1 Kolakowski l. Marxists roots of Stalinism //Tucker r.C.,ed. Stalinism. Ny:Noi 1975. P. 288.

pochin 4. La Revolution et la pensee libre. P. 247.

266 Современная политика

Во Франции чистки следовали друг за другом, чтобы привести к концентрации власти в руках самых «чистых» из якобинцев и, в час­тности, в руках первого из них — Неподкупного. В Советском Сою­зе принцип единства в мысли и в действии очень быстро стал одним из самых принудительных в рамках партии: круг разрешенных дис­куссий сузился до партийного аппарата, затем до Центрального Ко­митета, затем до Политбюро, если не до совести первого секретаря. Сталину нужно было лишь ссылаться на «основы ленинизма» (на­звание знаменитых лекций, прочитанных им в 1924 г.), чтобы оправ­дать чистки, которые, как и во времена Французской революции, питали безумную легенду о предательстве: Троцкий или Бухарин — «агенты империализма», подобно тому, как Дантон — «заговорщик, имевший целью восстановление монархии». Дантон же, не переста­вая, взывал к единому и непогрешимому Народу и прославлял «кара­ющего ангела свободы» до тех пор, пока эти существа идеологиче­ского Разума, воплощенные в Робеспьере, не привели его на эша­фот. «Я знаю, что нельзя обижаться на партию», — провозглашал Троцкий в 1924 г., до того, как воля партии, воплощенная в Сталине, приняла решение о его «ликвидации» — сначала политической, а за­тем и физической.

Тоталитарная работа по «промыванию мозгов» является, нако­нец, логическим завершением идеологического ниспровержения ре­альности. Обладатели идеологической истины должны в какой-то мере заботиться о людях; поскольку они представляют собой «аван­гард» общества, в их задачи входит воспитание, просвещение тех. кто еще не достиг высот революционной науки или пролетарского сознания. Последние еще пребывают под воздействием суеверий, фанатизма и буржуазных или мелкобуржуазных предрассудков. По­этому воспитание, предназначенное для «возрождения человеческо­го рода» или «перевоспитания массе, совпадает с тиранией над ума­ми. Сопротивление же реальности породило зияющую пропасть между нормальным мнением и мнением идеологическим. Таким об­разом, «революционное воспитание» или «идеологическая работа» :уть прежде всего внушение ложного представления, идеологиче-о ерхреальности. Иными словами, производство «нового чело-в :ка» протекает посредством работы по «промыванию мозгов». Бу­дучи неспособной моделировать вещи, идеология борется с осозна­ем людьми этих вещей.

Тоталитарные возможности Французской революции, несомнен­но, были осуществлены лишь частично и в сокращенном виде, но они отчетливо проявились в период якобинского господства. Придя к вла­сти, идеология яростно пытается (как и в Советской России) разру-

Ог идеологии к тоталитаризму 267

gjjiTb существующую религию и традиционные ориентиры, она вво­дах новый язык, устанавливает новое время (революционный кален­дарь), контролирует память (пересматриваемая и корректируемая ис­тория), распространяет свою власть на обычаи и символы (революци­онные праздники, деревья свободы...), проектирует создание системы 13)Ллективного воспитания, единого и единообразного, способного лад бдительным присмотром законодателя выковать «солдат свобо­да»... Как говорит Рабо Сент-Этьенн, нужно сделать всех французов ^достойными Революции». И продолжает:

«Нужно, обязательно нужно обновить нынешнее поколение, со­здавая в то же время поколение грядущее; нужно превратить францу­зов в новый народ, наделить его нравами, которые находились бы в гармонии с законами.»¹

Почти через два века товарищ Черненко будет ему вторить: «Невозможно произвести революционные преобразования обще­ства, не изменив самого человека. И наша партия исходит из точки зрения, в соответствии с которой формирование нового человека — не талько задача самой высокой значимости, но и обязательное средство коммунистического строительства.»²

Механизмы и отклонения

. г: Если идеология и тоталитаризм предстают как неразрывно связан­ные, то из этого не следует, что все нужно относить на счет идеологи­ческой веры и динамики идеологии. Совершенно ясно, что: 1) идео­логическая вера или идеологический фанатизм не являются единст­венной пружиной развития идеологии; 2) динамика идеологии не нешностью совпадает с динамикой Французской и большевистской революций. Все гораздо сложнее и запутаннее. Точнее, нужно попы­таться ответить на следующие вопросы:

1. Как объяснить это необычайное сопротивление идеологии разоблачениям со стороны реальности? Как понимать могущество этой безумной логики, тогда как опыт, казалось бы, ретроспективно Доказал, что в случае с большевистской революцией действительное направление идеологической политики очень скоро было понято значительным количеством се участников (в частности, меньшевика­ми и эсерами)? Эта дьявольская механика манипулировала людьми; можно ли объяснять их слепую ограниченность исключительно стой-

vention le 21 septembre 1792.

2Ё8 Современная политика

От идеологии к тоталитаризму 269

ким влиянием одной идеологии? Разве логика идеологии не подпи-тыкается также и другим — силой каннибальских страстей, высво­бождаемых идеологией, а также логикой ситуаций и властью испол­няемых ролей?

2- Как объяснить то, что не согласуется с логикой принципов? Идеологическая динамика не позволяет понять ни 9 Термидора, ни разоблачение «культа личности», ни, быть может, разоблачение тер­рора во времена Сталина. Таким образом, действуют и другие факто­ры, логика ситуаций, независимая от логики принципов, а также игра страстей, не подчиняющихся идеологии. Вопрос, касающийся роли страстей, имеет и продолжение: всегда и все ли участники событий, высказывающиеся как идеологи и со всем жаром работающие над по­строением тоталитарной власти, слепы по отношению к реальному значению того, что они творят? Можно ли в истории развития тотали­таризма отыскать О'Брайенов?

Повторим еще раз: невозможно со всей определенностью ответить на эти вопросы (ведь то, что происходит в головах людей, можно опи­сать лишь приблизительно и гипотетически), и здесь мы предложим лишь элементы ответов на них.

Рассмотрим главных агентов этой идеологической динамики: все они действуют главным образом в одном направлении во имя одних и тех же принципов, но, однако же, не все они вылеплены из одного и того же теста. Страсти, вдохновляющие Марата или Эбера. отличаются от мотивов, движущих Карно или Линде; Робеспьер от­личен от Бара, точно также, как Шляпников (хотя и по другим при­чинам) отличен от Ежова или Берии; глубинные основания, застав­ляющие действовать Горбачева, очень вероятно отличаются от при­чин, объясняющих поведение Ленина... Таким образом, невозмож­но—и это верно также и для второстепенных фигур — свести побу­дительные причины, заставляющие людей действовать, к единст­венной силе.

Еше больше усложняет дело тот факт, что люди зачастую или глав­ным образом — натуры сложные, а их побудительные причины пере­плетены: какова доля корыстных страстей и доля идеологических ве­рований у Дантона, Эбера, Колло д'Эрбуа или у сталинских лейтенан­тов? Какова доля воли к власти у Робеспьера, лицемерия — у Горько­го или стремления ничего не замечать у Карно... — не говоря уже о за­гадке, которую представляет собой сознание (если можно так выра­зиться) товарища Сталина?

Однако же, даже если в индивидуальном поведении и существует доля таинственности, которую не способен раскрыть никакой анализ,

вижущие силы, заставляю-шись с тем, что силы эти в го же время задать вопрос о

1ОГИИ.

цржно схематически выделить основные щие действовать этих акторов, — согласи чой или иной степени переплетены, — и i возможных отклонениях в динамике иде<

.. Идеология: духовное и моральное разложение. Почему эти люди дей­ствуют так, как того желает идеология? Во-первых, в самых обших чертах, как нам представляется, потому, что так или иначе они в это верят. Верить можно по-разному: примкнув к какому-либо движению или в силу экзальтации духа, в силу интереса или в силу обязательств (потому что было бы очень трудно не поверить, это стоило бы слиш­ком дорого), в силу желания или влечения (поскольку вера дает оправ­дание для облегчения собственных страстей)... Существуют homo ideo-logicus в чистом виде (прототипом таких людей выступает Ленин), но существуют также homo ideoiogicus смешанного типа, и по мере того, как действующая идеология раскрывает свои возможности, их число возрастает.

Здесь следует отметить поразительную притягательную и разлага­ющую силу идеологии. Идеология обещает земной рай, освобождая при этом от всякого внутреннего превращения, она уничтожает зыб­кость и сложность мироздания. Коль скоро принципы приняты, иде­ология отвечает на все вопросы (она объясняет нечто и его противо­положность), она снимает все возражения (которые только разобла­чают преступные намерения) и дает на все простой ответ. В «Жизни и судьбе» Василия Гроссмана «большевика старой ленинской гвардии» одно время одолевали сомнения, но разговор с чистым и твердым сталинцем возвращает ему былую уверенность, основанную на мани-хсйском видении мира, одновременно простом и целостном, ясно и категорически диктующем смысл «правильного» действия: «Михаил Сидорович почувствовал, как начало таять то, что мучило его в эти последние дни, ужасная сложность жизни. Вновь, как и в юности, мир предстал ему простым и ясным: с одной стороны — свои, с дру­гой — враги».

Идеология уничтожает двойственность мира и провозглашает неу­ничтожимую противоположность двух миров, которые в конечном счете представляют собой не что иное, как две воли. С этого момента все проясняется: мы или они, Добро или Зло, белое или черное. Такой способ дихотомического рассуждения похож на оружие, являющееся одновременно могущественным и ничтожным. С одной стороны, оно привлекает и пугает способностью все уничтожать на своем пути, оно завлекает мысль в капкан (или... или...), из которого очень трудно ос­вободиться, и приводит к полному подчинению всего нашей победе,

_ш

270

эеменнан политика

От идеологии к тоталитаризму 271

т.е. идеологической власти. С другой стороны, оно очень просто и до­ступно самым неотесанным людям: ие составляет никакого интеллек­туального труда вменить зло в вину злодеям и сделать из этого неиз­бежные выводы. Так, «в результате череды чисток в 1793 г. местные /якобинские/сообщества оказались в руках горстки очень ограничен­ных индивидов. Однако они без труда отыскивали ответы или получа­ли их, если у них не было случая над ними задуматься. Ведь homo ide-ologicus обладает крайне ограниченным веером простых решений, вы­веденных из самой идеологии: ... если свиньи недостаточно упитаны, то в этом виноваты крестьяне, ...гильотинируйте крестьян, и свиньи наберут вес!»¹

Этому духовному разложению часто сопутствует разложение мо­ральное. Если обещания идеологии могли, без всякого сомнения, привлечь горячие личности, поборников справедливости, то действу­ющая идеология играет главным образом роль искусителя. Она не только возбуждает ненависть, она обостряет зависть и озлобленность и оправдывает злоупотребление силой.

К слоям, публично объявленным виновными, принадлежат прежде всего прежние элиты (обвинения заслуживают определения аристократический во Франции, буржуазный в советской России), а также в некоторых случаях наиболее предприимчивые люди (зажи­точные крестьяне, кулаки). По отношению к этим врагам все дозво­лено — их можно уничтожать, угнетать, унижать, грабить («грабь на­грабленное» Ленина вторит призывам Марата, Эбера и многих дру­гих якобинцев). Идеология в действии дает оправдание и возмож­ность взять реванш или просто ограбить, она в значительной мерс опирается на негативные страсти (являющиеся или не являющиеся следствием пережитых несправедливостей). В обоих случаях вспо­могательные кадры идеологической политики были в какой-то сте­пени объектом отбора наоборот (стихийного или организованного). Тэн посвятил яркие страницы «мелким людям* террора, набирае­мым из самых неотесанных и грубых людей.³ В советской России от­бор шел в том же направлении, и не только при Сталине, но и с са­мого начала большевистского революционного действа: «прослав­ленный* захват Зимнего Дворца заканчивается грандиозной пьян­кой; в последующие месяцы грабеж, к которому исступленно призы­вает Ленин, принимает такой размах, что французский социалист

e. T. Ill, Le gouvi

¹ СдаЛ/n Л. L'espritdujacobinisme. P. 26-27. ¹ См.: Taine H. Les origines de ia France contem] olutionnaire. P.: Hachette, 1885. Livre HI. Ch. 111.

ЦГарль Дюма говорит о своем ощущении, что «Россия подчинена -росподству банды Бонно».¹

,. Не могли избежать морального разложения и руководящие кадры. JJ потоках оскорблений, призывах к убийствам и грабежам, низверга­ющихся со страниц «Друга Народа» Марата и «Отца Дюшена» Эбера, выражаются самые грубые страсти. Большинство представителей, по­сланных на места, ведут себя там как сатрапы, члены Конвента в зна-дагельной степени коррумпированы... В Советском Союзе привиле-пш элиты в 20-е годы расширяются, и при Сталине приобретают фор­му института. В то время, как страна живет в крайней нищете, в то время, как партия ведет себя по отношению к крестьянству как «орга­низация палачей и угнетателей» (Л. Колаковский), высшее руководст­во этой партии разъезжает в шикарных автомобилях и собирается у богато сервированных столов. В обоих случаях революционеры ведут себя в собственной стране как «захватчики» (по выражению Берка в его «Размышлениях о революции во Франции»).

Но за этим поведением захватчиков скрывается нечто более фун­даментальное: к власти стремятся не только из-за обеспечиваемых ею привилегий, но и также и в особенности потому, что власть дает на­слаждение господством. Идеология закрепляет меньшинство избран­ных и наделяет его всеми правами, практика заостряет волюнтаризм и превращает насилие в ключевой момент успеха; все это обусловлива­ет упоение силой, раздувание гордости своим могуществом, подкреп­ляемые коррупцией власти. В случае с ленинизмом культ силы в еще большей степени обусловлен идеологией. Это отклонение порождает то, что можно назвать идеологическим цинизмом, отчетливо выража­емым Троцким, когда на вопрос о том, что подтверждает факт выра-

р : Mandektam N. Con

■v 'Из Заявления в Лиге по правам человека в 1918 г., сделанном после лребыва-дия в России в декабре 1917г. Цит. по: Men С L'aveuglement. P.: Flam manor,, 1984. "P."51 (см. также другие свидетельства, приведенные в главах 1 и 2). Если верить Пи-^Вфиму Сорокину (A longjourney. Autobiography. New Haven U.P., 1963., P. 136-137), Шггурмовавшне Зимний Дворец не довольствовались одной только пьянкой, они ,fpy6o изнасиловали остатки женского батальона, охранявшего Дворец, и «с садист­ской жестокостью» убили некоторых чиновников из временного правительства. Об

«ниespoir. Т. III. 1975. Р. 233.

Идеология в особенности опиралась на чувство зависти, «одно чувств, на которое можно рассчитывать, чтобы уничтожить людей», г Дежда Мандельштам (там же). Это чувство характерно как для «пролет мания», которое сатирически изобразил М. Булгаков в «Собачьем се[ . Для сознания санкюлотов. У последних исключительная грубость манер, обяза- ье, страсть, с которой они превозносят гильотину, эту «косу равенс- _ ва», открыто выражают яростное (rrpeMj ™ "" ■ против любого

ивую страсть.

х качествах.

?ё ва», открыто Bi

IT"

272 Современная политика

жения большевистской партией «интересов движения истории», онотвечает: «Мы разбили меньшевиков и эсеров, от них ничего не оста­лось. Этого критерия нам достаточно» («Терроризм и революция», 1920 г.). Поскольку наука об истории и «просвещенная» практика дол­жны в конечном итоге совпадать, успех становится критерием «пра­вильной» позиции, наука проверяется насилием. Иначе говоря, право идеологии совпадает с правом сильного. Нельзя ли в таком случае объяснить революционную ярость некоторых или многих опьянением могуществом, высвобождаемым идеологией и еше более возрастаю­щим из-за того, что «все дозволено»?

«В отправлении абсолютной власти, — пишет Тэн по поводу яко­бинцев, — есть исключительное наслаждение: в любое время вы дей­ствиями можете доказать себе свое всемогущество, и самое убедитель­ное из этих действий — действие разрушения... Уничтожение и поко­рение превращаются в сильнейшее наслаждение, вкушаемое с затаен­ной гордостью...»'

В «Архипелаге ГУЛАГ» А. Солженицын также настаивает на роли «властного инстинкта» и понимании власти как отравы: для человека, верящего в существование чего-то высшего и в силу этого осознающе­го свои границы, власть еще не является смертной. Но для людей, не знающих этой высшей сферы, власть — это трупный яд. Сердце обра­стает гордыней, как свинья — салом.

Следует ли рассматривать эти каннибальские страсти просто как вторичные явления в динамике идеологии? Как представляется, в са­мом общем виде идеология остается порождающим принципом одно­временно потому, что она высвобождает эти страсти и дает им необхо­димое оправдание (чтобы «обелить негодяев в собственных глазах», как говорит А. Солженицын), и потому, что она задает им направле­ние и путь. То же самое относится и к более или менее контролируе­мым негативным страстям второстепенных деятелей (эти страсти спо­собствуют разрушению гражданского общества). Также обстоит дело и с дополнительными утехами власти, которые, став умеренными и организованными, все еще остаются подчиненными идеологической власти. Идеология в действии в какой-то степени разрешает лишь функциональные привилегии, она запрещает какой бы то ни было за­хват, способный стать источником личной независимости. Вся совет­ская система задумана именно таким образом, и если мы будем следо­вать Огюстену Кошену, то увидим, что это правило действенно также и для французской революционной практики: «Машина предпочита­ет негативные страсти, зависть и ненависть. Она приспосабливает и

¹ ТатеН. Op. cit. Р. 281-282. ■ . ■ . ■.■...-; _■■!.■

От идеологии к_готалитаризму 273

упорство, честолюбие, алчность, жадность, поскольку они безличными: она запрещает только захват ради сохранения, г ради созидания. Агент машины имеет право воровать и

о как только он в свою очередь пожелает что-то сохранить,

машина отбросит его.»¹

Верна ли такая интерпретация и применительно к каннибальской страсти — к воле к власти? Здесь, как нам кажется, следует сделать различие. До определенного момента логика идеологии и логика вла­сти совпадают: в этом случае, независимо от соотношения жажды вла­сти и идеологической убежденности, вдохновляющих участников со­бытий (это соотношение особенно трудно установить), последние всегда действуют в рамках, зафиксированных идеологией, и остаются -орудием чего-то, их превосходящего. Но эта точка оказывается пре-щенной, когда воля к власти в какой-то мере высвобождается, ког-|^ она стремится не к безличной власти идеологии, но к власти конк-о человека. Опасность становится тем более значительной, что >логия в действии приводит к автократической концентрации вла-■и. Здесь возникает отклонение, быть может, только намеченное у льера и выразившееся в исключительно сильной личной власти [. Различие, однако, остается ощутимым: какой бы необуздан-

|Вой не была гордыня могущества у Робеспьера, он остается прежде Всего homo ideologicus и совершенно не обладает сатанинским циниз-юм О'Брайена. Зато «оруэлловский вопрос» встает относительного §того, кого Оруэлл явно избрал в качестве модели (как он встает и от-но того, в ком Сталин отчасти себя узнавал, т.е. нацистского | фюрера).

Что заставляло действовать «кремлевского горца», скрывающегося

[за огромными тараканьими усами (О. Мандельштам)? По М. Геллеру, Сталин сам выдал свой секрет в очень простой формуле: «Ты слаб, следовательно, ты неправ, следовательно, тебя можно побороть и по­работить. Ты могущественен, следовательно, ты прав, следовательно, тебя нужно бояться.»² Не является ли в таком случае сталинизм «рели-г гаей кнута» (Ю. Домбровский) под прикрытием идеологии? В пользу ^ такого утверждения говорит множество аргументов: помимо цинич-; ных формулировок Сталина об этом говорят и утехи жестокого и кро-\ вавого деспота, которые он позволял себе, и размах его лжи, и его в ка-[ Кой-то мере родство с другим Минотавром, каким был Гитлер... Но, с i другой стороны, Сталин никогда не переставал играть комедии, и не Г играл ли он комедии перед самим собой? Существует ли разрыв меж-

¹ Cochin A. La Revolution et la pensee libre. P.198. ¹ Heller M. L'ulopie all pouvoir. P. 204. ■' -',

274 Современная политика

От идеологии к тоталитаризму 275

ду идеологическим цинизмом Троцкого и цинизмом Сталина или это только различие в степени?¹

Как бы то ни было, была ли уродливость Сталина в некотором роле чистой формой или смешанной с идеологическим содержанием, она действовала во имя тех же принципов и главным образом в том же на­правлении, что и идеологический фанатизм Ленина, даже если сталин­ский тоталитаризм обладал особыми чертами. Среди тех, кто работает в одной области, всегда существуют различные категории акторов.

Власть роли и логика ситуаций. Среди этих акторов существует большое число таких, чья длительная слепота необъяснима или не­объяснима только духовным и/или моральным разложением, связан­ным с идеологией. Здесь действуют также и другие факторы: помимо неумолимой логики ситуаций — в частности, «нужно жить хоро­шо», — существуют воздействия разделения труда и исполняемых ро­лей. Это основной фактор, по Кошену, что отличает его от Тэна. На самом деле, как нам кажется, если интерпретация Кошена и приводит к корректировке интерпретации Тэна и если она дает меньший «кре­дит доверия» каннибальским страстям или человеческой злости, она их не исключает. Реальность сложна — как во Франции, так и в совет­ской России.

Как осуществляется это разделение труда? Народные сообщества, объясняет О. Кошен, и в особенности Общество якобинцев состоят «не из людей, личностей, но из человеческих качеств, человеческих фрагментов, неравномерно развитых умов, чьи таланты, деятельность или доверие они используют».² Нет мастера, зато есть специализирую­щиеся лица, вносящие свой вклад в совокупный безличный труд. Ос­новных ролей три: машинист, оратор, президент масонской ложи. Ма­шинист — это прежде всего человек аппарата, революционный пред­водитель, обладающий властью, но находящий ссылки и оправдания в речах оратора и поручительствах председателя масонской ложи. Пред­седатель масонской ложи (например, Байи, Ролан) привносит в обще­ство видимость респектабельности, он живет на сцене, игнорирует или стремится игнорировать кулисы; оратор (например, Демулен) взывает к великим идеалам, разоблачает приближающиеся опасности и пре­возносит дело, которое нужно сохранять и продолжать; подобно пред­седателю масонской ложи, он не вовлечен в реальное действие и не за-

ботится о средствах. В таком случае не нужно выводить чудовищность преступников из грандиозности преступлений. Носители этих ролей способствуют совершению зла не из-за исключительной подлости, но из-за того, что их роли приносят им удовлетворение (власть, честолю­бие...) и запрещают им замечать — или позволяют не замечать — всей реальности. Эти слепцы или близорукие запускают в действие маши­ну, а если это так, то действия их носят «функциональный» характер. Ведь в противном случае, «будучи хозяевами положения, они испыты­вали бы искушение повернуть все к собственной частной выгоде. Все­го этого предостаточно в Робеспьере.»¹

Еше больше этого в Сталине. Но и сталинская система использует разделение труда и функционирует отчасти благодаря сильному воз­действию ролей. В своих воспоминаниях Надежда Мандельштам рас­сказывает, что машина по истреблению людей действовала не только благодаря отбору наихудших, но также и при участии обычных людей, превратившихся в простые «функции».² Другие многочисленные сви­детельства также подтверждают, что существуют различные типы па-яачей, и среди этих палачей встречаются обычные люди, ставшие бю­рократами террора вследствие подчинения роли, исполнения которой от них ждали: они делают свою работу, не замечая или пытаясь не за­мечать реального смысла того, что они делают. «В этом театре страха Одни актеры играют роли жертв, другие — роли палачей* (Евгения Гинзбург). В ходе своего процесса Фукье-Танвиль ссылался на полу­ченные приказы; Эйхман предстал перед своими судьями в качестве второстепенного чиновника, неспособного осмыслить чудовищности своих действий;³ если бы палачи сталинской эпохи предстали перед судом, некоторые из них несомненно по праву прибегли бы к такой защите.

Не стала ли власть роли (и связанных с ней интересов) главной пружиной действия носителей власти в Советской Союзе после завер­шения сталинской эпохи? Как представляется, чистая и устойчивая вера или идеологический фанатизм уже не существовали в лоне «внут­ренней партии* после истребления Сталиным первого поколения ре­волюционеров, но они не существовали и во «внешней партии» после официального разоблачения сталинизма. Но идеологическая динами­ка породила систему, совершенно не нуждающуюся в «неистовых и одержимых строителях» и требующую лишь «служащих» (В. Гросс-

^] О личности Сталина см., в икеницыным (.В круге первом «нужных вещей», 5-ая часть).

¹ Cochin A. La Revolution et la pensee libre. p. 222.

¹ Cochin A. Op. cit. P. 223.

² Mandelstam N. Op. cit. T. III. P. 265, 279-280.

³ См.: Arendi H. Eichmann a Jerusalem. Rapport sur la banality du mal. P.: Gallir

276 Современная п

ман), которых она отбирает и воспитывает для собственного употреб­ления. «.Быть может, Брежнев совсем неплохой человек, — замечал В. Буковский, — просто у него грязная работа: генеральный секретарь».'

Устойчивость ролей осуществляется в контексте, устанавливаемом идеологией, но далеко не всегда это касается логики ситуаций. Девятое Термидора — дело рук якобинцев, разоблачение «культа личности» и за­мена олигархической системы системой автократической были осуще­ствлены советскими руководителями; каким образом их можно осмыс­лить, не прибегая к факторам не идеологического характера? Как пред­ставляется, объяснение в основном просто: французские термидориан­цы или советские лидеры прежде всего стремились спасти свою жизнь. Страх — неразлучный спутник революционеров или членов партии в пе­риод Конвента монтаньяров или на протяжении сталинской эпохи. Ло­гика идеологии (логика чисток) обернулась кровавой пыткой отчасти и в силу особых причин. Во Франции — благодаря системе взаимодейст­вий, которую никто уже не мог контролировать, т.е. благодаря эскала­ции насилия в среде самих революционеров. Попытка в определенный момент прибегнуть к использованию крайних методов для разрешения конфликта таит в себе опасность увидеть, как твои вчерашние союзни­ки используют эти же средства и против тебя, а следовательно, и необхо­димость их опередить. Выражаясь более резко, как только начинается взаимное истребление, страх быть убитым настоятельно требует продол­жения бойни. «Гильотинируйте или ждите, пока вас гильотинируют», — констатирует Бара. В Советском Союзе начиная с 1934 г. Сталин ввел политику кровавых чисток, направленную сначала против ленинской партии. На протяжении всех этих лет члены партии вопреки их приви­легиям находились в том же неустойчивом положении, что и все осталь­ное население, — в любой момент они могли попасть в «мясорубку» для человеческой плоти (по выражению Н. Хрущева). Олигархическая власть, введенная в действие после смерти великого кормчего, казалась тогда пактом взаимной безопасности, заключенным между руководите­лями. Логика ситуаций может, таким образом, противоречить логике принципов. Для того, чтобы быть homo ideologicus, способными к гряз­ной работе, термидорианцы во Франции или большевики в Советском Союзе, конечно же, не обладали душой жертвы.

В ходе данного исследования становится ясным, что, с одной сто­роны, могущество тоталитарной динамики развивается, исходя из ло­гики основополагающего принципа — идеологии и в ее рамках, — а с другой стороны, оно подпитывается различными источниками или

От идеологии к тоталитаризму 277

опирается на различные движущие механизмы. Всем действующим лицам, способствовавшим развитию этой динамики, быть может, за некоторыми исключениями, была присуща неспособность или отказ видеть реальность. Но эта неспособность или этот отказ порождались разными причинами, некоторые из них привели к тому, что «хорошие ребята» реализовывали преступные замыслы,¹ Люди не разделяются на два лагеря — они разделены между собой.

Такая идея носит преимущественно антиидеологический харак­тер. Идеология устанавливает водораздел между добром и злом среди людей, она обещает искоренение зла посредством искоренения злоде­ев и тем самым создание нового человечества. Именно благодаря этим творческим претензиям идеологии она не довольствовалась продуци­рованием исключительного насилия (монополией на которое она не обладала), но породила специфическое насилие — насилие тоталитар­ное, направленное на лишение человека духовности. «Наша пар­тия, — пишет «Правда» от 24 февраля 1986 г., цитируя Жданова, — су­ществует ради того, чтобы изменить человека, изменить сознание лю­дей*. Если предшествующий анализ верен, то эта формулировка не является совершенно ложной. Она ложна лишь в той мере, в какой то­талитарная власть претендует на создание сверхлюдей в то время, как сама работает над созданием недолюдей. «Дьявол — это гримаса Бо­га», — гласит древняя теологическая поговорка.

Нацизм и большевизм

Принадлежит ли нацизм к тому же семейству? Точнее, следует ли причислять советский режим и режим нацистский к одной и тоже кате­гории — категории тоталитарных режимов? Этот вопрос очень широко обсуждался. Главное замечание состоит в следующем: проекты, вдох­новлявшие оба режима, имеют совершенно различное содержание. Марксистско-ленинский проект — это проект всеобщего освобожде­ния, нацистский же проект является проектом господства избранной расы надо всем человечеством. Большевизм говорит от имени слабых, нацизм же — от имени сильных. Первый благороден в своих целях, вто­рой же бесчестен в своих помыслах. Как же в таком случае можно ус­матривать родство обоих режимов? Вдохновляющие их идеалы различ­ны по своей природе. Этот аргумент представляется весомым, однако, он не завершает дискуссии. Рассмотрим проблему внимательнее.

¹ Boukovski V. Et le vent reprend st

.. P.: R. Laffont, 1978. P. 53.

f

278 Современная политика

От идеологии к тоталитаризму 279

О различии проектов. Гитлер «провозгласил заранее, что он сделает псе, даже самое худшее, и это добавляет в его успех некий элемент та­инственности... Мало найдется примеров исторической деятельно­сти, которая была бы до такой степени идеологически запрограмми­рована с начала до конца».¹ Гитлер был великим практиком тактиче­ской лжи, но преследуемые им цели, выражавшие его идеологические пристрастия, содержались уже в «Mein Kampf» (1925 г.): завоевание «жизненного пространства», создание расовой империи, порабоще­ние или истребление низших людей и прежде всего евреев.

Нацизм — это нечто большее, нежели национализм и даже пангер­манизм. Его революционные амбиции радикальны: положить конец буржуазной демократии, разрушить христианство, установить господ­ство сильных над слабыми, изменить мировой порядок во имя естест­венного отбора и расового принципа. В этом смысле нацизм глубоко отличен от итальянского фашизма. «Как можно не придавать решаю­щего значения тому факту, — писал Карл Д. Браше, — что итальян­ский фашизм имел своей целью «тотальное» государство, наиболее сильное и великое, сравнимое с римским прошлым, тогда как немец­кий национал-социализм видит в государстве только орудие для со­здания расовой империи будущего, имеюшей высшую ценность и способную революционизировать мировую политику? В первом слу­чае мы имеем дело с амбициями традиционного могущества в стиле предвоенного империализма; во втором — революционное требова­ние введения в действие и осуществления нового мирового принци­па».² Этот мировой принцип задан расизмом, управляющим миром и указывающим главного врага: еврей. Арийская раса, будучи расой из­бранной благодаря своему естественному превосходству и способно­сти к господству, встречает на своем пути евреев, этот паразитирую­щий народ, благодаря своим деньгам тайно господствующий над За­падом, а посредством большевизма — над славянскими массами. Ев­реи стремятся править миром, узурпировать то, что по праву принад­лежит расе Господ. Мировое столкновение неизбежно.³ Вся трагедия состояла в том, что Гитлера не восприняли всерьез. В известной мере

дной илл!

¹ Фюре Ф. Прошлое

озия. Перев.сфр. M.:Ad Maiginem, 199S.C 216 Jtion dans le national socialisme // Traitt* de science itt M. T. II, P., 1985. P. 207; Ladictature allemande

² BracherK. D. Tradition ei re politiqge, sous die. de Leca J. et G Trad, fr Toulouse: Privat, 1986.

им не обладает « : сочетает обещание ради-олюнтаризм, опираюшии-кле он, обладая собствен-

³ Нужно ли говори-п» о нацистской идеологии? Наи ческим характером марксизма-ленинизма, но он таю»

ся на дихотомическое представление о мире. В этом сы ными чертами, принадлежит к категории идеологий.

,н до сих пор не принимается всерьез, когда специалисты принижают рачную роль фюрера по сравнению с «системой» или «структурами». : Следует ли из этого вывод об исключительной специфичности на­га? Доказательство этого положения можно было бы провести _г. ™.—ующим образом: марксистско-ленинский проект был совершен-i %to иной природы, и тот факт, что он потерпел крах, не уничтожает ^данного различия — нацизм был чудовищен по своей сути, комму-т\ ;низм таковым не был, но привел к чудовищным результатам (Раймон j vjApoH). Нацисты совершили то, что и хотели совершить, большевики '^;' зашли туда, куда идти не собирались. Различие в намерениях прочер-.■. яивает разделительную линию. Этот аргумент можно было бы считать решающим, если бы советский режим можно было свести к его проек­ту, как и нацистский режим — к своему проекту. Но дело обстоит ина­че, как показывает следующий простой факт: режим продолжал жить ■£' и жить долго после решительного крушения того, что он обещал осу->i доствить. Нужно учитывать родство практических действий.

О родстве практики. В январе 1933 г. Гитлер был назначен рейх­сканцлером. Несколькими месяцами позже веймарские институты были ликвидированы и власть сконцентрировалась в руках нацист­ской партии. В следующем году Гитлер поднялся еще на одну ступень: он подверг чистке саму революционную партию. 30 июня 1934 г, Гит-. дер расправляется с некоторыми из своих сторонников, среди кото-

§■ рых, в частности, и Рем, руководитель САи один из старейших его со-'зратников или пособников. Эти убийства выражают чистую логику ,^ «ласти: Рем — потенциальный соперник, сильный личной преданно-^J" стью своих отрядов. «Ночь длинных ножей» сродни сведению счетов между гангстерами.

Большим знатоком в области внутренних заговоров и скорыхэедств был Сталин. Однако, как замечает Франсуа Фюре,' Сталин )лько в роли имитатора. В тот период он еще не пяс-

случайипредло- __..

Шей прелюдией к «великому террору».

Если генеральный секретарь последовал примеру фюрера, то по­следний еще раньше стал учеником большевиков. Он сам разъяснил это в своих беседах с Раушнингом:

'См.:Фюре Ф. Указ. соч. С. 232.

280 Современная политика

«Я многому научился из марксизма и не думаю скрывать это. Hi были не скучные главы о теории классов или исторический материа­лизм. То, что меня заинтересовало у марксистов и чему я у них нау­чился, — это их методы. Рабочие гимнастические сообщества, ячейки на предприятиях, массовые демонстрации, пропагандистские бро­шюры, написанные специально для понимания их массами, — все эти новые средства политической борьбы почти полностью были изобре­тены марксистами. Мне оставалось лишь овладеть ими и развить их, тем самым я получил инструмент, в котором мы так нуждались.»'

Оба режима открыто объявили друг друга врагами и с июня 1941 г. вступили в смертельную борьбу. Но они — братья-враги, одно время тесно связанные (от сентября 1939 г. до июня 1941 г.), которых сбли­жали политические технологии, сходные по своей природе: техноло­гии господства и в особенности технологии дегуманизации.

Эти технологии господства представляют собой классические ме­тоды тирании, перенесенные на высшую ступень благодаря современ­ным технологиям и идеологической риторике: исключительная кон­центрация власти и культ лидера, царство силы и устрашения, разло­жение человеческих отношений, призыв к сплочению против загово­ра врага. Особенно следует подчеркнуть, что в обоих случаях режим демонстрирует, выставляет на показ, хвастается своим могуществом: архитектура, тональность и длительность речей, массовые манифеста­ции, вывешенные повсюду лозунги, — все, вплоть до необъятной официальной лжи. В конечном счете руководители говорят своим подданным: «Мы являем собой силу, мы представляем могущество, мы готовы ко всему; ты, презренный индивид, ты — ничто перед ли­цом партии-государства». С другой стороны, если нацистский режим и не зашел столь далеко, как режим большевистский, в разрушении-поглощении общества — он был направлен на ведение войны, — он тем не менее работал и в этом направлении. Он стремился подорвать существующий порядок, ослабить или разрушить традиционные иде­алы и привязанности (религиозные, семейные, корпоративные, реги­ональные) в пользу одного только политического отношения предан­ности или зависимости. Технологии совершенно не меняются: вер­бовка молодежи, контроль со стороны партии, нападки на Церковь, организованные доносы... Ему не хватило времени, чтобы сделать большее.

Сталин и Гитлер — не обычные тираны. Они не только уничтожи­ли внешние проявления свободы человека, они покусились на саму

¹ Rauschning H. Hitler m'a dit. Trad. fr. P.:

От идеологии к тоталитаризму 281

tjчел ав

ювечность человека. Именно эта работа по дегуманизации и со-в итоге их общую специфическую черту и специфическую черту тоталитаризма. ;. Оба режима революционны в самом радикальном смысле этого слова: они стремятся подчинить человека режиму, превратить челове­ка в то. что им больше всего подходит. Как это сделать? У нацистоп на нервом месте истребление или превращение в рабов нежелательных элементов, низших людей, отравляющих человечество. Попытка ист­ребления евреев иррациональна с точки зрения ведения войны, но она вполне разумна с точки зрения идеологии. Что же касается вы-ешей расы, то ее следует воспитывать и создавать, как положено. На­цистская пропаганда — не обычная пропаганда, она носит массиро­ванный, всеобъемлющий, навязчивый характер, она направлена на изменение тех, кто является ее объектом: заставить отступить их ра-...зум, лишить их привычек, наделить их эмоциями и ощущениями, ^Водлежащими внешней манипуляции, превратить их в винтики наци-:истемы. Дело Ш Рейха было коротким, оно обещало создание юностью дегуманизированного мира.

Об общем принципе. Как понимать это родство практики вопреки шичию в проектах? Мы можем предложить следующее объяснение: (истекая истина — это отчасти истина коммунизма. Как мы видели, ■ммунистический феномен не является единым, и его человеческий гериал в той или иной степени разнороден. Он прошел в своем раз-штые периоды: именно во времена Сталина оба режима были е близки.

В чем же состоит эта истина? Она выражается в двух утверждени-. ях: 1. Мир — это воля. Он не является созданным или естественным порядком, он подвластен человеческой воле. В истории все происхо-• дат в зависимости от поведения свободных и решительных людей, % людей, которые «не заглядывают по ту сторону» (Гитлер), людей, % осознающих, что человеческая свобода безгранична, людей, не испы-=- тывающих страха. Человеческим массам неведомо могущество воли. = -Мы создадим новый мир. Человечество последует за нами. В велико-V лепной «книге мести», написанной Василием Гроссманом, — «Жизнь ■ и судьба», начальник немецкого лагеря приводит в свой кабинет ста­рого большевика и говорит ему: «Когда мы смотрим друг на друга, мы смотрим не только в ненавистное лицо, мы заглядываем в зеркало. Быть может, вы не узнаете себя в нас? Вы не обнаруживаете в нас ва-;. шей воли? Разве для вас, также, как и для нас, мир не является волей?

§'-' ^в"1ве есть нечто, способное поколебать или остановить нас?* 2. Исти-— это сила. История — это чистое столкновение воль, следователь-

Современная политика

но, истина заключена в самой истории, она принадлежит сильнейше­му. Идеология истинна, поскольку она побеждает. Сталин и Гитлер разделяли одну религию силы. Вопрос об истине не имеет смысла и се­бе. Истина добывается оружием.

В чем же в таком случае состоит общий принцип (слово «принцип» употребляется здесь в том смысле, в каком его употреблял Монте­скье)? Он не является волей к абсолютной власти в обычном смысле (разделяемом всеми тиранами), он представляет собой волю к могу­ществу, достигшую такого уровня, что она способна насытиться лишь разрушением человечности человека. Иначе говоря, работает более или менее осознанное чувство: «Мир принадлежит нам*. Это чувство коренится в безумной гордыне: «Мы — это те, кто знает, что Бог жи­вет в них, — как говорил Гитлер, — и что свобода безгранична, мы — это те, кого ничто не страшит и чье право на завоевание во имя ново­го мира, который предстоит построить, безгранично». Безграничная свобода приводит к безфаничной тирании.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

СОРЕМЕННАЯ ПОЛИТИКА

Проблема современной демократии(II)

Предварительные вопросы

XX век завершается беспрецедентным фактом современной эпохи: войне режимов положен — или почти положен — конец. Вопрос о ре­жиме — вопрос преимущественно политический — предстает как де- до решенное. Либеральная демократия стала господствующей, геге-стской в масштабах всей планеты. К всеобщему удивлению вели- Враг исчез с горизонта, подобно миражу или кошмарному виде- Непредвиденный поворот Истории — «саморазрушение социа-яизма» — положил конец режиму, видевшему себя в авангарде этой Йстории. Таким образом, у либеральной демократии нет настоящего Соперника. Отныне «в политической жизни людей господствует одна единственная модель демократической власти, современная пред­ставительная демократия, конституционная и светская, прочно уко- Ценившаяся в экономике, где она носит преимущественно рыночный Характер.»¹ Люди остаются разделенными, но внешне они приходят к «Йгласию относительно совместного преодоления этих различий.

Следует ли из этого заключить, что политический вопрос действи­тельно решен? Что крупные политические цели уже позади? Что вы-I бор уже сделан? Что история закончилась? Это означает в очередной ^ раз дать исторической необходимости (новый вариант которой опи-

гл J. Dem

Hdes]ieux//LaPenseepolitique, i

ii 1993. P. i

iрается на крах предыдущего) безмерный кредит доверия: будущее от­крыто, и «ни одному режиму нельзя обеспечить себе прочность толь­ко благодаря своему положению» (Р. Арон). Это означает также, что нынешний триумф демократии не означает конца альтернативности: политический вопрос сузился, но он по-прежнему касается фунда-f

286 Современная политика

ментальных целей, и выбор существует. Либерально-демократиче­ский режим может иметь различные интерпретации и различные воп­лощения. В самых главных чертах выбор пролегает между двумя вер­сиями либеральной демократии, как и между двумя версиями равен­ства. Попробуем обрисовать это различие.

Прежде всего нужно дать определение. Что следует понимать пол демократией и демократией либеральной?

Слово «демократия» сегодня перегружено в смысловом отношения и зачастую раздуто. Однако в политическом порядке есть «устойчивое ядро», производное от этимологии и закрепленное употреблением. В своем первоначальном смысле «демократия» (от demos — народ и kratos — власть) означает власть народа, она была воплощена в политической организации некоторых греческих полисов, в частности, Афин л V-VI вв. до н.э. В современном употреблении слово демократия оста­ется связанным с народной властью (а выражение «античная демокра­тия» является устоявшимся выражением), но его применяют главным образом к режимам, в которых власть не обязательно отправляете i всем народом. «Устойчивое ядро» в таком случае можно определил следующим образом: демократия подразумевает, что политическат власть имеет своим источником народ, — другими словами, демокрд тия подразумевает, что власть не только опирается на согласие нарол i (в противном случае всякий упрочившийся режим был бы демократ» ческим), но и что она проистекает из народной воли. Важность этоп положения соответствует устоявшемуся обычаю. В этом смысле дан ное утверждение, даже если оно со всей очевидностью и требует допол нений и уточнений, выступает в качестве необходимого и главной элемента всякого определения демократии. Иной выбор мог бы бы~ь оправданным только в том случае, если бы он требовал умопостигае мости реальности (а это, как нам кажется, не так), и у него были бы все шансы паразитировать на дискуссиях и рефлексии.

И вот здесь возникают трудности, и множатся интерпретации. Ее ли установлено, что в демократическом режиме народ выступает т. точником власти, то что следует понимать под народом и какова точ­ная природа отношений, связывающих народ и власть? Режимы, ко­торые в истории назвали или/и которые сами назвали себя «демокра тическими» — античные «демократии», современные западные «де мократии», «социалистические демократии» — все в основном ссыла­ются на народную волю, но в рамках различных концепций. Следует ли признать существование нескольких типов демократии?

Несомненно — того требует обычай — нужно различать демокра­тию античную и демократию современную. Античная демократия об­ладает специфическими чертами. В некоторых отношениях в глазах

_____ . Предварительные вопросы 287

современных людей она предстает демократией ограниченной, де-_ лократией с оговорками: афинский demos не совпадает со всем взрос-

■ даш населением, из него были исключены женщины, чужестранцы, В^абы (столь же многочисленные, как и свободные люди). Граждане _Гяредставляли собой лишь меньшинство. В других отношениях афин- 1#кая демократия представляется в соответствии с часто используемой | формулировкой как чистая демократия: «народ* непосредственно

участвует в отправлении власти, он собирается в рамках ekkksia от де-,сяти до сорока раз в год для обсуждения и принятия решений по делам полиса. Более того, обязанности судей или магистратов выполнялись самими гражданами, избранными по жребию; эти обязанности край­не многочисленны, время их исполнения коротко, переизбрание или совмещение обязанностей чаще всего были запрещены: речь идет именно о прямой демократии, не имеющей ни профессиональных по­литиков, ни профессиональных администраторов.

То, что называют современной демократией, совершенно очевид­но имеет другую природу. В современном смысле демократией приня-•■ to называть равенство политических прав, гражданство, распростра-':■ $яемое на всех людей, проживающих в данном государстве, достиг-\i ших определенного возраста (адо недавнего времени еще и принадле-?:жащих к одному полу). С другой стороны, современная демократия ■. ■ носит менее «чистый» характер, поскольку является представитель-г:<.ной. Воля народа выражается уже не непосредственным отправлени-%, ем власти, но выбором представителей. Другими словами, современ-я идея демократии носит оригинальный характер по сравнению с еей демократии античной, поскольку она ставит в центр организа-'■■ ции власти выборы, причем с использованием всеобщего избиратель-t «ого права. Современная демократия означает свободный и периоди­ческий выбор народом руководящего меньшинства.

Далее, следует ли различать два варианта современной демокра-

■ тии — демократию либеральную и демократию социалистическую? $i Как мы видели, если такое различие когда-то и существовало, то в на- "'£.'. стоящее время оно утратило всякое значение в силу известных при-

;, чин: «социалистическая демократия» была ложной демократией. щ- Наконец, зачем нужно характеризовать западные демократиче-Ш «сие режимы как либеральные? Почему не оставить за ними наиболее Ш распространенный термин и не говорить просто о демократиях? На W самом деле такому употреблению не хватает строгости: оно импли-цитно объединяет укорененность власти в народе, законность и сво­боду, оно подразумевает, что демократическое осуществление власти по природе своей означает осуществление власти в соответствии с за­коном и с уважением свобод. Однако дело обстоит не так. Если запад-

288 Современная политик!

ные режимы, по крайней мере, в существенных своих чертах предста­ют как режимы умеренные, то это не потому, что они просто демокра­тические. Их отличает именно либерально-демократический синтез, но синтез этот, очевидный на Западе, нигде более в таком виде не прояв­ляется. Западные режимы безусловно демократичны, но они также ус­танавливают границы и пределы демократической власти. Разделение властей или контроль за установлением законов, например, не явля­ются выражением демократического принципа. Эти границы и пре­делы обусловлены введением в практику законов либерального происхождения. Современные западные режимы умеренны лишь в той мере, в какой они остаются верными либеральным принципам, установленным при их зарождении. Иными словами, именно либе­ральная мысль определила принципы умеренности власти (и соответ­ствующие принципы организации последней), наследником которых и выступают современные демократии. Западные режимы не безуп­речны. Это нужно учитывать при использовании соответствующих терминов.

XIII. Элементы истории (картина первая)

'ервая характерная черта истории либеральной демократии на Западе наиболее очевидна: этот режим победил, он прочно укоре­нился в реальности. Его политический успех весьма примечателен: ральная демократия сочетает в себе равенство права, личные >ды и гражданский мир. Политика всегда разделяет людей, но

:итические разногласия разрешаются мирным образом благодаря ihv большинства, и никто более не рискует своей жизнью и сво­бодой из-за того, что он не нравится власти. Либерально-демократи­ческая современность приручила Минотавра (Бертран де Жувенель).

Какова же история этой победы? Каким образом сформироваласьи установилась либеральная демократия, как она существует сегодня? Все это довольно сложный процесс из-за разнообразия национальных историй. Вот несколько примеров: в Англии новый режим развивался постепенно в ходе длительной истории, в которой король шаг за ша­гом утрачивал свои прерогативы. Англии XVIII века, вызывавшей восхищение у Монтескье, уже было известно парламентское предста­вительство, разделение властей, habeas corpus^, свобода слова и выра­жения. Режим был либеральным, в следующем веке он постепенно Превращался в демократический благодаря расширению права на го­лосование и развитию конституционной практики.

1

¹ Habeas corpus (ла1 текста), принятого аш без решения хула не Прим. перев.

*'

290 Современная политика

Американский опыт совсем иной: власть уже принадлежала наро­ду, когда в 1787 г. законодатели собрались в Филадельфии. Перед аме­риканцами стояла задача не ослабить королевскую власть, как это бы­ло в Англии, но организовать власть народную. Американский режим уже родился современным — Соединенные Штаты представляют со­бой «the first new nation»¹ (СМ. Липсет) — таковым он был замыслен и установлен. Founding Fathers (Вашингтон, Медисон, Гамильтон, Франклин...) размышляли над фундаментальными проблемами поли­тической философии и — какая редкость в истории! — они отчетливо осознавали, что делали. Если в Англии «всегда чтут традиции, но ни­когда не вводят ничего нового» (что затрудняет исследование), то и Соединенных Штатах основание нового порядка имеет точную дату как в плане утверждения принципов, так в том, что касается институ-ционализации. Спустя два века после своего рождения американское государственное устройство по-прежнему выглядит прочным.

Зато французский опыт более сложен и более труден для исследо­вания из-за такого грандиозного и специфического события, каким была Французская революция, чье великолепие способно исказить перспективу. Революция — несомненно явление современной эпохи, но она также представляет собой специфический случай. Конечно, значительное число ранних революционных текстов, к которым отно­сится и Декларация прав человека и гражданина 1789 г., должны быть отнесены (с некоторыми оговорками) к фундаментальным текстам современного западного режима,² но революционное развитие собы­тий предстает в качестве оригинального феномена, чуждого длитель­ному историческому процессу, завершением которого выступает ли­беральная демократия. На наш взгляд, Революцию следует рассматри­вать в качестве первой идеологической революции в истории, и в этом

¹The first new nation — первая новая нация (англ.) — Прим. перев.

² Интерпретация Декларации прав человека и гражданина — дело тонкое: I) текст несет на себе отпечаток современных либеральных идей (равные неотчужда­ емые права, разделение властей..), но он также содержит в себе и утверждения ино­ го толка (суверенитет закона, «выражение общей воли»), внешне противоречащие первым. Декларация, по крайней мере при ее буквальном прочтении, «соединяет лед и пламень» (Эмиль Фагэ); 2) ее текст носит боевой характер, он интерпретиру­ ется, по крайней мере, частью основателей в рамках «патриотической» идеологии; в таком случае смысл извращен идеологией, и внешние противоречия разрешают­ ся с .,.,....- ,. о разделения ролей, установленного идеологией (см. гл.

•""-на, данного ей некоторыми действующими лицами

ди

л, данного ей некоторыми действующими лицами

и несущего в зародыше революционное развитие событий, Декларация в своих ли­беральных формулировках устанавливает новые принципы, к которым послерево­люционная история уже не вернется, и следовательно, она тем самым играет роль основополагающего (а так

, м с

о (а также в некоторой мере и справочного) т основании мы ее здесь и будем упоминать.

Х[). В результа и

Элементы истории (картина первая) 291

смысле она требует особой интерпретации (как мы попытались это показать в главе Xi). Здесь мы лишь упомянем grosso modo¹ «принципы S9-ro» в той мере, в какой они — помимо того извращенного смысла, '' ^аким их наделяют некоторые участники («патриоты») — историче-Оси сыграли роль основополагающих принципов.

Революция несомненно оказала огромное влияние на позднейшую политическую историю Франции и отчасти объясняет ее специфиче­ский характер. С одной стороны, Старый порядок не пережил револю­ционного взрыва, Реставрация (вопреки своему названию) и последу­ющие режимы предстают в основном как режимы современной эпохи; с другой стороны, Революция сыграла роль разделяющего принципа — gamma divisio XIX века — и противоречила наступлению либеральной демократии, осложняя развитие либеральной идеи (которую либералы старались вывести из революционного духа) и до крайности заостряя идею демократическую. В значительной степени именно унаследован­ные от революционных мук идеи и представления питали и разжигали споры о форме правления и препятствовали организации различных мнений в упорядоченное их соперничество. Либеральная демократия в законченной и установившейся форме воцарилась лишь позже, при Третьей Республике, и после многочисленных трений. Следует доба­вить, что в XX веке спор об институциональных формах в какой-то ме­ре отошел на задний план, и нужно было дождаться Пятой Республи­ки, когда произошло присоединение левых к новым институтам, что­бы современный режим обрел прочную институциональную форму. ^г Однако несмотря на это разнообразие — швейцарский, сканди­навский, немецкий и т. д. опыты также обладают своим своеобрази­ем — конечная точка в основном одна и та же. Рассмотренные с опре­деленного уровня абстракции эти различные истории имеют главные обшие черты: мы имеем дело с одними и теми же принципами и тра­екториями развития, которые в общем принесли успех режиму. Како­вы же эти принципы? Каковы траектории развития?

Основополагающие принципы

Именно либерализм в каком-то роде был крестным отцом совре­менного западного режима. Режим был порожден признанием (неза­медлительным или постепенным) определенного числа фундамен­тальных принципов, которые являются либеральными принципами.

;х чертах (лат.) — Прим. перев.

292 Современная политика

Данные принципы, которые в силу этого можно назвать основопола­гающими, суть современные принципы (в их либераньной версии) ра­венства, свободы и организации власти.

Равенство и свобода в современную эпоху. Современное понятие ра­венства, как оно, в частности, закреплено американской Декларацией независимости 1776 г. и французской Декларацией [789 г., есть равен­ство по закону. Люди являются равными не во всех отношениях, они равны на основании, определенном законом для членов сообщества. В русле современного естественного права Декларации утверждают: «Все люди... наделены Создателем определенными неотчуждаемыми правами» (1776 г.); «Люди рождаются и остаются свободными и равны­ми в правах» (1789 г., ст. 1). Юридическое равенство — закон, запреща­ющий всякие наследственные различия и любые «привилегии». В час­тности, все люди являются гражданами, и это гражданство проистека­ет или происходит из законного источника власти. «Их [правителейj справедливая власть проистекает из согласия управляемых», — гово­рит Декларация независимости, а конституция 1787 г. открывается словами We the people of the United States...¹ Члены Учредительного со­брания составили торжественную декларацию 1789 г. как «представи­тели французского народа», и если они и наделяют суверенитетом ра­зумное существо, «нацию», способную выражать свое мнение через своих представителей, власть тем не менее но праву исходит снизу.

Принцип эгалитаризма отмечает глубокий разрыв в истории запад­ных обществ. Как мы уже отмечали, предшествующий порядок по природе своей был аристократическим: античная демократия («антич­ная республика», как говорит Токвиль) была демократией ограничен­ной, феодальное общество, общество Старого порядка были основаны на дифференциации и неравенстве в правах. Свободные люди и рабы, бароны и крепостные, дворяне и мещане — в рамках одного общества существовало несколько обществ. Политический порядок проводил сортировку людей. Равенство по закону отмечает вхождение в более или менее однородный мир. Люди не принадлежат более к различным видам человечества или разным мирам, все они в целом являются чле­нами одного общества, в котором никто не обладает естественным правом управлять другими или пользоваться особыми свободами.

Равенство по закону вовсе не ставит под сомнение экономическое и социальное неравенство как таковое, но оно отдельно устанавлива­ет законные источники неравенства. Уничтожив юридические пре-

¹ We the people of the United Stales... - Мы, народ Соединенных Штатов... (англ.) — Прим. перев. ...

Элементы истории (картина первая) 293

$

.(рады, принцип эгалитаризма устанавливает свободное состязание циальных различий, основанных на способностях или, по выраже­но, употребляемому одновременно членами Учредительного собра-789 г. и Джефферсоном, на «добродетелях и талантах». Другими словами, люди должны располагать равной свободой, чтобы достичь неравных социальных положений. В «Федералисте» (1788 г., № 10) Медисон объясняет, что люди обладают разными способностями, что ■ |до обусловливает неравномерное распределение собственности и что "" обязанность правительства — «защита различных и неравных ностей в том, что касается приобретения собственности». Та-:м образом, люди одновременно равны и неравны. Из равенства вытекает равенство возможностей, понимаемое главным обра-терминах свободного доступа; естественные неравенства порож-неравенство в достигнутых результатах.

Нам остается, конечно же, указать противоречие, на наш взгляд, достаточно явное: равенству в правах сопутствует цензовое избира­тельное право и более того, в Соединенных Штатах, например, рабст­во (сам Джефферсон, составитель Декларации независимости, имел |&бов). Обычное объяснение ссылается в данном случае на игру инте-;$есов — интересов собственников. Даже если такая интерпретация и ЯМеет некоторую экспликативную ценность, нужно учитывать и тот ;факт, что в то время данное противоречие не было столь очевидным, сегодня. Равенство в правах, как оно было провозглашено и вост-Цнэбовано в истории, всегда было равенством в правах лишь некото­рых, тех, кто должен быть способным эти права осуществлять. Так, се­годня грудные дети не обладают ни правом голосования, ни правом юридического преследования своих родителей (не является ли это по-Хушением на равенство в правах?) Так и в тот момент, когда равенст­во в правах стало официальным принципом американского и фран-'„ иузского обществ, вопрос об избирательном праве для женщин не ста--\ вился или почти не ставился, он был чужд строю мышления всех уча-■;, етников тех событий.¹ Иными словами, значение равенства в правах вопреки самому общему характеру формулировок было ограничено ощущением различий, игравших роль критериев для исключения. Не­которые из этих критериев исключения (раса, пол, собственность) ут-

(Бабеф, Буонаротги, Марешаль), чей Манифест IV

м реального равенства или смерти» — однако, и иконных источника неравенства, по крайней мере один дня отпергнуг: «между людьми не должно быть иного раз-

.... ...ie различий по полу и возрасту. (Manifeste des Egaux // Buonarotti. La con-in pour 1'^alil* dile de Babeuf. p.: Ed. sociales. T. II, 1957. P. 94-96).

294 Современная политика "= '

ратили свою легитимность, другие же (возраст, национальность) про­должают оставаться в силе. Во Франции ограничения избирательного права были связаны, по крайней мере отчасти, с идеей о том, что соб­ственность является залогом независимости и условием наличия сво­бодного времени, а следовательно, образования и способности мыс­лить. Для Сийеса, как и для Бенжамена Констана, речь шла не о том, чтобы сделать состояние привилегией, но о том, чтобы электораль­ный корпус стал более просвещенным, и расширение избирательного права рассматривалось ими как неизбежное следствие социального прогресса. Во всех случаях, при любых интерпретациях принцип эга­литаризма, действительное равенство в гражданских правах в зароды­ше содержали в себе равенство в правах политических, т.е. всеобщее избирательное право. Динамика современного равенства требовала, чтобы данное противоречие было разрешено именно в таком смысле. Современное понятие свободы изменяет современное понятие ра­венства. Центральная идея — это идея о равной свободе, понимаемой как свобода-автономия:

«В соответствии с современным и, ос мелюсь добавить, с правильным по­ниманием свободы, — пишет Токвиль, — считается, что каждый человек, полу­чив от природы необходимые способности, тгтобы уметь вести себя и обшестие, от рождения получает равное и неотъемлемое право жить независимо от себе подобных во всем том, что касается непосредственно его самого, и вершить по своему усмотрению собственную судьбу.»¹

Эта индивидуальная свобода, освященная или признанная офици­альными документами (Декларация 1776 г., Декларация 1789 г., Билль о правах 1791 г., Хартии 1814 г. и 1830 г. и т. д.) — идея новая, отлич­ная, в частности, от «свободы на античный манер». Именно Бенжамен Констан ввел это противопоставление в своей знаменитой лекции «О свободе у древних в ее сравнении со свободой у современных людей*, прочитанной в 1819 г. Для древних, разъясняет Констан, свобода сов­падает с «политической свободой*, т.е. с участием в принятии коллек­тивных решений, касающихся полиса, и она прекрасно сочетается с подчинением индивида власти социального целого. Что же касается современных людей, то они, конечно же, рассматривают «политиче­скую свободу» как необходимую, но для них она выступает главным образом как гарантия свободы индивидуальной, которой они вовсе не собираются жертвовать ради свободы политической. «Целью древних было разделение общественной власти между всеми гражданами стра­ны. Это-то они и называли свободой. Цель наших современников —

^] Tocquevitle A. de. Essai sur I'ftat social et politique de la France a van t el liepuis 1789 (1836) // uvres Completes. Vol. Jl. T. 1, P.: Gallimard, 1953. P. 62.

Элементы истории (картина первая) 295

.-безопасность частной сферы; и они называют свободой гарантии, со-

мые общественными институтами в этих целях*.¹ Бенжамен Констан несомненно заострил противопоставление (как нее это сделал и Фюстель де Куланж), но и без этого различие не >рестает быть достаточно ощутимым. Идея частной сферы, в которой шжен подчиняться лишь собственной совести, была чужда HHM. Как отмечает М. Финли, некоторые из запретов, налагаемые :рвой поправкой к американской конституции (1791 г.), — «Конгресс издаст ни одного закона, касающегося установления... религии или ничивающего свободу слова...» — были бы непонятны или непри­емлемы для афинянина.² В античной демократии человек самореали­зуется как гражданин, он не обладает правами, ограничивающими ряасть объединившихся сограждан. Зато для современных людей чело-. век — это нечто большее, чем гражданин, и его свобода устанавливает Границы политической власти (христианство уже прорвало единство ■античного представления, отделив духовную личность от гражданина). ,. Итак, центральная идея, идея новая состояла в разделении различ­ных сфер социальной жизни: политический порядок не распростра­няется на религию, ставшую частным делом, экономика обладает соб-ртвенной автономией по отношению к политике... Конечно, свобода современных людей касается политического порядка — она подразу­мевает защиту от произвола, свободу дискуссий и критики, а значит, и Ввободу печати, свободу собраний и.т д., — но она также «деполитизи-|рует» целые области социальной жизни. Под сенью законов человек свободен следовать собственным целям. Как мы видели, люди Ново-№ времени жертвуют добродетель политике, делая упор на интересах ж их четкой артикуляции. В какой-то мере новый режим проповедует «нятие моральных запретов, довлевших над экономической деятель­ностью, он освящает собственность как основополагаюшее право и ^;урганавливает или обеспечивает экономическую свободу. В частно­сти, в Соединенных Штатах «новая политическая наука», развиваемая fteFederalist Papers», воплощенная в американской конституции, тес-Ио связана с новой наукой об обществе, порожденной духом совре­менного капитализма. Американский режим уже родился капитали­стическим. Однако следует добавить, что классическое наследство не отбрасывается целиком и что отказ от правления добродетели не под­разумевает отказа от всякого морального измерения. Принципом (в том смысле, в каком о нем говорил Монтескье) нового режима явля­ется интерес, но этот интерес в самом прямом смысле соответствует

¹Констан Б. О свободе удревних... // Полис. 1993, № 2. С. 101.

² Finley M. Democratic antique et democratic moderne. Trad,.lr. P^payot, J£76j,P. i 39.

Современная политика

человеческому достоинству, он не является исключительным прин­ципом: общественная мораль необходима, как это подчеркивают, цчастности, Founding Fathers', дабы избежать коррупции, self government требует, чтобы граждане не управлялись худшими из себе подобных. R этом смысле либерализм «основателей» можно было бы назвать кон­сервативным либерализмом.

Но, оставаясь либеральным, этот консервативный либерализм революционен. Постулируя принцип индивидуальной свободы, со­временный режим в какой-то мере вводит в действие разнообразие целей, преследуемых человеком. Данный факт не только отличает современный режим от режимов античных, но и порывает со всем предшествующим историческим опытом. «Именно благодаря этому опрокидыванию революционной перспективы, — пишет Джованни Сартори, — шаг за шагом строилась цивилизация, которую мы на­зываем «либеральной», и именно этим путем приходим мы к ны­нешним демократиям. Автократии, деспотизмы и новые тирании суть миры одноцветные, тогда как демократия многоцветна. Речь идет не об античной, а о либеральной демократии, в основание ко­торой заложено разнообразие. Именно мы, а не греки, открыл» средства построения политической системы на множественности и различиях.»¹

Либеральная организация власти. Свобод а-автономия должна быть защищена, и защищена в первую очередь от своего естественного вра­га — политической власти. Если политическая власть не ограничена, то она представляет опасность независимо от своего источника и спо-их носителей. «Но известно уже по опыту веков, — формулируем Мон­тескье свою знаменитую мысль, — что всякий человек, обладающей властью, склонен злоупотреблять ею» (О Духе законов, XI, 4). Пере­нос суверенитета на народ вовсе не уничтожает опасности злоупот­реблений властью (Бенжамен Констан).

Отсюда следует необходимость ограничения власти и упорядочи­вания ее употребления. Таков главный предмет либеральной консти­туционной теории, которая в значительной степени прида т форму за­падным государственным институтам. Эта теория, которая очень многим обязана английскому опыту, имеет три главных составляю­щих: теорию приоритета права, теорию отделения или разделения власти, теорию представительства.

Принцип приоритета права (the rule of the law) постепенно выде­лился из английской конституционной и юридической практики.

¹ Sartori G. Thforie de la democratic Trad. fr. P.: A. Colin, 1973. p. 241.

Элементы истории (картина первая) 297

воспитанные в этом духе, американские Insurgents¹ протинопоставили Англии тот же самый принцип. Колонисты, писал Берк, «не только (Витали в себя свободу, они впитали свободу английскую» (Speech on \Utciliation with America, 1775), — и выразили ее в составленной кон-йгитуиии (первой писанной конституции) и в limited constitution (кон-РИПуции, ограничивающей власть правительства). Этот принцип яв-^ется сердцевиной либерального «конституционализма», как и тео-(НИ Rechstaat или правового государства (существующей, конечно же, ^различных вариантах).

S" С чем связано это первенство права? Оно подтверждается связями,

Йъединяющими право и свободу. Свобода несовместима с произво-

, с фактом быть «зависимым от непостоянной, неопределенной,

, звестной самовластной воли другого человека» (Локк, «Трактат о

государственном правлении», гл. 4). Свобода требует защиты, защиты стороны закона, и либеральная мысль все время будет настаивать необходимости замены подчинения господину подчинением зако-Яу. Идея не нова: «чтобы быть свободными, мы должны служить зако-— пишет, например, Цицерон, — но в данном случае она выраже-Ш в оригинальной формулировке.

;\ Это утверждение о свободе посредством закона (понимаемое в £амом общем смысле как владычество права) сталкивается со зна­чительной трудностью: как сделать так, чтобы «поставить закон над йодьми» (Руссо)? В частности, как избежать того, чтобы власть за-Сона (stricto sensu, т.е. законодательство) не выражалась бы в сувере­нитете законодателя, как предупредить законодательный произвол? Решение, выведенное на основе практики и/или продиктованное георией, имеет множество нюансов. Во-первых, работа правителей Яолжна осуществляться в рамках и в соответствии с процедурой, оп­ределенными конституцией, т.е. письменным текстом, формально ичным от закона (stricto sensu). Конституция различает власти, устанавливает их компетенцию, подчиняет их обязательным проце­дурам — она является, по словам Бенжамена Констана, «гарантией свободы народа» (само слово «конституция» принадлежит XVIII ве­ку, а в XIX в. — в первую очередь оно употребляется в либеральной терминологии). Так, американская конституция была задумана как защита против любой формы произвола, исходит ли он от законода­тельной или от любой другой «ветви власти». Из этой концепции логически выводится конституционный контроль за исполнением законов. Составители американской конституции специально не предвидели этого, но в «Federalist Papers» (78) А. Гамильтон объяс-

¹ Insurgents - повстанцы (англ.) - Прим. мрев.

298 Современная политика __

няет, что «Суды должны рассматриваться как прибежище ограничи­вающей конституции (limited constitution) против узурпации» и что их долг — аннулировать любой акт, противоречащий «точному со­держанию» конституции (в 1803 г. постановление Верховного суда «Marbury vs. Madison» закрепило такую интерпретацию).

Во-вторых, закон (stricto sensu) трактуется совсем не формально, как это обычно происходит в наши дни. Закон не является выражени­ем свободной воли законодателей, подчиненной только формальным правилам, он не отделим от целей права и подчинен праву высшему. Идея закона связана с идеями справедливости, всеобщности и проч­ности. Для того, чтобы свобода совпадала с послушанием закону, за­кон должен определять только справедливые правила, общие для всех и действующие длительный период времени. Изменчивые, частные законы дают повод для произвола, они утрачивают самый характер за­кона. Власть законодателя также ограничена существованием застав­ляющего признать себя высшего права. «Закон природы, — пишет Локк, — выступает как вечное руководство для всех людей, для зако­нодателей в такой же степени, как и для других» (Трактат о государст­венном правлении, гл. 11). Все великие «составители законов», как называет их Бертран де Жувенель, утверждали, что законодательная воля опирается на высший закон (обычно современное естественное право), что этот закон воплощен или не воплощен в Декларации прав. Приоритет права не означает правление людей при помощи законов, он означает правление общих, безличных и обязательных правил или номократию.'

Теория разделения властей первоначально разрабатывалась анг­лийскими теоретиками, среди которых можно указать Локка, придав­шего абстрактную и общую форму результатам борьбы Парламента за равное положение с Короной. Затем она была подхвачена и обогаще­на Монтескье (см. гл. Ill «О Духе законов»), а исследования Монте­скье, понятые в той или иной степени, оказали глубокое влияние на американских и французских составителей конституции. Первые очень хорошо поняли книгу XI «О Духе законов». Они вывели из «зна­менитого Монтескье» не идею разобщенности между функциями, но идею разделения и равновесия властей. Точнее, они пытались устано­вить систему «сдержек и противовесов» (checks and balances), создать такой политический механизм, в котором каждая власть выступала бы тормозом для другой и тем самым правильно использовала интересы. «Нужно противопоставить честолюбие честолюбию, — объясняет Ме-

¹ См.: Jouvenel В- de. Du pouvoir. P.: Hachette, c<

Элементы истории (картина первая)

;он, — и связать интерес человека с местными конституционнымикрогативами». Другими словами, речь идет о «восполнении проти-толожности и соперничества интересов за неимением лучших ггв» («Федералист», 51). Французские составители конституции также восприняли идею эделения властей: «Общество, в котором не обеспечено пользова­ние правами и не проведено разделение властей, не имеет конститу­ции», говорит Декларация 1789 г. (ст. 16). Но они поняли эту идею не . >лько как рецепт политического искусства, сколько как догму, под-азумевающую крайне застывшую конституционную систему (амери-кие законодатели считали, что практика должна быть более гиб-:ой). Однако вопреки превратностям французского конституционно-. э опыта принцип диктовал разделение властей между различными Морганами: один орган исполнительной власти, одна или обычно две |-законодательные ассамблеи, судебные органы. Прекрасным тому \ примером является Реставрация: вопреки принципиальным утверж-денням о полной и абсолютной власти короля, Хартия 1814 г. устанав-;ает наличие двух палат и утверждает несменяемость судей (назна-мых тем не менее королем). Принцип представительства, как и принцип разделения властей, рстал правилом западных институтов. Но «основатели» не рассмат-его как выражение демократического принципа; напротив, матривали в нем необходимую поправку к власти народа. Другими словами, у истоков современного представительства было

Г элитарное или аристократическое влияние (которое также обусло­вило и цензовую избирательную систему). Идея представительства = не была новой — она уходит своими корнями еще в средневековые принципы, — но она обрела новое значение в силу смещения источ­ника власти или «суверенитета». Отныне власть исходит снизу: представитель обладает иной природой (представитель не является более выразителем частных интересов перед лицом королевской власти, как это было при Старом порядке), она обосновывается практическими соображениями (сам Руссо был согласен с тем, что отправление власти непосредственно самим народом осуществимо лишь в «очень маленьком государстве), но в особенности соображе­ниями теоретического порядка: необходимостью доверить правле­ние людям, достаточно квалифицированным для выполнения этой задачи. Избранник не должен рассматриваться как простой уполно­моченный своих избирателей, представительство — не зеркало, но фильтр народной воли.

Либеральная теория представительства была очень ясно изложена Монтескье, Берком (в частности, в его знаменитом обращении к сво-

300 Современная политика

Элементы истории (картина первая} 301

им избирателям в Бристоле в 1774 г.), Бенжаменом Констаном.¹ На­род, разъясняет, в частности Монтескье, должен входить в правитель­ство лишь для того, чтобы избрать своих представителей, что ему вполне доступно. Ведь каждый действительно способен понимать, чт о его избранник является самым просвещенным среди всех прочих. Но компетенции народа этим и ограничиваются: «Большое преимущест­во избираемых представителей состоит в том, что они способны об­суждать дела. Народ для этого совсем не пригоден.. V

Именно такая интерпретация (с некоторыми нюансами) вдохно­вила американских и французских составителей конституции очень важного (французского) варианта с оговорками. Представительная система, установленная Конституцией 1787 г., отмечает Медисон, имеет то достоинство, что она «очищает и расширяет общественный дух, поместив его в корпус избранных граждан, чья мудрость сумеет отличить подлинный интерес их отечества и чей патриотизм и любовь к справедливости оградят их от принесения этого интереса в жертву сиюминутным и пристрастным мнениям» («Федералист», 10). Оправ­дан или нет этот оптимизм, совершенно ясно, что для Медисона пред­ставительный механизм должен позволить избрать элиту, равно как и для Джефферсона, который в выражениях, очень близких к Монте­скье, объясняет, что люди (thepeople) «недостаточно подготовлены для ведения дел, требующих разумности выше средней», хотя и способны «компетентно судить о характере людей» (письмо от 24 апреля 1816 г.). Таким образом, Founding Fathers согласны с Аристотелем, видевшим п выборах чисто аристократическую практику (которая, по Аристоте­лю, противостояла демократической практике выбора по жребию). В своей исторической речи в Учредительном собрании 7 сентября 1789 г. Сийес выражается в том же духе: «Огромное большинство на­ших сограждан не обладает ни достаточной образованностью, ни до­статочным свободным временем, чтобы непосредственно заниматься законами, которые должны управлять Францией; следовательно, их дело — назначать представителей.» Однако во Франции дела обстояли сложнее. Либеральный анализ идеи представительства был уведен в сторону революционными сражениями и одновременно запутан тео-

экат против других доверенных лиц или адвокатов; Парламент — ая Ассамблея одной нации, имеющая один интерес, hhtpiw ирпп а руководствог

общим благом (general good)...» (Speech to Electors of Bristol, 1774); Беш :тан «Принципы политики» (1815), гл. 1П, V, VII. Монтескье Ш. Указ. соч. XI, 6. С 141.

i национального суверенитета. Эта теория, придуманная Сийе-I, может быть изложена следующим образом: единый и неделимый 1еренитет принадлежит нации, нация делегирует его осуществление [телям (назначаемым, а не уполномочиваемым гражданами), дый представитель является представителем всей нации. Этанаду-гая конструкция оставила свой след во французском обществен-а праве, она оправдывала независимость избранников по отноше-о к избирателям (императивный мандат запрещен), а также служи-аскировкой для захвата власти представителями. Французская фламентская традиция утверждала, что демократия по своей сути арит представительный характер. Но принцип представительства не -носим с сущностью демократии, он создавался в своей современ-, й форме для фильтрации или корректировки воли народа. ! Совокупность данных принципов обусловила тот факт, что запад-Й режим мыслился в основании своем как режим нового типа и од-щременно как режим составного характера. Подтверждение тому j находим в истории терминологии. Почему «основатели» не назва-зый режим демократическим? Почему слово демократия не по-__ гея ни в официальных документах (в декларациях, в американ-:ой конституции и т.д.), ни в политических спорах? Очевидно, нуж-асаться анахронизма: определение «демократический» игнори-1сь или отвергалось не потому, что новый режим мыслился как ie демократический в современном понимании этого слова чающий в себя всеобщее избирательное право), но потому, что |цимали как режим, отличный от прямой демократии в антич-Юм смысле. Слово демократия обрело свое современную благород-е звучание лишь в XIX веке. Конечно, сам этот термин никуда не ■исчез, но до этого момента он оставался в научном языке для обозна­чения со ссылкой на античную Грецию одной из теоретических форм >авления — чистой, прямой, крайней демократией. «Основатели» же £ собирались после долгого забвения вновь связывать себя с этим ти-м режима, оставившего воспоминание о стольких волнениях и рас-врях. Founding Fathers говорят скорее о republic или о popular government, а не о democracy (а Медисон явно различает оба типа режима). В том же духе Сийес в своей речи от 7 сентября 1789 г. противопоставляет «демократию» «представительному правлению», а Бенжамен Констан Не говорит о «демократии» применительно к современному ему поли­тическому порядку, в котором, однако, «сувереном выступает сово­купность всех граждан» («Принципы политики», гл. 1). Новый ре-и — это нечто новое, и старое слово здесь не подходит. При более ^глубоком исследовании выясняется, что хота основополагающие прин­ципы «либеральной демократии» (в современном смысле) и были зало-

302 Современная политика

Элементы истории (картина первая) 303

жены в этот период, само слово демократия (в античном смысле) бы­ло в какой-то степени изгнанником, поскольку в основание западно­го режима был заложен выбор в пользу режима более умеренного, ме­нее радикального, чем чистая демократия на античный манер. «Осно­ватели» не ограничились смешением источника власти, они захотели сделать так, чтобы его нельзя было разрушить.

Основные линии развития

Основание режима на свободе, причем свободе всеобщей, — дело трудное и неопределенное. Однако нужно было дождаться 1960-х го­дов, чтобы вследствие принятия новых официальных документов и в особенности вследствие политического определения трех ветвей правления в южных штатах была остановлена электоральная дискри­минация. Что касается women's rights,' то в западных штатах они были признаны в 1870-е годы, но в масштабах всей страны они будут при­знаны лишь после "борьбы» суфражисток в 1920 г.

В этом отношении Англия дает примечательный пример посте­пенной, длительной эволюции без столкновений или внезапных раз­рывов. Ограниченное избирательное право было основано на собст­венности в соответствии со сложными и разнообразными правилами, связанными с местными обычаями. 8 XIX и XX вв. электоральное за­конодательство шаг за шагом расширяло избирательное право, увели­чивая прежде всего количество «вольностей» (оснований, дающих право голоса), затем изменяя поло-возрастные условия. Этапы этой эволюции таковы: 1832 г. (один избиратель от двадцати четырех жите­лей), 1867 г. (один от двенадцати), 1884 г. {один от семи), 1918 г. (один от трех; женщины получили право голоса с тридцати лет и при опре­деленных условиях), 1928 г. (трое от пяти; электоральный возраст женщин снижен до двадцати одного года), 1970 г. (три с половиной от пяти; электоральный возраст снижен до восемнадцати лет).

В 1848—1918 гг. большинство стран Центральной и Западной Ев­ропы также принимают установления, приближающие их ко всеоб­щему избирательному праву. В Нидерландах в 1887 г. и в 1896 г., в Бельгии в 3 896 г.; Германия принимает всеобщее избирательное пра­во в 1871 г., Норвегия — в 1905 г., Швеция — в 1909 г. ит.д. Параллель­но отменяются ограничивающие условия, а гласность предвыборных списков и тайна голосования становятся нормой (Франция в 1914 i вводит кабинки для тайного голосования), изменяется статус палаты. не избираемой непосредственно народом. То же движение, выражаю-

равнивании политических прав, порождает неприязненное \ к неизбираемым представителям — аристократические i (палата Пэров во Франции) исчезают или утрачивают свои югативы (палата Лордов вслед за Parliament Acts в 1911 и в 1945 гг.) р или расширение избирательного корпуса «Высшей палаты» — во 1нции (1884 г.) и в Соединенных Штатах (1913 г.). В результате по-1енно сходит на нет аристократическое, унаследованное от либе-ишзма измерение режима.

Итак, люди совершенно равны в политическом отношении, но И остаются неравными социально, экономически — выражаясь со-кменным языком, «one person, one vote», а не «one person, one dollar».¹

I Такая напряженность между политико-юридическим равенством и неравенством социальным остается одной из характерных черт либе­рально-демократических обществ, но граница между сферой, управ­ляемой равенством, и областью, «оставленной» для неравенства, за­метно переместилась. Принцип эгалитаризма постепенно отвоевывал >странство: равенство осталось юридическим принципом, опреде-шюшим рамки человеческого действия. Оно стало также законом, >именимым к распределению некоторых социальных благ. Равенст-о в эпоху Современности сначала понималось как общее правило иг-ы, но оно также стало принципом, применимым к некоторым ре-мьтатам. Такое развитие характерно для всех западных стран, и мож-о grosso modo выделить три направления, являющиеся одновременно ^ тремя этапами его развития:

I) развитие демократической идеи в социальной жизни. Осущест-шение права на всеобщее голосование требует минимума образован-а значит всеобщее голосование требует также всеобщего на-шьного образования. Распространение образования на всех будущих щн предстает в логике развития демократии, и эта идея конкре­тизируется в принятии закона, который предвидит обязательное на­чальное образование и его бесплатный характер. Во Франции это за­коны, с которыми связано имя Жюля Ферри, бывшего практически бессменным министром общественного образования с 1879 по 1885 гг. £юкон Гизо от 1833 г. уже проложил для них дорогу). Италия прини-"Мает аналогичные меры в 1877 г., Бельгия — в 1878 г., Великобрита­ния — между 1870 и 1890 гг.; в следующем веке бесплатный характер образования будет распространен на среднее образование, и обяза­тельное образование будет продолжаться до шестнадцати лет.