился», т.е. он уничтожен, лишен своего сознания, чувств, убежден, что любит Боль­шого Брата. Прежде, чем его казнить, партия завладела его душой.

«Если вы живете в советизированной Европе, — писал чешский философ Милан Симечка, — если вы родились здесь и пережили все «победы* и поражения реального социализма, то чтение «1984» стал­кивает вас с деталями поразительного сходства, а Лондон романа сли­вается с вашей родиной. Изумление, рожденное схожестью между фантастикой сорокалетней давности и самой свежей реальностью сна­чала заслоняет все прочие ощущения читателя. Это необъяснимое чув­ство принадлежности к миру, в котором ты всегда жил, возникает уже с самых первых страниц этой фантастической истории 1984 года. Уин­стон Смит возвращается с работы, и нам кажется, что он выходит из того же автобуса, что и мы, что он идет прямо перед нами.»² О том же самом говорят и множество свидетелей того периода, среди которых крупные писатели (А. Солженицын, В. Гроссман, Ю. Домбровский,

¹ ОруэляДж. 1984. Пермь: «КАЛИК», 1992. С. W, 196, 198.

' Simecka M. Mon camarade Winston Smith // Lettre Internationale, 1, «6 1984. P. 12.

Тоталитарная механика 237

д, Зиновьев...). По сути все они говорят о том, что жизнь в стране зре-и развитого социализма равнозначна оруэлловской фантазии.

Под достигшим «зрелости* советским режимом следует понимать режим, созданный Сталиным и унаследованный его последователями. Понятие десталинизации обманчиво, поскольку внушает мысль о ра­дикальном решении вопроса о преемственности между режимом ста­линским и постсталинским. Конечно, какие-то изменения произошли них значительные изменения, касающиеся безопасности под-

[ных), но от этого режим не изменил своей природы. После смерти [ина режим положил конец безграничному и беззаконному терро­ру и был вынужден пойти на некоторые компромиссы с обществом; упрочившийся или замороженный после отставки Хрущева, он произ­водил впечатление утратившего всякую внутреннюю динамику и про­буксовывающего на месте (вплоть до Горбачева, т.е. до начала своего конца). Но, с другой стороны, он продолжал опираться на тот же прин­цип фиктивной легитимности, он расширял и совершенствовал сред­ства и методы «идеологической работы». Если в определенной мере постсталинский режим и представал как изношенный режим, он тем не менее продолжал обрабатывать человеческий материал в тоталитар­ном смысле, подразумеваемом торжествующей идеологией.

Царство лжи

«В стране великой лжи» (А. Силиха, 1938 г.); «Плененная мысль» или царство «логократии» (С. Милош, 1952 г.); «Магическая власть мертвого слова» (Б. Пастернак, 1957 г.); «Театральные декорации» (А. Солженицын, 1974 г.); «новая цивилизация», основанная на «об­мане» (Л. Колаковски, 1983 г.)... — эти различные формулировки вос­точно-европейских писателей говорят об одном и том же, что состав­ляло основу коммунистических режимов: навязанное царство лжи и, как следствие, необходимость делать вид (в лучшем случае) или (в худ­шем) развращение и полное огрубление духа. На Востоке, как и в Оке­ании, контроль со стороны партии-государства распространялся не только на внешнюю сторону деятельности людей, он был направлен и на их внутреннюю жизнь.

А между тем эти люди мирно жили, ходили в контору или на завод, стояли в очереди, смотрели телевизор, собирались, чтобы выпить... В

SДействия тоталитаризма трудно поверить в силу самой его природы и завесы пропаганды, но также и потому, что если общество уже было Поглощено и подчинено, то внешняя сторона человеческой деятель­ности не демонстрирует чего-то исключительного в истории. Но глу-

238 Современная политика _^^___

бинная реальность пролегала вне этой повседневной видимости, и эта видимость заставляла поверить в то, что, как говорил Осип Мандель­штам, дела обстоят нормально, потому что трамваи ходят.

Монолог власти. Публичный дискурс в Советском Союзе был единственным дискурсом. Идеологическая власть требовала не толь­ко монополии на легитимную силу, она требовала также и монополии на легитимное слово. Идеология царила благодаря власти, а власть ца­рила от имени идеологии. По крайней мере в этом смысле идеология, какой бы скомпрометированной она ни была, оставалась в Советским Союзе достаточно живучей: она выступала в качестве принципа леги­тимности режима и занимала все пространство публичного дискурса. Каково же содержание этого идеологического дискурса? Обеднен­ное, до предела схематизированное Сталиным и его последователями, оно постоянно развивается на основе очень примитивных принци­пов, принципов, которые опять же нужно хорошо отличать от теорий. Теории постоянно подвергаются пересмотру: сменяющие друг друга руководители режима (за исключением, конечно, Ленина — мумифи­цированного и сакрализированного) обычно входили в советский Пантеон при жизни, чтобы затем оказаться выброшенными на «свал­ку истории» своими последователями; точное обозначение друзей и врагов менялось (крайний пример: нацизм поменял лагерь в 1939 г., а затем вновь — в 1941 г.); политика в области заработной платы, семьи, сельскохозяйственная политика неоднократно меняли свою направ­ленность, официальная история литературы имела многочисленные версии... Изменяясь, эти теории тем не менее оставались непогреши­мыми. Партия противоречила сама себе, никогда не переставая ука­зывать верное направление на основании и в рамках принципов, оста­вавшихся неприкосновенными (эволюция существует только благо­даря их провозглашенному осуществлению в истории). В мире реаль­ного социализма эти принципы сводятся главным образом к трем по­ложениям: 1) силы Добра и силы Зла разделяют мир и будут разделять его вплоть до неизбежной победы Добра; 2) Партия всегда права; 3) Советский Союз — воплощение «лучшего из миров».

Развивая первое из этих положений, выразители советской идео­логии лишь призывали на помощь ленинские идеи. С одной стороны, социализм, возведенный историей, освободительный и мирный по своей природе; с другой, ■— капитализм, монополистическая буржуа­зия, империализм, названия которых уже говорят о преступных наме­рениях. Выберем несколько из многочисленных примеров:

«В проекте нашей Конституции (1977 г.) шире, яснее и полнее, чем где-либо и когда-либо, зафиксированы социально-экономические и

Тоталитарная механика 239

политические права и свободы граждан и конкретные гарантии осу­ществления этих прав. Да и что могут противопоставить этим реаль­ным достижениям развитого социализма апологеты капиталистиче­ских порядков? Каковы действительные права и свободы, которые обеспечивает широким массам трудящихся современное империали­стическое общество? «Право» десятков миллионов на безработицу? Или «право» больных обходиться без врачебной помощи, которая сто­ит огромных денег?... Или, может быть, «право» жить в вечном страхе перед всемогуществом организованного преступного мира и видеть, как печать и кино, телевидение и радио делают все, чтобы воспиты­вать молодое поколение в духе эгоизма, жестокости и насилия?»¹

Социализм и капитализм постулируются в отношении полной анти­номии. Это две противоположные сущности, и эти две противополож­ные сущности исчерпывают собой или пытаются исчерпать все значе­ние реальности. Координаты, установленные манихейским дуализмом, призваны распространиться на все, даже если практические соображе­ния и/или идеологическая работа могут понизить их значимость. При Сталине, с одной стороны, существовала буржуазная наука, с другой — наука пролетарская, «выдающимся» представителем которой одно вре­мя был Лысенко. После Сталина наука уже не подчинена классовой ис­тине, но во всем, что касается философии, литературы, истории, права, громадный аппарат цензуры (Главлит) надзирает за соблюдением «пра­вильной идеологической ориентации» — при условии определенных брешей и известной толерантности. Ни культура, ни мораль не были са­мостоятельными. Новый мир, мир социализма радикально иной.

Второе положение — партия всегда права — также по праву нахо­дится в русле ленинизма. Сталин формулирует крайнюю версию это­го принципа: «Отец народов», «корифей науки*, «великий гений всех времен» и т.д. всеведущ и непогрешим. Его последователи разоблача-ютто, что они в мягких и слишком мало похожих на марксистские вы­ражениях называют «культом личности», и кладут коней идеологиче­скому безумию, но тем не менее партия, чьи лидеры официально зача­стую терпели провал, всегда в основном провозглашалась непогреши­мой. «Коммунистическая партия Советского Союза», верная «велико­му Ленину», просвещенная «светом марксизма-ленинизма», воору­женная теорией «научного коммунизма», вела народ по «славному пу­ти, пройденному Советским Союзом», она — «руководящая и направ-

¹ Брежнев Л.И. О Проекте Конституции (основного икона) СССР и итогах его всенародного обсуждения. Доклад на VII сессии Верховного Совета СССР 4 октяб­ря 1977 г // Актуальные вопросы идеологической работы КПСС. Т. 2. М.: Полит­издат, 1978. С. 361. -"*-'■■ ■■■".<-> "' '■'■■ ■■' ■'■ '•^}'" ''■' "^J ■"'»'■■'■■С-^< я *™

240 Современная политика

ляющая сила общества», ставшего под ее руководством «обществом развитого социализма». Советская конституция ] 977 г. в особенности настаивает на «руководящей роли» Партии (статья 6). Цепочка опре­делений, оправдывающая эту роль Партии, всё та же: Партия — это «авангард советского народа», она ^неотделима от народа в целом», проповедуемая ею идеология сливается с неопровержимой научной системой, ее политика — это политика народа, которому не занимать воли.

Наконец, третье положение — наследие Сталина. Новый мир на­шел свое воплощение: социализм в Советском Союзе «победил пол­ностью и окончательно». В Преамбуле Конституции СССР 1977 г. го­ворится, что в СССР построено развитое социалистическое общество. На этом этапе, когда социализм развивается уже на собственной осно­ве, новый режим постоянно и все более полно раскрывает творческие силы и преимущества социалистического образа жизни, а трудящиеся более широко пользуются плодами великих революционных завоева­ний. Развитой социализм — «это общество, в котором созданы могу­чие производительные силы, передовая наука и культура, в котором постоянно растет благосостояние народа, складываются все более благоприятные условия для всестороннего развития личности». Это общество, в котором общественные отношения достигли своей зрело­сти и в котором «на основе сближения всех классов и социальных сло­ев, юридического и фактического равенства всех наций и народно­стей, их братского сотрудничества сложилась исторически новая со­циальная и интернациональная общность — советский народ». Это общество, в котором трудящиеся, патриоты и интернационалисты, достигли высокого уровня организации, идеологии и сознания. Это общество, в котором законом является забота всех о благе каждого и забота каждого о благе всех. Это общество подлинной демократии, в котором политическая система гарантирует эффективное управление всеми социальными делами, все более активное участие трудящихся в жизни государства, в котором действительные свободы и права граж­дан неотделимы от их обязанностей и их ответственности по отноше­нию к обществу.

Слова и вещи. Весь этот дискурс, воинствующий и торжествующий одновременно, является полной и грубой ложью. В рамках дискурса борьбы слова извращены идеологией, они в некотором роде подчине­ны манихейскому разделению мира. Языку коммунистов, как и языку патриотов, ведомы только всеобщие понятия. Природа действий за­висит от идентичности акторов (которые всегда принадлежат к одно­му из двух лагерей), а идентификация акторов принадлежит идеологи-

Тоталитарная механика 241

(ческой власти. Так, социализм по сути носит мирный характер, он ос­тается таковым, даже когда ведет войну, тогда как империализм, что­бы он ни делал, не способен изменить своей природы, — следователь­но, «борьба за мир» нераздельно связана с «антиимпериалистической юрьбой» и с «укреплением социалистического лагеря». Точно также ц ведет психологическую борьбу (достойную осуждения) там, где гский Союз ведет борьбу идеологическую (оправданную и необ-| ходимую) и т.д. Но еще более нереальным является дискурс побед, по-1-.скольку здесь слова стремятся полностью утратить всякий контакт с ^-реальностью. Советская идеология неустанно настаивает на сущест­вовании того, чего нет, не зная ни сна, ни отдыха, она прославляет но­вый мир, продолжающий оставаться далеким от жизни. Ограничимся тремя примерами:

1) в соответствии с официальной ортодоксией развитое социали- . стическое общество — это общество, где происходит расцвет челове­ ка, где развивается новый человек, человек высшего порядка. Такой человек вдохновлен партийным духом, предан своей работе и социа­ листической родине, наделен возвышенными идеалами, осознает за­ боту о нем государства и т.д. Реальность же совершенно иная: совет­ ская жизнь отмечена тем, что человек погрязает в повседневных труд­ ностях (простаивание в очереди — правило, отнимающее у советского человека значительную часть его времени), лицемерие, халтура, об­ ман, коррупция, интриги, частое бегство в алкоголизм... Даже если Александр Зиновьев часто грешил против истины, он, конечно же, ку­ да ближе к правде, описывая «царство посредственности, карьеризма, алчности, коррупции, наплевательства, и т.д.». «У нас нельзя просто жить. Жить, как все, значит лезть из кожи вон, идти по головам и ин­ триговать. Ты пробовал когда-нибудь просто жить? ...Общее озлобле­ ние и раздражительность становятся нормальным основанием всяко­ го существования»¹;

2) развитое социалистическое общество официально положило конец всякой эксплуатации и несправедливости, а руководящая им Партия совершенно беспристрастна, она «служит народу», у нее «нет других интересов, кроме интереса народа». На самом же деле режим создал «статократию», пользующуюся колоссальными привилегиями благодаря системе закрытых распределителей. Эти элитарные магази­ ны столь же многочисленны, как и эшелоны иерархии власти, они осуществляют привилегированный доступ к благам потребления, к квартирам, машинам, домам отдыха, медицинскому обслуживанию и

1978. Р. 185,

viev Л. L'avenir radieux, trad, fr., Lausanne: L Age d'homme.

242Современная политика

Тоталитарная механика 243

т.д. Принадлежащие к высшим эшелонам (номенклатура) живут в особом обществе, не имеющем отношения к тому обществу, в кото­ром живут те, кому они призваны служить. Они не соприкасаются с очередями, давкой, нехваткой продуктов или их низким качеством, они избегают даже контактов с народом, замкнувшись в своей дея­тельности благодаря многочисленным преимуществам, связанным с выполняемыми обязанностями;

3) развитое социалистическое общество в соответствии с офици­альной версией есть подлинно демократическое и совершенно едино­душное общество. «В СССР, — утверждает статья 2 Конституции, — вся власть принадлежит народу», и народ единогласно выражает свое согласие во время организованных дискуссий или демонстраций и по­средством периодических выборов. На самом же деле народ не только порабощен, но он вынужден выражать свое согласие, участвуя в де­мократической комедии. В соответствии с официальной версией, из­биратели не довольствуются подтверждением предварительного вы­бора партии (99%), они выражают свою признательность на бюллете­нях для голосования. Так, пишет «Вечерняя Москва» по поводу пере­избрания Л. Брежнева в Верховный Совет в 1980 г., не на одном бюл­летене можно было прочесть такие строки, «исходящие от сердца»: «Я целиком и полностью одобряю внутреннюю и внешнюю политику Партии. Я счастлив, что живу в Великой стране Советов. От всего сер­дца голосую за Л.И. Брежнева». «Всем известно, — комментирует Луи Мартинез, — что надписи, фигурирующие на бюллетенях для голосо­вания, ограничиваются словом с фаллическим смыслом, украшаю­щим общественные туалеты и подъезды бедных домов; всем известно, что все эти непристойности проходят тщательную графологическую экспертизу по обвинению в «терроризме»; всем известно точно так же, что результаты выборов взвешены и установлены независимо от обработки бюллетеней. Все это не имеет никакого значения. «Сердеч­ные» надписи, составленные, впрочем, на образцовом деревянном языке, как и письма с требованиями снижения оплаты труда, пытают­ся в письменном виде выдать за произошедшее, что ни в коем случае не могло, но должно было бы произойти. «Посвящение на бумаге при­звано материализовать несуществующее».¹

Так победный дискурс бесконечно описывает нереальный мир. И он не ограничивается общими положениями, он без конца провозгла­шает выдуманные успехи, прогресс, удачи, являющиеся лишь види­мостью. Конечно же, все не было абсолютной ложью, поскольку, в ча-

стности, режим мог похвастаться некоторыми настоящими успехами (во внешней политике, в военной и космической областях), но, с эти­ми оговорками, разрыв между словами и вещами был таков, что вслед за Симечкой можно было (в иронической форме) задать вопрос: разве они не читали Орузлла? «Быть может, — отвечает Симечка, — они его и читали. Быть может, они приняли секретное решение подражать этому миру. Именно эта идея приходит мне, когда я слышу по радио или по телевизору бесконечный поток цифр производства, процентов выполненных планов, оглашение взятых на себя обязательств в сорев­новании, о которых всем известно, что они спущены из поднадзорных и оплачиваемых источников и что они не имеют ничего общего с тру­дящимся народом. В такие моменты я прихожу к выводу, что руково­дители радио и телевидения сами должны были прочесть Оруэлла. Иначе я не могу объяснить, почему они наполняют уши несчастных граждан отвратительным бормотанием о цифровых успехах. Они чи­тали Оруэлла. Следовательно, им известно, что все это обязательно является частью духовной жизни развитого тоталитарного общества. Та же самая идея приходит мне, и когда я открываю газету: я сразу же ясно вижу, что тысячи служащих Министерства Правды поработали над тем, чтобы ничего из номера «Тайме» ни в малейшей степени не побеспокоило мысли обитателей Океании. На каждом из уровней ца­рит наилучший из порядков. Руки Большого Брата — надежная защи­та. И мы празднуем постоянные победы на всех фронтах.»¹

«Идеологическая работа»

Этот дискурс власти не оставлял советского человека от колыбели до могилы: он пронизывал образование, пестрел плакатами на стенах, он неустанно распространялся на радиоволнах, в прессе, на публич­ных собраниях... Партия-государство выделяла значительные средст­ва «формированию высокой политической культуры каждого гражда­нина», «коммунистическому воспитанию трудящихся».² Эта «идеоло­гическая работа» начиналась с детского сада. Программа дошкольно­го воспитания (1969) предписывает уделять особое внимание «форми­рованию с самого раннего возраста таких важных моральных чувств, как любовь к родине, советскому народу, В.И. Ленину (...)». Ленин — первое слово, которое учится читать ребенок. Список рекомендуемой литературы для учеников первых восьми классов включает десятки

¹ Миг

iez L. La «langue de bois» sovietique // Cor

16, hiver 1981-1982.

¹ HellerM La machine et les rouages P.: Calmann-Uvy, 1985. ^J Simccka M. Op. cit. - P. 15.

244 Современная политик;!

работ о Ленине (стихотворения, рассказы, воспоминания). «Идеоло­гическое воспитание» продолжается, конечно, и в школе, «основная задача» которой «развить в молодом поколении марксистско-ленин­ское мировоззрение, воспитать убежденных материалистов, поборни­ков мира», а также и во взрослом возрасте. Режим порождает миллио­ны борцов и идеологических кадров, которым поручено распростра­нять «правое слово» в местах работы и проживания, в рамках массо­вых организаций. Советский гражданин не только со всех сторон ок­ружен пропагандой, он принужден посещать политические собрания и исполнять обязательные обряды, предоставляющие возможность в очередной раз заклеймить врагов и/или воспеть счастье советского бытия. Создание обрядов приобретает организованный и бюрократи­ческий характер (каждая республика имеет свою «комиссию по обря­дам и праздникам»). Празднуются зима, лето, жатва, пуск в действие заводов, день рождения Революции и Ленина, женский день и выбо­ры в Советы, «красные субботы» — дни «добровольного» труда)... В Москве Мавзолей Ленина — место ритуального паломничества кос­монавтов перед отлетом, молодоженов после церемонии бракосочета­ния, пионеров во время их клятвы... Режим не довольствуется молча­ливым подчинением своих подданных, он требует от них проявлений преданности и признательности по отношению к фиктивному социа­лизму, где они призваны расцветать.

К чему стремится это «идеологическое воспитание»? Оно стремит­ся не столько к тому, чтобы убедить, сколько к тому, чтобы блокиро­вать, парализовать мысль и сформировать сознание. Все это прово­дится главным образом теми методами, которые Оруэлл описал в «1984»: внушение детских чувств, манипуляции с языком, контроль прошлого.

Внушение детских чувств. Предмет «идеологического воспита­ния» — прежде всего запечатлеть в мозгу советского человека чувство его полной беспомощности, абсолютной зависимости от государства и внушить ему недоверие и страх по отношению к «другим».

Монолог власти производит эффект устрашения, он повсеместно демонстрирует могущество партии-государства. Власть — хозяйка то­го, о чем говорит, она, не переставая, оповещает об этом, вынуждает людей это подтверждать. В еше более общем виде идеология — это знак, метка власти, она везде провозглашает, кто является настоящим хозяином, она говорит также и о том, насколько этот хозяин силен, так как он повсюду трубит о своих победах, и насколько слабы под­данные, так как они вынуждены восхвалять его. Как может советский человек не почувствовать того, что испытывал один из персонажей

245

Тоталитарная

«Жизни и судьбы», — различие в весе между хрупким телом человека и колоссальным могуществом государства?

Эта роль устрашения официального дискурса, безусловно, опира­ется на весь аппарат принуждения и социального контроля. За слова­ми стоит государство-спрут, контролирующее все рабочие места, все назначения, все организации, все каналы распределения (за исключе­нием черного рынка), все заграничные поездки... Существует также иполитическая полиция, лагеря, психиатрические лечебницы. Совет­ская система ставит человека в состояние постоянной зависимости — ведь государство является единственным нанимателем, единствен­ным органом, занимающимся распределением разрешений (для того, чтобы перемещаться внутри страны, требуется «внутренний паспорт», разрешение для того, чтобы попасть в любое учреждение, пропуск, чтобы получить доступ к пользованию библиотеками, специальное разрешение, чтобы жить в Москве или Ленинграде, чтобы отправить­ся за рубеж и т.д.), ведь каждый знает за собой вину нарушения правил (в частности, плана). В официальной версии эта вынужденная зависи­мость превращается в отношение, отмеченное просвещенной и всеви­дящей доброжелательностью партии-государства. Советская шутка «прошла зима, настало лето — спасибо партии за это» высмеивает ди­скурс, не перестающий говорить: все это благодаря партии и ее лиде­рам. Получение должности, разрешения, продвижение по службе, а также симфония, сбор урожая, технические достижения — псе это в какой-то мере милость, которой индивид обязан системе и ее руково­дителям. Советский человек воспитан таким образом, что вверяет се­бя власти, которая все решает за него и окружает себя густой тайной. Только у лидеров есть ключи от всего, индивиды-дети не владеют своей судьбой, государство, представляющее собой одновременно и кнут, и пряник, берет на себя заботу об их жизни.

«Идеологическое воспитание» старается также внушить чувства страха и ненависти по отношению к «другим». Официальный (мани-хейский) взгляд представляет «других» как подозрительных врагов, он всегда настороже. «Советский патриотизм» подразумевает одновре­менно «ненависть к врагу» и постоянную «бдительность». С момента своего создания режим старался прививать советским людям чувство того, что они являются защитниками «осажденной крепости». Враги наделены всеми грехами, они отравляют души, они создают опасность новой войны. Возникновение «новой опасности» на границах СССР позволяет объяснить вторжение в Чехословакию в 1968 г. или в Афга­нистан в 1979 г., разоблачение происков противника, призывы к «бди­тельности» также представляют собой приглашение к тому, чтобы сплотиться под руководством партии. Страх — существенная состав-

246 Современная политика

ляющая советской педагогики. Идет ли речь о страхе перед самой вла­стью или страхе перед «другими*, который власть систематически поддерживает, он постоянно направлен на инфантилизапию homo sovieticus.'

Манипуляции с языком.Советская власть не только монополизиро­вала язык, она говорила на новом языке, языке советском. Этот язык, отличающийся от русского, близок newspeak из «1984». В Советском Союзе, как и в Океании, официальный язык характеризуется, как мы видели, идеологическим извращением смысла, а также особой струк­турой, плодом жесткой кодификации, следствием которой является «сокращение области мысли» (Оруэлл). С этой точки зрения к основ­ным характерным чертам советского языка, если следовать М. Гелле­ру и Луи Мартинесу, можно отнести следующие:

I) изобилие и постоянство свинцовых формулировок. Русский язык очень гибкий, зато советский язык крайне застывший, прежде всего в том смысле, что в него входит огромное количество стереоти­пов и окаменелых форм. В значительной степени советский newspeak составлен не столько из слов, сколько из сегментов фраз, превратив­шихся в бесконечно повторяемые застывшие формулировки. Напри­мер, «борьба-за-мир-демократию-и-социализм» и «против-империа-лизма-неоколониализма-и-расизма»; «великое-дело-коммунизма»; «нерушимый-союз-рабочего-класса-колхозного-крестьянства-и-на-родной-интеллигенции»; «успехи-одержанные-международным-ра-бочим-движением-и-силами-национального-освобождения» и т.д. Там, где царствует социализм, «участие народа» всегда «активно», его поддержка не перестает быть «общей», «прогресс» всегда без исключе­ния «непрерывный», «инициативы» всегда «творческие»... Цветистые, навязчивые, гиперболические, сюрреалистические формулировки об­разуют duckspeak (Оруэлл) или утиный язык. Этот язык достигает сво­еобразной вершины в повсеместно бросающихся в глаза лозунгах: «Честь и слава героическому советскому народу, строителю комму­низма!», «Да здравствует социалистическая демократия!», «Слава со­ветской науке!» и т. д.

2) ангажированность словаря. Советский язык не знает нейтраль­ных слов или формулировок, он придает всему идеологическую окра­ску. Понятия, выражения в некотором роде всегда принимают ту или иную сторону, и их употребление закодировано. С одной стороны, слова говорят о том, что Добро и Прекрасное неразрывно связаны с одним лагерем, а Зло и Уродливое — с другим: социализм обладает монополией на славу, честь, справедливость, успехи.., конечно, ему

;кий (лат.) — Прим. персе.

Тоталитарная механика 247

ведомы проблемы, трудности, но никогда — провалы и крушения; по­следние два понятия относятся к капитализму, который также облада­ет монополией на несправедливость, отчуждение, порок, ложь... С другой стороны, советский язык порождает лексику, для которой характерно не только идеологическое извращение понятий, но и игра смыслов. Слова наделяются благоприятным или неблагоприятным смыслом в зависимости от того, с каким лагерем они связываются. Это относится, безусловно, к ключевым словам идеологии — социа­лизм (хороший), капитализм (плохой) — но также и некоторым дру­гим словам. Поскольку прилагательное «красный» несло положитель­ную смысловую нагрузку, советская цензура запрещает выражение «красные бригады» (использовался только оригинал выражения — brigada rossa). Китайское слово йафао также было запрещено для пе­ревода, чтобы не опорочить советское выражение «стенная газета». В предельном варианте понятие лишается своего смысла, чтобы выра­жать только благоприятное или неблагоприятное суждение, установ­ленное идеологией. Определение «буржуазный» означает просто пло­хой: фрейдизм, говорит словарь Ушакова, есть «буржуазная идеали­стическая теория», феминизм — «буржуазное политическое движе­ние». Советский язык включает в слова идеологические (реальные или фиктивные) суждения о вещах. В таком случае невозможно ска­зать ничего иного, кроме того, что диктуется идеологией через язык; 3) деревянный синтаксис. Регистр советского синтаксиса ограни­чен и закодирован. Советский newspeak не ведает вопросительной формы, он утверждает, отвергает, повторяет, но никогда не вопроша­ет; он даже утверждает в такой форме, которая стремится исключить любые вопросы или дискуссии. Официальный язык устрашает игрой повторений, но еще и потому, что эти повторяющиеся утверждения выражаются давящим и авторитарным образом. Тяжеловесность, ха­рактерная для советской фразы, связана со злоупотреблением прила­гательными, а также с обычным отказом от глаголов в пользу произ­водных от глаголов слов («С развитием социалистической демокра­тии...», «Вследствие принятия мер...»). Такая номинализация позво­ляет постулировать в качестве очевидного и бесспорного то, что на са­мом деле лишено смысла или, по крайней мере, правдоподобия. На­пример: «Таковы процессы, в итоге которых мы получили право ска­зать, что в СССР теперь построен развитой социализм — такая стадия зрелости нового общества, когда завершается перестройка всей сово­купности общественных отношений на внутренне присущих социа­лизму коллективистских началах. Отсюда — полный простор для дей­ствия законов социализма, для выявления его преимуществ во всех сферах общественной жизни... Отсюда — растущее сближение всех

248 Современная политика

Тоталитарная механика 249

классов и социальных групп... Отсюда же — создание новой, социали­стической культуры, утверждение нового, социалистического образа жизни».¹

Деревянный синтаксис этим не ограничивается. Повелительное наклонение всегда сопряжено с первым лицом множественного чис­ла — «Укрепим коммунистическую дисциплину!», «Построим комму­низм!» — или по меньшей мере выражается восклицательным инфи­нитивом — «Жить и творить, как Ленин!» — или вообще обходятся без глагола — «Вперед, к победе коммунизма!» (в любом случае мы явно или неявно постулируем единство народа и его руководителей). Ги­пербола применяется к успехам социализма или поражениям его вра­гов. В противном случае язык позволяет прибегать к эвфемизму или парафразу. Как правило, для того, чтобы сказать о чем-то плохом, сначала говорят о том, что дела обстоят очень хорошо;

4) правила орфографии. Даже орфография не избегает идеологиче­ского кодирования. Партия (Коммунистическая партия Советского Союза) всегда пишется с большой буквы, а бог — с маленькой.

Тем самым советский язык в значительной степени вовлечен в борьбу тем, что он запрешает говорить, и тем, что он заставляет гово­рить. Он построен таким образом, что дает ход только одному виде­нию вещей. Ленин долбил: либо то, либо другое, черное или белое, третьего не дано. Это манихейство в какой-то степени проникло и в официальный язык. Будучи изуродованным, этот язык является также и отупляющим. Публичный дискурс одновременно очень беден и очень пространен, он развивается в виде бесконечного повторяюще­гося монолога, который не способен убеждать, но урезает и утомляет мысль и в конечном итоге опустошает ее.

Контроль прошлого. «Мы живем, — объяснял М. Симечка, — в ис­кусственной пустоте истории. Это хорошо придумано, ибо в такой ис­торической пустоте человек очень быстро начинает сомневаться в са­мом себе — в точности собственной памяти, в подлинности пережито­го опыта, в правдоподобии того, что видел собственными глазами и слышал собственными ушами. С экранов вам рассказывают, что вы никогда не были столь свободны и защищены, как в настоящее время. А вы уже не способны спросить самого себя, идет ли речь о какой-то сказке или действительно когда-то существовало такое время, когда границы вашей страны были сделаны из чего-то другого, кроме колю­чей проволоки и сторожевых вышек. Подобного рода истины, а также и многие другие стараются не вспоминать; о них не говорят, чтобы об

забыть. Такое окутанное тайной прошлое повергает вас в мысли-даяьную прострацию. И когда это обрушивается на вас с самого утра, вве начинает тошнить и уже не хочется завтракать».' В странах «реаль­ного социализма» власть стремится лишить человека памяти, осозна­ния исторических корней, всяких ссылок на прошлое. История — это собственность партии-государства, которая превращает прошлое в ничто, заменяя его своей версией текущего момента.

Советская версия истории имеет свои узловые моменты (освобо­дительная Революция, гений Ленина, построение социализма...), но она также отмечена непрочностью. Эта оруэлловская зыбкость про­шлого достигает своей высшей формы при Сталине. Надежда Ман­дельштам рассказывает:

■Юна (Варя, девочка) показывала нам книгу, в которой по приказу учи­тельницы портреты руководителей по мере того, как они один за другим впа-' дали в немилость, заклеивались листком плотной бумаги. Ей очень хотелось заклеить портрет Семашко: «Все равно это когда-нибудь сделают, так почему же не сейчас?». В это же время издатели Энциклопедии рассылали подписчи­кам списки статей, которые следовало заклеить или вырезать... При каждом новом аресте люди просматривали свои библиотеки и сжигали произведения впавших в немилость руководителей... Люди были вынуждены так посту-

В послесталинском Советском Союзе «министерство Правды» ра­ботает в замедленном ритме, но тем не менее постоянно применяется правило, в соответствии с которым «на каждом повороте истории мы вынуждены переделывать историю» (Троцкий). Во время «десталини­зации» Сталин был изгнан из советского Пантеона как в прямом смысле этого слова (было перенесено его захоронение), так и в смыс­ле фигуральном (переписана его роль в истории). Было остановлено издание Полного собрания сочинений (четырнадцатый том так ни­когда и не вышел), а тринадцать изданных томов, как и другие произ­ведения Сталина, хотя и напечатанные в миллионах экземпляров, бы­ли изъяты из обращения. Краешек завесы, скрывавшей реальность террора и ГУЛага, был приподнят: в частности, в 1962 г. советские апасти (кажется, сам Хрущев) решили дать разрешение на публика­цию в журнале «Новый мир» повести бывшего зека Александра Со­лженицына («Один день Ивана Денисовича»). Но брешь очень скоро оказывается закрытой, и при Брежневе Сталин уже «обелен» в своих грехах. Прошлое изменяется по воле настоящего, т.е. власти. В 1964 г. Никита Хрущев, в свою очередь, попадает в ловушку советской исто-

¹ Брежнев Л.И.Ука

1. С. 365-366.

¹ Simecka M. Op. cit. — Pp. 13-14.

* Mandelstap N. Centre tout espoir. Trad. ft. P.: Gallimard. T. I, 1972. P. 360.

I

250 Современная политика

рии. Затем настает очередь Леонида Брежнева, бывшего одно время вождем Партии, героем Второй мировой войны (официальная исто­рия приписывала ему чуть ли не решающую роль в борьбе против Гит­лера), еще больше, чем Сталин, отмеченного наградами, чье "созида­тельное дело» стерто, смято его последователями. Sic transit gloria¹ при «режиме забвения» (Милан Кундера).

Теми же чертами обладает и история послереволюционной совет­ской литературы; она одновременно фальсифицирована и непрочна. Чары власти заставляют появляться или вновь возникать авторов и произведения или изменяют смысл последних. Авторы, вступившие на путь «диссидентства», впадают в небытие. Солженицын, Домбров-ский, Максимов.., наиболее значительные произведения Пастернака, Ахматовой, Гроссмана... были вычеркнуты из литературы; имена, на­звания книг исчезают из словарей, энциклопедий, учебников, а рабо­ты уничтожаются. Таким образом власть может стереть автора и его произведение, но она может также и воскресить их.

ти для советской литературы», еницын в 1967 г. бросает в ли­ исателей, «они умеют любить

кусство подат-

Дом писателей им. Маяковского, — пишет Ефим Эткинд, — мог бы служить аллегорией лицемерия: его парадные окна выходили на несрав­ненную и царственную Неву, на дивный Санкт-Петербург, а окна, вы­ходящие на север, открывались на огромное гранитное здание Большо­го Дома (помещение КГБ). Такое лицемерие проявлялось везде и во всем. Ахматову, Эйхенбаума, Зощенко унижали, оскорбляли, обливали грязью. Позднее сотни человек у гроба слушали посмертные восхвале­ния жертв идеологического погрома. После своей смерти вчерашние преступники преображались как по волшебству. Каждый из членов пре­зренной группы эстетов, клеветников и саботажников стал примером морального величия и предметом горд

По словам Пушкина, которые Со цо чиновникам-цензорам из Союза лишь мертвецов».

Язык податлив, история податлива, литература и и ливы. Советская фальшь не только вездесуща, она также и изменчива. Она, следовательно, не совпадала ни с заблуждением, ни с ложью, ни с заблуждением-ложью, она была чем-то иным, что работало над еще большим развращением умов.

¹ Sic transitghiia — так проходит слава (лат.) — Прим, перев.

² Kolakowski L. Totalitarianism and the lie // Howe I. ed., «1984» revisited NV Harperand Row, 1983. P. 122-135.

Просто ошибочный или лживый дискурс не касается различия между истинным и фальшивым. Но, как это показал Л. Колаковский,-советский дискурс обладал иной (оруэлловской) природой: он высту-

W

Тоталитарная механика 251

пал против самого понятия истины. Официальный дискурс лишен Л^«и1Ысла, но он означает, что власть распоряжается словами. Изменчи-ъ исторических фактов — абсурд, но это означает, что власть рас-я прошлым. Слова — это всего лишь звуки, они не соотно-я ни с чем объективным, потому что власть делает из них все, что щно. Прошлое не имеет объективной реальности, потому что ^ь делает из него, что хочет. В итоге ничто не является истинным еймо по себе, потому что все, что угодно, может быть превращено в ис­тину декретом властей. Тоталитарная машина работает над уничтоже­нием объективности вещей и над производством людей, лишенных всякого самостоятельного сознания и, следовательно, всякого мо-;|.|вльного сопротивления. Простые колесики в мире торжествующего ; *£бьективизма.

Последствия и границы

К чему же привела эта работа над человеческим сознанием? Во что превратились люди под властью тоталитарного Молоха? Они были по­рабощены, унижены, испорчены, лишены части собственного бытия, но не сведены к состоянию податливой или управляемой вещи. Вопре­ки необычайному размаху используемых средств, человечность чело­века не была побеждена. Заключенные концентрационных лагерей не-шадно эксплуатировались, но производительность их подневольного труда несравнима с производительностью труда добровольного; крова­вая дубина Сталина не сделала советское сельское хозяйство эффек­тивным; идеологическая магия никогда не могла обойтись без при­нуждения. «Иванова (т.е. советская) власть, — писал Александр Зи­новьев, — всемогуща и в то же время беспомощна. Она обладает огром­ной разрушительной силой и незначительной силой созидающей» («Зияющие высоты»). Режим портит людей, он не способен их при­влечь на свою сторону. Человеческий итог реального социализма вре­мен товарища Брежнева говорит одновременно о могуществе и о сла­бости этого режима за несколько лет до его мгновенного крушения.

Послабления. Послесталинская власть оставляет методы массового Террора, поэтому подданные не настолько парализованы, как могли бы быть при Сталине. Партия-государство пытается дать им какую-то Компенсацию и в особенности оно приспосабливается к определен­ным формам дезертирства: обман, лень на работе, алкоголизм. Поми­мо официальных правил игры существует комплекс неявных правил, ипдщих в какой-то мере компромисс между властью и ее под-

_#Г

252 Современная политика

данными. С одной стороны, уважение к внешней форме, с другой — лицемерные послабления (в обоих случаях видимость). Все «гражда­не» вынуждены поднимать руку на политических собраниях, одобрять или осуждать в соответствии с канонами деревянного дискурса, голо­совать на выборах, но рабочий может позволить себе халтурить на ра­боте, выпивать в цеху, воровать инструменты, продавец — издеваться над своим клиентом или спекулировать своим товаром, чиновник — торговать разрешениями и т.д.

Такой компромисс является выражением соотношения сил. По­следнее есть всегда отношение господства (в некоторых своих аспек­тах — крайнего), но подчиняющаяся сторона в определенном роде за­воевала определенное поле послабления, которое господствующая сторона без большого риска не может уничтожить. Руководящие това­рищи разделяют судьбу всех тиранов: они внушают страх своим под­данным, но и они испытывают страх перед подданными.

Унижение и испорченность, «Все погрязло во лжи, и все это зна­ют», — восклицает Александр Солженицын в 1974 г. в адрес советских руководителей. Дискурс власти не способен убедить своих поддан­ных, но, как было отмечено, это не его настоящая цель: идеологиче­ская работа стремится не убедить советского человека, а победить его. Если Солженицын видит в навязываемой лжи главный грех режима, то именно потому, что последний не довольствуется поверхностным ограничением личности, а покушается на моральное сознание и ин­теллектуальные способности.

Мир реального социализма — это «шизофренический мир» (В. Бу­ковский), населенный «двойными людьми» (А. Димоп), «людьми дву­ликими» (А. Дубчек), использующими «двуязычие» (Н. Мандельш­там)... Это раздвоение обычного человека означает насильственное отчуждение части его личности, оно представляет собой капитуля­цию, которая также является и экспроприацией. Внося на виду у всех свою лепту в общую ложь, советский человек создает лишь простую видимость режима, он очерняет себя, разрушается, отказывается от своего достоинства, утрачивает часть своего бытия. «Всякий раз делая вид, — объясняет Ален Безансон, — он знает, что социальная реаль­ность фиктивна, и тем не менее он лжет. Но поскольку он дал свое со­гласие, поскольку он потерпел поражение в этой смертельной схват­ке, поскольку он получил позорную метку поражения и унижения, он должен признать, что эта ложная реальность могущественнее истин­ной, что она берет верх над ней и что тем самым она более реальна*. Такая капитуляция уготована всем, «так как люди испытывают по­требность в действии. Они не могут полностью устраниться из мирз,

Тоталитарная механика 253

ta, впрочем, им это и запрещено: «паразитизм» жестоко наказывается. ли они попытаются проявить хоть малейший характер, они должны герпеть унижение, очернить и опустошить себя только со своего 1сия. Избирая своей целью хоть какое-то самоосуществление для ■о, чтобы самореализоваться, они самодереализуются. Таким обра-, здесь установлена неизбежная ловушка. Такая таинственная объ-^ективация ничто, такая позитивность пустоты придает советскому ре-яшу странную тональность, абсолютно непонятную для тех, кто с сталкивался. И однако же такова сущность режима, а все про-ж,— полиция, лагеря, все это классическое и древнее насилие — f представляют собой пособничество этому главному насилию, и эти пособники теперь, когда народ привык к ним, могут быть постепенно уничтожены.»¹

-'- Вот пример. В апреле 1974 г. профессор Ефим Эткинд освобожден от своих обязанностей в Институте им. Герцена в Ленинграде, лишен университетских званий и исключен из Союза писателей. Все его ра­боты о поэзии и стилистике изъяты из библиотек и уничтожены. Он совершил ту ошибку, что оценил поэзию Бродского и поддерживал личные отношения с А. Солженицыным. В данном случае для нас ва­жен не столько мотив осуждения, сколько сам процесс: череда про­цессов-маскарадов в Университете и в Союзе писателей. В своей кни­ге «Диссидент вопреки самому себе» Е. Эткинд в деталях восстановил эту мрачную комедию в нескольких действиях, в которой были вы­нуждены участвовать его коллеги:

Первое действие протекает в ученом совете Института им. Герцена. После зачтения доклада от КГБ берут слово некоторые работники университета, что­бы произнести обычные формулировки, приравнивающиеся к осуждению: «идеологическая диверсия», «коварные происки», «антисоветская платфор­ма»... Следующее за «дискуссией» голосование единодушно. Каким образом, задается вопросом Е. Эгкинд, пятьдесят семь членов Ученого совета «могли го­лосовать за исключение человека, бывшего их коллегой на протяжении четвер­ти века? Как могли они уступить столь абсурдному требованию, как требование лишить их коллегу всех ученых званий? Да по причине того чувства, что леде­нит душу и парализует язык и идеи, которое привычно и неустранимо и носит имя СТРАХ. Страх оказывается сильнее — он сильнее чести, совести, привя­занности, честности, культуры».

Оглашаются результаты голосования. Члены Совета расходятся, избегая . смотреть друг на друга. Однако никто не возвращается домой, так как второй совет, на сей раз ученый совет факультета, назначен на 13 часов». Открывается второе действие, которое во всем походит на первое, с той лишь разницей, что главные действующие лица в большинстве своем более близки обвиняемому, проработавшему рядом с ним много лет. Е. Эткинд обращает особое внимание на случай со старым профессором, которого он давно знает, — Николаем Алек-

254 Современная политика

сацдровым. Александров — настоящий университетский профессор (а не членПартии, замаскированный под профессора), специалист по русской и немец­кой грамматике, честный человек. Но в 1962 г. он совершил неосторожность — написал адресованное в Верховный Совет возмущенное анонимное письмо по поводу окутанной покровом молчания катастрофы, виновника которой опре-л КГБ. Н. Александров подверг себя самокритике

без го

;ч.Ив

дучеж

очередь, профессор Александров «произнес речь, которую не собирался

рить. «Мы должны задуматься о нашей деятельности и деятельности окружаю­щих нас товарищей», — рассказывает он в свою очередь, с облегчением взвеши­вая всю нелепость собственных слов. — Научная деятельность преподавателей — это еще не все, нужно рассмотреть также и их политическую деятельность». Произнеся эту последнюю фразу, стольже нелепую, как и первая, Александров садится, успокоенный тем, что выполнил свой долг и избежал опасности. Окне предал своего товарища и вто же время доставил удовольствие руководству ко­торое, впрочем, и не ожидало от него никаких длинных политических речей (для этого имеются другие). Нужно было только, чтобы он фигурировал в спи--:е выступивших, таким образом, ему тоже была отведена своя роль в спехтак-

;. Все д.

Все д.

л. Я с;

ie могу сформулиро1 фессору Александрову. Коне¹ шие его вопросы, вертевшиес я вижу, как какой-нибудь честныя, и превращается в эгоистичного и трус;

фо-

языке. Но бол]

ких претензий к гелился задать мун меня огорчает, koi [гентныи и понимающий челор мелкого буржуа. Да и как мог

этой С]

Леи, разрушение их возможности существовать и самоутверждаться в качестне независимых индивидов? Меня удручаетеще и то, что на протяжении всего то­го долгого заседания, как утром, так и после обеда, не раздалось ни одного чс-

Эта комедия, последующие действия которой разворачиваются на другом Совете факультета и в Союзе писателей, не может не затронуть всех тех, кто вынужден принимать в ней участие. Профессор Алексан­дров знает, что он не сказал правды, его коллеги это тоже знают, он сам знает, что об этом известно его коллегам. Даже будучи неявной, капитуляция всегда носит публичный характер. В какой-то степени речь идет об обычае обливания грязью.

Этим лицемерием оказывается поражено не только моральное со­знание, но и способность мыслить. При Брежневе мыслить — значит ос­вободиться ото всех заученных искажений, держаться на расстоянии от своего двойника, преданного государству, тайно и пользуясь обычными методами получать достоверную информацию. Мыслить означает также преодолеть языковые тупики, употреблять в противовес деревянному языку средства, способные сказать нечто. Недоверие по отношению к официальной идеологии не исключает отупления, оно не мешает лозун­гам в той или иной степени запечатлеваться в мозгу. «Формулировка, -объяснял М. Симечка, — возникает сама по себе: будем бороться за мир, мы боремся за мир, борьба за мир, в борьбе за мир... И я говорю себе, что разрушительная функция таких лозунгов — не пустое слово. Они состав-

W

Тоталитарная механика 255

ляютсимволы, похожие на китайские иероглифы. Они запрещают боль­шинству людей произносить эти слова в иной форме, нежели та, в кото-i' рой они им были внушены.» Неверие также не мешает деревянному I языку осуществлять парализующий эффект: «Можно сказать, что язык \ встает на дыбы. Его готовые формулировки навязывают вам рассужде- де, которому вы не желаете следовать. Это исключительно неприятное : ощущение: ваш язык сам выстраивает застывшие цепочки. Он сопро­тивляется всякой оригинальной мысли. Он отказывается слушаться, он восстает. Нужно совершить огромное усилие, чтобы заставить его усту­пить.»¹ Нужно обладать внутренней силой, мужеством, чтобы самостоя­тельно мыслить в мире реального социализма.

Нужно было обладать тем большей внутренней силой, поскольку, как мы видели, нонсенс советского дискурса говорил в конечном счете о том, что слова не имеют смысла, что существует не истина, а только власть. Чешский философ, писавший под псевдонимом Петр Фидели-ус, замечал следующее: интеллектуал, даже вопреки своему неверию, Оказывался в ловушке, поскольку если он отказывался принимать I -Всерьез ложь, он отказывался принимать всерьез и истину. «Когда его I^s «прашивали, верит ли он в победу правого дела, он отвечал, подобно Iv Пилату: «А что такое правое дело?» Попробуем обсудить с ним тот спо­соб, при помощи которого официальная пропаганда злоупотребляет словами. Более чем вероятно, что его реакция ограничится вежливым удивлением, выражающимся в удивленно поднятых бровях: ах да, ви­дите ли, это не «открытие», но что вы хотите, пока они у власти, они мо­гут себе это позволить.»² На развалинах истины остается одна лишь власть. У тех, кто оказался непроницаемым для пропаганды, тоталитар­ному субъективизму удается уничтожить чувство истины.

Так тоталитарная фальшь оказывала огромное давление на людей. Это давление объясняет, почему многие заключенные ощущали чув­ство свободы в мире лагеря. «Если ты оказывался в тюрьме за то, что думал, — пишет Солженицын, — то в лагере не так уж плохо. Прежде всего потому, что там нет собраний. На протяжении десяти лет ты сво­боден от всяких собраний! Это ли не вольный воздух? Администрация лагеря открыто властвует над твоим трудом и твоим телом вплоть до того, как не последует истощение, т.е. смерть, но она никоим образом не посягает на мир твоих мыслей. Она не пытается опорочить или за­ставить не работать твой мозг. Это создает ощущение свободы более большой, нежели свобода бежать, куда глаза глядят» («Архипелаг

к // Esprit, 7-8 juillci

iSimecka M. Op. oil. P. 16-1S з Fidelius P. Prendre le me Р. 17-18. -• - ----- ....

256 Современная политика

ГУЛАГ, т. 2). За колючей проволокой зеки утрачивали всякую внеш­нюю свободу, но они обретали свободу внутреннюю. В «большой зо­не» (т.е. в советском обществе на языке зеков) подданные были обре­чены на то, чтобы играть роль свободных людей; в «малой зоне» (в ла­герях) они переставали быть двойными людьми, чтобы обрести поло­жение раба. «Большая зона» — это тоталитарный или оруэлловский мир, в «малой зоне» царит «классическая» рабская тирания. С точки зрения внутреннего Я такая тирания есть освобождение. Конечно, нужно добавить также, что это чувство освобождения есть завоевание, и завоевание, которое под силу только тем, кто крепко обладает мо­ральным здоровьем и интеллектуальной свободой.

Каковы же в конечном итоге последствия этого воздействия на психику homo sovieticus! Как нам представляется, это интеллектуаль­ное отупение, моральное разложение и цинизм. Обреченный на лице­мерие, лишенный всякой интеллектуальной, моральной и духовной пищи, советский человек обеднен, иссушен, «опустошен», он ни во что и ни в кого не верит. «Нужно жить* оправдывает компромиссы, отречение и попытку замкнуться в мелких благах, предлагаемых сис­темой. Нужно ли идти еще дальше и сказать, что такой человек не со­ответствует своему предназначению? Александр Зиновьев развивал это положение самым радикальным образом: эта антицивилизация, которой является коммунизм, представляет собой естественный фе­номен, отвечающий глубинным тенденциям развития человека. Со­ветская реальность отражает реальность человеческую, это ratorium. Homo homini mus esfi: как отмечал Жорж Нива, А. Зиновьев заменявi слишком гордого гоббсовского волка на простую крысу. Такова «ужа­сающая норма коммунизма».² Но крах режима опроверг Зиновьева. Его теория была действенной только под сенью КГБ. Главная его ошибка заключалась в смешении компромисса, навязываемого обсто­ятельствами и основанного на более или менее ничтожных компенса­циях, с действительной привязанностью. Режим был ненормален, он навязывал раздвоение, противное человеческой природе, он по сути был непрочным.

Литературное сопротивление и «диссидентство». Умственное разло­жение было не столь неизлечимым, как об этом говорил А. Зиновьев Существовали и исключения. В своем исследовании-свидетельстве «Писатели свободы» Григорий Свирский представил историю литера-

Тотапитарвая механика 257

зурного сопротивления в послевоенный период, сопротивления, при­нимавшего различные формы. Это прежде всего использование эзоте-■ рического языка для обмана цензуры. Затем литературное возбужде-v ние, возникшее сквозь брешь, открывшуюся во власти. Так, в период * досле XX съезда партии, «время напрасных надежд» (Г. Свирский), «от-'■'*' тепель» возродила родники культурной жизни, казавшиеся совершен-■^г но иссякшими. Эта, наконец, вся теневая литература, литература, в ко­торой доминируют «великие книги мести» (Ж. Нива), которые несом­ненно войдут в число великих книг столетия — «Мастер и Маргарита» М- Булгакова, «Доктор Живаго» Б. Пастернака, «Жизнь и судьба» В. Гроссмана, «Архипелаг ГУЛАГ» А. Солженицына, «Факультет ненуж­ных вещей» Ю. Домбровского, «Зияющие высоты» А. Зиновьева.

В 60-70-е годы духовное сопротивление стало более явным, нахо­дя свое выражение в том, что называли «диссидентством». Дисси­дент — это тот, кто перешел все рамки осторожности, отказался от двойственности и компромиссов. Советский человек — это человек пригнувшийся, диссидент — тот, кто встает во весь рост перед лицом тоталитарного Молоха. А. Солженицын, А. Сахаров, генерал П. Гри-горенко, Вл. Буковский, А. Гинзбург — самые известные из тех, кого не смогли согнуть ни устрашения, ни преследования. Диссидентское движение всегда затрагивало лишь самые узкие слои, но оно также свидетельствовало о том, что пламя еще не угасло.

В своей книге «Man and Society in Calamity»¹ (NY, Greenwood Press, 1968) Питирим Сорокин вывел закон, применимый к ситуациям отча­яния: закон поляризации. В таких экстремальных ситуациях населе­ние стремится разделиться на две группы: у одних стираются все при­знаки цивилизации, нравы разрушаются; у других, напротив, несча­стья выражаются через взлет души. А. Солженицын подметил ту же поляризацию в советских лагерях. Если к этому добавить, что обе группы очень не равнозначны по численности, то разе этот закон не Применим к советскому обществу? С одной стороны, население, в своей массе лишенное каких бы то ни было чувств и коррумпирован­ное уготованной ему судьбой, с другой, — группка тех, кто в испыта­ниях обрел исключительную твердость души.

Развязка. «Так или иначе вы потерпите поражение, — кричит Уин-стон Смит О'Брайену, — жизнь победит вас.» В «1984» Уинстон ока­зался не прав, и Оруэлл имел смелость осмыслить зло в его триумфе.

¹ Ratorium — несомненно (ла (лат.) — Прим. перев.

² Nival G. Le communisine cor

and Society in Calamity» — «

в беде, (англ.) — Прим.

258 Современная политика

XII. От идеологии к тоталитаризму

Но более милосердная история отдала предпочтение герою «1984»: со­ветский тоталитаризм остался незавершенным и в 1989-1991 гг. раз­рушился подобно тому, как рассыпается карточный домик. Беспоря­дочные реформы М. Горбачева, ставшего Генеральным секретарем партии в марте 1985 г., были направлены на придание нового дыхания режиму, но привели к его самоуничтожению или почти что самоунич­тожению. Горбачев, по всей видимости, творил историю, не понимая истории, которую он творил: каждой последующей реформой (кото­рые носили в той или иной степени импровизированный характер) он способствовал рассеиванию страха своих подданных перед лицом вла­сти, он до такой степени ослабил партию, что та была более не способ­на защищать режим. К концу этого периода советские руководители не обладали более необходимой силой, чтобы поддерживать мир ви­димости. Режим разрушился, как карточный домик, потому что он уже давно и был карточным домиком (Мартин Малиа).

Советскому тоталитаризму — вопреки стольким усилиям, столь­ким средствам и стольким годам — не удалось победить природу. Дра­ма, продолжавшаяся семь десятилетий, свидетельствует в пользу идеи о том, что человеческое в человеке имеет смысл.

ных принципов — основопола водят идеологов туда, куда применить к себе знамени

Как нам кажется, предыдущие главы подводят к идее о существо­вании глубокого родства между динамикой Французской революции и динамикой революции большевистской. Одна и та же последова­тельность событий или одна и та же логика, проистекающая из сход­ ющих принципов идеологии — при­ и не собирались идти. Ленин мог бы

р слова Сен-Жюста: «Сила вещей может

привести нас к результатам, которых мы и не предвидели». В основ­ных своих чертах тоталитарная динамика представляет собой резуль­тат не обдуманного предприятия, которое совпадает с идеологиче­ским проектом, но процесс, посредством которого идеология, столк­нувшись с реальностью, имеющей несчастье ее разоблачать, актуали­зирует свои тоталитарные возможности.

Конечно, этот процесс или эта «сила вещей» никоим образом не носит характера исторического фатализма. Динамика идеологии была прервана в ходе Французской революции, она всегда разворачивалась лишь под воздействием благоприятных обстоятельств. В обоих случа­ях она вышла победительницей лишь благодаря течению событий и нерешительности и/или слепоте тех, кто мог бы ей противостоять. Ес­ли бы у Клеопатры был маленький носик или, например, если бы слу­чайно Людовик XVI или Керенский проявили больше решимости, ли­цо мира, вероятно, было бы другим.

Но такая роль обстоятельств остается в какой-то мере внешней по отношению к революционной динамике, не сводимой к случаю. По­мимо родства Французской и большевистской революций такую ин-ию подтверждает еще и примечательное сходство коммуни-

260 Современная политика

стических революций и их завершения, идет ли речь советском, ки­тайском, кубинском, камбоджийском, вьетнамском опыте... Повсе­местно одни и те же принципы приводят к одним и тем же основным результатам. Повторение одной и той же практики и одной и той же последовательности событий в странах, очень различающихся своей историей и культурой, как нам кажется, опровергает положение, свя­зывающее советскую действительность с российским прошлым, а так­же и «теорию обстоятельств». А специфика этого повторяющегося опыта говорит в пользу ключевой роли идеологии в генезисе тоталита­ризма. Если советский, китайский или приравненный к ним опыт действительно беспрецедентен, то очень сложно объяснять его лишь одними такими механизмами, как, например, любовь к власти или фанатизм, которые часто действовали в истории. Конечно, в истории все часто оказывалось перемешанным, но порождающий принцип (в токвилевском смысле) — это развитие идеологии, и здесь прежде, чем перейти к анализу движущих механизмов, — что заставляет людей действовать в направлении, продиктованном безумной логикой идео­логии? — нужно восстановить логические этапы его развития и за­даться вопросом о его границах и экспликативном значении — не су­ществует ли других таких принципов? Мы затронем in fine другой сложный вопрос: принадлежит ли нацизм к тому же семейству?

Динамика идеологии

Если тоталитарная динамика в основном совпадает с динамикой идеологической, то это прежде всего потому, что идеология носит ра­дикально ложный характер. Общество, наступление которого пред­сказывают идеологи, царство Разума и Справедливости патриотов и якобинцев, бесконфликтное и единое общество Маркса и Ленина предполагает реализацию условий, о нереализуемости которых гово­рит вся история. Приверженцы идеологии обречены следовать утопии и они тем дальше от нее отдаляются, чем сильнее пытаются прибли­зиться к ней. В предшествующем исследовании мы попытались пока­зать действие этой логики в ходе Французской революции, а затем и в ходе революции большевистской. Повторим основные моменты этого исследования.

У истоков имеется идеологический проект, включающий две глав­ные составляющие: 1) обещание земного спасения, непогрешимое и бесспорное, поскольку оно подтверждается знанием, основанным на единодушном мнении или на науке — и в силу этого общепризнан­ным; 2) революционный волюнтаризм, осуществляемый от имени из-

Ог идеологии к тоталитаризму 261

бранной категории (Народ, Пролетариат) приверженцами идеологии, претендующими на выражение ее истинной воли. Из этого следует, что все должно быть подчинено революционному действию, проводи­мому теми, кто берет на себя ответственность за реализацию миллена-ристских обещаний (волюнтаризм) на основании постулируемого идеологией делегирования (субъективизм), действию, не встречаю­щему иных препятствий, кроме тех, что созданы противодействием злодеев, врагов народа или пособников буржуазии (манихейство). Со­вершенно очевидно, что ленинская идеология имеет более системати­зированный и законченный вид, нежели идеология патриотическая, но она также и в большей степени является принуждающей, посколь­ку связывает практику с исторической необходимостью, которую она призвана воплотить. Но их основные структуры схожи и характерны для идеологии.

На практике история имеет тенденцию к повторению не только в форме фарса, как говорил Маркс, но и в форме более длительной и за­вершенной драматической версии. За различными вариациями дейст­вуют в основном одни и те же законы, приводящие к столкновению идеологии с реальностью. Действие идеологии выражается в исполь­зовании крайних методов, в разрушении (только начатом или дове­денном до конца) гражданского общества, в автократической концен­трации власти, наконец, в построении сверхреальности и тирании, проникающей вглубь общества для его разложения.

Политика, говорит идеология, это смертельная борьба между До­бром и Злом. В борьбе, противопоставляющей «двух гениев.., оспари­вающих царство природы», гений свободы и гений тирании (Робеспь­ер) или две силы, борющиеся за господство над миром, лагерь импери­алистической буржуазии и лагерь трудящихся масс (Ленин) не сущест­вует никакого возможного примирения, никакого видимого компро­мисса (за исключением тактического и временного), единственная цель — полная победа. Враги злы по определению и по сути, это не лю­ди, это (провозглашают якобинцы) негодяи, монстры, нечестивцы, фанатики... или (провозглашают большевики) хищники, паразиты, сброд, подонки... Их нечестивость и злодейство требуют, чтобы они были «раздавлены». Робеспьер, Сен-Жюст или Ленин никогда не ос­тавляли убеждения, что «если мы их не победим, они нас уничтожат». Другими словами, все или ничего. Такой объективизм оправдывает все средства. Идеология подчиняет мораль (ставшую революционной или пролетарской) «правому делу», т.е. разрушает все моральные барьеры. Иначе говоря, все дозволено. Эти принципы обусловливают политику исключительного насилия, которая в обоих случаях опирается на дви-силу ненависти и патологической жестокости.

262 Современная политика

От идеологии к тоталитаризму 263

Столкнувшись с этими врагами, которых идеология лишает вся­кой человечности (совсем как евреи в нацистском дискурсе), следует быть, говорят Робеспьер и Ленин почти одними и теми же словами, жестоким, несгибаемым, безжалостным. Ненависть к врагу — необхо­димое качество революционера, соответствующее любви к человече­ству или трудящимся массам. «Я непреклонен по отношению к угне­тателям, — говорит Робеспьер, — потому что я сочувствую угнетен­ным» (речь i6 января 1793 г.); «Кто не умеет ненавидеть, неспособен любить по-настоящему*, — объясняет Горький, и тут же выводит следствие: «Если враг не сдается, его уничтожают». Любовь выражает­ся прежде всего через ненависть, или «ненависть — это любовь», как говорит один из лозунгов Океании.

Эти рассуждения оправдывают и разжигают политику Террора. Такая политика направлена не только на устранение всякого сопро­тивления, но и на искоренение всякой воли к сопротивлению. «Поко­рите с помощью террора врагов свободы», — восклицает Робеспьер, призывающий к «устрашающим примерам». Такова, в частности, од­на из функций политики уничтожения (распространявшейся на жен­щин и детей), проводимой в Вандее («Разрушьте Вандею, и Лион пре­кратит сопротивление...», — восклицает Барер в июле 1793 г.), и таков смысл «наказаний» в форме массовой резни в отношении восставших городов (и в частности, города Лиона). В том же самом смысле Троц­кий в своей знаменитой работе «Терроризм и коммунизм» (1920 г.) прославляет действенность кровавого устрашения, а Ленин постоян­но призывает к массовым казням, дабы все эти убийства сломили стойкое сопротивление у оставшихся в живых. Как говорит Марат, враги Революции должны «заледенеть от страха».

Политика террора, замечательную действенность которой доказал опыт в обоих случаях, призвана быть примененной только к тем гнус­ным существам, каковыми предстают контрреволюционеры, но на са­мом деле она обрушивается на все общество в целом. Разрушение гражданского общества подчиняется логике интерпретации, связыва­ющей упорство реальности с сопротивлением врагов. Идеологическая воля, по определению, совпадает с волей Народа или Пролетариата, и все, что ей противостоит, — дело рук врагов народа или пособников буржуазии. Реальный же народ, реальный пролетариат не совпадают с идеологической волей Народа или Пролетариата, поэтому они при­надлежат к враждебному лагерю, который следует низвести мечом. Крестьяне отказываются подчиниться директивам якобинцев и боль­шевиков; их сопротивление — последствия старого порядка, который как раз и нужно уничтожить, оно оправдывает возрастающее принуж­дение (которое усиливает еще и продовольственный кризис). Русские

рабочие отлынивают от работы с коммун1 это сопротивление не может быть объясне]

ким энтузиазмом; ил иным, как гос­подством буржуазного сознания, которое партия-государство обязано разрушить, оно оправдывает полицейский контроль на заводах (в чем выражается уничтожение наемного труда). Народ, не проявляющий верности идеологии, — это больше не народ, он должен быть подчи­нен бремени идеологического Народа.

«В таком случае, — иронизировал Брехт после восстания 1953 г. в ГДР, — не проще было бы правительству распустить народ и выбрать другой?».

В итоге препятствием является само гражданское общество, а в бо­лее общем виде — человеческая свобода; введение в практику идеоло­гии приводит к аннулированию этой свободы, разрушению граждан­ского общества, поглощению общества государством.

Совершенно очевидно, что распад гражданского общества в со­ветской России был более продвинут, нежели во Франции, но Россия в основном заимствовала те же пути и методы: ликвидация или под­чинение институтов и организаций старого порядка, в частности, церквей, экспроприация и экономический дирижизм,¹ всеобщий террор, организация всеобщей подозрительности и доносительства. Так, например, особенно показательно репрессивное законодатель­ство. Закон от 22 прериаля года II (10 июня 1794 г.) и статья 58 совет­ского Уголовного кодекса 1926 г. очень похожи: они уничтожают право, лишают гражданина всякой юридической защиты перед ли­цом власти, программируя репрессии против членов идеологических категорий, чья точная идентификация зависит от решения властей. Как следствие, идеологическая власть имеет «право» поразить кого угодно.

Под закон прериаля подпадали враги народа, а именно:

шцузских [ револю-ттриотов mo собст-

•Якобин-собствен-.. Собст-

¹ Уважение к частной собственности, которым часто «наделяют» революционеров под воздействием марксистской вульгаты (буржуа; 1Щя),напоминаетмиф, если рассматривать революционных активисп и якобинцев). С самого начала патриотическая идеол венности своим целям («Собственники суть агенты, провозглашает Мирабо 10 августа 1789 г.), а логика идеологии подвод] скациям и мобилизациям, начавшимся с ноября 1789 г. (имущество дух. Дано «в распоряжении Нации») и умножившимся при власти якобинце ЦЫ, — пишет Альбер Матьез, — провозгласили себя защитниками права ности.., но они ее конфисковывали, экспроприировали, мобилизовывал венность, по Робеспьеру, была лишь «частью имущества, гарантирован номе; 8 вентоза Сен-Жюст заставил Конвент принять принцип конфисю имущества врагов Революции... {MalhiezA. Le bolchevisme et le jacobinisi de l'.Humanitf*. 1920. P. 14,8).

264 Современная политика

От идеологии к тоталитаризму 265

«Тот, кто стремится уничтожить общественную свободу либо си­лой, либо хитростью». В частности, «врагами народа признаются»:

«Тот, кто обманет народ или представителей народа, чтобы выну­дить их к совершению действий, противоречащих интересам свободы; тот, кто будет внушать растерянность, дабы споспешествовать дей­ствиям тиранов, объединившихся против Республики;

тот, кто будет распространять ложные вести, чтобы разделить или возмутить народ;

тот, кто будет стремиться ввести в заблуждение общественное мне­ние и мешать воспитанию народа; разлагать нравы и развращать об­щественное сознание, ослаблять энергию и чистоту революционных и республиканских принципов или приостанавливать их развитие при помощи контрреволюционных или коварных сочинений, а также при помощи каких-либо других махинаций» (во всех случаях одно единст­венное наказание — смерть).

С другой стороны, под действие статьи 58 подпадают очень разные виды контрреволюционной деятельности: всякое действие либо без­действие, направленное на ослабление власти, всякая измена — ре­альная или «в намерении», «вредительство» или разрушения, совер­шенные в промышленности, торговле, денежном обращении или в кооперативах, «пропаганда или агитация, содержащая призыв к свер­жению советской власти, нанесению ей ущерба или ее ослаблению», «сознательное неисполнение определенных обязанностей или их ис­полнение, заведомо сопровождающееся небрежностью...» (все эти формулировки во времена великого террора станут предметом «диа­лектического и широчайшего толкования», как говорит Александр Солженицын). «Воистину, — объясняет автор «Архипелага ГУЛАГ* (и то, что он говорит, можно приложить также и к тексту закона от 22 прериаля), нет такого поступка, помысла, действия или бездействия под небесами, которые не могли быть покараны тяжелой дланью Пятьдесят Восьмой статьи.»¹

Эти псевдоправила права представляют собой «право» тоталитар­ного режима: каждый потенциально является преступником, санкция зависит только от воли идеологической власти. «Тоталитарное не­право состоит не в употреблении всегда и везде исключительных мер, но в том факте, что индивиды не имеют никакой юридической защи­ты против любой репрессивной формы, которую государство сочтет правильным ввести в действие в любой момент; оно состоит в исчез-

иовении права как опосредующего звена между государством и инди­видами и его превращении в совершенно гибкий инструмент на служ­бе государства.»¹ Другими словами, это не-право представляет собой выражение тоталитарного принципа, вытекающего из сопротивления людей, не желающих подчиниться канонам идеологии: идеологичес­кая власть является собственником людей.

Собственность эта не была бы столь полной и всеобъемлющей, ес­ли бы между членами сообщества существовали свободные и довери­тельные отношения. Репрессивное законодательство не только на­правлено на порождение общего состояния страха, оно вводит в дей-..егвие и другой принцип (в том смысле, в каком употреблял это поня-^~~ Монтескье) тоталитарного способа правления: взаимная нена-Враг требует ненависти, но если враги повсюду, то, следова-

, ненависть должна стать правилом в отношениях между людь-

Каждый должен подсматривать, шпионить за своим соседом. Яко-[ское законодательство устанавливает механизмы взаимного конт-и процедуры доноса. «Здесь мы имеем дело, — объясняет Огю-:н Кошен, —- с целой системой правления при помощи интереса и :ти к другому».² Сталинский режим организует наушничество огромных масштабах и прославляет социалистического героя — ка Павлика Морозова, разоблачившего своего отца. Разложе-ювеческих отношений — классическое оружие тирании, но но заострено идеологией, которое в конечном итоге говорит людям: «воспылайте ненавистью друг к другу».

Чистки и автократическая концентрация власти принадлежат ло­гике принципа обязательного единодушия. Идеология бесспорна и непогрешима, существует только одно законное мнение, всякое не­согласие с ним потенциально преступно. А поскольку соприкоснове­ние с реальностью вводит расхождение в оценках, в тактике (к чему присоединяется личное соперничество), единство «гибнет при самой его реализации» (О. Кошен). В итоге единодушие может быть обеспе­чено только в том случае, если власть высказываться принадлежит од­ному. В некотором роде эпистемологическая привилегия, которой идеология наделяет единодушный Народ или пролетарское сознание, достигает своей высшей точки в единственно справедливом слове Ро­беспьера или в утверждении, в соответствии с которым товарищ Ста­лин всегда прав.

_Ш

ч А И. Архн

г ГУЛАГ. Т. 1. М ■ Советский г