Иван Куклин. История музыкальной культуры. Дума о музыке v. 2

	31
МОДЕСТ ПЕТРОВИЧ МУСОРГСКИЙ (1839 – 1881) –
величайший представитель реализма в музыке. Но что такое его
реализм? Это фотография или мечтательность. Его музыка несёт на
себе печать патологии и алкоголизма, который свёл композитора в
могилу. Написание им произведений, близких по своей
мелодической структуре к распеву – это всего лишь стилизация.
Веры в нём не было. Об этом упоминает ценитель творчества
Модеста Петровича Шостакович, перу которого принадлежат
переложения и редакции многочисленных работ Мусоргского, в
воспоминаниях, изложенных Соломону Волкову.
Приведём и экспертную оценку творчества композитора
Чайковским: Мусоргского, изложенную в его письме к Н.Ф. фон
Мекк: «Вы очень верно называете отпетым. По таланту он,
может быть, выше всех предыдущих, но это натура узкая,
лишенная потребности в самосовершенствовании, слепо
уверовавшая в нелепые теории своего кружка и в свою
гениальность. Кроме того, это какая-то низменная натура,
любящая грубость, неотесанность, шероховатость. Он прямая
противоположность своего друга Кюи, всегда мелко плавающего,
но всегда приличного и изящного. Этот кокетничает, наоборот,
своей безграмотностью, гордится своим невежеством, валяет,
как попало, слепо веруя в непогрешимость своего гения» (письмо от
24 декабря 1877 г./5 января 1878 г.). Вот в чём корень творчества
Мусоргского! В гордыне непомерной, в противлении закону
музыкальному!
ПЁТР ИЛЬИЧ ЧАЙКОВСКИЙ (1840 – 1893) – содомит и
педофил [28]. Осмеливался писать литургическую музыку, которую
Церковь отвергла, как смрадную католическую мерзость. Об этом
сам Чайковский писал: «Архиерей Амвросий назвал ее
католическою, он же в прошлом году в журнале “Русь” писал
статьи о неприличии петь мою обедню в концертах, как это
сделало Муз[ыкальное]	общество"»	[29]. Великий	русский
физиолог Ухтомский пишет о том же: «Мы с удивлением узнаем,
что такие композиторы,	как Бортнянский и Чайковский, были
проникнуты горячим желанием перенести дух древнего знаменного
пения в те церковные пьесы, которые они обрабатывали. Узнаем
	31

	32
мы об этом из рукописей и записок самих авторов. С удивлением –
потому именно, что слушая произведения Бортнянского и
Чайковского, ничего общего со знаменным распевом мы не
улавливаем. Да и сам Чайковский признает, что его стремления
остались безуспешными. Так трудно, стало быть, перевести на
современный, принятый музыкальный язык церковно-народную
музыкальную речь знаменного распева» (30, с. 353 – 387. с. 383). Да,
трудно! Потому что не способен падший человек постичь такие
Божественные глубины, какие имеют древние распевы, подобно
тому, как жук навозный	не	может	взлететь	в	небо	над
горами, аки орёл. Потому,	что не было в композиторе веры
православной. Он сам писал: «мой разум упорно отказывается от
признания истины догматической стороны как православия, так и
всех других христианских исповеданий. Например, сколько я ни
думал о догмате возмездия и награды, смотря по тому, хорош или
дурен человек, я никогда не мог найти в этом веровании никакого
смысла. Как провести резкую границу между овцами и козлищами!
За что награждать, да и за что казнить? Столь же недоступна
моему разумению и твердая вера в вечную жизнь. В этом
отношении я совершенно пленен пантеистическим взглядом на
будущую жизнь и на бессмертие»4 (письмо к Надежде фон Мекк от
30 октября/11 ноября 1877 г.).
Светская музыка Петра Ильича, в отличие от других, очень
искренна и непосредственна в изображении страстей человеческих,
чем пленяет падшее естество сынов и особенно дочерей мира сего.
Шестая симфония является итогом, заключительным аккордом его
творчества, когда рвутся струны скрипки. Расскажем о ней, так как
в этом произведении – вся душа композитора, это уникальный
шедевр, которому нет аналогов в мировой культуре. Сделаем
анализ духовный. Вот ее содержание. Первая часть рождается из
тёмно-вязкой музыкальной гущи, развивается, затем начинается
прекрасная тема, полная сладострастия, потом борьба, уныние, и
вновь – эта вторая тема. Вторая часть – гимн "любви". Но то, что в
мире сем, прелюбодейном	и грешном (Мк. 8:38),			лежащем		во
4Любимым чтением композитора был Ренан. Когда он ознакомился со статьей, критикующей Ренана в
Богословском вестнике, он больше не разрезал номера журнала (см.: М. Рыцарева, Последняя тайна
Чайковского, СПб, 2017) - Ред.
	32

				33
зле (1 Ин. 5:19)		– "любовь", воистину –					блуд. Так что –			это те
же "блудные сатанинские песни", о которых писали Отцы
древности	(например,			Кирилл		Туровский,			его цитата
будет упомянута		ниже).		Слушаем симфонию дальше. Человек
понимает, что женщины (в жизни создателя симфонии – мужчины)
– не главное, идет добиваться преуспеяния мирского. Талант
позволяет сделать ему это играючи (вспоминается ария Германа
«Что наша жизнь – игра! … Ловите миг удачи, Пусть неудачник
плачет!»), и он прославляется, скерцозный марш превращается в
торжественное		шествие		(это	хорошо		показано		в	фильме
«Чайковский» 1969 года, когда композитору дают звание почётного
доктора Кембриджского университете). Но внутренний голос
говорит, что это – не полнота жизни, а ложь. Человек понимает это,
наступает отчаяние перед Вечностью, как холодной и безликой
космической силе, готовой в любой момент проглотить человека. И
приходит конец, черный и мрачный (светлым он может быть только
для Православных людей, а не для композиторов, артистов,
проституток и воров…). Музыка родилась из уныния и ушла в
уныние. На Чайковском сбылись слова Боговдохновенной
Псалтири "Смерть грешника люта" (Пс. 33:21). Он умер от холеры,
не причастившись (28), захлебываясь в мочевине...
СЕРГЕЙ ИВАНОВИЧ ТАНЕЕВ (1856 – 1915), ученик
Чайковского,		так	же,		как		и	Глинка,		хотел
соединить несоединимое –				Православные			песнопения		и	форму
фуги, чуждую духу Церковному. Вообще, идея полифонии в
молитве – абсурдна, она похожа, по меткому замечанию
музыкального терапевта, историка, кандидата философских наук
Владимира Антоновича Синкевича, на говорильню на телепередаче
у Соловьева, когда одна сторона мелет своё, а другая – своё. Бога
должны славить все воедино, а не порознь. Недаром идея такого
исполнения родилась вне Церкви – в латинском сборище, а затем
была принята у отступников-лютеран. Корабельникова в своей
книге «Инструментальное творчество Танеева» пишет: «В 1861 г.
Танеев задумал написать кантату на открытие храма Христа
Спасителя	в	Москве.		«Мне	хочется,			писал	он	поэту
Я.П.Полонскому,– взять в основании этой кантаты древние
мелодии нашей церкви и таким образом написать п р а в о с л а
				33

34

в н у ю к а н т а т у. С музыкальной стороны, было бы в высшей

степени интересно, чтобы эти мелодии вошли в сочинения русских

музыкантов, наравне с народными мелодиями» (31, с. 8-9). Хорошо,

что Танееву не удалось. Но: «Идея Танеева воплотилась тремя

годами позже в кантате «Иоанн Дамаскин», где древний напев

«Со святыми упокой» впервые введен в произведение

профессиональной музыки. И не просто введен, а звучит в разных

частях и буквально пронизывает ткань кантаты….» (там же с.9).

Как мы говорили, что Духовные Православные песнопения нельзя

соединить с бесовской классикой. Это все равно, что скрестить

орла с червяком… На самом деле, Танеев был безбожником.

Светлана Савенко пишет в книге о нем: «Танеев был

последовательным атеистом. <…> На вопрос, отчего Танеев не

пишет духовных сочинений, последовал ответ: «Да ведь я

неверующий, я не могу писать духовной музыки». Большие

затруднения доставила ему перепись: Сергей Иванович не знал,

что написать в графе «вероисповедание». Назваться

православным он считал себя не в праве, так как не исполнял

обрядов, требуемых православной верой» (32, стр. 129). Итак, не

было в нем веры Православной! А была в нем ересь толстовская.

Он часто бывал в логове у ересиарха и развлекал его нечестивую

семейку и жену-проститутку (которая и «православную» из себя

корчила, и толстого поддерживала в ересях, и чего только не

делала) своим бренчанием на рояле. Строил глазки Софье

Андреевне, в результате чего Лев Николаевич приревновал ее

(Я. Лаврин, Лев Толстой сам о себе). В то же время композитор

любил ездить в скит. Разумеется, не потому, что он был верующим

человеком, а потому что ему нужен был «санаторий». А тогда их

было в России мало. Такие поездки привели его к хуле на

монашество: «Близкое общение с монастырем и его обитателями

окончательно разочаровали его в православии. Побеседовав с

одним из Сергиевских монахов, он замечает в дневнике: «Когда

ушел отец Евгений, я почувствовал прилив возмущения. Такой

тупости и умственной и нравственной я не ожидал встретить у

монаха. Там же есть и такие записи: спасался от богослужения. В

11 часов пришел Егор предупредил, что приедут монахи, будут

ходить по комнатам и петь»» (32 стр. 32). Вот как относился

Танеев к монашеству! Вот как он относился к богослужению

34

			35
православному! А вы, кто считает образцом русской духовной
музыки кантату «Иоанн Дамаскин», прислушайтесь к слову
композиторскому, слову честному, и поймите, что мнения ваши о
нём суть прелесть (ложь, неправда…)!
Рахманинов писал о Сергее Ивановиче, что тот
представлялся ему той правдой на земле, которую отвергал
пушкинский Сальери. Но это не совсем так. Вне веры
Православной нет Истины и быть не может. А Танеев выразил
падшую правду, которую осуждали святые отцы. Про таких, как
этот композитор, следующие строки написал святой Игнатий: «В
наш век, гордый своим преуспеянием, большинство человеков,
провозглашающее себя и христианами и делателями обильнейшего
добра, устремилось к совершению правды падшего естества,
отвергнув с презрением правду евангельскую». [33]. К чему привела
эта правда, то есть прелесть сатанинская – мы все знаем…
Ученик		Танеева, АЛЕКСАНДР				НИКОЛАЕВИЧ
СКРЯБИН (1872 – 1915), с самого начала своего творческого пути
воплощал в музыке образы зла – это было, можно сказать, его
специальностью. Если для Баха, все-таки, главным делом было
служение Богу (хотя он уподоблялся здесь человеку, пытающемуся
описать явления квантовой механики через законы Ньютона, то
есть, по существу, лгал), то для Скрябина – сначала служение
грешной плоти человеческой, а потом – непосредственно князю
власти воздушной. Об отношении Скрябина к Сатане, выраженном
лучше всего, после его произведений, в словах "Сатана – это
дрожжи	Вселенной",		писал	критик	Сабанеев		[34].	Его
слова: «Несомненно, весь духовно-творческий облик Скрябина
создан этой сущностью (сатанизмом)… В самом деле,
рассмотрим внимательно всю совокупность его духовных
признаков, отображенных в его идеях и в его искусстве – и разве не
принуждены мы будем изумленно воскликнуть, увидев облик
Сатаны, рождаемый из слияния этих слагающих его духовной
жизни» (Шлецер, стр. 122). Ранние его сочинения (прелюдии,
этюды, вальсы) салонны, красивы, капризны, как повадки
кокетки. Что они показывают? Развращенное сердце светского
франта,	любующегося		собой,	подобно		Нарциссу.		Затем
			35

	36
самодовольство Скрябина росло, как опухоль. Он возомнил себя
Богом, Мессией, презирал Христа, почитал Сатану, думал
сотворить произведение, способное переродить мир. Он обращался
к Создателю так: «я прощаю тебя и не ропщу на тебя. Я все-таки
жив, все-таки люблю жизнь, люблю людей, люблю еще больше за
то, что и они через тебя страдают (поплатились). Я иду
возвестить им мою победу над тобой и над собой, иду сказать,
чтобы они на тебя не надеялись и ничего не ожидали от жизни,
кроме того, что сами могут себе создать. Благодарю тебя за все
ужасы твоих испытаний. Ты дал мне познать мою бесконечную
силу, мое безграничное могущество, мою непобедимость – ты
подарил мне торжество!» (Пропилеи, стр. 121). Окончательно
четко и масштабно ему удалось сформулировать свою идеологию в
"Божественной поэме" (Симфония №			3 до минор, op.		43). Он
воплощает	концепцию человекобога,		который		сначала
преодолевает все то, что мешает его самообожествлению, затем
предается наслаждениям, которые показаны во второй части, затем
– их преодоление. Люди недалекие видят в этом втором
преодолении христианскую аскезу, но они не понимают, что та
имеет в виду самоотречение, совершенно противоположное идее
симфонии. Вторым его концептуальным оркестровым полотном
явилась "Поэма экстаза" (op. 53) – гимн сладострастию, с
претензией	на величественность, но характеризующийся
крайней непроработанностью тем: в партитуре их заявлено 8, и ни
одна из них окончательно не развита. Мы же говорили, что страсти,
воплощенные в музыке, нельзя свести к одной, – их много, в их
числе лень, которая воплощена в творчестве Скрябина. Но, мы
думаем, она была вызвана развратным образом его жизни. Его
последнее симфоническое произведение – "Поэма огня" (Прометей,
op. 60) – один из лучших портретов Диавола, для которого автор
создал совершенно новый музыкальный язык, которому многим
мастерам	искусства остается молча	завидовать.		Известный		и
чтимый безбожными сынами мира сего музыковед Б. В. Асафьев
писал об этом произведении: «Характер этой поэмы – сурово-
мрачный. На вершинах гор в ледниковых полях зарождается
действие. Таинственно-холодный свет брезжит вокруг. Спят
разрушительные силы Хаоса. К ним взывает властный
повелительный голос.… Пробуждаются спящие силы. Рождается
	36

			37
противоборство. Вспыхивают огни, сочетаются в пламя. Великий
небывалый пожар!..» [из аннотации к грампластинке Апрелевского
ордена Ленина завода]. Великий русский философ Лосев пишет:
«Христианину грешно слушать музыку Скрябина... и молиться за
него – тоже грешно. За сатанистов не молятся, их
анафематствуют» (39, стр. 301). Самые верные слова о
Скрябине! Этот же мыслитель отмечает: «Никто так громко и
смело не называл себя Богом. Сверхчеловечество Ницше кажется
недостаточно солидным» (39, стр. 295). И ещё: «Слушая Скрябина,
хочется броситься куда-то в бездну, хочется вскочить с места и
сделать что-то небывалое и ужасное, хочется ломать и бить,
убивать и самому быть растерзанным» (39). Критично о
композиторе писали также выдающиеся русские философы и
богословы отцы Павел Флоренский (назвавший идею Мистерии
«грешной попыткой вырваться за пределы своей тварной
ограниченности») и			Георгий	Флоровский.		По		слову
последнего, «творчество Скрябина тем и показательно, что в нем
разоблачаются		сатанические		глубины	«самодовлеющего
искусства»» (37, стр. 487).
	Вот что сказал о Скрябине и Чайковском отец Павел
Флоренский в письме дочери (сохранена авторская орфография и
пунктуация):
	«Спрашиваешь о Чайковском и Скрябине. Прежде всего, я
никак не могу ставить их рядом. Не по значительности: и тот и
другой,	и	с	этого	начну,	конечно,			большие
люди, безспорно одаренные. Но по смыслу и характеру своей
деятельности они существенно различны. Ты спрашиваешь меня о
моем отношении к ним обоим. Повторяю, признаю их большую
силу, но внутренне отталкиваюсь и их не приемлю. Когда я хочу
дать себе окончательный ответ на вопрос о ценности
произведения, то спрашиваю себя: что было бы, если этого
произведения не существовало. Потерял ли бы мир без него?
Закрылся ли бы один из лучей жизни?— И вот. Если бы не было
Моцарта, Баха, Бетховена, даже Шуберта, Глинки, мир бы
потускнел. А если бы не было Чайковского и Скрябина							— Боюсь,—
это слишком		резко	и неуважительно, мне самому				неприятно
			37

38

высказывать свою мысль,— боюсь мир несколько просветлел бы.

Не хорошо желать смерти кому бы то ни было. Но бывают

тяжелые люди, после ухода которых из жизни делается легче. Я и

боюсь, что по исчезновении из людского сознания этих

произведений, т. е. Чайковского и Скрябина, стало бы веселее.

Однако не думай, что я хочу опорочить их, я знаю их силу.

Например «Пиковая дама», мне кажется, едва ли не самая цельная,

самая выкованная из опер, но — тем хуже, ибо она клубок

отчаяния, т. е. самого ядовитого из чувств. И она властно

заражает отчаянием. Изысканность одежд и завлекательность

форм не меняет сути дела, — того, что это Смерть,

закрадывающаяся

в

душу,

и

закрадывающаяся

тем безпрепятственнее, что она нигде не называет себя своим

именем, не доводит до спора и протестов, внутренней борьбы

против себя и противления себе. Против Чайковского и против

Скрябина я имею разное, но это разное по-видимому объединяется

в одном, в их ирреализме. Один уходит в пассивную подавленность

собственными

настроениями,

другой—в

активную,

но иллюзионистически-магическую подстановку

вместо

реальности своих мечтаний, не преобразующих жизнь, а

подставляющих вместо жизни декорацию, хотя и обманчивую. Но

оба не ощущают недр бытия, из которых вырастает жизнь, оба

живут в призрачности. — Чайковский—без стержня, в его музыке

нет онтологии, и он сознательно бежит от онтологии, закутывая

ее своим унынием. Безспорно, эти призрачные тени красивы, но я

не

могу

назвать

их

прекрасными,

ибо прекрасное не

только

красиво, но и истинно. Скрябин хочет быть магичным, и он

достигает своего, он магичен. Но ведь магия—обман, не в том

смысле, что она только шарлатанство (хотя в этой области

между шарлатанством и обманом в высшем смысле граница

текуча и никогда не м. б. установлена с уверенностью, — в этом

существо

магии),

а

в

высшем,

всегда

обман:

вместо «так

есть» она

подставляет Я,

я

так

хочу и

теми

или

другими

приемами заставляет видеть как хочет маг, но лишь на время,

пока морока ни разсеется. Она может дать сдвиг сознанию — род

внушения и перестройки восприятия, но эта насильственная

перестройка неустойчива, а неустойчива, ибо небытийственна.

Если

хочешь,

можно

сказать,

Скрябин

и

38

39

Чайковский антипушкинцы и антитютчевцы. Этим все сказано. Мне припоминается один вечер, устроенный после кончины Скрябина. Участвовали лучшие пианисты Москвы и некоторые из Ленинграда. Играли кто-как, т. е. технически все превосходно, но с разною степенью проникновенности. Зато игра одного, Буюкли (говорят, он — сын Ник. Рубинштейна) была гениальна. И сам он, и игра его — прямо из Гофмана. Но не только во время его исполнения, при всех, я почти глазами видел, что стулья скачут, столы пляшут, диваны бегают по комнате,— что еще немного—

иразсыплются стены. Было ли хорошо?— Нет, скорее жутко. Сеанс магии. Не менее чудесные действия производят ультразвуки, вызывающие химич. реакции, механич. эффекты, согревающие, даже обжигающие и убивающие. Но с музыкой у них нет ничего общего. Если несколько преувеличить, то и о Скрябинских произведениях хочется сказать: поразительно, удивительно, жутко, впечатлительно, магично, сокрушительно, но это не музыка. Скрябин был в мечте. Он предполагал создать такое произведение, которое, будучи исполнено где-то в Гималаях, произведет сотрясение человеческого организма, так что появится новое существо. Для своей миродробящей мистерии он написал либретто, довольно безпомощное, но дело не в том, а в нежелании считаться с реальностью музыкальной стихии, как таковой, в стремлении выйти за ее пределы, тогда как Музыка Моцарта или Баха безконечно действеннее Скрябинской, хотя она

итолько музыка. Один третьестепенный писатель высказывает мысль: «Россия—страна пророков». Да, только лжепророков. Каждый одаренный человек хочет быть не тем, что он есть и чем он может быть реально, а презирает свои реальные способности

ив мечтах делается переустроителем мироздания: Толстой, Гоголь, Достоевский, Скрябин, Иванов (художник), Ге и т. д. и т. д. Только Пушкин и Глинка истинные реалисты». (38)

Однокашник, приятель и в своем роде соперник Скрябина СЕРГЕЙ ВАСИЛЬЕВИЧ РАХМАНИНОВ (1873 –

1943), конечно, не таков. Многим даже он видится неким светочем, певцом веры Православной. Но мы знаем воспоминания Мариетты Шагинян [40], писавшей, что сама мысль о вечной жизни внушала для композитора страх, и он говорил, что лучше было бы, если бы

39

40

со смертью все закончилось. Можно вспоминать факт его предсмертного причащения, но он тогда уже терял сознание, и ему могли это навязать (чему Сергей Васильевич не мог противиться в силу своего здоровья), а если он и искренне принял причастие, то это не могло повлиять на его прошлые сочинения, писанные от разгорячения крови. Можно сто раз говорить о его любви к старинной русской церковной музыки, но он принял ее форму, а не дух, когда делал своеобразный перевод древних распевов на новый язык, без истинного понимания предмета. Да и язык этот, созданный еретиками и отступниками Запада, не может воплотить всего духовного богатства древнерусских распевов. Страстный человек не может воспеть Бога (ср.: Псалом "На реках Вавилонских" (Пс. 136:4), а также замечания святого Игнатия о церковном пении в статье [41]). Когда слушаешь фрагменты его «Всенощного бдения», начинаешь думать, что это оперная ария, где вместо оркестра аккомпанирует хор (особенно ярко это проявилось в исполнении Ивана Козловского). Строго говоря, Рахманинов, если подумать, вряд ли воспевал Бога. Он воспевал Россию, для которой было бы полезнее, если бы он больше молился или занимался настоящей работой, а не музыкой – этой игрой страстей под личиной высокого искусства. О последнем занимательно говорит в интервью современный художник А. Меламид:

«…А вот занятия искусством нужно срочно прекращать. Люди, неспособные к жизни, уходят в художники, как раньше уходили в монастыри. Искусство нужно прекратить вообще! Долой все это страшное нагромождение иллюзорных идеологических конструкций!

–И где же выход?

–Заняться делом. Я, например, организовал в колледже в Бруклине группу перевоспитания художников. Приглашаю специалистов – их учат на водопроводчиков, электриков. <…> Я бы сравнил искусство с раковой опухолью на теле человечества… у меня такая идея. Если радиация убивает раковые клетки, то почему бы не попробовать закладывать картины в эти машины, которые убивают раковые клетки. Чтобы избавиться от

40