Модуль 1. Образ мира личности как основа восприятия информации в процессе массовой коммуникации.

ХРЕСТОМАТИЯ

Р.Харрис. Психология массовых коммуникаций.^*

ТЕОРИИ МАССОВОЙ КОММУНИКАЦИИ

Рассмотрев общие основы исследований СМИ и типы оценивае-последствий, давайте обратимся к некоторым частным теориям, пиках которых на протяжении многих лет идут исследования в области массовой коммуникации.

ТЕОРИЯ СОЦИАЛЬНОГО НАУЧЕНИЯ (SOCIAL LEARNING THEORY)

Этот подход возник в недрах бихевиористской психологии, ста­вящей во главу угла связь между стимулом и реакцией (S-R), и раз­рабатывался в основном в 60-е годы социальным психологом Ал-бертом Бандурой и его коллегами (Bandura, 1977; Bandura, Ross & Ross, 1961, 1963; Bandura & Walters, 1963; Tan, 1986). Мы усваиваем модели поведения, глядя, как окружающие ведут себя определен­ным образом, а затем имитируя их действия. Роль СМИ приобрета­ет здесь значимость, когда примеры, демонстрируемые в них, ста­новятся источником научения.

Чтобы социальное научение имело место, внимание человека должно быть сначала привлечено каким-то примером в СМИ. Далее человек должен запомнить модель поведения и начать о ней думать («когнитивное проигрывание»). Наконец, он должен обладать ког­нитивными способностями, моторными навыками и мотивацией, .необходимыми для совершения определенных действий. Мотивация опирается на внутреннее или внешнее подкрепление (вознаграж­дение) того или иного рода, подталкивающее человека к соверше­нию этих действий. К примеру, невыдержанное поведение какого-то человека может быть подкреплено, если оно производит впечат­ление на других людей, а также если оно доставляет удовольствие этому человеку или приносит ему определенную финансовую выгоду.

Теория социального научения первоначально разрабатывалась в контексте исследований влияния на поведение демонстрируемых в СМИ примеров проявления насилия. Хотя этп приме­нение данной теорий изучено в наибольшей степени, ее можно использовать и в других случаях, таких, как моделирование сексуаль­ного, просоциального или покупательского поведения.

ТЕОРИЯ КУЛЬТИВИРОВАНИЯ (CULTIVATION THEORY)

Этот подход исследует то, как экстенсивное, многократное воз­действие СМИ (в первую очередь телевидения) на протяжении про­должительного времени постепенно меняет наше представление о мире и социальной реальности. Первоначально он был разработан Джорджем Гербнером (George Gerbner) и его коллегами в рамках Проекта исследования культурных признаков, осуществлявшегося в Пенсильванском университете. Обзор теории можно найти у Герб-нера, Гросса, Моргана и Синьорелли (Gerbner, Gross, Morgan & Signorielli, 1994) и у Моргана и Синьорелли (Signorielli & Morgan, 1990), а подборку публикаций об использовании этого подхода —у Моргана и Синьорелли (Morgan & Signorielli, 1990).

Одним из основных конструктивных положений теории культи­вирования является унификация (mainstreaming), направление раз­личных взглядов людей на социальную реальность в единое русло. Очевидно, эта унификация осуществляется посредством процесса конструирования, когда зрители узнают «факты» о реальном мире, наблюдая мир, созданный на телеэкране. Отпечатки, остающиеся в памяти после просмотра телепередач, сохраняются «в целом авто­матически» (Shapiro, 1991). Затем на основании этой сохраненной информации мы формируем свои представления о реальном мире (Hawkins & Pingree, 1990; Hawkins, Pingree & Adler, 1987; Potter, 1989, 1991 a, 1991 b). Когда этот сконструированный мир и реальный мир хорошо согласуются друг с другом, имеет место явление резонанса и эффект культивирования становится еще более заметным.

Если говорить о методологии, то в исследованиях культивиро­вания обычно сравнивают между собой заядлых и незаядлых зрите­лей, используя корреляционные методы. Как правило, исследовате­ли обнаруживают, что мир в представлении заядлых зрителей боль­ше напоминает мир, преподносимый нам телевидением. Например, люди, которые часто смотрят телепередачи с элементами насилия, считают, что мир более жесток («синдром плохого мира»), чем это имеет место на самом деле (Signorielli, 1990). Среди же тех, кто ред­ко смотрит телевизор, отмечается разнообразие мнений; это позво­ляет предположить, что просмотр большого количества телепередач способствует усреднению взглядов. К примеру, люди, которые смот­рят много телепередач, реже стоят на крайне либеральных или край­не консервативных позициях, тогда как политические взгляды не­заядлых зрителей охватывают весь идеологический спектр. Унифи­кация возвращает людей, отклоняющихся в ту или иную сторону, в некое среднее положение.

Социальная реальность, культивируемая посредством унифика­ции, принимает самые разные формы, в частности влияет на пред­ставления о тендерных ролях (Morgan, 1982; Morgan & Shanahan, 1995; Preston, 1990), политические установки (Gerbner, Gross, Morgan & Signorielli, 1984, 1986; Morgan, 1989), отношение к науке и ученым (Gerbner, Gross, Morgan & Signorielli, 1981 b), взгляды и привычки, ка­сающиеся здоровья (Gerbner, Gross, Morgan & Signorielli, 1981 а), вы­бор жизненного пути подростками (Morgan & Gerbner, 1982; Morgan & Shanahan, 1995), а также взгляды пожилых людей (Gerbner, Gross, Signorielli & Morgan, 1980) и представителей меньшинств (Gross, 1984; Volgy& Schwarz, 1980). Теория культивирования используется также применительно к различным культурам (например, Morgan, 1990; Morgan & Shanahan, 1991, 1992, 1995).

Существует множество методологических и теоретических проблем в отношении конкретных проявлений процесса культивирования. К примеру, Поттер (Potter, 1991 b) утверждает, что эффект культивирова­ния включает в себя несколько компонентов, некоторые из которых действуют независимо друг от друга. Шапиро (Shapiro, 1991) исследо­вал процесс запоминания информации во время просмотра телепере­дач и последующее влияние этого на конструирование собственного мировоззрения зрителя. Тамборини и Хой (Tamborini & Choi, 1990) за­интересовались тем, почему данные, получаемые за пределами США, часто плохо согласуются с теорией культивирования, и указали ряд причин этого явления. Как правило, в центре внимания теории культи­вирования находится совокупный эффект многократно повторяемых образов. Однако некоторые образы могут влиять на людей в значи­тельно большей степени, чем другие. Например, согласно гипотезе Гринберга (Greenberg, 1988), какой-нибудь популярный положитель­ный телевизионный персонаж может оказывать намного большее воз­действие, чем десяток других персонажей, которых видит и с которы­ми идентифицирует себя значительно меньшее число зрителей.

Несмотря на то, что теория культивирования очень популярна, у нее есть свои критики. Во-первых, ряд исследований показал, что тщательные проверки других социально-демографических и лично­стных переменных, как правило, уменьшают или полностью эли­минируют культивационные эффекты (Doob& Macdonald, 1979; Hawkins & Pingree, 1981; Hirsch, 1980; Perse, 1986; Potter, 1986; Wober, 1986). Во-вторых, изучение культивирования подвергается критике с концептуальных и методологических позиций, в частности указы­вается на ошибки при оценке реакций и проблемы с измеритель­ными инструментами (Hirsh, 1980; Perse, 1986; Potter, 1986, 1993; Schneider, 1987; Schuman & Presser, 1981; Wober, 1978; Wober & Gunter, 1986). Высказываются критические замечания и в отношении неко­торых предположений, лежащих в основе самой теории культиви­рования. Например, она, по-видимому, предполагает, не приводя при этом доказательств, что телевизионные сообщения по своей сути од­нородны (Hawkins & Pingree, 1981) и что зрители воспринимают то, что им показывают, как некую реальность (Slater & Elliot, 1982). Об­зор публикаций с методологической критикой теории культивирования можно найти у А. М. Рубина, Перса и Тейлора (А. М. Rubin, Perse & Taylor, 1988), а обзор публикаций с концептуальной крити­кой—у Поттера (Potter, 1993).

Чтобы снять некоторые из этих проблем, ряд специалистов по-новому интерпретируют теорию культивирования, согласуя ее с тем, что зритель сознательно использует СМИ, чтобы удовлетворить свои потребности. Эти ученые делают акцент на активную ментальную деятельность зрителя во время просмотра телепередач (Levy & Win-dahl, 1984; А. М. Rubin & Perse, 1987; Weaver & Wakshlag, 1986). Какое бы культивирование в действительности ни имело место, в основе его будет лежать активная обработка информации зрителем и конст­руирование им реальности. Еще один подход заключается в при­нятии во внимание большего числа когнитивных переменных, в пер­вую очередь кодирования и хранения информации в памяти, с тем чтобы сделать теорию культивирования более основательной и предсказуемой (Tapper, 1995). Наконец, культивирование в каких-то определенных, но не во всех, областях можно предсказать, учитывая социальные факторы и культурные различия в СМИ, а также сте­пень соответствия между теми и другими (например, Morgan & Shanahan, 1995).

ТЕОРИИ СОЦИАЛИЗАЦИИ

Используя подход, имеющий много общего с теорией культиви­рования, различные теории социализации (см. обсуждение у Heath & Bryant, 1992) акцентируют внимание на том, как СМИ, благодаря своему продолжительному воздействию, становятся источником на­ших знаний о мире и нашей роли в нем. Мейровиц (Meyrowitz, 1985) и Поустмен (Postman, 1982, 1985) утверждают, что в век телевиде­ния дети социализируются и начинают исполнять взрослые роли намного раньше, чем это было несколько столетий назад. Телевиде­ние — это окно, через которое дети узнают о мире взрослых, более не являющемся для них тайной. Таким образом, влияние телевиде­ния заключается в гомогенизации стадий развития: дети становятся похожими на взрослых, а взрослые — похожими на детей. Кроме то­го, постулируется и приписывается влиянию СМИ аналогичное «сглаживание» дихотомий маскулинность—фемининность и поли­тик—обыватель, следствием которого становится более андрогинное поведение и оценка политических кандидатов в соответствии с лич­ными стандартами.

Еще одна теория социализации уделяет первостепенное вни­мание условиям, способствующим максимальному социализирую­щему влиянию СМИ. Ван Эвра (Van Evra, 1997) считает, что со­вокупное влияние СМИ на детей наиболее велико тогда, когда пе­редачи смотрят в развлекательных целях и когда дети воспринимают их содержание как реалистичное, возможно из-за неспособности «критически мыслить» во время просмотра. Социализирующие эф­фекты особенно сильно сказываются на заядлых телезрителях, ко­торые обладают скудной альтернативной информацией и небогатым релевантным жизненным опытом. Например, очень вероятно, что СМИ окажут сильное воздействие на мальчика, который часто смотрит комедийные сериалы и воспринимает как реалистичные изображения этнических групп, с которыми он редко сталкивается в жизни.

СМИ, особенно телевидение, — это крайне важные источники национальной и культурной социализации (Rosenberg, 1992). Вос­приятие детьми реалий культуры, в которой они живут, является час­тично делом рук СМИ. Эта социализирующая роль телевидения мо­жет быть особенно значима в тех случаях, когда ребенок живет в обществе, отличающемся от того, в котором он родился. Сравнивая американских детей и проживавших в США детей из других стран, Зохури (Zohoori, 1988) обнаружил, что иностранные дети находят телепередачи более интересными, проводят больше времени за их просмотром, чаще идентифицируют себя с телевизионными персо­нажами и используют телевидение в образовательных целях, чем американские дети. В согласии с теорией культивирования, они так­же относились с большим доверием к социальной реальности, ка­кой ее изображает телевидение. То, что создаваемый телевидением мир казался им более реальным, хорошо согласуется с тем фактом, что они меньше непосредственно соприкасались с культурой и де­лали свои выводы на основании ее изображения. Взрослые имми­гранты также часто обращаются к телевидению, чтобы пополнить свои знания о США, как до, так и после своего прибытия в эту страну (Chaffee, Nass& Yang, 1990). В модуле 2.2 даны примеры то­го, как телевидение используется в качестве социализирующего аген­та в трех очень разных обществах.

Теории социализации рассматривают очень широкий спектр последствий воздействия СМИ. Тем самым они помогают нам по­нять, насколько комплексным и всепроникающим является влия­ние масс-медиа. Однако эти теории критикуют за недостаток конкретности и внимания к превалирующим социальным и истори­ческим тенденциям. Подробное развитие этого рода аргументов можно найти у Кьюби (Kubey, 1992), критикующего Мейровица (Meyrowitz, 1985).

ТЕОРИЯ ИСПОЛЬЗОВАНИЯ И УДОВЛЕТВОРЕНИЯ (USES AND GRATIFICATIONS THEORY)

Теория использования и удовлетворения придает большое значение активной роли аудитории в принятии решений и определении целей при потреблении ею продукции СМИ (Blumer, 1979; Blumer & Katz, 1974; Palmgreen, 1984; Rosengren, Wenner& Pahngreen, 1985; A. M. Ru­bin, 1986, 1994; A. M. Rubin &Windahl, 1986; Windahl, 1981). Характер воздействия СМИ частично зависит от того, как человек их использу­ет и какое удовлетворение он от них получает. Например, фильм ужа­сов произведет одно впечатление на человека, глубоко сопереживаю­щего жертве, и совершенно иное — на зрителя, получающего лишь по­верхностное удовольствие от напряженной интриги фильма. Просмотр программы новостей на канале CNN или чтение газеты USA TodayMQ-жет вызвать одни переживания у человека, желающего развлечься, и со­всем другие — у человека, стремящегося получить подробную инфор­мацию о платформе политического кандидата.

Мы можем использовать СМИ не только как источник развлече­ния или информации, но и для множества иных целей. Например, для того, чтобы избавить себя от необходимости что-либо изучать, или чтобы убежать из реального мира в мир фантазий, или испытать приятное волнение, наблюдая за игрой какой-то сексапильной звез­ды. Может быть, мы хотим узнать, что «все думают» о каком-то по­пулярном шоу. Возможно, сидим у экрана, только чтобы угодить сво­им близким, которые в данный момент тоже смотрят телевизор. А иногда мы смотрим или слушаем программу, которая нам совершен­но не нравится, лишь ради того, чтобы почувствовать себя менее оди­ноким. Для большинства водителей, совершающим поездки в оди­ночку, постоянным спутником в дороге является радио. Фенигштайн и Хейдук (Fenigstein & Heyduk, 1985) утверждают, что большая часть исследований телевидения посвящена главным образом последстви­ям его воздействия и в значительно меньшей степени — тому, чем оно привлекательно для своей аудитории. Одной из важнейших задач ЗДесь может быть выяснение того, что заставляет различных людей потреблять различные виды СМИ, например, выявление факторов, побуждающих некоторых людей смотреть жесткую порнографию. Об­суждение психологических мотивов в теории использования и удов­летворения можно найти в следующих публикациях: McGuire (1974), А. М. Rubin (1981, 1984, 1994) и ConwayA Rubin (1991.

Модуль 2.2. ТЕЛЕВИДЕНИЕ КАК СОЦИАЛИЗИРУЮЩИЙ АГЕНТ В ТРЕХ КУЛЬТУРАХ

Сингапур. Одно из бурно развивающихся восточно-азиатских го­сударств открыто использует телевидение для реализации своих со­циальных задач. В Сингапуре, гордящемся своим обществом, в кото­ром мирно живут представители многих культур и рас и последовате­ли различных религий, существует телевизионная цензура четырех видов: расовая, религиозная, нравственная и политическая. Не допус­кается критики какой бы то ни было национальности или религии. Не допускается никаких сексуально окрашенных высказываний или изо­бражений, которые могли бы оскорбить буддистскую или мусульман­скую общины. Запрещен показ любых религиозных программ. Сооб­щения о столкновениях на религиозной или национальной почве осо­бо не афишируются, чтобы избежать воспламенения того скрытого недовольства, которое еще могут испытывать друг кдругу представи­тели местных общин. Считается, что хорошо организованное и гармо- • ничное общество является более важным приоритетом, чем свободы, даруемые прессе на Западе (Hickey, 1989).

Индия. Одной из самых популярных программ индийского те­левидения является экранизация старинных индуистских преданий. В сериале «Рамаяна» профессиональные актеры инсценируют одно­именный древнеиндийский эпос. Каждое воскресенье в 9:30 перед началом передачи набожные индусы украшают телевизор гирлянда­ми и воскуряют вокруг него благовония (Panitt, 1988). Эта передача выполняет функцию сохранения культурных традиций (Dorris, 1988), благодаря которым каждое поколение участвует в пересказе и ус­воении древнейших преданий своей культуры. Единственное разли­чие состоит в изменении модальности: место устной (или письмен­ной) традиции заняла традиция телевещания.

Белиз. В Белизе, маленьком (население 150 тысяч человек) цен­трально-американском англоязычном государстве на северо-восточ­ном побережье Карибского моря, не было ни ежедневных газет, ни те­левидения, пока один местный предприниматель не купил в 1981 го­ду подержанную спутниковую параболическую антенну, не установил ее на своем участке и не стал ретранслировать на платной основе сиг­налы чикагского телевидения, принимавшиеся им пиратским спосо­бом. Особой популярностью у местных жителей пользовались амери­канские комедийные сериалы и игры бейсбольной команды Chicago cubs («Чикагские щенки»). Радио, которое слушали 95% населения, передавало новости, источником которых были ВВС, журнал News­week и «Голос Америки». Выходили семь небольших еженедельных га­зет, в основном с местными новостями. Почти все материалы СМИ имели иностранное, главным образом американское, происхождение (Snyder, Rose r & Chaff ее, 1991).

Мы относимся к Мэтту Лоеру (Matt Lauer) и Кэти Курик (Katie Couric) из программы новостей Today («Сегодня») скорее как к лю­дям, с которыми мы вместе завтракаем, чем как к телеведущим. Дик­торы Дэн Разер (Dan Rather) или Питер Дженнингс (Peter Jen­nings) — наши постоянные гости в обеденное время, а не просто лю­ди, которые читают новости. Нередко зрители отвечают вслух на приветствия с телеэкрана, например, произносят: «Хай, Том» в от­вет на слова диктора Тома Броко (Tom Brokaw) в начале вечерней программы новостей. Возможно, это ощущение своей связи с вид­ными общественными деятелями было наиболее ярко продемонст­рировано всеобщим проявлением глубокой скорби после внезапной смерти в 1997 году британской принцессы Дианы. Ее кончина ста­ла поистине личной утратой для миллионов людей, которые знали ее только через СМИ. Такие парасоциальные отношения (parasocials relationships) (R. В. Rubin & McHugh, 1987; A. M. Rubin, Perse & Powell, 1985) обладают многими из свойств реальных межличност­ных отношений (Perse & А. М. Rubin, 1989) и являются одним из наиболее верных признаков мотивации и поведения, обусловлен­ных просмотром телепередач (Conway & Rubin, 1991). Парасоциаль­ные отношения возникают не только с реальными людьми. Когда любимый персонаж «мыльной оперы» «покидает этот мир», верные поклонники передачи испытывают подлинное чувство опустошенно­сти и утраты.

Связь использования СМИ с особенностями характера и лич­ности может взаимодействовать с причинами, заставляющими че­ловека потреблять продукцию масс-медиа. Например, становятся ли люди эскапистами из-за постоянного сидения перед телеэкраном ли же факторы темперамента и личности побуждают их уходить от гиствительности, погружаясь во все большее количество телепере-1ач. Кьюби (Kubey, 1986) исследовал этот вопрос и пришел к выво-ДУ, что просмотр большого числа телепередач является скорее след-вием, чем причиной факторов темперамента и личности. Когда преследуют тягостные, неприятные чувства, мы стараемся из­виться от них с помощью телевидения.

НАВЯЗЫВАНИЕ ПОВЕСТКИ ДНЯ

Согласно этой теории, возникшей на основе исследований вли­яния коммуникаций на политическую социализацию (Rogers & Dear-ing, 1988), навязывание повестки дня (agenda setting) — это «спо­собность масс-медиа структурировать когнитивные возможности аудитории и вносить изменения в существующие когнитивные воз­можности» (McCombs& Gilbert, 1986, p. 4) или, в более интуитиви-стском ключе, «формирование общественного отношения и интере­са к важным вопросам с помощью информационных сообщений» (Heath & Bryant, 1992, p. 279). Совсем необязательно, чтобы СМИ го­ворили, как нам следует думать; они скорее говорят, о нем нам сле­дует думать. Например, путем подробного освещения определенных сторон политической кампании СМИ внушают нам, что супружеская неверность кандидатов и тот факт, что они курили марихуану в сту­денческие годы, являются важными факторами, которые мы долж­ны учитывать при голосовании. Другие аспекты, освещаемые не столь детально, например позиция кандидатов по налоговому вопросу, пре­подносятся как менее важные. Более подробное обсуждение пробле­мы навязывания повестки дня в связи с информационными сообще­ниями смотрите в главах 7 и 8 этой книги и у МакКоумбса (McCombs, 1994), а последние теоретические концепции можно найти в следую­щих работах: Kosicki, 1993; McCombs & Shaw, 1993; Rogers, Dearing& Bregman, 1993; Wanta, 1997.

Хотя вопрос навязывания повестки дня изучен наиболее полно применительно к информационным сообщениям и политике, он свя­зан и с другими аспектами СМИ. К примеру, игнорируя в целом ре­лигиозные вопросы, ведущие американские телекомпании дают тем самым понять, что духовные проблемы не являются значимыми фак­торами в жизни людей. «Мыльные оперы» и сериалы, персонажи ко­торых постоянно вступают в случайные сексуальные отношения, по-видимому без предохранительных средств, не задумываясь о таких последствиях, как ВИЧ-инфекция или беременность, незаметно вну­шают нам, что эти проблемы не имеют большого значения.

Предпринимался ряд попыток объединить концепцию навязы­вания повестки дня с другими теоретическими подходами. Напри­мер, Ванта (Wanta, 1997), исходя из когнитивной теории и теории использования и удовлетворения, разработал модель навязывания повестки дня, в которой объектом оценки становится скорее кон­кретный человек, а не проблема в целом. Ванта проверил свою модель и пришел к заключению, что наиболее восприимчивы к по­следствиям навязывания повестки дня люди, которые более актив­но обрабатывают сведения, передаваемые информационными сред­ствами. МакКоумбс, Шо и Уивер (McCombs, Shaw& Weaver, 1997) распространили теорию навязывания повестки дня на ряд других областей, в том числе на политическую рекламу и экономические новости, а также сравнили эффективность телевизионных и печат­ных СМИ в навязывании повестки дня.

КОГНИТИВНАЯ (КОНСТРУКТИВИСТСКАЯ) ТЕОРИЯ

Важным общим когнитивным принципом является утвержде­ние, что обработка информации носит конструктивный характер; то есть люди не просто кодируют и затем воспроизводят информа­цию, которую они прочитали или услышали в СМИ (или где-либо еще). Скорее, они усваивают информацию, интерпретируя ее в со­ответствии с уже имеющимися у них знаниями и представления­ми, а также контекстом, в котором получено сообщение. Усвоение телевизионной программы предполагает постоянное взаимодейст­вие содержания программы со знаниями, которыми мы уже обла­даем. Мы всегда активно осмысляем то, что видим и слышим, и наши мысли становятся важной частью конструктивного процесса познания (Hoijer, 1989).

В процессе усвоения информации и любого ее последующего припоминания участвуют схемы (schemas) (Brewer & Nakamura, 1984; Rumelhart, 1980; Thorndyke, 1984). Понятие «схема» связано со структурой знаний или общими рамками, которые упорядочивают воспоминания индивидуума о людях и событиях. Схема — это об­щий конструкт, который обрабатывает все виды информации не­зависимо от ее модальности, видимую и слышимую, вербальную и невербальную, которая на него воздействует. Человек следует мен­тальным схемам, основанным на прошлом опыте. Одним из след­ствий этого, влияющих на обработку информации, является то, что индивидуум, скорее всего, выйдет за пределы фактически представ­ленной информации и сделает такие умозаключения относительно людей или событий, которые хорошо согласуются с ранее сформи­рованными схемами (Graesser& Bower, 1990; Harris, 1981; Rojahn& Pettigrew, 1992; M. Singer, 1984). Например, человек с очень нега­тивной схемой в отношении американцев мексиканского происхо­ждения может отреагировать на новый телефильм, снятый в населенной латиноамериканцами восточной части Лос-Анджелеса, совершенно иначе, нежели человек, не имеющий подобных преду­беждений. Значительная часть содержания схем, как правило, куль­турно обусловлена. Схема, которой могут придерживаться предста­вители какой-то культуры, способна привести к тому, что они ста­нут интерпретировать какую-то историю в совершенно ином ключе, чем представители другой культуры (Harris, Schoen & Hensley, 1992; Lasisi & Onyehalu, 1992). Культурные различия должны обязательно учитываться создателями телепрограмм, рассчитанных на междуна­родную аудиторию (см. модуль 2.3).

Активизация схемы в сознании человека может быть вызвана какой-то частной информацией, содержащейся в программе или статье. Ее могут также спровоцировать определенные формальные приемы, используемые тем или иным СМИ, например флешбэк, монтаж или повторы каких-то эпизодов в теле- или кинофильме. Маленькие дети не понимают этих условностей и будут интерпре­тировать их буквально (например, подумают, что флешбэк или повтор — это продолжение действия). Частью социализации при использовании какого-то СМИ, например телевидения, является распознание этих формальных приемов и правильная их интерпре­тация (Abelman, 1989; Calvert, 1988; Condry, 1989; Huston & Wright, 1987; Kraft, Cantor & Gottdiener, 1991; Lang, Geiger, Strickwerda& Summer, 1993; Rice, Huston & Wright, 1986; Smith, Anderson & Fischer, 1985; B. J. Wilson, 1991).

АМЕРИКАНСКИЙ ТЕЛЕВИЗИОННЫЙ ИМПЕРИАЛИЗМ. РЕАЛЬНОСТЬ ИЛИ ВЫМЫСЕЛ?

Быстрое распространение по всему миру американских ки­нофильмов и телепрограмм в течение последних десятилетий — хорошо задокументированный факт (Lee, 1980; Read, 1976; Tunstall, 1977). Хотя США занимают первое место в мире в области экс­порта телевизионных программ, являющихся вторым по значимо­сти экспортным товаром этой страны, исследования (М. G. Cantor & J. M. Cantor, 1986: Schement, Gonzalez, Lum & Valencia, 1984) по­казывают, что сегодня ни одна страна не способна добиться гос­подства в СМИ, если это вообще было когда-либо возможно.

Соединенные Штаты не только производят продукцию, но и са­ми являются рынком сбыта. Многие кабельные компании ретранс­лируют Univision или каналы Spanish International Network, SIN («Испанской международной сети»), а программы обеих этих теле­сетей экспортирует через спутник Мексика. Мексиканская Televisa зарабатывает миллионы, экспортируя свои «мыльные оперы», не­которые из которых покупают в США. Британские телекомпании ВВС и Granada TV в течение многих лет экспортируют свои про­граммы американской сети PBS.

Крупнейшие мировые коммерческие телевизионные сети (на­пример, CBS, NBC и ABC в США; TV Globo в Бразилии; Televisa в Мексике) экспортируют свои программы в десятки стран. Миллио­ны людей по всему миру знают о Соединенных Штатах лишь толь­ко то, что они видят в таких передачах, как Baywatch («Пляж») или ER. В свою очередь, многие американцы получают искаженное представление о Британии под влиянием импортной телевизион­ной продукции, такой, как Masterpiece Theatre («Театр шедевров») или Benny Hill («Бенни Хилл»).

Некоторые страны, например Япония, Мексика и Бразилия, в прежние годы импортировали намного больше американских теле­программ, чем в настоящее время; теперь большую часть своих про­грамм они производят собственными силами. Некоторые зарубеж­ные производители стали крупными экспортерами. Иногда телеви­зионные империи простираются вдоль языковых границ. Например, бывшие французские колонии в Африке и Французская Канада, как правило, покупают телепередачи из Франции. Американским и дру­гим не французским компаниям обычно приходится обращаться в Париж, где они дублируют свои программы на французский язык, перед тем как продать их на франкоязычных рынках сбыта.

Сценарии. Пользуясь понятием, которым оперируют в информати­ке и экспериментальной психологии (Bower, Black & Turner, 1979; Fayol& Monteil, 1988; Schank & Abelson, 1977), мы можем говорить об усвоении сценариев, увиденных на телеэкране (Janis, 1980; Luke, 1987). Под сценарием (script) здесь подразумевается схема, касающаяся определенного вида деятельности, а не текст с речами действующих лиц. Например, когда мы смотрим телефильм о женщине, у которой обнаруживают рак груди, то можем выучить сценарий того, как нужно действовать в определенной ситуации. Телезрительница может узнать, как следует выполнять какую-то операцию, например производить осмотр собственной груди, как сообщить мужу о своей болезни, где этыскать информацию о возможных способах лечения и как сохранить позитивные представления о собственной внешности и сексу­альности после ампутации молочной железы.

Сценарии черпают из СМИ, а также из других источников. Знакомясь с примерами действий, следующих какому-то сценарию, мы формулируем для себя этот абстрактный сценарий, и он постепенно оседает в нашей долговременной памяти (Ahn, Brewer & Mooney, 1992). Затем эта схематичная структура каких-то действий использу­ется для интерпретации последующих примеров этих действий. На­пример, слушатели «мыльной оперы» The Archers («Стрелки»), транс­лировавшейся британским радио, использовали знание известного сценария из этой передачи для того, чтобы облегчить себе припоми­нание родственного материала (Reeve & Aggleton, 1998).

Потенциальные последствия усвоения сценариев, предлагаемых СМИ, становятся особенно явственными, когда мы рассматриваем какую-либо ситуацию, с которой читатели или зрители редко встре­чались прежде. К примеру, предположим, что знания ребенка о том, как нужно действовать против грабителей, почерпнуты им из при­ключенческого телефильма, герою которого удается перехитрить и победить мошенника. Если этот ребенок применит подобный сцена­рий к реальному грабителю, попытавшись совершить действия, уви­денные им на телеэкране, он, вероятно, добьется гораздо меньшего успеха, чем детективы из сериала NYPD Blue. В качестве другого при­мера рассмотрим телефильм, затрагивающий тему инцеста. Малолет­няя девочка, герой фильма, подвергается сексуальным домогательст­вам со стороны своего отца. Она настолько обеспокоена происходя­щим, что сообщает обо всем классному воспитателю. Это признание дает начало цепочке событий, неизбежным результатом которых ста­новится то, что случившееся предается всеобщей огласке. Посколь­ку в течение многих лет инцесту не придавали серьезного значения, многие зрители, в том числе те, кто является или являлся в прошлом его жертвой, могут не иметь сценария действий в этой ситуации. В этом смысле подобный фильм, если он снят в апеллирующей к чув­ствам, но реалистичной манере, может помочь таким людям сделать решительный шаг и обратиться за помощью. Он может предоставить информацию о том, что человек способен испытывать в подобной си­туации, у кого искать помощи, и, через контекст сюжета, подсказать, какими могут быть последствия подобного признания.

Художественные произведения в СМИ могут использовать и очень абстрактные сценарии, например, как «преодолеть напасти судьбы». Эта тема может быть неявно отражена в рассказе о рабе, убегающем из неволи на довоенном Юге, о ребенке, пытающемся обуздать родителей-алкоголиков, или о загнанном в тупик полицей­ском, вынужденном договариваться с преступным синдикатом (Janis, 1980). Подобный сценарий также используется во многих информа­ционных сообщениях о ярких личностях.

Биокка (Biocca, 1991 b) объединил теорию когнитивных схем с некоторыми концепциями, используемыми в семиотических ис­следованиях языка (Biocca, 1990), показав, как телезрители «моде­лируют поток информации и визуальных образов» (Biocca, 1991 b, p. 81) во время просмотра передач. Эти процессы включают в себя базовое понимание и организацию информации и последующие умо­заключения. Кроме того, человек делает выводы в отношении идео­логических доктрин, представленных в программе, и того, каким образом последние касаются его как зрителя. Эти схемы и сконст­руированные интерпретации постоянно меняются.

Повествовательный сценарий. В западной культуре существует не­кий очень распространенный сценарий для рассказов (Kintsch, 1977). Этот повествовательный сценарий (narrative script) незаметно усваи­вается еще в самом раннем возрасте, когда родители рассказывают своим детям разные истории. Такие истории состоят из эпизодов, каждый из которых включает в себя завязку, интригу и развязку. То есть описываются действующие лица и место событий (завязка), воз­никает какая-то проблема или трудность (интрига) и затем эта про­блема как-то преодолевается (развязка). Мы взрослеем, но продол­жаем ожидать, что истории будут следовать этому распространен­ному сценарию. В детских рассказах, например в сказках, этот прием используется в открытую («Когда-то давным-давно жил-был...»). Ис­тории, предназначенные для взрослых, также следуют этому сцена­рию, но зачастую он принимает более сложную форму. Например, какие-то события, составляющие интригу, могут произойти еще в ходе завязки или же в развязку какого-то значительного эпизода мо­гут быть вкраплены два более мелких эпизода.

Телевизионные и печатные СМИ также обращаются к повествова­тельному сценарию, чтобы сделать свою художественную продукцию более легко усваиваемой. Детские комиксы открыто используют этот сценарий. Большинство телевизионных комедийных сериалов и при­ключенческих фильмов следуют их примеру, хотя, возможно, и прида­ют сценарию более усложненную форму; например, могут переплетать­ся друг с другом два эпизода (побочные сюжетные линии), каждый из которых имеет собственную повествовательную структуру. Использо­вание схем расширяет наши возможности в области обработки инфор­мации. Медоукрофти PHB3(Meadowcroft & Reeves, 1989) обнаружили, [TO к возрасту семи лет у детей оказываются хорошо сформированны­ми навыки понимания повествовательных схем и что такие навыки способствуют лучшему запоминанию сути рассказа, снижению усилий по обработке информации и большей гибкости приемов, связанных с распределением внимания.

«Мыльные оперы» обычно приковывают к себе внимание ауди­тории за счет того, что каждая серия оканчивается еше до наступле­ния развязки. Поскольку мы чувствуем, что наш повествовательный сценарий незавершен, то на следующий день или на следующей не­деле вновь усаживаемся перед телевизором, чтобы этот сценарий за­вершить. Этот принцип «поддержания напряжения» используется и в некоторых заключительных передачах, идущих в лучшее телевизи­онное время в определенный период года, дабы зрители сохранили интерес и вернулись к экранам во время показа первой передачи в следующем сезоне, стремясь узнать, какой будет развязка.

К повествовательному сценарию прибегают даже рекламодатели. Например, симпатичный молодой человек собирается отправиться на свидание (завязка), но, к своему несчастью, обнаруживает «тем­ную кайму вокруг воротника» (интрига). Но здесь на выручку при­ходит его мамочка и ее изумительный стиральный порошок, бла­годаря которому рубашка оказывается чистой к нужному времени (развязка). Так как мы хорошо знакомы с повествовательным сце­нарием, то можем легко воспринять подобную рекламу, что, разу­меется, только на руку рекламодателю. Кроме того, поскольку та­кой сценарий соответствует повествовательной структуре многих программ, он выглядит более зрелищным и потому привлечет вни­мание зрителей скорее, чем традиционная торговая реклама. По­вествовательный сценарий — это информационная структура, глу­боко укореняющаяся в сознании людей; Эсслин (Esslin, 1982) даже заходит настолько далеко, что утверждает следующее: 30-секундный рассказ о человеке, страдающем геморроем, производит такой же драматический эффект, что и классическая греческая трагедия!

Внимание. До того как нам удастся усвоить что-либо из СМИ, мы должны определить, какая информация станет объектом нашего вни­мания и обработки, а какая будет отброшена. Хотя существует множе­ство способов оценки воздействия СМИ, некоторые из которых очень сложны (Thorson, 1994; von Feilitzen, Strand, Nowak & Andren, 1989; Webster & Wakshlag, 1985), необходимо также учитывать, какая именно информация подвергается когнитивной обработке. Слишком упро­щенными являются как предположение, что люди обрабатывают все, что они слышат по радио или телевизору, так и гипотеза, что передавае­мая информация вообще не воздействует на людей, если они сознательно не направляют на нее все свое внимание. Этот вопрос касается так­же и печатных СМИ. К примеру, насколько интенсивно мы обрабаты­ваем обычную газетную рекламу, когда читаем газету?

Чтобы понять, многое ли воспринимают зрители и какое влия­ние оказывает на них передача, недостаточно определить лишь вре­мя, в течение которого включен телевизор. Важным вопросом при исследовании телевидения является то, какое внимание уделяют зри­тели происходящему на экране в тот или иной момент времени, ко­гда телевизор включен. Очевидно, что телевизор бывает часто вклю­чен, не завладевая при этом безраздельно нашим вниманием. Иссле­дования телезрителей показывают, что средний ребенок старшего возраста или взрослый следят за тем, что происходит на экране, при­мерно 70% того времени, когда телевизор работает (Anderson, 1985; Anderson & Burns, 1991; Anderson & Field, 1991), причем эта цифра меняется в зависимости от времени дня и программы. Например, утренние программы новостей привлекают к себе меньше внимания, а передачи, идущие в выходные дни, такие, как спортивные репор­тажи и детские мультфильмы, — больше. Дети начинают вниматель­но смотреть какой-нибудь серьезный фрагмент, но быстро теряют к нему интерес, если материал превосходит их уровень понимания (Hawkins, Kim & Pingree, 1991). Определить объем направляемого внимания помогают как структурные, так и содержательные факто­ры (Geiger& Reeves, 1993 а, 1993 b). Иногда мы можем и не смот­реть на экран, но тем не менее прислушиваться к тому, о чем по те­левизору говорят, с тем чтобы направить свой взгляд на экран, ко­гда услышим нечто интересное. Этим приемом прекрасно владеют даже очень маленькие дети (Rolandelli, Wright, Huston & Eakins, 1991).

…

Теперь, когда мы познакомились с некоторыми из эксперимен­тальных подходов, теорий и психологических концепций, используе­мых в научном исследовании СМИ, давайте рассмотрим более вни­мательно вопрос, о котором говорилось ранее. Он касается реально­сти, создаваемой СМИ.

МИФ ОТРАЖЕНИЯ

Люди часто считают, что СМИ служат тому, чтобы отражать ок­ружающий нас мир. В информационных сообщениях говорится о том, что случилось в мире сегодня. Комедийные телесериалы отра­жают ценности, образ жизни и привычки различных слоев общест­ва. Телевизионные мелодрамы и журнальная беллетристика отража­ют проблемы и вопросы, с которыми зрители и читатели сталкива­ются в повседневной жизни. Присутствие насилия и низкопробных стереотипов лишь отражает уродливую реальность несовершенного мира. Реклама отражает наши потребности и желания. С этой точ­ки зрения масс-медиа — это своего рода окно, через которое мы смотрим на реальный мир.

Однако существуют и иные взгляды на массовую коммуникацию. Возможно, что мы считаем некоторые события и вопросы важными потому, что именно таковыми их представляют в новостях. Коме­дийные сериалы могут изображать определенные ценности, образ жизни и привычки, которые затем подхватываются обществом. Те­левизионные мелодрамы затрагивают вопросы, на которые затем обращают свое внимание зрители. Стереотипы, увиденные по те­левизору, незаметно учат юных зрителей тому, что представляют собой различные группы людей, а постоянное присутствие на те­леэкране насилия прививает нам мысль, что мир —жесток. Рекла­ма убеждает людей, что у них есть определенные потребности и желания, о которых они просто не знали ранее. С этой точки зре­ния роль СМИ не сводится к отражению того, что происходит вокруг нас. Скорее, они конструируют мир, который затем стано­вится реальностью для потребителя. Этот мир может быть принят телезрителями, которые зачастую не подозревают о подобных скры­тых процессах, считая, что их всего лишь развлекают. Через некоторое время образ мира, каким его сконструировали СМИ, может настолько укорениться в нашем сознании, что мы будем неспособны отличить его от реальности.

Так все же СМ И отражают мир или создают новую реальность? Ко­нечно, СМИ в значительной мере отражают то, что происходит вокруг. Однако они проявляют избирательность в отношении того, что расска­зать нам о происходящих в мире событиях (навязывание повестки дня), а мы затем принимаем эту интерпретацию, которая становится частью наших представлений и нашего опыта. В этой книге мы исследуем, как телевидение и другие СМИ создают мир, который затем становится ре­альностью. В центре этого когнитивного подхода находится менталь­ное конструирование реальности, формируемой нами в ходе контактов с печатными и телерадиовещательными СМ И. Сконструированная че­ловеком реальность часто существенно отличается от объективной ре­альности в аспектах, о которых он не всегда сознает. Цель этой книги — исследовать различные содержательные области с когнитивно-психо­логической точки зрения, в частности, высветить то, каким образом СМИ создают реальность.

ИССЛЕДОВАНИЕ ВОСПРИНИМАЕМОЙ РЕАЛЬНОСТИ

Каждому из теоретических подходов, рассмотренных выше, есть что сказать об исследовании воспринимаемой реальности, которую мы мысленно конструируем в процессе взаимодействия со СМИ. Напри­мер, согласно концепции навязывания повестки дня (McCombs, 1981, 994; Rogers & Dearing, 1988) СМИ указывают, о чем нам следует думать в первую очередь. Теория социального научения (Bandura, 1977; Tan, 1986) исследует, как мы усваиваем поведенческий компонент этой ре­альности. Теория культивирования (Gerbneret al., 1994; Signorielli & Morgan, 1990) акцентирует внимание на формировании нашего ми­ровоззрения. Теория использования и удовлетворения (Palmgreen, 1984; А. М. Rubin, 1986, 1994; Windahl, 1981) рассматривает то, как мы ис-эльзуем СМИ и какое удовлетворение от них получаем, и увязывает исследования с изучением последствий воздействия масс-медиа • М. Rubin, 1986). Теория социализации анализирует, как эти знания явятся частью наших представлений о том, что значит быть взрос-членом общества. Когнитивно-конструктивистская теория изуча-к мы структурируем свои знания под влиянием масс-медиа. Клгда мы говорим о реальности, воспринимаемой из СМИ, этот во-в Действительности более сложен, чем может показаться на первый взгляд. Он включает в себя по край ней мере два различных компо­нента (Fitch, Huston & Wright, 1993; Potter, 1988). Основным фактором в воспринимаемой реальности является фактичность (factuality), или волшебное окно, т. е. вера в буквальную реальность сообщений СМИ. Эта реальность может быть передана на уровне стиля или содержания. Например, стиль подачи новостей предполагает большее подчеркива­ние фактической точности сообщения, чем стиль развлекательной про­граммы. Содержание приключенческих фильмов, в которых мир вы­глядит очень опасным, может прививать точку зрения, что подлинный мир обладает аналогичными свойствами (Gerbner, Gross, Morgan & Signorielli, 1986, 1994; Signorielli, 1990).

Понимание фактичности происходит постепенно (Davies, 1997). Двухлетние дети совершенно не понимают репрезентативного характе­ра телевизионных образов и пытаются ответить человеку на телеэкране, разговаривающему «с ними». Примерно к 10 годам суждения детей в отношении фактичности материала, по существу, эквивалентны сужде­ниям взрослых. В переходный период, когда дети учатся «читать» теле­визионные программы, на их эмоциональный опыт могут влиять слож­ность сюжета и то, насколько реалистичной им кажется программа. К примеру, Вайсе и Уилсон (Weiss & Wilson, 1998) обнаружили, что чем бо­лее реалистичной воспринималась какая-то серия комедии Full House («Аншлаг»), тем большее значение придавали дети начальных классов аналогичным негативным эмоциональным событиям в своей жизни.

Людям не обязательно верить в буквальную реальность СМИ, что­бы она стала для них «реальной». Вторым компонентом восприни­маемой реальности является социальный реализм, связанный с тем, на­сколько схожим или полезным кажется человеку изображение в СМИ его собственной жизни, пусть даже он признает вымышленный ха­рактер этого изображения. Например, зритель, твердо верящий, что в «мыльных операх» показаны реальные жизненные ситуации, будет видеть в них большую связь с собственной жизнью, чем зритель, счи­тающий, что содержание «мыльных опер» совершенно нереалистично (А. М. Rubin & Perse, 1988). Поскольку дети имеют намного меньший жизненный опыт, содержание телепередач им кажется более социаль­но-реалистичным, чем взрослым. Им трудно оценить реальность те­левизионных образов, так как не с чем их сравнивать. В целом, СМИ оказывают большее воздействие на тех, кто приписывает им большую социальную реальность.

Степень социального реализма возрастает, если зритель полагает, что персонаж играет активную роль в его собственной жизни. В крайних случаях имеет место бурное излияние скорбных чувств в отно­шении парасоциальных медиа-друзей, с которыми мы могли ни разу не встречаться. Наиболее запоминающееся из подобных проявлений чувств произошло в 1997 году после смерти принцессы Дианы. Пер­сонажу даже необязательно быть реальным. Когда много лет назад те­лекомпания решила «убить» героя фильма M*A*S*H* («Военно-по­левой госпиталь») полковника Генри Блейка, возвращавшегося на ро­дину из Кореи, она была завалена письмами от охваченных горем и возмущенных поклонников, которые не оценили такого вторжения реальности военного времени в любимый комедийный сериал. Под­робное обсуждение конструкта воспринимаемой реальности можно найти у Фитча (Fitch et al., 1988).

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Каждый из теоретических подходов вносит свой вклад в понима­ние СМИ и их воздействия. Пока еще не разработана такая теория, которая бы адекватно охватывала все аспекты этой проблемы, в том числе когнитивные, эмоциональные и поведенческие. В дальнейшей части книги наибольшее внимание будет уделено когнитивному, в особенности конструктивистскому, подходу, однако другие концеп­ции также будут учитываться, поскольку мы полагаем, что опреде­ленная доля эклектизма — наиболее верный путь в исследовании то­го, как СМИ конструируют реальность.

Значимость чего-то в СМИ, как на когнитивном, так и на эмоцио­нальном уровне, зависит от того, как мы обрабатываем информацию в ходе нашего взаимодействия с масс-медиа. Каждый из теоретических подходов, рассмотренных в этой главе, может сказать нечто полезное о том, как сообщение становится значимым и к чему это может привести. Их следует рассматривать не как взаимоисключающие, а скорее как влияющие друг друга.

Г.М.Андреева. К проблематике психологии социального познания^

[…]   

 Первые обзорные работы по психологии социального познания появились с начала 70-х г.г. В настоящее время имеется довольно обширная литература по проблемам этой области знания. В качестве специального раздела она включена во все учебники и руководства по социальной психологии, начиная с 80-х г.г. Наиболее фундаментальный труд - С.Фиске и Ш.Тэйлор "Социальное познание" (Fiske,Taylor,1994). Постепенно была сформулирована как общая концепция подхода, так и основная проблематика исследований. Были обозначены те "добавления", которые привнесены психологией социального познания к трем областям социальной психологии, названным выше. Все эти добавления связаны с уточнением того, что же понимается под "социальным познанием" в отличие от вообще "познания", с одной стороны, и от "социального восприятия", с другой: во-первых, признается факт социального происхождения этого познания, в том смысле, что оно возникает и поддерживается социальным взаимодействием, решающую роль в котором играет коммуникация; во-вторых, социальное познание имеет дело с социальными объектами, круг которых значительно расширен (по сравнению с перечнем объектов социального восприятия) и должен быть обсужден специально; в-третьих, социальное познание социально разделено, т.е. его результаты являются общими для членов общества или группы, "разделяются" ими, ибо в противном случае никакие взаимодействия людей были бы невозможны.

    Каждое из названных "добавлений" имеет принципиальное значение для понимания исходных положений общей концепции. Человек не в состоянии познать социальный мир в одиночку: он постоянно соотносит свое знание со знанием другого (или других), то есть процесс коммуникации включен здесь органически в сам процесс познания. Но коль скоро коммуникация всегда осуществляется при помощи языка, последний играет решающую роль в том, каким образом интерпретируется окружающий человека мир. С самых первых этапов социализации кто-то "другой" представляет человеку окружающий его мир, следовательно уже ребенок начинает воспринимать мир в некоторой заданной рамке. Иными словами для индивида возникает, наряду с объективной реальностью, некоторая субъективная реальность - образ окружающего мира. В этом смысле человек не просто "фотографирует" мир, но конструирует его. Под "конструированием" понимается приведение в систему информации о мире, организация этой информации в связные структуры, с целью постижения ее смысла. Именно это и позволяет построить "картину" объективной реальности, важность которой едва ли не значимее для человека, чем реальность объективная. В свое время У.Томас справедливо заметил, что если люди воспринимают некоторую ситуацию в качестве реальной, то она будет реальной и по своим последствиям. Тезис о том, что социальное познание есть по существу социальное конструирование, сближает современные варианты когнитивной психологии с течением, получившим название "конструкционизм", виднейшим представителем которого является К.Герген (Герген,1995).Отметим, что самым главным в каждом из двух подходов является перемещение объяснения человеческих действий из сферы разума в сферу социального взаимодействия. Только это и позволяет человеку не просто познавать, но постигать смысл окружающего социального мира, чем подчеркивается такая важнейшая черта социально-познавательного процесса как неразрывная связь получения знания о мире и осмысления его.

    Два обстоятельства должны быть учтены при анализе этих процессов. Во-первых, это старая истина психологии, что человек познает мир в зависимости от того, как он действует в нем, и, вместе с тем, действует в нем в зависимости от того, как он познает его. Отсюда важнейшая задача - вскрыть связь между познанием и действием. Во-вторых, это также ранее установленное положение о том, что познание не есть простое фиксирование внешних связей и отношений, но своеобразная реконструкция их. Отсюда задача - выявление механизма построения внутренней (субъективной) картины мира и активной роли того, кто эту картину строит.

    Эти принципиальные установки определяют дальнейшее развертывание проблематики психологии социального познания, в которой можно выделить четыре основные блока: общая характеристика работы с социальной информацией; детерминанты этого процесса; элементы социального мира, выявляемые в ходе этой работы; социальные институты, в рамках которых процесс конструирования социального мира осуществляется.

    Фокус первого блока - специфика процесса социальной категоризации. предметов. Поскольку категоризация осуществляется на основе выявления определенных признаков предметов, постольку в случае социального познания сразу встает вопрос о трудности обозначения границ категорий. В социальной действительности эти границы часто весьма расплывчаты, зависят в большой степени от конкретного социального и исторического контекста, порою категории слишком абстрактны или несут на себе очевидную ценностную нагрузку, что обусловлено общей позицией субъекта познания, степенью его заинтересованности во взаимодействии с тем или иным представителем той или иной категории. Но это значит, что в любом социально-познавательном процессе должны быть учтены культурно-исторические особенности тех условий, в которых этот процесс осуществляется (Герген, там же).

    Трудности процесса социального познания, порождают специфические приемы эвристики, применяемые обыденным человеком. В данном случае эвристика понимается как своеобразный свод тех принципов, на основании которых возникают различные субъективные вкрапления в процесс освоения социальной информации. Различают эвристику представленности и эвристику наличности (Tversky, Kanneman, 1974). В первом случае речь идет о том, что человеку свойственно рассматривать какие-либо факты, как более широко представленные, чем они есть на самом деле. При этом он опирается на свой жизненный опыт, на большую вероятность события, то есть категоризирует предметы, отнюдь не опираясь на скрупулезно выделенные признаки. Аналогично употребление приемов и при помощи эвристики наличности: в данном случае явление оценивается на основе готовых суждений, которые имеются в памяти и легче всего приходят на ум при формулировании оценки. Здесь особенно уместно вспомнить, что познание обыденного человека в общем всегда есть познание реальности "жизненного мира", то есть человек познает" то, что каждый знает" (Бергер, Лукман, 1995).

    Сложный процесс "работы" с социальной информацией развертывается на протяжении четырех основных этапов: внимание, кодирование, хранение, воспроизведение. Именно в этом разделе психологии социального познания отчетливее всего проявляется ее ориентация на принципы когнитивной психологии. Это выражается, например, в широком использовании таких элементов познавательного процесса как прототипы, схемы, скрипты, имплицитные теории личности. Собственно, основной массив экспериментальных исследований и различных теоретических построений касается как раз детальной разработки каждого из указанных элементов. В первых работах по психологии социального познания, возможно, был сделан непропорционально большой акцент именно на такие "технологические" характеристики социально-познавательного процесса, что и дало основания критикам обвинить подход за излишний "когнитивизм" (Найссер, 1981). Но довольно быстро сама логика исследований заставила обратить внимание и на то, что остается "за пределами когниций" (Fiske, Taylor, 1994).

    Второй блок исследований посвящен изучению двух рядов таких процессов: собственно "психологических" и социальных, сопровождающих когнитивный процесс и в известной степени детерминирующих его. Термин "психологические" употребляется в данном случае весьма условно: рассмотренные ранее когнитивные процессы также относятся к сфере психологического. "Повтор" термина обусловлен лишь желанием высветить некоторые дополнительные психологические характеристики, без анализа которых нельзя полностью охарактеризовать процесс творчества социального мира. Учитывая тот факт, что человек реально существует в этом сотворенном (построенном, сконструированном) мире, нельзя исключить и его эмоциональное освоение, так же как игнорировать и другие психические процессы, например, мотивацию.

    Из всех элементов этого ряда в социально-познавательной ситуации сегодня наиболее полно исследованы два: роль социальных установок и феномен перцептивной защиты. Через анализ социальных установок в психологии социального познания решаются две важнейшие проблемы, с которыми встретился "чисто" когнитивный подход: включение эмоций в познавательный процесс и связь познания с поведением. Аттитюды оказываются задействованными в осмысление явлений социальной реальности, вторгаясь прежде всего в процесс категоризации. Они направляют поиск социальной информации (гипотеза "селективной экспозиции информации"): субъект демонстрирует избирательный отбор информации в зависимости от совокупности имеющихся у него аттитюдов. Здесь возможны два случая: информация отбирается или при наличии очень сильного, или, напротив, очень слабого аттитюда на объект. Этот феномен был обозначен как биполярный способ подбора "аттитюдно-релевантной" информации (Judd,Kulik,1980): индивид запоминает, фиксирует либо про-, либо контра-аттитюдную информацию, но пропускает нейтральную. Это же относится и к воспроизведению информации в нужный момент. Таким образом именно через установки в социальное познание включается эмоциональный компонент, что зафиксировано также в исследованиях роли настроения при познании социальных объектов.

    Вторая часть психологической "составляющей" социально-познавательного процесса - особые формы перцептивной защиты. Так, описанный Г.Олпортом принцип последней попытки поясняет стремление человека в сложных для него обстоятельствах "цепляться" до последнего за какую-то привычную истину, отгораживая ее от идущих извне воздействий ("угроз"). Еще более своеобразной формой перцептивной защиты является открытый М.Лернером феномен "веры в справедливый мир" (Lerner,1980): человек верит в то, что лично с ним без его вины не может случиться что-либо "плохое", поскольку мир справедлив, и в нем каждый получает то, что заслужил. На основе такого рассуждения возможны самые разнообразные метаморфозы принятия или отвержения той или иной информации, а следовательно, и поведения. Это доказано М.Селигменом, описавшим феномен "выученной беспомощности" (см. Хекхаузен, 1986). Разрушение образа справедливости приводит к тому, что человек разуверяется в возможности контролировать свои действия, добиваться результата, зависящего от него. Возникает апатия, поведение приобретает черты "жертвы", что является следствием разрушения веры в справедливый мир. Психологический механизм перцептивной защиты выступает в данном случае как важнейшая потребность сохранения соответствия образа мира, сложившегося в голове, реальному миру. Сохранение (или несохранение) такого соответствия, как видно из рассмотренных примеров, не может быть продуктом только "когнитивных" усилий, но включает эмоциональные и мотивационные процессы.

    Вторая группа факторов, участвующих в социально-познавательном процессе и лежащих "за пределами когниций", это - социальные факторы. Два из них явились предметом особенно популярных сегодня исследований: социальный консенсус и роль ценностей в познании.

    Социальный консенсус трактуется (Tajfel, Fraser, 1978) как влияние на процесс индивидуального познания социальных явлений принятых образцов их толкования в той или иной культуре, в том или ином типе общества или его части. Эти принятые образцы суть определенные конвенциональные значения, то есть своего рода договоренности относительно того, как будут интерпретироваться те или иные данные, полученные в процессе познания социальных явлений. Такие "договоренности" существуют в каждой культуре и касаются прежде всего достаточно универсальных характеристик мира: времени, пространства, изменения, причины, судьбы, числа, отношения частей к целому и пр. Общепринятые трактовки этих характеристик образуют своеобразную "модель мира", сетку координат, которой пользуются люди при восприятии мира и построении его образа (Гуревич, 1971). Использование конвенциональных значений ведет к тому, что информация в значительной части не перепроверяется, так как слишком велика опора на социальный консенсус, заданный культурой.

    Естественно, значение социального консенсуса нельзя преувеличивать: при определенных условиях в силу ряда причин он может нарушаться, происходит "слом социального консенсуса". Возможность его обусловлена тем, что люди не обязательно следуют общепринятому, и среди них находятся такие, для кого остается пространство для несогласия, то есть для реинтерпретации того, что было принято в рамках консенсуса. Без такого инакомыслия, альтернативного взгляда на мир в познании господствовал бы полный застой. Всякий раз при сломе социального консенсуса возникает как бы новое видение мира (в истории науки Т.Кун называет это "сменой парадигм"). Оно часто закрепляется в новых формулах языка, которые "оформляют" новый социальный консенсус, установившийся на месте прежнего.

    Важность социального консенсуса может быть хорошо доказана такой закономерностью, которая проявляется каждый раз при его сломе: на место сломанного консенсуса немедленно устанавливается новый, ибо потребность в ориентирах при восприятии тех или иных событий, по-видимому, свойственна любому человеку. Хорошим примером этого могут служить события из истории науки, искусства, политических или экономических идей.

    Возникшая относительно недавно информационная теория конфрмности (Г.Джерард и М.Дойч) как раз ориентирована на то, чтобы показать, каковы последствия поиска человеком информации в ситуациях, где ему приходится соотносить свое поведение с поведением других, а значит, и соотносить свои и чужие интерпретации этих ситуаций. Такое соотнесение особенно значимо, когда сравниваются интерпретации большинства и меньшинства. Диалог между ними в каждом конкретном случае будет иметь результатом либо утверждение "старого" консенсуса (его носитель всегда - большинство) либо "нового" (носителем которого является меньшинство), когда изменяется вся система принимаемых конвенциональных значений и возникает новое видение мира, описанного в новой системе категорий. Поскольку категории выражены при помощи языка, являющегося элементом культуры, ее влияние на социальное познание становится еще более очевидным.

    Вместе с тем, наличие разных систем значений, употребляемых индивидами или группами, порождает необходимость постоянного обмена этими значениями для достижения какого-либо взаимопонимания. Так в психологию социального познания логично включается идея дискурса (Р.Харре). Дискурс - это рассуждение по поводу какой-либо проблемы, обсуждение ее, "разговор", апелляция к тексту, в котором и содержатся категории. Дискурс необходим для построения адекватной и разделяемой с другими картины мира: его элементы должны быть так обозначены, чтобы на основании одинаково понимаемых значений люди могли совместно действовать. В ходе дискурса трактовка той или иной категории обогащается, она наполняется новым содержанием на основе дополнения характеристиками, приводимыми разными участниками разговора. Дискурс поэтому есть способ совместного конструирования образа социального окружения.

    Многие сторонники идеи дискурса (К.Герген, М.Фуко) полагают, что именно она знаменует собой новую парадигму в социальной психологии, так как связывает процесс познания социального мира и действия в нем, способствует выходу исследований из лаборатории в реальную жизнь, поскольку предполагается обсуждение таких текстов, которые функционируют в реальных социальных ситуациях. В ходе их обсуждения оттачиваются конвенциональные значения - более или менее согласованные интерпретации - тех или иных социальных объектов и событий.

    Другой важный фактор, детерминирующий когнитивную работу с информацией - социальные ценности. По сравнению с теми искажениями информации, которые связаны с индивидуальными психологическими особенностями познающего, "субъективность" оценок под влиянием социальных ценностей значительно больше. Индивид неизбежно "смотрит" на социальный мир через призму определенной системы ценностей. Они могут быть разного уровня: глобальные (добро, красота, свобода и пр.) или приближенные к обыденной жизни (хорошая семья, благополучие, дети и пр.). Пока они неизменны, новая информация отбирается так, чтобы "подтвердить" структуру ценностно-нагруженных категорий.

    При этом могут возникать два типа ошибок: сверхвключение и сверхисключение. В первом случае в категорию включаются объекты, которые на самом деле к ней не относятся. Это происходит тогда, когда у человека есть опасение, что кто-то будет "забыт" при включении в негативно-нагруженную категорию. Если сегодня для кого-то категория "бизнесмен" является негативно-нагруженной, то туда необходимо включить всякого, в ком можно заподозрить бизнесмена, даже в том случае, если в действительности человек весьма далек от этой категории. Напротив, сверхисключение имеет место тогда, когда мы имеем дело с позитивно-нагруженной категорией: наша забота теперь о том, чтобы в нее не "попал" кто-нибудь "недостойный" (например, не следует зачислять в "звезды экрана" какого-либо просто хорошего актера, а то он как бы будет переоценен). Легко видеть, что наличие названных двух видов ошибок, связанных с ценностно-нагруженными категориями, во многом видоизменяют процесс категоризации и оказывают прямое воздействие на общий процесс социального познания.

    Это воздействие имеет и еще одно достаточно нетривиальное проявление - в групповом принятии решений, когда ценности "давят" на конечный результат этого процесса. Феномен "группомыслия" (group think), открытый И.Джанисом (Janis, 1972), определяется как стиль мышления людей, которые полностью включены в единую группу, где стремление к единомыслию важнее, чем реалистическая оценка возможных вариантов действий. Возникновение такого явления обусловлено воздействием на членов группы единообразной системы оценок, касающихся важнейших социальных проблем, привязанностью членов группы определенной системе ценностей, что и снижает качество решения.

    Все сказанное позволяет сделать вывод о том, что система социальных категорий, ассоциированных с ценностями - важный и устойчивый фактор социального познания, допускающий значительную модификацию образа социального мира. Особенно важным является использование ценностей в быстро изменяющемся мире, при осуществлении так называемой "быстрой категоризации" (Тэшфел), когда решения принимаются на основе не до конца осмысленного опыта и оперирование ценностно-нагруженными категориями может привести к искажению реальных отношений.

    Третий блок проблем в названной области - анализ "продуктов" социального познания, иными словами, описание элементов социального мира, как они предстают перед глазами познающего субъекта. Спектр этих элементов весьма широк: образ-Я, образ Другого, образ Группы (Организации), образ Времени, образ "Среды", образы других, не столь поддающихся определению социальных явлений и, наконец, образ Общества. Формирование образа каждого из этих элементов изучено не в одинаковой степени, можно обозначить лишь основные направления исследований.

    Прежде всего это касается социальной идентичности, которая рассмотрена в данном контексте как механизм формирования образа-Я. По сравнению с традиционным подходом к анализу социальной идентичности психология социального познания предлагает некоторые новые акценты. Они систематизированы в теории социальной идентичности А.Тэшфела (Tajfel, 1978; см. также Агеев, 1990). Одна из центральных идей - связь между осознанием индивидом своего места в обществе и оцениванием им группы принадлежности, то есть зависимость характера социальной идентичности от типа общества, в котором существует человек. В обществах со строгой стратификацией мироощущение человека, так же как и его поведение особенно очевидно "в групповом контексте": у человека "вне группы" достаточно мало шансов на успех, изменить свое положение он может скорее всего только "с помощью группы" или действуя как "член группы". Такая жесткая привязанность к группе влияет на восприятие и понимание социального мира: принадлежность к группе обусловливает конструирование его образа совместно с другими членами группы. Тем самым выясняется, что образ двух элементов социального мира ("Я" и "группа") складывается в межгрупповом взаимодействии.

    Проблема идентичности в психологии социального познания имеет и еще два нетрадиционных измерения: в связи с формированием образа Времени и образа Среды. Освоение человеком временных отношений в его практической деятельности порождает потребность определить свое место в некоторой временной перспективе, соотнести время своей жизни с временем эпохи, в пределах которой эта жизнь протекает. Но это и дает основания говорить о временной идентичности личности, рассматривая ее как новое сечение социальной идентичности. То же относится и к идентичности с окружающей средой. Ее компоненты могут быть выделены по различным основаниям, но при всех обстоятельствах человек использует своего рода когнитивную карту с обозначением места своего пребывания, как бы помещает себя в определенное пространство, что можно назвать "идентификацией с местом". Она оказывается особенно значимой в условиях разлуки человека с привычным местом его проживания (служба в армии, эмиграция и пр.). В таких условиях индивид вырабатывает определенные категории для описания "утраченной" и "актуальной" среды, то есть познает мир через призму восприятия среды своего пребывания. Так выявляются новые аспекты проблемы идентичности, связанные с познанием различных элементов социального мира.

    Многообразие этих элементов требует разработки методологических средств для их анализа. Наряду с теорией социальной идентичности А.Тэшфела другой важнейшей теоретической основой в этой области выступает теория социальных представлений С.Московиси (см. Донцов, Емельянова, 1987).В интересующем нас плане важно подчеркнуть, что социальное представление трактуется здесь как специфическая форма социального познания, рождающаяся в повседневной жизни людей, когда новое, неизвестное, встреченное в этой жизни, переводится на язык "обыденного", знакомого. Это и есть путь осмысления социального мира, предпринятый непрофессионалом. Московиси полагает, что человек испытывает потребность "приручить" новые впечатления и тем самым уменьшить риск неожиданности, приноровиться к новой информации, построить для себя относительно непротиворечивую картину мира. Поэтому социальное представление и выступает как фактор, конструирующий реальность для индивида и для группы.

    Концепция социальных представлений является весьма серьезной заявкой на объяснение механизмов социального познания, она дополняет "чисто" когнитивистский подход: работа с социальной информацией здесь включена в социальный контекст в гораздо большей степени, и тем самым осуществляется переход от индивидуального познавательного процесса к массовому сознанию.

    Предложенная палитра проблем психологии социального познания была бы не завершенной без выяснения роли социальных институтов в построении образа социального мира. Семья и школа, средства массовой информации и церковь на протяжении всего процесса социализации "организуют" формы и способы постижения человеком социальной реальности. Роль каждого из этих институтов должна быть исследована особо. Такого рода исследования и составляют четвертый блок проблем социального познания.

    Важнейшая перспектива этой области психологии - выявление специфики описанных здесь проблем в условиях современного общества, то есть в периоды бурных социальных изменений. По мысли А.Тэшфела, социальные изменения вообще являются фундаментальной характеристикой окружения человека в современном мире. Поэтому для него нет другого адекватного выбора поведения, кроме как умение столь же адекватно оценить сущность происходящих в обществе изменений. Дестабилизация всей системы общественного устройства делает особенно необходимым углубленное познание социальной реальности и вместе с тем усложняет этот процесс. Такая ситуация предполагает увеличение компетентности человека при познании социального мира, чего не возможно достичь без развития "грамматики коммуникаций".

    Обзор проблематики, разрабатываемой в психологии социального познания, свидетельствует об огромном практическом значении этой области. Нет и не может быть такой нормативной науки, которая "предписала" бы человечеству, как надо познавать мир и действовать в нем. Но и рефлексия по поводу того, как это происходит, всегда полезна, так же как и истина, с которой начинала психология социального познания: люди действуют в мире в соответствии с тем, как они познают его, но они познают его в соответствии с тем, как они действуют в нем.

Литература

1. Агеев В.С. Межгрупповое взаимодействие. Социально-психологические проблемы. М., 1990.

2. Андреева Г.М. Психология социального познания. М., 1997.

3. Андреева Г.М., Богомолова Н.Н., Петровская Л.А. Современная социальная психология на Западе. Теоретические ориентации. М., 1978.

4. Бергер П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности. М., 1995.

5. Брунер Дж. Психология познания. М., 1977.

6. Герген К. Движение социального конструкционизма в современной психологии //Социальная психология: саморефлексия маргинальности. Хрестоматия. М., 1995.

7. Гуревич А.Я. Представление о времени в средневековой Европе //История и психология. М.,1971.

8. Донцов А.И., Емельянова Т.П. Концепция "социальных представлений" в современной французской психологии. М., 1987.

9. Келли Г. Процесс каузальной атрибуции //Современная зарубежная социальная психология. Тексты. М., 1984.

10. Найссер У. Познание и реальность. М., 1981.

11. Хекхаузен Х. Мотивация и деятельность. М., 1986.

12. Fiske S.,Tajlor Sh. Social Cognition/ McGraw-Hill Series in Social Hsychology. (Second edition), 1994.

13. Janis I. Victims of Groupthink. Houghton Mifflin, 1972.

14. Judd C., Kulik J. Shematic Effects of Social Attitudes on Information Processing and Recall //Journal of Personality and Social Psychology, 1980, 38.

15. Lerner M. The Belief in a Just World: a fundamental delusion. N. Y., 1980.

16. Moscovici S., Lage E. Studies in Social Influence: Majority versus Minority Influence in a Gpoup //European Journal of Social Psychology. 1976, 6.

17. Tajfel H., Fraser C. Introducing Social Psychology. Penguin Books, N.Y., 1978.

18. Tversky A., Kahneman D. Judgement under uncertainty: Heuristics and Biases // Science, 1974.

Леонтьев А.Н. Образ мира^

[…]

Общее положение, которое я попытаюсь сегодня защищать, состоит в том, что проблема восприятия должна быть поставлена и разрабатываться как проблема психологии образа мира. (Замечу, кстати, что теория отражения по-немецки Вi1dtheorie, т. е. теория образа.) Марксизм так и ставит вопрос: "... ощущение, восприятие, представление и вообще сознание человека, – писал Ленин, – принимается за образ объективной реальности" (Ленин В. И. Полн, собр. соч., т. 18, с. 282-283.).

Ленин сформулировал и чрезвычайно важную мысль о принципиальном пути, по которому должен идти последовательно материалистический анализ проблемы. Это путь от внешнего объективного мира к ощущению, восприятию, образу. Противоположный же путь, подчеркивает Ленин, есть путь, неизбежно ведущий к идеализму (Там же, с. 52.)

Это значит, что всякая вещь первично положена объективно – в объективных связях предметного мира; что она – вторично – полагает себя также и в субъективности, чувственности человека, и в человеческом сознании (в своих идеальных формах). Из этого нужно исходить и в психологическом исследовании образа, процессов его порождения и функционирования.

Животные, человек живут в предметном мире, который с самого начала выступает как четырехмерный: трехмерное пространство и время (движение), которое представляет собой "объективно реальные формы бытия" (Ленин В. И. Полн. собр. соч., т. 18, с. 181.).

Это положение отнюдь не должно оставаться для психологии только общефилософской предпосылкой, якобы прямо не затрагивающей конкретно-психологическое исследование восприятия, понимание его механизмов. Напротив, оно заставляет многое видеть иначе, не так, как это сложилось в рамках буржуазной психологии. Это относится и к пониманию развития органов чувств в ходе биологической эволюции.

Из приведенного марксистского положения вытекает, что жизнь животных с самого начала протекает в четырехмерном предметном мире, что приспособление животных происходит как приспособление к связям, наполняющим. мир вещей, их изменениям во времени, их движению; что, соответственно, эволюция органов чувств отражает развитие приспособления к четырехмерности мира, т. е. обеспечивает ориентировку в мире, как он есть, а не в отдельных его элементах.

Я говорю это к тому, что только при таком подходе могут быть осмыслены многие факты, которые ускользают из зоопсихологии, потому что они не укладываются в традиционные, по сути атомарные, схемы. К числу такого рода фактов относится, например, парадоксально раннее появление в эволюции животных восприятия пространства и оценка расстояний. То же относится к восприятию движений, изменений во времени – восприятию, так, сказать, непрерывности через прерывность. Но, разумеется, касаться этих вопросов подробнее я не буду. Это разговор особый, узкоспециальный.

Обращаясь к человеку, к сознанию человека, я должен ввести еще одно понятие – понятие о пятом квазиизмерении, в котором открывается человеку объективный мир. Это – смысловое поле, система значений.

Введение этого понятия требует более подробного разъяснения. Факт состоит в том, что когда я воспринимаю предмет, то я воспринимаю его не только в его пространственных измерениях и во времени, но и в его значении. Когда, например, я бросаю взгляд на ручные часы, то я, строго говоря, не имею образа отдельных признаков этого предмета, их суммы, их "ассоциативного набора". На этом, кстати сказать, и основана критика ассоциативных теорий восприятия. Недостаточно также сказать, что у меня возникает прежде всего картина их формы, как на этом настаивают гештальтпсихологи. Я воспринимаю не форму, а предмет, который есть часы.

Конечно, при наличии соответствующей перцептивной задачи я могу выделить и осознать их форму, отдельные их признаки – элементы, их связи. В противном случае хотя все это и входит в фактуру образа, в его чувственную ткань, но фактура эта может свертываться, стушевываться, замещаться, не разрушая, не искажая предметности образа. Высказанный мной тезис доказывается множеством фактов, как полученных в экспериментах, так и известных из повседневной жизни. Для психологов, занимающихся восприятием, нет надобности перечислять эти факты. Замечу только, что особенно ярко они выступают в образах-представлениях.

Традиционная интерпретация состоит здесь в приписывании самому восприятию таких свойств, как осмысленность или категориальность. Что же касается объяснения этих свойств восприятия, то они, как об этом правильно говорит Р. Грегори (Грегори Р. Разумный глаз. М., 1972.), в лучшем случае остаются в границах теории Г.  Гельмгольца. Замечу сразу, что глубоко скрытая опасность состоит здесь в логической необходимости апеллировать в конечном счете к врожденным категориям.

Защищаемая мной общая идея может быть выражена в двух положениях. Первое заключается в том, что свойства осмысленности, категориальности суть характеристики сознательного образа мира, не имманентные самому образу, его сознанию. Они, эти характеристики, выражают объективность, раскрытую совокупной общественной практикой, идеализированной в системе значений, которые каждый отдельный индивид находит как "вне-его-существующее" – воспринимаемое, усваиваемое – и поэтому так же, как то, что входит в его образ мира.

Выражу это иначе: значения выступают не как то, что лежит перед вещами, а как то, что лежит за обликом вещей – в познанных объективных связях предметного мира, в различных системах, в которых они только и существуют, только и раскрывают свои свойства. Значения, таким образом, несут в себе особую мерность. Это мерность внутрисистемных связей объективного предметного мира. Она и есть пятое квазиизмерение его!

Подведем итоги

Защищаемый мной тезис заключается в том, что в психологии проблема восприятия должна ставиться как проблема построения в сознании индивида многомерного образа мира, образа реальности. Что, иначе говоря, психология образа (восприятия) есть конкретно- научное знание о том, как в процессе своей деятельности индивиды строят образ мира– мира, в котором они живут, действуют, который они сами переделывают и частично создают; это – знание также о том, как функционирует образ мира, опосредствуя их деятельность в об ъективно реальном мире.

Здесь я должен прервать себя некоторыми иллюстрирующими отступлениями. Мне припоминается спор одного из наших философов с Ж. Пиаже, когда он приезжал к нам.

– У вас получается, – говорил этот философ, обращаясь к Пиаже, – что ребенок, субъект вообще, строит с помощью системы операций мир. Как же можно стоять на такой точке зрения? Это идеализм.

– Я вовсе не стою на этой точке зрения, – отвечал Ж. Пиаже, – в этой проблеме мои взгляды совпадают с марксизмом, и совершенно неправильно считать меня идеалистом!

– Но как же в таком случае вы утверждаете, что для ребенка мир таков, каким строит его логика?

Четкого ответа на этот вопрос Ж. Пиаже так и не дал.

Ответ, однако, существует, и очень простой. Мы действительно строим, но не Мир, а образ, активно "вычерпывая" его, как я обычно говорю, из объективной реальности. Процесс восприятия и есть процесс, средство этого "вычерпывания", причем главное состоит не в том, как, с помощью каких средств протекает этот процесс, а в том, что получается в результате этого процесса. Я отвечаю: образ объективного мира, объективной реальности. Образ более адекватный или менее адекватный, 'более полный или менее полный... иногда даже ложный...

Позвольте мне сделать еще одно, совсем уже другого рода отступление.

Дело в том, что понимание восприятия как процесса, посредством которого строится образ многомерного мира, каждым его звеном, актом, моментом, каждым сенсорным механизмом вступает в противоречие с неизбежным аналитизмом научного психологического и психофизиологического исследования, с неизбежными абстракциями лабораторного эксперимента.

Мы выделяем и исследуем восприятие удаленности, различение форм, константность цвета, кажущееся движение и т. д. и т. п. Тщательными экспериментами и точнейшими измерениями мы как бы сверлим глубокие, но узкие колодцы, проникающие в недра перцепции. Правда, нам не часто удается проложить "ходы сообщения" между ними, но мы продолжаем и продолжаем это сверление колодцев и вычерпываем из них огромное количество информации – полезной, а также малополезной и даже вовсе бесполезной. В результате в психологии образовались сейчас целые терриконы непонятных фактов, которые маскируют подлинный научный рельеф проблем восприятия.

Само собой разумеется, что этим я вовсе не отрицаю необходимости и даже неизбежности аналитического изучения, выделения тех или иных частных процессов и даже отдельных перцептивных явлений в целях их, исследования in vitro. Без этого просто не обойтись! Моя мысль совсем в другом, а именно в том, что, изолируя в эксперименте изучаемый процесс, мы имеем дело с некоторой абстракцией, следовательно, сразу же встает проблема возвращения к целостному предмету изучения в его реальной природе, происхождении и специфическом функционировании.

Применительно к исследованию восприятия это есть возвращение к построению в сознании индивида образа внешнего многомерного мира, мира как он есть, в котором мы живем, в котором мы действуем, но в котором наши абстракции сами по себе не "обитают", как не обитает, например, в нем столь подробно изученное и тщательно изморенное "фи-движение" (Грегори Р. Глаз и мозг. М., 1970, с. 124 – 125).

Здесь я снова вынужден сделать отступление.

Многие десятки лет исследования в психологии восприятия имели дело по преимуществу с восприятием двухмерных объектов – линий, геометрических фигур, вообще изображений на плоскости. На этой почве возникло и главное направление в психологии образа – гештальтпсихология.

Сначала было выделено как особое "качество формы" – Gestaltqualitt; потом в целостности формы увидели ключ к решению проблемы образа. Были сформулированы закон "хорошей формы", закон прегнантности, закон фигуры и фона.

Эта психологическая теория, порожденная исследованием плоских изображений, сама оказалась "плоской". По существу, она закрыла возможность движения "реальный мир – психический гештальт", как и движения "психический гештальт – мозг". Содержательные процессы оказались подмененными отношениями проективности, изоморфизма. В. Келер издает книгу "Физические гештальты" (Khler W. Die phуsischen Gestalten in Ruhe und stationren Zustand. Brounschweig, 1920.) (кажется, впервые о них писал К. Гольдштейн), а К. Коффка уже прямо заявляет, что решение контраверзы духа и материи, психики и мозга состоит в том, что первичным является третье и это третье есть Gestalt – форма. Далеко не лучшее решение предлагается и в лейпцигском варианте гештальтпсихологии: форма есть субъективная априорная категория.

А как интерпретируется в гештальтпсихологии восприятие трехмерных вещей? Ответ прост: он заключается в переносе на восприятие трехмерных вещей законов восприятия проекций на плоскости. Вещи трехмерного мира, таким образом, выступают как замкнутые плоскостями. Главным законом поля восприятия является закон "фигуры и фона". Но это вовсе не закон восприятия, а феномен восприятия двухмерной фигуры на двухмерном фоне. Он относится не к восприятию вещей трехмерного мира, а к некоторой их абстракции, которая есть их контур (Или, если хотите, плоскость.). В реальном же мире определенность целостной вещи выступает через ее связи с другими вещами, а не посредством ее "оконтуривания" (т. е. операции выделения и видения формы.).

Иными словами, своими абстракциями гештальттеория подменила понятие объективного мира понятием поля.

В психологии понадобились годы, чтобы их экспериментально разъединить и противопоставить. Кажется, лучше всего это сначала проделал Дж. Гибсон, который нашел способ видеть окружающие предметы, окружающую обстановку как состоящую из плоскостей, но тогда эта обстановка стала призрачной, потеряла для наблюдателя свою реальность. Удалось субъективно создать именно "поле", оно оказалось, однако, заселенным призраками. Так в психологии восприятия возникло очень важное различение: "видимого поля" и "видимого мира" (Gibson J.J. The Perception of the Visual World. L.: N.Y., 1950.).

В последние годы, в частности в исследованиях, проведенных на кафедре общей психологии, это различение получило принципиальное теоретическое освещение, а несовпадение проекционной картины с предметным образом – достаточно убедительное экспериментальное (Удалось найти и некоторые объективные индикаторы, расчленяющие видимое поле и предметы, картину предмета. Ведь образ предмета обладает такой характеристикой, как измеряемая константность, т. е. коэффициент константности. А ведь как только ускользает предметный мир, трансформируясь в поле, так поле это обнаруживает аконстантность. Значит, можно измерением расчленить предметы поля и предметы мира.) обоснование (Логвиненко А. Д. , Столин В. В. Исследование восприятия в условиях инверсии поля зрения. – Эргономика: Труды ВНИИТЭ, 1973, вып. 6.).

Я остановился на гештальттеории восприятия, потому что в ней особенно отчетливо сказываются результаты сведения образа предметного мира к отдельным феноменам, отношениям, характеристикам, абстрагированным из реального процесса его порождения в сознании человека, процесса, взятого в его полноте. Нужно, следовательно, вернуться к этому процессу, необходимость которого лежит в жизни человека, в развитии его деятельности в объективно многомерном мире. Отправным пунктом для этого должен стать сам мир, а не субъективные феномены, им вызываемые.

Здесь я подхожу к труднейшему, можно сказать, критическому пункту опробываемого мною хода мысли.

Я хочу сразу же высказать этот пункт в форме тезиса категоричного, сознательно опуская все необходимые оговорки.

Тезис этот состоит в том, что мир в его отдаленности от субъекта амодален. Речь идет, разумеется, о том значении термина "модальность", какое он имеет в психофизике, психофизиологии и психологии, когда мы, например, говорим о форме предмета, данной в зрительной или в тактильной модальности или в модальностях вместе.

Выдвигая этот тезис, я исхожу из очень простого и, на мой взгляд, совершенно оправданного различения свойств двоякого рода.

Один – это такие свойства неодушевленных вещей, которые обнаруживаются во взаимодействиях с вещами же (с "другими" вещами), т. е. во взаимодействии "объект – объект". Некоторые же свойства обнаруживаются во взаимодействии с вещами особого рода – с живыми чувствующими организмами, т. е. во взаимодействии "объект-субъект". Они обнаруживаются в специфических эффектах, зависящих от свойств реципирующих органов субъекта. В этом смысле они являются модальными, т.е. субъективными.

Гладкость поверхности предмета во взаимодействии "объект – объект" обнаруживает себя, скажем, в физическом явлении уменьшения трения. При ощупывании рукой – в модальном явлении осязательного ощущения гладкости. То же свойство поверхности выступает в зрительной модальности.

Итак, факт состоит в том, что одно и то же свойство – в данном случае физическое свойство тела – вызывает, воздействуя на человека, совершенно разные по модальности впечатления. Ведь "блескость" не похожа на "гладкость", а "матовость" – на "шероховатость". Поэтому сенсорным модальностям нельзя дать "постоянную прописку" во внешнем предметном мире. Я подчеркиваю, внешнем, потому что человек, со всеми своими ощущениями, сам тоже принадлежит объективному миру, тоже есть вещь среди вещей.

У Энгельса есть одна примечательная мысль о том, что свойства, о которых мы узнаем посредством зрения, слуха, обоняния и т. д., не абсолютно различны; что наше я вбирает в себя различные чувственные впечатления, объединяя их в целое как "совместные" (курсив Энгельса!>) свойства. "Объяснить эти различные, доступные лишь разным органам чувств свойства... и является задачей науки..." (Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 20, с. 548.).

Прошло 120 лет. И наконец, в 60-х гг., если я не ошибаюсь, идея слития в человеке этих "совместных", как их назвал Энгельс, расщепляющихся органами чувств свойств превратилась в экспериментально установленный факт.

Я имею в виду исследование И. Рока (Рок И., Харрис Ч. Зрение и осязание. – В кн.: Восприятие. Механизмы и модели. М., 1974, с. 276-279.).

В его опытах испытуемым показывали квадрат из твердой пластмассы через уменьшающую линзу. "Испытуемый брал квадрат пальцами снизу, через кусок материи, так что он не мог видеть свою руку, иначе он мог бы понять, что смотрит через уменьшающую линзу... Мы... просили его сообщить свое впечатление о величине квадрата... Некоторых испытуемых мы просили как можно точнее нарисовать квадрат соответствующей величины, что требует участия как зрения, так и осязания. Другие должны были выбрать квадрат равной величины из серии квадратов, предъявляемых только зрительно, а третьи – из серии квадратов, величину которых можно было определять только на ощупь...

У испытуемых возникало определенное целостное впечатление о величине квадрата... Воспринимаемая величина квадрата... была примерно такой же, как и в контрольном опыте с одним лишь зрительным восприятием".

Итак, предметный мир, взятый как система только "объектно-объектных" связей (т. е. мир без животных, до животных и человека) , амодален. Только при возникновении субъектно-объектных связей, взаимодействий возникают многоразличные и к тому же меняющиеся от вида к виду (Я и имею в виду зоологический вид.) модальности.

Вот почему, как только мы отвлекаемся от субъектно-объектных взаимодействий, сенсорные модальности выпадают из наших описаний реальности.

Из двойственности связей, взаимодействий "О-О" и "O-S", при условии их сосуществования, и происходит всем известная двойственность характеристик: например, такой-то участок спектра электромагнитных волн и, допустим, красный свет. При этом не нужно только упускать, что та и другая характеристика выражает "физическое отношение между физическими вещами" (Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 23, с. 62.).

Дальнейший естественно возникающий вопрос – это вопрос о природе, происхождении сенсорных модальностей, об их эволюции, развитии, о необходимости, неслучайности их меняющихся "наборов" и разных, говоря термином Энгельса, "совместностей" отражаемых в них свойств. Это не исследованная (или почти не исследованная) проблема науки. Что же является ключевым подходом (положением) для адекватного решения этой проблемы? Здесь я должен повторить свою главную мысль: в психологии она должна решаться как проблема филогенетического развития образа мира, поскольку:

(1) необходима "ориентировочная основа" поведения, а это образ,

(2) тот или иной образ жизни создает необходимость соответствующего ориентирующего, управляющего, опосредствующего образа его в предметном мире.

Короче. Нужно исходить не из сравнительной анатомии и физиологии, а из экологии в ее отношении к морфологии органов чувств и т. п. Энгельс пишет: "Что является светом и что – несветом, зависит от того, ночное это животное или дневное" (Маркс К.. Энгельс Ф. Соч., т.20, с. 603.).

Особо стоит вопрос о "совмещениях".

1. Совмещенность (модальностей) становится, но по отношению к чувствам, образу; она есть его условие (Б. М. Величковский обратил мое внимание на одно исследование, относящееся к раннему младенческому возрасту:). (Как предмет – "узел свойств", так образ – "узел модальных ощущений".)

2. Совмещенность выражает пространственность вещей как форму существования их).

3. Но она выражает и существование их во времени, поэтому образ принципиально есть продукт не только симультанного, но и сукцессивного совмещения, слития (Никто из нас, вставая из-за письменного стола, не отодвинет стул так, чтобы он ударился о книжную витрину, если знает, что витрина находится за этим стулом. Мир сзади меня присутствует в картине мира, но отсутствует в актуальном зрительном мире. От того, что у нас нет панорамного зрения, панорамная картина мира не исчезает, она просто иначе выступает.). Характернейшее явление совмещения точек обзора – детские рисунки!

Общий вывод

всякое актуальное воздействие вписывается в образ мира, т  е. в некоторое "целое" (Uexkll V., Кгiszat G. Streifzge durch die Umwelten von Tieren und Menschen. Berlin, 1934.).

Когда я говорю о том, что всякое актуальное, т. е. сейчас воздействующее на перцептирующие системы, свойство "вписывается" в образ мира, то это не пустое, а очень содержательное положение; это значит, что:

(1) граница предмета устанавливается на предмете, т. е. отделение его происходит не на чувствилище, а на пересечениях зрительных осей. Поэтому при использовании зонда происходит сдвиг чувствилища (При ощупывании зондом некоего объекта чувствилище перемещается с руки на кончик зонда. Чувствительность там... Я могу перестать ощупывать зондом этот предмет чуть-чуть продвинуть руку по зонду. И тогда чувствилище возвращается на пальцы, а кончик зонда теряет свою чувствительность.) Это значит, что не существует объективации ощущений, восприятий! За критикой "объективации", т. е. отнесения вторичных признаков к реальному миру, лежит критика субъективно-идеалистических концепций. Иначе говоря, я стою на том, что не восприятие полагает себя в предмете, а предмет – через деятельность – полагает себя в образе. Восприятие и есть его "субъективное полагание". (Полагание для субъекта!);

(2) вписывание в образ мира выражает также то, что предмет не складывается из "сторон"; он выступает для нас как единое непрерывное: прерывность есть лишь его момент ("Эффект туннеля": когда нечто прерывает свое движение и, как следствие своего воздействия, оно не прерывает своего бытия для меня). Возникает явление "ядра" предмета. Это явление и выражает предметность восприятия. Процессы восприятия подчиняются этому ядру. Психологическое доказательство: а) в гениальном наблюдении Г. Гельмгольца: "не все, что дано в ощущении, входит в "образ представления" (равносильно падению субъективного идеализма в стиле Иоганнеса Мюллера); б) в явлении прибавок к псевдоскопическому образу (я вижу грани, идущие от подвешенной в пространстве плоскости) и в опытах с инверсией, с адаптацией к оптически искаженному миру.

До сих пор я касался характеристик образа мира, общих для животных и человека. Но процесс порождения картины мира, как и сама картина мира, ее характеристики качественно меняются, когда мы переходим к человеку.

У человека мир приобретает в образе пятое квазиизмерение. Оно ни в коем случае не есть субъективно приписываемое миру! Это переход через чувственность за границы чувственности, через сенсорные модальности к амодальному миру. Предметный мир выступает в значении, т. е. картина, мира наполняется значениями.

Углубление познания требует снятия модальностей и состоит в таком снятии, поэтому наука не говорит языком модальностей, этот язык в ней изгоняется. В картину мира входят невидимые свойства предметов: а) амодальные – открываемые промышленностью, экспериментом, мышлением; б) "сверхчувственные" – функциональные свойства, качества, такие, как "стоимость", которые в субстрате объекта не содержатся. Они-то и представлены в значениях!

Здесь особенно важно подчеркнуть, что природа значения не только не в теле знака, но и не в формальных знаковых операциях, не в операциях значения. Она – во всей совокупности человеческой практики, которая в своих идеализированных формах входит в картину мира.

Иначе это можно сказать так: знания, мышление не отделены от процесса формирования чувственного образа мира, а входят в него, прибавляясь к чувственности. (Знания входят, наука – нет!]

Некоторые общие выводы

1. Становление образа мира у человека есть его переход за пределы "непосредственно чувственной картинки". Образ не картинка!

2. Чувственность, чувственные модальности все более "обезразличиваются". образ мира слепоглухого не другой, чем образ мира зрячеслышащего, а создан из другого строительного материала, из материала других модальностей, соткан из другой чувственной ткани. Поэтому он сохраняет свою симультанность, и это- проблема для исследования!

3. "Обезличивание" модальности – это совсем не то же самое, что безличность знака по отношению к значению.

Сенсорные модальности ни в коем случае не кодируют реальность. Они несут ее в себе (Я всегда с огорчением читаю на страницах психологической современной литературы такие высказывания, как "кодирование в таких-то ощущениях". Что это значит? Условно переданное? Отношения нет. Оно устанавливается, нами накладывается. Не надо кодирования! Не годится понятие!). Поэтому-то распадение чувственности (ее перверзии) порождает психологическую ирреальность мира, явления его "исчезания". Это известно, доказано.

4. Чувственные модальности образуют обязательную фактуру образа мира. Но фактура образа неравнозначна самому образу! Так в живописи за мазками масла просвечивает предмет. Когда я смотрю на изображенный предмет – не вижу мазков, и vice versa! Фактура, материал снимается образом, а не уничтожается в нем.

В образ, картину мира входит не изображение, а изображенное (изображенность, отраженность открывает только рефлексия, и это важно!).

* * *

Итак, включенность живых организмов, системы процессов их органов, их мозга в предметный, предметно-дискретный мир приводит к тому, что система этих процессов наделяется содержанием, отличным от их собственного содержания, содержанием, принадлежащим самому предметному миру.

Проблема такого "наделения" порождает предмет психологической науки!

Г.М.Андреева. Психология социального познания.^*

ОСНОВЫ ТЕОРИИ «СОЦИАЛЬНЫХ ПРЕДСТАВЛЕНИЙ»

Наиболее разработанной в этом смысле является теория «соци­альных представлений», автором которой выступил французский социальный психолог С. Московией и которая принята большинст­вом исследователей французской школы. Развернутая характеристи­ка идей этой школы дана в отечественной литературе [40]. В данном контексте важно выявить некоторые положения теории, непосред­ственно касающиеся процессов социального познания, хотя, впро­чем, вся она имеет к этому сюжету достаточно близкое отношение. Во французской школе особенно активно работают в назван­ном ключе С. Московиси, Ж.-П. Кодол, Д. Жоделе и др. Сущность теории «социальных представлений» выражена, прежде всего, в ее общей направленности. Подобно тому как это имело место в тео­рии социальной идентичности А. Тэшфела, основное «острие» те­ории направлено против американского подхода к социальному поведению, которое, по мнению С. Московиси, «десоциализировано». Употребляя принятый нами девиз -- выявить то, что находится «за пределами когниций», теперь за этими пределами необходимо рассмотреть саму «ткань» социальных отношений, всю их совокупность. Эта идея Московиси находится в тесной связи с его общими воззрениями на предмет социальной психологии, а именно на необходимость ее большей «социологизации», т.е. включения в ее исследования в значительно более полном объеме социального контекста [см. 7]J

Классическое определение социального представления дано са­мим Московиси и рядом его сотрудников. Московиси понимает под социальным представлением сеть понятий, утверждений и объясне­ний, рождающихся в повседневной жизни в ходе межличностной коммуникации. Употребление термина «представление» в теории Московиси требует специального пояснения. Оно не эквивалентно тому значению, которое традиционно для психологии или логики, где «представление» есть звено в переходе либо от восприятия к мышлению, либо от образа к понятию. Для Московиси социальные представления есть осмысленные знания, они являются в современ­ном обществе эквивалентом тому, что в традиционных обществах рассматривается как мифы и верования. Они могут быть названы поэтому «современной версией здравого смысла». Д. Жоделе к этому добавляет: «Категория социального представления обозначает спе­цифическую форму познания, а именно знание здравого смысла, содержание, функции и воспроизводство которого социально обус­ловлены» [см. 40]. В этом определении особенно значимо в нашем контексте подчеркивание той мысли, что [социальное представле­ние — это форма познания социальной действительности) Необходи­мость введения такого понятия в лексикон социальной психологии вызвана к жизни недостаточностью других моделей, особенно бихе­виористской, для объяснения смысловых связей человека с миром.

Развивая высказанные в этих определениях мысли, можно ска­зать, что социальные представления рождаются в обыденном, по­вседневном мышлении с целью осмыслить, понять окружающий человека социальный мир, осмыслить и интерпретировать окру­жающую человека социальную реальность. Понятно, что именно через социальное представление, посредством его обыденный че­ловек и осуществляет познание социального мира. Отсюда легко видеть, что основная идея концепции социальных представлений органично включена в те поиски, которые типичны для других представителей психологии социального познания в Европе.

По мнению авторов концепции, для человека всегда есть воз­можность встречи с чем-то «странным и незнакомым» (то ли по­тому, что оно слишком удалено от индивида, то ли потому, что не соответствует нормам, то ли просто потому, что «избыточно» при постижении картины мира). Такая встреча таит в себе опас­ность разрушить привычный ход вещей, взорвать устоявшийся образ. Московиси полагает, что человек испытывает потребность как-то «приручить» новые впечатления и тем самым уменьшить риск неожиданности, приноровиться к новой информации. Он считает, что именно при помощи социальных представлений «странное и незнакомое» становится со временем понятным и знакомым. В самом деле, мало кто может точно сказать, не будучи специалистом, что такое биохимия, ядерная физика, социология знания или этология. Но каким-то образом обрывки информации об этих сложных материях просачиваются в массовое сознание, простая сумма сведений о них мелькает в повседневных дискусси­ях и разговорах и позволяет даже не очень сведущим людям бесе­довать на эти сложные темы.

В этом процессе принимает участие и предшествующий опыт человека, например, отрывочные сведения, почерпнутые в школе, от знакомых и пр. В общем, с участием многих различных источни­ков представления о «странном» сложным путем проникают в «щель» обыденного сознания и как бы трансформируются в нем в доста­точно понятное и не столь странное. Происходит, по мнению Мос­ковиси, «торжество обычного через овладение странным». Это и есть русло социального познания обыденного человека. На этом пути, естественно, возникает опасность утерять значительную часть информации, коль скоро сложные характеристики не менее слож­ных явлений превращаются в банальности. Более того, под влияни­ем таких трансформаций социальное представление может вообще очень далеко отойти от действительного содержания встреченного нового («странного») объекта или события и приобрести своеобраз­ную автономию. Однако именно так происходит процесс, и в кото­рый раз социальной психологии приходится констатировать, что она изучает не то, как «должно быть», а то, как «есть».

Московиси предлагает пересмотреть образ обыденного челове­ка как наивного наблюдателя или даже как наивного ученого, ко­торому свойственна «невинность наблюдения», «нейтралитет к миру», «прозрачность информации». Он — не Адам, он живет в социальном окружении, принадлежит к различным группам, смот­рит на мир часто их глазами: социальное представление есть про­дукт именно группы, поскольку в ней получаемые обрывки знаний вращаются, обрастают определенной смысловой нагрузкой. Такой обыденный человек скорее напоминает ученого-любителя, кото­рый пополняет свой багаж знаний самообразованием, беседами, личными наблюдениями и размышлениями.

Все это нужно человеку, чтобы понять смысл окружающего его мира, чтобы облегчить процесс коммуникации с другими людь­ми по поводу различных событий [см. 54], наконец, для того, что­бы построить для себя относительно непротиворечивую картину мира. При этом совершается отнюдь не только когнитивная «рабо­та» — трансформации одних понятий и категорий в другие, «по­нятные». У социального представления «пристрастная», как ис­пользовал этот термин А. Н. Леонтьев [61], природа, поскольку факты окружающего мира подвергаются трансформации и оцен­ке, апеллирующим именно к реальному социальному опыту ин­дивида. По мере введения нового, непривычного, непонятного в сферу обычного представления наполняются реальным смыслом, следовательно, «окрашиваются» определенным образом и как ми­нимум конкретизируются.

В ряде пунктов теория социальных представлений как бы смы­кается с когнитивными теориями соответствия. Как и в них, про­водится мысль о том, что в жизни человека поджидает целый ряд неожиданностей и противоречий и это грозит разрушением усто­явшейся картины мира — связанного и непротиворечивого. Жела­ние сохранить эту устоявшуюся картину мира приводит индиви­да — так говорится в теориях когнитивного соответствия — к се­лективному отбору информации, получению лишь той, которая воссоздает «соответствие». Логика построений в теории социальных представлений сходна, однако здесь нет акцента на потребность человека в «соответствии», но фиксируется потребность понять смысл, т.е. сделать свою жизнь осмысленной, с более или менее ясной стратегией поведения, а для этого ему и приходится преоб­разовывать «необычное» в «обычное». Поскольку то же самое необ­ходимо и группе, она также участвует в производстве социального представления. Поэтому-то социальное представление и выступает как фактор, конструирующий реальность не только для отдельно­го индивида, но и для целой группы. Одна из ключевых идей Мос­ковиси состоит в том, что социальное представление не есть «мне­ние» отдельного человека, но именно — «мнение» группы, кото­рое можно рассмотреть как ее своеобразную «визитную карточку». Не случайно Д. Жоделе настаивает на том, что социальное пред­ставление — это «общее видение реальности, присущее данной группе, которое может не совпадать или противостоять взглядам, принятым в других группах. Это видение реальности ориентирует действия и взаимосвязи членов данной группы» [132, р. 35].

Какова же структура социального представления? Она склады­вается из трех компонентов: информация, поле представления, уста­новка. Именно эти три компонента пополняются как в ходе соци­ализации, так и в повседневном жизненном опыте: информация, как отмечалось, проникает в «щели» обыденного сознания через разные источники; поле представления формируется непосред­ственно в группе — в ней определяется общая смысловая рамка, в которую помещается новая информация, а также диапазон воз­можных толкований того или иного понятия (так, например, ре­бенок в семье усваивает первые возможные интерпретации поня­тий, которыми оперируют взрослые); установка есть интериоризация того, что уже почерпнуто и из полученной информации, и от «поля», созданного в группе, и из собственного опыта. Конеч­но, в современных обществах процесс формирования социально­го представления весьма непрост: развитие образования, средств массовой информации видоизменяют процесс преобразования «вы­соких» понятий в суждения здравого смысла. Однако многочис­ленные эмпирические исследования, проведенные в рамках тео­рии социальных представлений, показали, что и в современных сложных обществах механизм возникновения представлений дей­ствует примерно так же, как это изображено в теории.

Социальное представление выполняет три основные функции:

1) оно является инструментом познания социального мира — его роль здесь аналогична роли обычных категорий, посредством кото­рых индивид описывает, классифицирует, объясняет события;

2) оно есть способ опосредования поведения — способствует на­правлению коммуникации в группе, обозначению ценностей, ре­гулирующих поведение;

3) оно является средством адаптации совершающихся собы­тий к уже имеющимся, т.е. способствует сохранению сложившейся картины мира.

Реализацию этих функций обеспечивает особый механизм воз­никновения социального представления. Он включает в себя три этапа: «зацепление» (во французской социально-психологической лексике — «постановка на якорь»); объектификация и натурали­зация.

Суть первого этапа — «зацепления» состоит в том, что сначала всякий новый объект (как правило, незнакомый) нужно как-то «зацепить», сконцентрировать на нем внимание, зафиксировать в нем что-то такое, что позволит его вписать в ранее существующую рамку понятий. Тогда на втором этапе можно попытаться превра­тить обозначение нового неизвестного предмета в более конкрет­ный образ. Этот процесс и называется объектификацией.

Т.Шибутани. Социальная психология.^*

Глава 8

СОЦИАЛЬНЫЙ СТАТУС В ЭТАЛОННЫХ ГРУППАХ

Некоторые шаблоны поведения, характерные для тех, кто достиг успеха в бизнесе, часто ставят людей из других соци­альных миров в тупик. Трудно понять, например, почему об­ладатели больших состояний идут на такие хитрости, чтобы избежать уплаты подоходного налога, если подчас они вы­брасывают на ветер денег гораздо больше, чем должны внести в налоговое управление. Многими из бизнесменов движет вовсе не жадность; напротив, некоторые из них очень щед­ры. Более того, иногда они признают, что в действительнос­ти им и не нужны те деньги, за которые они ведут ежегод­ную борьбу с правительством. При этом они не чувствуют ни вины, ни угрызений совести. С их точки зрения, они дей­ствуют совершенно правильно, совершают вполне прилич­ные и разумные поступки, и их коллеги признают это. Меж­ду собой бизнесмены жадно обсуждают различную тактику, используемую для того, чтобы уклониться от дополнитель­ного налогообложения, и выражают горечь по поводу «впол­зающего социализма».

Эта иллюстрация говорит о том, что люди, живущие в од­ном и том же обществе, не только по-разному воспринимают свое окружение, но даже действуют перед различными ауди­ториями. При изучении мотивации, стало быть, следует учи­тывать этот факт.

Эталонные группы как картины мира

Каждый человек действует, исходя из своего собственного определения ситуации. Автомобилист, задержанный полицей­ским за чрезмерно высокую скорость, раздражен остановкой, он «дуется» совсем как капризный ребенок, уличенный в дур­ном поведении. Если полицейский разговаривает грубо, он обижается и заявляет, что такой тон — совершенно не обяза­тельное проявление власти. Ему не приходит в голову, что только полчаса назад тог же самый полицейский помогал гру­зить на машину тело мертвого ребенка — жертву аварии двух превысивших скорость автомобилей. Взаимное непонимание часто возникает потому, что, хотя ключевые объекты ситуа­ции и обозначаются одними и теми же символами, они имеют различные для разных людей значения.

Вступая в совместное действие, человек с помощью ка­тегорий определяет его характер, свое место в нем и толь­ко затем делает вывод о своих обязанностях. Постоянство в определении различных ситуаций обеспечивается благо­даря тому, что он обычно исходит из одной и той же сис­темы взглядов, именно той, которую используют его кол­леги. Раз он принял данную точку зрения, она становится его рабочей моделью мира, и он употребляет эту систему соотнесения для каждой ситуации, в которую вступает не­зависимо от того, присутствует здесь или нет еще кто-либо из его группы.

Зависимость определения ситуации от принятой карти­ны мира была доказана рядом экспериментов. Один из них связан со знаменитым футбольным матчем между Принстоном и Дартмутом 23 ноября 1951 г. Это была очень острая борьба, и на долю обеих команд выпало немало штрафных ударов. В конце первого тайма принстонская звезда, про­возглашенная ранее гордостью Америки, вышла из игры со сломанным носом и сотрясением мозга, а в следующем тай­ме дартмутский игрок оставил поле из-за перелома ноги. Сразу же после игры пресса подняла шум о «грязном» фут­боле. Неделей позже выпускникам обоих университетов был роздан вопросник относительно игры. Все принстонцы оце­нили ее как «грубую и грязную»; десятая часть дартмутцев думала о ней как о «чистой и справедливой», треть судила как о «грубой, но справедливой», и остальные признали ее «гру­бой и грязной». Девять из десяти принстонских болельщиков утверждали, что дартмутские игроки применили нечестную тактику, но среди дартмутских болельщиков только одна треть признала свою собственную команду виновной. Когда перед студентами продемонстрировали эту игру заснятой на киноп­ленку и попросили отметить нарушения правил, принстонские студенты отметили вдвое больше нарушений .

На первый взгляд кажется, что вряд ли возможно различ­ное восприятие времени — оно движется неумолимо, возрас­тая в таких единицах, как часы и дни. Но в различных культу­рах время имеет разное значение. Точность в измерении вре­мени относительно неважна для крестьянина, ибо он начина­ет работу вскоре после восхода и продолжает ее вплоть до захода солнца. Он собирает урожай, когда тот поспевает, и отдыхает, когда условия погоды делают работу невозможной. На другом полюсе находятся те, кто трудится на железных дорогах, где почти все измеряется на языке точного времени". Такой контраст в несформулированных посылках о течении времени иногда приводит людей к заключению, что другие ленивы или без надобности суетливы.

К серьезному непониманию могут привести различия в значении такой категории, как «успех». На тех, кто не до­бился успеха, часто смотрят как на неудачников и жалеют несчастных. Но существует много различных представлений о том, каких целей стоит добиваться. В некоторых социаль­ных мирах считается, что «победа прежде всего», а сообра­жения приличий и честности в игре рассматриваются как роскошь для «идеалистов». В соревнованиях между коллед­жами, например, тренеры могут прибегнуть к допингу, вво­дя некоторым спортсменам амфетамин, чтобы обеспечить результаты, значительно превышающие обычные. Те, кто знает, какому большому давлению подвергаются тренеры и спортсмены, смотрят на такую практику с сожалением, но с пониманием. А другие ужасаются и отказываются понять, как можно ради выигрыша в соревновании рисковать здо­ровьем молодых людей. Точно так же в некоторых универ­ситетах люди приносят самих себя и свои семьи в жертву науке, всецело отдаваясь работе все 365 дней в году, однако некоторые из их коллег спрашивают себя, действительно ли достижения, которых эти люди добьются, стоят той неупо­рядоченной жизни, какую они ведут.

Много серьезных недоразумений возникает из-за разли­чий в определении некоторых ценностей, особенно крите­риев благопристойности, чистоплотности и поведения с ли­цами другого пола. В некоторых социальных мирах обна­жение тела, отрыжка и т. п. принимаются просто как естес­твенные стороны человеческой жизни, в других же такие поступки считаются непростительными и скрываются лю­бой ценой. Человек может смеяться над теми, кто только и делает, что моется; последние, однако, в праве удивляться, как их сосед может выносить свое собственное зловоние. Во всех группах существуют нормы, касающиеся установ­ленных правил полового поведения; это справедливо даже для таких групп, которые, как думают непосвященные, ли­шены всяких стандартов.

Поскольку каждая группа считает само собой разумею­щимся, что ее собственные обычаи правильны и естественны, люди легко приходят к убеждению, что другие или непристой­ны, или неестественно сдержанны. Взаимоотношения полов, обычно принятые большинством американцев и европейцев, в Полинезии рассматриваются как комические, но те, кто ис­полнял там обязанности торговца или администратора, часто развлекали своих друзей, карикатурно имитируя туземные процедуры спаривания.

Люди различного культурного происхождения часто име­ют разные представления о человеческой природе. В каждом согласованном мире объяснение человеческих поступков ог­раничено имеющимся в распоряжении словарем мотивов. Су­ществует ограниченное число слов, которые используются, чтобы отнести к какой-то категории естественные склонности человека. Мотивы, которые не могут быть обозначены, оче­видно, не могут быть приписаны другому или же открыто признаны самим собой. Кроме того, в каждом социальном мире существуют разделяемые всеми представления о том, какие намерения развиваются в каждой стандартизованной ситуации.

Когда мы сравниваем людей из различных социальных ми­ров, становится ясно, что он придерживаются различных кар­тин мира. Поскольку те, кто исходит из различных предпосы­лок, проектируют несходные гипотезы и избирательно реагиру­ют на различные чувственные сигналы, идентичные ситуации воспринимаются по-разному. Выяснение этих расхождений весь­ма затруднительно, ибо в их основе лежат представления, кото­рые считаются само собой разумеющимися и не обсуждаются. Каждое значение переплетается с тысячью других в одной орга­низованной схеме. Опровержение любой основной предпосыл­ки может привести к тому, что возникнут сомнения относитель­но всех других. Оспаривать такие основные представления -значит оспаривать человеческую ориентацию в жизни. Если че­ловек принимал их всерьез, он может быть ошеломлен и сбит с толку, так и не узнав, что истинно и что ложно.

Поскольку восприятие избирательно, у тех, кто придержи­вается одной и той же картины мира, часто развивается то, что Веблен назвал «выдрессированной неспособностью» (tra­ined incapacity) понять даже самые элементарные черты дру­гой культуры. Много желчи и фарисейского негодования в речах политических деятелей всего мира возникает из-за того, что, воспитанные в различных системах предпосылок, про­тивники просто не в состоянии понять друг друга. Это по­ложение может быть проиллюстрировано еще лучше, если вспомнить полную сарказма полемику социальных психоло­гов различных направлений. Большинство психиатров обу­чались в медицинских учебных заведениях, где предостерега­ют от всяких попыток объяснять поведение, не опираясь на биологию; для многих из них работы социологов и психоло­гов не содержат ничего, кроме спекулятивной бессмыслицы. Некоторые психологи пугаются, когда социологи утвержда­ют, что знание социальной структуры существенно для пони­мания человеческого поведения. Они утверждают, что группа является не чем иным, как агрегатом индивидов и что там нечего изучать, кроме личностных компонентов индивидов. Антропологи и социологи рассматривают то, что люди дела­ют, как проявление культурной или социальной системы в дей­ствии, и, хотя они вынуждены признать, что существуют ин­дивидуальные различия в исполнении, они работают так, как если бы таких вариаций не было. Они поражаются, слушая психологов и психиатров, объясняющих поведение с точки зрения структуры личности без ссылки на социальную milieu*. Большинство ученых считает, что гораздо легче разговари­вать с неспециалистом, чем с тем, кто прошел обучение в кон­курирующей школе. После междисциплинарных конференций каждый уезжает, исполненный сожаления о других, «шоры на глазах» которых мешают им замечать столь очевидные вещи.

Утверждение о том, что человек думает, чувствует и видит мир с точки зрения специфической для группы, в которой он участвует, не ново; но для изучения современных массовых обществ в этой гипотезе важно то, что люди могут прини­мать картины тех групп, в которых они не признаются члена­ми, иногда групп, в которых они никогда непосредственно не участвовали, и иногда даже таких групп, которых вообще не существует. Те, например, кто ищет возможности повысить свой статус, более чувствительны к мнению вышестоящей со­циальной группы, чем той, к которой сами принадлежат. Слу­ги и рабы иногда принимают стандарты своих господ, а под­ростки из района трущоб порой усваивают кодекс преступ­ного мира, каким они узнали его из кинофильмов.

В обществах, для которых характерен культурный плюра­лизм, каждый может участвовать одновременно в нескольких социальных мирах. Поскольку культура есть продукт комму­никации, от каждого канала коммуникации, под воздействи­ем которого он обычно находится, человек получает несколь­ко иную картину мира. Именно это позволило Зиммелю ут­верждать, что каждый человек находится в том месте, кото­рое образуется пересечением уникальной комбинации соци­альных кругов, частью каждого из которых он является. Эта геометрическая аналогия весьма удачна, поскольку она позволяет так же хорошо представить почти бесконеч­ные перестановки, как и различные степени участия в каждой сфере. Чтобы понять любого конкретного человека, нужно, следовательно, составить картину его особого взгляда на мир.

Поскольку любая ситуация может быть определена с не­скольких точек зрения, чтобы понять, что делает человек, сле­дует установить предпосылки, с которых он начинает. Пре­жде всего нужно знать, что он считает само собой разумею­щимся. Чтобы принять его роль и предвидеть, как он, вероят­но, поступит, необходимо определить картину мира, на кото­рую он опирается, социальный мир, участником которого он выступает в настоящем акте. Понятие эталонной группы (refe­rence group) служит для обозначения такой группы, реальной или воображаемой, чья система взглядов используется действу­ющим, лицом как система эталонов. Это создает какое-то пред­ставление о значениях, которые он проецирует на сцену. Не только различные люди могут подходить к одной и той же ситуации с различных точек зрения, но даже один и тот же человек в различных взаимодействиях может использовать разные картины мира. На хоккейном поле у него одна ориен­тация, а в классной комнате он участвует в совершенно ином социальном мире. Каждый человек действует перед опреде­ленной аудиторией, и весьма важно знать, что эта аудитория собой представляет и какого рода экспектации ей приписы­ваются.

Эталонная группа придерживается ценностей, соотнесени­ем с которыми человек оценивает свои собственные поступ­ки; его линия действия, следовательно, зависит от реальных или от предполагаемых реакций других людей, перед кото­рыми он выступает. Люди неодинаково реагируют на мнение каждого из присутствующих: закоренелые преступники хоро­шо сознают неодобрительное отношение большинства людей, но это их не особенно огорчает.

Для каждого человека существует столь же много эталон­ных групп, как и каналов коммуникации, в которых он при­нимает участие, но по степени участия индивиды значитель­но отличаются друг от друга. Каждый живет в окружении, центром которого является он сам, и размеры его эффек­тивного окружения определяются направлением и дистан­цией, с которой к нему поступают новости. Каждый раз, когда человек входит в новый канал коммуникации — под­писываясь на новое периодическое издание, входя в новый круг друзей или начиная регулярно слушать новую радиопрог­рамму, — он вступает в новый социальный мир. У людей, ко­торые состоят в коммуникации, вырабатывается понимание вкусов, интересов и взглядов друг друга, и по мере того, как человек приобретает новые стандарты поведения, он прибав­ляет все больше людей к своей аудитории. Система взглядов каждого человека одновременно и формируется и ограничи­вается сетями коммуникаций, в которые он оказался вклю­ченным.

Люди обычно наиболее чувствительны к взглядам, при­писываемым тем, с кем они состоят в прямом и постоянном общении, но эталонная группа может быть также и вообра­жаемой. Художник, родившийся «раньше своего времени», ученый, работающий для «человечества», или филантроп, жертвующий для «будущих поколений», не рассчитывают на немедленное вознаграждение и иногда приносят невероят­ные жертвы, предполагая, что будут оценены какой-то буду­щей аудиторией, которая, вероятно, должна быть более ра­зумной, чем современная. Они оценивают свои старания с точки зрения, приписываемой людям, которые еще не роди­лись и, быть может, никогда не родятся. Другие же постоян­но критикуют текущие события с точки зрения, приписыва­емой людям, давно умершим. Третьи отказываются от удо­вольствий в настоящей жизни, предполагая, что они будут вознаграждены после смерти. Тот факт, что для подобных эталонных групп нет материального основания, вовсе не де­лает их менее важными.

Иногда человек идентифицирует себя с такой категорией людей, которая настолько аморфна, что ее можно рассматри­вать почти как воображаемую группу. Примерами такой не­ясно определяемой аудитории, играющей важную роль в на­шем обществе, могут служить общественное мнение и соци­альный класс. Политики, администраторы, рабочие лидеры, работники рекламы и даже диктаторы постоянно интересу­ются тем, что они называют «общественным мнением». Иног­да даже бродяга может удержаться от какого-либо поступка на том основании, что «люди этого не простят». Но кто эти «люди»? Как человек устанавливает, чего же хотят эти «люди»?

Хотя обследования и голосование дают некоторый матери­ал, определенного знания нельзя получить до тех пор, пока не возникли массовые реакции. Общественное мнение есть источник такого большого интереса именно потому, что ошибки в предположениях о том, что люди согласны вытер­петь, могут привести к гибельным последствиям — к демон­страциям и другим событиям, которые создадут угрозу для тех, кто занимает привилегированное положение, или же к заметному спаду в торговле определенным продуктом. Обыч­но те, кто заинтересован в общественном мнении, могут лишь строить догадки, и их предположения основываются на весь­ма ограниченных контактах. То же самое верно примени­тельно к социальному классу. При изучении социальной стра­тификации в Англии, где классовые границы выражены бо­лее отчетливо, чем в США, Э. Ботт обнаружила, что люди сознают классовые различия, обладают классовым сознани­ем и действуют с точки зрения своего понимания собствен­ных классовых интересов. Но их представления о классовой структуре часто смутны и развиваются в зависимости от того, как каждый из них лично воспринимает престиж и власть в своей повседневной жизни. Ботт сделала вывод, что соци­альный класс — это сконструированная эталонная группа, аудитория, на которую люди проецируют собственные экспектации и относительно которой они фактически не мо­гут обладать точным знанием7.

Действительно, люди начинают остро сознавать существо­вание различий преимущественно тогда, когда ситуация уже предъявила им конфликтные требования. Эти противоречия иногда заставляют человека сделать выбор между двумя со­циальными мирами. Такой внутренний конфликт по сущест­ву оказывается борьбой между альтернативными способами определения данной ситуации, связанными с каждой из двух или более картин мира. Пример такой дилеммы был предло­жен Уильямом Джемсом: «Как человек, я жалею Вас, но, как должностное лицо, я не должен проявлять милосердия; как политик, я считаю его союзником, но, как моралист, я питаю к нему отвращение». При исполнении ролей в различных со­циальных мирах конкурирующим аудиториям приписываются противоположные экспектации, и иногда эти различия не поз- \ воляют достигнуть компромисса. Проблема лояльности воз­никает именно в таких ситуациях, где требуется альтернатив­ное определение.

Д.Майерс. Социальная психология.^*

В современном мире действенным способом категоризации людей является их классификация по этнической принадлеж­ности и по полу. Представьте себе Тома, 45-летнего афроамериканца, агента по продаже недвижимости, живущего в Новом Орлеане. Думаю, что в сложившемся у вас представлении о Томе образ «чернокожего мужчины» возобладает над такими кате­гориями, как «средний возраст», «бизнесмен» или «южанин».

В экспериментах выявляется, что людям свойственно ав­томатически классифицировать окружающих по признаку расы. Действительно, многое из того, что мы систематизируем, явля­ется континуумом, в котором мы распознаем различные цвета, поэтому мы не можем противостоять соблазну именно по тако­му же принципу разбивать людей на группы. Мы присваиваем людям самого разного происхождения простые ярлыки «белый» или «чернокожий», как если бы были такие категории — белые и черные. Когда участники эксперимента слушают выступле­ния ораторов, они часто забывают, кто именно что сказал, и в то же время хорошо помнят, к какой расе принадлежал выступа­ющий (Hewstone & others, 1991; Stroessner & others, 1990; Taylor & others, 1978). Сама по себе категоризация не является пред­рассудком, но она выстраивает фундамент для него.

Восприятие сходств и различий

Представьте себе следующие объекты: яблоки, стулья и ка­рандаши.

Существует явно выраженная тенденция видеть объекты в группе более единообразными, чем это есть на самом деле. Были ли у вас все яблоки красными? Все стулья — с прямыми спинками? Все карандаши — желтыми? То же самое относится и к людям. Оценивая людей, принадлежащих к определенным группам, — атлетов, режиссеров-постановщиков, профессоров математики, мы склонны преувеличивать сходство внутри груп­пы и различия между группами (S. E. Taylor, 1981; Wilder, 1978). Само деление на группы может вызывать эффект гомогеннос­ти чужой группы — чувство, что «все они на одно лицо» и отличаются от «нас» и «нашей группы» (Ostrom & Sedikides, 1992). Поскольку нам обычно нравятся люди, которых мы счи­таем похожими на себя, и не нравятся те, кого мы воспринима­ем как непохожих, то естественным результатом будет предпоч­тение своей группы (Byrne & Wong, 1962; Rokeach & Mesei, 1966; Stein & others, 1965).

Мы скорее увидим различия между членами своей груп­пы, чем чужой:

• Многие неевропейцы рассматривают швейцарцев как совершенно однородную нацию. Но для самих граждан Швей­царии население их страны представляется совершенно неодно­родным, состоящим из франко-, немецко- и италоговорящих групп.

• Многие англосаксы смешивают в одну кучу всех «лати­нос», а американцы мексиканского, кубинского и пуэрторикан­ского происхождения видят существенные различия, особенно между своей подгруппой и другими (Huddy & Virtanen, 1995). Однако те, кто оказывается в меньшинстве, чаще ощущают свою тождественность и похожесть на других по сравнению с теми, кто оказывается в большинстве (Haslam & Oakes, 1995; Ryan, 1996).

• Члены женских групп воспринимают членов любой дру­гой женской группы более похожими друг на друга (Park & Rothnart, 1982). Точно так же и люди, возглавляющие коммер­ческую деятельность или инженерные разработки, переоцени­вают однообразие черт и установок представителей других групп (Judd & others, 1991).

В целом, чем теснее мы связаны с социальной группой, тем отчетливее видим ее неоднородность (Brown & Wootton-Millward, 1993; Linville & others, 1989). Чем менее близки наши отношения, тем чаще мы прибегаем к стереотипам.

Возможно, вы замечали: они — члены группы, отличающей­ся от вас по расовому признаку, — даже внешне похожи друг на друга. Думаю, многие могут вспомнить собственное замеша­тельство, которое испытывали, перепутав людей другой расы и услышав в ответ: «Вы считаете, что все мы на одно лицо». Экс­перименты Джона Бригхэма, Джун Чане, Эдвина Гольдштейна и Роя Мелпасса (John Brigharn, Gune Chance, Alvin Goldstein & Roy Maalpass), проведенные в США, а также эксперименты Хейден Эллис (Hayden Ellis), проведенные в Шотландии, по­казывают: люди, принадлежащие к иной расе, действительно кажутся нам более похожими друг на друга, чем представители своей расы (Brigham & Williamson, 1979; Chance & Holdstein, 1981; Ellis, 1981). Когда белым студентам показали несколько фотографий с изображенными на них лицами белых людей и несколько — с лицами чернокожих, а затем попросили узнать их всех на групповых фотографиях, студенты более точно узна­вали лица белых.

Я белый, и когда я впервые прочитал об этом исследова­нии, то подумал: «Но ведь белые действительно меньше похо­дят друг на друга, чем чернокожие». Моя реакция, очевидно, была лишь иллюстрацией этого феномена. Поскольку если бы она была верной, то и чернокожие лучше бы распознавали оп­ределенные лица белых среди группы лиц белых, чем опреде­ленные лица чернокожих среди группы лиц чернокожих. Но в действительности чернокожие легче распознают других черно­кожих, чем белых (Bothwell & others, 1989). И испанцы скорее узнают других испанцев, чем англичан (Platz & Hosch, 1988).

Это не потому, что мы не можем воспринять различия сре­ди лиц других рас. Чаще всего, когда смотрим на лицо человека другой расы, мы в первую очередь уделяем внимание тому, что он принадлежит другой расе («этот — чернокожий»), а не его характерным особенностям. Видя представителя своей расы, мы менее осознаем расу и обращаем большее внимание на индиви­дуальные детали (Levin, 2000).

Различительные стимулы

Все то, что отличается от нашей привычной картины мира, также порождает стереотипы. Непохожие на других люди, яр­кие и необычные происшествия часто привлекают внимание и искажают суждения. Как и эффект гомогенности чужой груп­пы, феномен непохожести иногда порождает стереотипы.

Непохожие на других

Приходилось ли вам когда-нибудь оказаться в ситуации, где вы бы оказались единственным представителем вашего пола, расы или национальности? Если да, то ваше несходство с дру­гими, вероятно, делало вас более заметным и привлекало осо­бое внимание. Чернокожий в группе белых, мужчина в группе женщин или женщина в мужской группе резче выделяются и кажутся более заметными, а их качества — и хорошие и пло­хие — выглядят преувеличенными (Crocker & McGraw, 1984; S. E. Taylor & others, 1979). Это происходит потому, что когда кто-то в группе заметнее других, мы склонны видеть в нем при­чину всего, что бы ни случилось (Taylor & Fiske, 1978). Если мы не склонны смотреть на Джо как на среднестатистического члена группы, то нам будет казаться, что его влияние на группу явно выше среднего. Люди, привлекающие внимание, воспри­нимаются более ответственными за происходящее.

Заметили ли вы также, что люди определяют вас по вашим наиболее отличающимся качествам и действиям? Расскажите людям о человеке, который занимается прыжками с парашю­том и теннисом, и они будут думать о нем как о парашютис­те, — замечают Лори Нелсон и Дэйв Миллер (Lori Nelson & Dave Miller, 1997). Если попросить кого-то выбрать книгу в подарок для этого человека, то он скорее всего выберет книгу не о теннисе, а о парашютистах. Человек, у которого дома есть змея и собака, будет всплывать в памяти чаще как владелец змеи, а не собаки. Люди лучше замечают то, что является для них нео­жиданным (Bettencourt & others, 1997). «Ум скорее готов заметить нечто неожиданное — наподобие цветка, распустившего­ся зимой», — заметил Стефен Картер (Stephen Carter, 1993, p. 54). Проведенный им эксперимент показал, что при приеме на работу люди, проводящие собеседование, скорее заметят вы­сокие интеллектуальные способности у человека с низким со­циальным статусом, чем с высоким. Правда, впоследствии та­кому вновь принятому придется работать усерднее, чем другим, чтобы подтвердить свои способности (Biernat & Kobrynowicz, 1997).

Эллен Лангер и Луис Имбер (Ellen Langer & Lois Imber, 1980) предлагали студентам Гарварда посмотреть видеозапись, на которой демонстрировался читающий человек. Студенты смотрели с большим вниманием, когда об этом человеке сооб­щалось нечто особенное, например, что он пациент онкологи­ческой клиники, гомосексуалист или миллионер. В этих случа­ях участники эксперимента обнаруживали у человека такие особенности, которым другие наблюдатели, не получившие до­полнительной информации, не придавали никакого значения. В результате их оценки выглядели явно преувеличенными. Те, кто думал, что этот человек болен раком, подметили нечто нео­бычное в его лице и движениях тела и потому воспринимали его «более непохожим на большинство людей», в то время как другие наблюдатели ничего странного в нем не заметили. Чрез­вычайное внимание к непохожим на нас людям создает иллю­зию, что они сильнее отличаются от окружающих, чем это есть на самом деле. Если люди думают, что ваш IQ находится на уровне гениальности, они разглядят в вас нечто такое, что в дру­гих случаях осталось бы незамеченным.

Находясь в окружении евроамериканцев, афроамериканцы часто обнаруживают людей, реагирующих на их отличия. Многие афроамериканцы жалуются, что на них часто присталь­но смотрят, грубо комментируют их появление и плохо обслу­живают (Swim & others, 1998). Однако иногда нам только ка­жется, что другие реагируют на наши отличия, а на самом деле ничего подобного не происходит. Исследователи Роберт Клек и Анджело Стрента (Robert Kleck & Angelo Strenta) обнаружи­ли это, когда заставили женщин, сотрудниц университета, по­чувствовать себя обезображенными. Этим женщинам объясни­ли, что целью эксперимента является исследование того, как окружающие отреагируют на шрамы на их лицах. Шрам, изображенный с помощью театрального грима, был на правой щеке, от уха до рта. Однако на самом деле цель эксперимента состоя­ла в том, чтобы понаблюдать, как испытуемые, ощущая соб­ственную девиантность, будут воспринимать чужие реакции на свой внешний вид. После наложения грима экспериментатор давал каждой участнице маленькое ручное зеркало, чтобы она могла убедиться, что шрам смотрится как настоящий. Когда женщина возвращала зеркало, экспериментатор прикладывал к шраму «увлажнитель», чтобы не «сошел грим». На самом деле этот «увлажнитель» начисто смывал нарисованное.

Далее происходила душещипательная сцена. Молодая жен­щина, ужасно переживающая из-за своего обезображенного лица, разговаривала с другой, не видевшей ничего, что говори­ло бы о каких-то дефектах первой, и не знавшей, что до этого происходило. Если вы когда-нибудь испытывали подобные чув­ства — из-за своего физического недостатка, прыщей или даже неудачной прически, — тогда вы посочувствуете «обезображен­ным» шрамом женщинам. Они стали чрезвычайно чувствитель­ны к тому, как смотрят на них окружающие. Они оценили своих собеседниц как более напряженных, холодных и снисходитель­ных. Однако позже, когда экспериментаторы проанализирова­ли видеозапись, они ничего подобного не обнаружили. Осозна­вая свою непохожесть на других, «обезображенные» женщины неверно истолковывали слова и жесты собеседниц, которые при иных обстоятельствах остались бы попросту незамеченными.

Яркие примеры отличия

Когда от нас требуется вынести быстрое суждение о груп­пе, в нашем сознании всплывают наиболее яркие примеры. Яв­ляются ли чернокожие хорошими атлетами? «Ну, есть Венус и Серена Уильяме, и Коуб Брайнт. Да, я бы сказал, что это дей­ствительно так». Обратите внимание на то, как протекает здесь мыслительный процесс. Мы вспоминаем выдающиеся приме­ры и на основе этого делаем обобщение (Sherman, 1996). Более того, встречающиеся примеры негативных стереотипов способ­ны усилить стереотипное восприятие и свести к минимуму кон­такты с данной группой (Hendersen-King & Nisbett, 1996). Обоб­щение единичных случаев может создавать проблемы. Отдель­ные яркие примеры, легко всплывающие в памяти, редко характеризуют целую группу людей. Замечательные атлеты, хотя они действительно отличаются от других и лучше запо­минаются, все же не дают основания судить о степени распро­странения «легкоатлетического таланта» в целой группе.

Майрон Ротбарт и его коллеги (Myron Rothbart & others, 1978) продемонстрировали, как отличительные случаи способ­ствуют формированию стереотипов. Они показали студентам Орегонского университета 50 слайдов, на каждом из них была отметка роста мужчины. В наборе слайдов, показанном первой группе студентов, у десяти мужчин рост был чуть более 6 фу­тов (до 6 футов 4 дюймов). В наборе слайдов, показанном вто­рой группе, десять мужчин были значительно выше 6 футов (до 6 футов 11 дюймов). Когда позднее спрашивали, у какого коли­чества мужчин на слайдах рост выше 6 футов, студенты первой группы вспоминали от силы 5% подобных случаев. В следую­щем эксперименте студенты знакомились с описанием действий 50 мужчин. В первом варианте десять из этих мужчин совер­шили преступление без применения насилия, например подлог; во втором варианте — с применением насилия, например изна­силование. Большая часть студентов, которым достался список преступлений с применением насилия, позже назвали число преступлений, превышающее то, что было указано в описаниях.

Притягательная сила особых, крайних случаев помогает объяснить, почему представители среднего класса так сильно преувеличивают несходство между собой и представителями более низкого социального класса. К тому же чем меньше мы знаем о группе, тем большее влияние оказывают на нас немно­гочисленные особые случаи (Quattrone & Jones, 1980). Чтобы противопоставить себя стереотипному представлению об «этих гомиках, живущих на социальное пособие, но раскатывающих на кадиллаках», люди, живущие в бедности, по большей части разделяют устремления среднего класса. Они стремятся во что бы то ни стало обеспечивать себя сами и чаще всего отказыва­ются принять социальную помощь (Cook & Curtin, 1987).

Атрибуция: справедлив ли этот мир?

Объясняя поведение других, мы часто допускаем фунда­ментальную ошибку атрибуции. Мы до такой степени припи­сываем их поведение проявлению их личной позиции, что не принимаем в расчет важные ситуационные факторы. Ошибка возникает отчасти из-за того, что наше внимание сфокусировано на людях, а не на ситуации. Раса или пол человека — яркие признаки, привлекающие внимание. Для наблюдателя влияние ситуации на другого человека обычно малозаметно. На рабство часто смотрели сквозь пальцы, объясняя его поведением самих рабов; поведение рабов часто приписывалось их природным качествам. До недавнего времени все это считалось справедли­вым и в тех случаях, когда мы говорили о различиях между женщинами и мужчинами. Чем сильнее люди полагают, что характерные качества мужчин объясняются их природной пред­расположенностью, тем сильнее их стереотипы (Levy & others, 1998). В сериях экспериментов, проведенных в университетах Уотерлу и Кентукки, Мелвин Лернер и его коллеги (Lerner & Miller, 1978; Lerner, 1980) обнаружили, что простого наблюде­ния за тем, как кого-то безвинно оскорбляют, оказывается до­статочным для того, чтобы жертва воспринималась как менее достойный человек. Представьте себе, что вы, в числе многих других, участвуете в одном из исследований Лернера, направ­ленном на изучение эмоциональных реакций (Lerner & Sim-mous, 1966). По жребию выбирается участник, который будет выполнять задание на запоминание. Он получает удары элект­рического тока каждый раз, когда дает неправильный ответ. Вы и остальные участники эксперимента отмечаете его эмоцио­нальные реакции.

После наблюдения за тем, как наносились достаточно бо­лезненные удары током, экспериментатор просит вас оценить ваше отношение к жертве. Что бы вы сказали? Что испытываете к ней сострадание и симпатию? Что ж, такое можно было бы пред­положить. Как писал Ралф Уолдо Эмерсон: «Мученика нельзя оскорблять». Однако эксперименты показали обратное: муче­ников можно оскорблять. Будучи бессильны изменить судьбу жертвы, наблюдатели частенько отмежевывались и принижа­ли ее. Римский сатирик Ювенал предвидел подобное: «Римская толпа полагается на Фортуну... и ненавидит осужденных».

Линда Карли и ее коллеги (Linda Carli & others, 1989, 1990) установили, что феномен справедливого мира искажает впе­чатления о жертвах насилия. Они предлагали людям прочитать схожие истории отношений между мужчиной и женщиной, но с различным финалом. Одним давали сценарий со счастливым концом: «Затем он увлек меня к дивану, взял за руку и попро­сил выйти за него замуж». Задним числом люди говорят, что находят такой финал вовсе не удивительным и восхищаются чертами характера мужчины и женщины. Другим же давали по­хожий сценарий, но с совсем другим концом: «Неожиданно он швырнул меня на кушетку, набросился и изнасиловал». И этот финал, в свою очередь, также был оценен как неизбежный, жен­щину все порицали за ее провокационное поведение. В первом же случае поведение женщины оценивалось как безупречное.

Лернер (Lerner, 1980) считает, что подобное унизительное отношение к несчастным жертвам проистекает из нашей потреб­ности верить в то, что «я живу в справедливом мире — в мире, где люди получают то, что заслуживают». С раннего детства, объясняет он, нас учат, что добро вознаграждается, а зло нака­зывается. Усердный труд и добродетель приносят свои плоды, а лень и аморальность ведут к печальному итогу. Отсюда со­всем недалеко от предположения, что тот, кто преуспевает, за­служивает этого. Классической иллюстрацией такого предпо­ложения является история из Ветхого Завета об Иове — доб­ром человеке, переносившем ужасные несчастья. Его друзья, считавшие мир справедливым, подозревали, что Иов, по-види­мому, совершил какой-то безнравственный поступок, что и по­влекло за собой ужасные страдания.

Это показывает, что люди индифферентны к социальной несправедливости не потому, что их вообще не заботит вопрос справедливости, а просто потому, что несправедливости они не видят. Они предполагают, что жертвы насилия вели себя про­вокационно (Borhida & Brekke, 1985); что если кто-то из су­пругов избил другого, то тот, видимо, сам дал повод к Драке (Summers & Brekke, 1985); что бедняки не заслуживают луч­шей доли (Furnham & Gunter, 1984) и что больные несут ответ­ственность за свои болезни (Gniman & Sloan, 1983). Подобные мнения помогают преуспевающим людям убеждать себя в том, что они заслужили то, что имеют. Богатый и здоровый может рассматривать свою удачу и неудачи других как воздаяние по заслугам. Связывание счастья с добродетелью, а несчастий с не­достаточно нравственным поведением позволяет удачливому человеку испытывать гордость и отказывать в сочувствии тому, кого постигла неудача.

Г.Олпорт. Религия и предрассудки.^*

В христианской религии — и в определенной степени в других религиях — есть три существенных источника фанатизма.

Первый — доктрина откровения: неприкосновенность однажды обнаруженной истины. Эта доктрина обладает любопытным значением для ряда поколений верую­щих: она ведет к непреклонному убеждению в том, что оригинальные тексты Священного Писания не нуждаются в подтверждении. Возьмем, к примеру, предписание святого Павла: «Посему не судите никак прежде времени, пока не приидет Господь»². Здесь святой Павел говорит о словах Христа: «Оставьте расти вместе то и другое до жатвы»³. Позже верующие испытывали трудности с этими выражениями терпимости. Как мы можем быть терпимыми к тем, кто отклоняется от заданной откровениями формулы спасения? Менно Симоне, анабаптист, был озабочен этой проблемой, и его ограниченное решение типично для всех времен. Он интерпретировал значение слов святого Павла следующим образом: «Никто не может судить, если слово судии не на его стороне»⁴. Фактически Симоне, подобно многим набожным людям, прибе­гает к своему праву судить об откровении согласно собственному мнению. Поскольку все секты и веры заявляют, что слово судии на их стороне — широко распахиваются двери для фанатизма. Тех, кто на сегодняшний день не верует, резко осуждают.

Второй внутренний источник фанатизма — доктрина избранности. Какие бы тео­логические суждения религия ни провозглашала, тот взгляд, что одна группа является избранной (а другая — нет), немедленно ведет от братства к фанатизму. Так происхо­дит потому, что религиозная доктрина избранности питает гордость и жажду статуса — два важных психологических корня предрассудков. Некоторые группы претендуют на то, что они — последнее колено Израилево; претензии повышают статус членов групп и отводят всем «нееврейским» группам более низкое положение. Главный пример избран­ности основан на неясных местах в Книге Бытия. Предполагается, что Ной проклял Хама и объявил, что его дети навеки будут «слугами слуг». Легенда гласит, что дети Хама образовали черную расу. Ловко используя это, многие белые в Южной Африке и в наших южных штатах заявляют, что они Богом избраны на постоянное господство.

Таким образом, доктрины откровения и избранности расчищают путь предрас­судкам, — но неизбежно ли они приводят к такому конечному результату? Если это так, мы должны разочароваться во многих религиях. Римско-католическая иерковь твердо стоит на том, что она единственная истинная церковь, Богом установленная и защищенная от ошибок. Иудейская религия вовсе не может существовать без убеж­дения, что евреи — народ, избранный Богом. Следует ли из этого, что католики, иудеи и подобные им сообщества обречены на фанатизм?

Именно об этом епископ англиканской церкви Лесли Ньюбиджин писал: «Мы должны заявить, что Христу и завершенной Его работе присущи абсолютность и окон­чательность, но то же самое запрещает нам претендовать на абсолютность и оконча­тельность нашего понимания этого»⁵. Откровение и избранность, будучи предписаны свыше, нечувствительны к человеческой интерпретации. Только Богу известны его планы в отношении человеческой расы. Не нам судить тех, кто не разделяет нашего понимания этих планов.

Эта смягченная интерпэетация религиозного откровения и избранности тре­бует тонкого ума, который может принять абсолютное и в то же время ни о чем не судить «до пришествия Бога». Может потребоваться долгое время, чтобы массы ре­лигиозных людей усвоили этот тонкий баланс. При нынешнем положении дел мы можем с уверенностью сказать, что большинство людей продолжает рассматривать тех, кто не принадлежит к их религии, со снисходительностью и даже с презрени ем. Это справедливо для иудеев, католиков, мусульман-фундаменталистов и даже дл либеральных христиан, чье следование особому варианту откровения и избранное^ часто сродни интеллектуальному снобизму.

…

Рассмотрим довольно обычную форму синдрома религиозных предрассудков. Скажем, некоего ребенка обучили обычному для взрослых комплексу идей. Христос пришел в мир, чтобы спасти всех людей, черных, коричневых и белых, — но про­изойдут страшные вещи, если кто-нибудь небелый будет жить по соседству. Его обу­чили, что церковь, к которой принадлежит его семья, самая лучшая, а все осталь­ные — хуже. Он узнал, что Отец небесный оказывает милости, когда его попросят, но особенно детям, принадлежащим к избранным.

Предположим теперь, что эти знания впитал ребенок, у которого сильны психологические потребности, вызванные чувством тревоги, неполноценности, по­дозрительности и недоверия. Он может никогда открыто не думать о доктринах от­кровения и избранности; тем не менее, его воспитание готовит его к тому же типу рассуждений, которым отмечен фанатизм во всем ходе истории: «Бог неравнодушен ко мне. С помощью молитвы я могу вызвать Его особое расположение. Его роль зак­лючается в том, чтобы пожаловать мне безопасность и другие блага. Моя жизненная система — это система исключения, отсечения тех соседей, которые не относятся к моей группе и угрожают моему комфорту. Моя религия и мои пристрастия вместе служат моему стилю исключения. Они — острова безопасности в угрожающем мире. Они — специально сшитые для использования в опасных водах спасательные жиле­ты». В таком случае ни религия не является причиной этнических предрассудков, ни предрассудки не являются причиной религиозных взглядов. Обе стратегии защитные, обе предоставляют безопасность, ощущение статуса и инкапсуляции.

Этот синдром носит чрезвычайно общий характер; многие исследования по­казали, что в среднем у тех, кто посещает церковь и у явно религиозных людей зна­чительно больше предрассудков, чем у тех, кто церковь не посещает, и у неверую­щих. Сегодня, как и в прежние времена, несчетное число людей полагает, что всемогущий Бог замыслил иерархию в человеческой семье, вершину которой зани­мают они. А некоторые все еще цитируют Священное Писание для подтверждения своей точки зрения.

В описанном нами случае ясно, что религия не является главным мотивом в жизни. Она играет лишь инструментальную роль, служит многочисленным формам эгоистического интереса и рационализирует их. Здесь религиозное убеждение и обу­чение не усвоены полностью. Человек не служит своей религии — она подчинена за­даче служить ему. Главным мотивом всегда является эгоистический интерес. При та­кой организации жизни религия обладает лишь внешней ценностью. И таким образом религия, носящая внешний характер, наиболее тесно связана с предрассудками.

Д.Штальберг и Д.Фрей. Установка: структура, измерение и функции.^*

Введение

Концепция установки «есть, вероятно, наиболее характерная и незаменимая кон­цепция в современной американской социальной психологии» (Allport, 1954, р. 43). Это было справедливо для американской социальной психологии в середине 1950 гг., и это остается справедливым для современной социальной психологии (см., например: Eagly and Chaiken, 1993; Olson and Zanna, 1993).

Почему концепция установок столь популярна в социальной психологии? Целью психологии является объяснить и предсказать поведение человека, а уста­новки, по-видимому, влияют на поведение. Поэтому установки используются как индикаторы или предсказатели поведения. Кроме того, изменение установок вы­глядит как значимая точка отсчета для меняющегося поведения не только в соци­ально-психологическом исследовании, но также и в повседневной жизни, как можно увидеть из следующих примеров:

1. Политические деятели стараются создать позитивные установки и мнения относительно себя и своих политических программ, для того чтобы быть переизбранными, или для того, чтобы эти программы были реализованы.

2. Тщательно планируемые радио- и телевизионные рекламы, передаваемые потенциальным потребителям для того, чтобы убедить их в достоинствах нового кафе-молочного, моющего средства или определенной модели авто­мобиля, отвлекая этим возможных покупателей от их реального состояния.

3. Ваша супруга (или подруга) хочет узнать, любите ли вы Грецию, как вы относитесь к ее подругам-феминисткам, или не испытываете ли вы непри­язни к мытью посуды, и все это для того, чтобы спрогнозировать ваше по­ведение, например: согласитесь ли вы сопровождать ее в путешествии по Греции, получите ли вы удовольствие от вечеринки с ее подругами-феми­нистками, или будете ли вы все время пререкаться и ворчать по поводу то­го, кому из вас мыть посуду?

4. Отрицательные социальные установки (предубеждения, предрассудки) по отношению к определенным группам людей (таким как рабочие-эмигран­ты, гомосексуалисты и т.д.) могут привести к дискриминации в поведении (например, отказ в приеме на работу членам таких социальных групп).

Исходя из этих примеров можно сделать вывод, что установки играют важную роль при создании социально-психологической модели поведения.

…

Функции установок

Почему люди имеют установки? Сформулируем этот вопрос по-другому: каковы последствия того, что люди имеют установки? Эти вопросы — и особенно вопрос о мотивационных корнях установок — были поставлены в работах Каца (Katz, 1967), Мак-Гуайра (McGuire, 1969) и Смита, Брунера и Уайта (Smith, Bruner and White, 1956), в которых авторы представили свои функциональные теории установ­ки. Четыре мотивационных функции, описанные ниже, были сформулированы Ка-цем и другими исследователями, и на них до сих пор ссылаются во всех современ­ных исследованиях функций установок (см., например: Herek, 1986; Shavitt, 1989).

Мотивационные функции

Функции эго-защиты

Работа Каца (Katz, 1967) начинается с психоаналитической истории вопроса, в которой для того, чтобы описать эту функцию установки, используются концеп­ции таких защитных механизмов, как рационализация или проекция.

Установки в этой функции могут, например, защищать кого-то от негативных чувств по отношению к себе или по отношению к собственной социальной груп­пе через проекции этих чувств на других людей, например, как у членов нацио­нальных меньшинств. Люди, которым угрожают чувства неудовлетворенности со стороны их собственных супругов, могут справиться с этими чувствами, проеци­руя их на разведенных людей, что выразится скорее всего негативным отношени­ем к этой социально-психологической группе.

Ценностно-экспрессивная функция и функция самореализации

Кац признавал, что людям необходимо выражать установки, которые отражают их основные ценности или составляющие их представления о себе. Например, вам может дать большое удовлетворение выражение несогласия с законами, предусма­тривающими смертную казнь в качестве наказания, поскольку вы глубоко верите в ценность прав человека. Этот вид выражения установки направлен главным об­разом на утверждение справедливости вашего собственного самопонимания и меньше ориентирован на чужие мнения. Однако последнее является другой важ­ной функцией выражения установки.

Инструментальная, адаптивная или утилитарная функция

Установки помогают людям добиваться желаемых целей, таких, как награда, или избегать нежелаемых результатов, таких, как наказание. Поэтому считается, что люди выражают положительные установки по отношению к тем объектам установки, которые удовлетворяют их желаниям, а негативные установки — по отно­шению к объектам, которые ассоциируются с фрустрацией или с негативным под­креплением. Более того, выражение установок само по себе может оказаться на­градой или наказанием. Например, большинство людей — не только социальные психологи — знают, что сходство часто вызывает симпатию. Поэтому люди, ко­торые стремятся добиться дружбы с кем-то, могут перенимать и их функциональ­ные или инструментальные установки.

Функции познания или экономии

Установки служат также функциям, организующим или структурирующим этот хаотический мир. Если бы мы попытались иметь дело с каждой деталью нашего (социального, например) окружения, мы должны были бы испытать в полной ме-1 ре информационные перегрузки. Установки позволяют нам распределять по кате- I гориям входящую информацию, как некий новый опыт, по установленной шкале ценностей, а это позволяет нам упростить и понять сложный мир, в котором мы живем. Например, если вам очень нравится работа определенного студента, вы предположите, что его (или ее) экзамены пройдут совершенно успешно. Ваша ус­тановка подскажет вам, что ожидать в этой ситуации.

Современные исследователи принимают во внимание эти функции установок, связанные с познанием, экономикой или схематизацией, и считают их чрезвычай­но важными. Управление распределением информации представляется основной функцией если не всех установок вообще, то по крайней мере тех, которые в вы­сокой степени доступны для исследования и хорошо выявляются эксперимен­тально (например, см.: Fazio, 1989; Shavitt, 1990). Поэтому мы проанализируем эту функцию более детально в следующем разделе. Прежде чем продолжать обсуждать вопрос, как установки управляют распределением информации, необходимо до­бавить, что в текущем десятилетии исследование установок показало возрождение интереса к их основам (см. обзор Olson and Zanna, 1993; Tesser and Shaffer, 1990). И хотя никаких новых функций не выявлено, было дано объяснение со­временным концепциям (см. обобщающее исследование Eagly and Chaiken, 1993). Подчеркивалось, что любая установка может служить или одной (главной) функ­ции, или множеству функций: например, позитивная установка по отношению к определенной политической программе, такой, как экономная энергетика, к при­меру, может служить утилитарным функциям (эта установка одобрена многими людьми), выражать базовые идеи (уверенность в возможности использования для будущих поколений) и управлять или структурировать передачу информации, представляемой определенным политическим кандидатом.

…

Существует три идеологических направления, объясняющих, почему установки должны руководить переработкой информации. Одна точка зрения основывается на принципе мотивации когнитивной согласованностью. Теории когнитивной согла­сованности наиболее влиятельны среди применяющихся в социальной психологии (см.: Frey and Gaska, 1993; Stahlberg and Frey, 1987). Принцип согласованности был введен в социальную психологию Хайдером (Heider, 1944, 1946). Все теории согласованности исходят из того, что люди стремятся организовать свои когни-ции (убеждения, установки, восприятие собственного поведения) без какого-ли­бо напряжения, то есть непротиворечивым путем. Когда человек понимает, что некоторые его установки противоречивы, он испытывает состояние когнитивно­го диссонанса (нарушение равновесия). Это состояние неприятно и вызывает на­пряжение. По этой причине человек должен быть мотивирован установить согла­сованные и ненапряженные отношения между когнициями, изменив некоторые из них или даже все. Если, например, новая информация или определенные убеж­дения противоречат имеющимся твердым установкам, это может привести к пе­реистолкованию поступившей информации или к изменению убеждений; в этом случае установка руководит переработкой информации.

…

Теория диссонанса Фестингера (Festinger, 1957) оказалась наиболее успешной те­орией когнитивной согласованности для точных прогнозов в отношении селек­тивных воздействий установочно-релевантной информации. Вообще теория дис­сонанса предсказывает, что люди мотивированы подвергаться воздействию гармо­ничной информации и избегать установочно-дисгармоничной, чтобы закрепить решение (или существующую установку) и таким способом сохранить когнитив­ную гармонию или избегнуть когнитивного диссонанса. Например, если некий человек действительно любит курить, можно ожидать, что он отвергнет информа­цию, в которой акцентируются негативные последствия курения, такие, как рак и другие проблемы со здоровьем. С другой стороны, он, вероятно, с удовлетворе­нием воспримет информацию об очень известных людях, которые тоже любили курить, или о том, что курение предохраняет людей от приобретения излишнего веса. Курение и знание, что курение вызывает рак, могут быть диссонирующими когнициями, так как, если курение вызывает проблемы со здоровьем, из этого следует, что от него следует отказаться. Поэтому, для того чтобы не вызывать на­пряжения и диссонанса, установочно-диссонирующие когниции отвергаются, а гармоничные когниции селективно отбираются.

Г.М.Андреева. Психология социального познания.^*

АТТИТЮДЫ

Исследование аттитюдов, или социальных установок, является одной из наиболее важных областей социальной психологии. И хотя об этой области не упоминается специально при характеристике непосредственных источников психологии социального познания, в действительности проблематика аттитюдов занимает одно из ведущих мест и в этой дисциплине. Более того, через анализ социальных установок в психологию социального познания вводятся две важнейшие проблемы, с которыми встретился «чисто» когнитивный подход: проблема включения эмоций и проблема связи познания и поведения.

Оба блока этих вопросов опираются на хорошо изученные характеристики аттитюдов — на их структуру и функции. Так, в структуре аттитюда обозначены, как известно, три компонента: когнитивный, аффективный и конативный (поведенческий). Эта трехкомпонентная структура аттитюдов помогает вычленить роль каждого компонента применительно к процессу социального познания.

Когнитивный компонент аттитюда (знание об объекте) связан с формированием стереотипа, конструкта, просто с отнесением объекта познания к некоторой категории. Аффективный компонент «ответствен» за формирование предубеждения к объекту или, напротив, его привлекательности. Конативный (поведенческий) компонент определяет способ включения поведения в процесс социального познания.

На основании так называемой «функциональной теории аттитюдов» (дающей описание функций аттитюдов) можно более детально проследить их роль в процессе социального познания. Выявлены и исследованы четыре основные функции аттитюдов: эго-зашитная, самореализации, приспособительная и функция знания. Напомним кратко их содержание.

Эго-защитная функция позволяет субъекту противостоять негативной информации о себе самом или о значимых для него объектах, поддерживать высокую самооценку и защищаться от критики. Более того, благодаря эго-защитной функции субъект может обернуть эту критику против того лица, от которого она исходит. Если студент полагает, что он прекрасно знает какой-либо предмет, а преподаватель ставит ему на экзамене плохую отметку, эго-защитная функция позволяет сохранить о себе высокое мнение и обрушить весь критицизм на преподавателя. Эго-защитная функция не гарантирует точности самооценки (знания студента могут оказаться значительно более скромными, чем ему это представляется), но сохраняет индивиду веру в свои способности.

Функция самореализации иногда называется еще функцией выражения ценностей, что предполагает возможность для человека выразить свою «центральную» ценность как компонент образа — Я. Иными словами, эта функция помогает человеку определить, к какому типу личности он относится, что из себя представляет, к чему испытывает приязнь и к чему неприязнь. Это же определяет и его отношение к другим людям и социальным явлениям: в зависимости от значимых для меня ценностей я определенным образом отношусь к тому или иному политику, политической партии, социальному движению и т.п. Демонстрируя это отношение, человек представляет себя, свое собственное Я по отношению к происходящим событиям: критикует насилие, борется за гражданские права, требует защиты окружающей среды, выражает негодование против разгула преступности и пр.

Адаптивная, или приспособительная, функция, которую еще иногда называют утилитарной или инструментальной, помогает человеку достигать желаемых результатов и избегать нежелательных целей. Представления об этих целях и о способах их достижения обычно формируются в предшествующем опыте, и именно на его основе складывается аттитюд: если кто-то наблюдал в детстве, как высока популярность человека, показывающего высокие результаты в спорте, не исключено, что достижения в этой сфере будут оцениваться весьма положительно и занятия спортом для этого человека в будущем будут играть весьма утилитарную роль, например, для достижения популярности.

Функция знания служит ближе всего цели социального познания: она помогает человеку организовать свои представления об окружающем мире, интерпретировать возникающие в повседневной жизни события и явления. Знания опираются на то, в частности, что получено при помощи трех вышеописанных функций аттитюдов, поэтому «знания», доставляемые установкой, крайне субъективны. Этим определяется то обстоятельство, что «знания» разных людей об одних и тех же объектах весьма различны. Огромное количество реальных социальных проблем разрешается так сложно, в частности, из-за различного «знания», т.е. понимания их смысла отдельными людьми или социальными группами.

Все функции социальной установки, взятые в совокупности, так или иначе вторгаются в процесс социального познания и привносят в него как мотивационные, так и эмоциональные «наслоения». Аттитюды диктуют человеку ориентиры в окружающем его мире и способствуют тому, чтобы процесс познания этого мира осуществлялся более целенаправленно в целях лучшей адаптации к его условиям, оптимальной организации поведения и действий в нем. Поэтому они и обеспечивают не только связь между познанием и эмоциями, но и связь между познанием и поведением. Они «объясняют» человеку, чего «ожидать», а ожидания, как мы видели, — важный ориентир в получении информации. Поэтому на основании перечисленных функций аттитюдов можно более определенно показать, в каких звеньях процесса социального познания они особенно проявляют себя.

А) Активный поиск социальной информации. Ранее всего роль аттитюда в этом процессе была описана в теории когнитивного диссонанса. Один из фрагментов этой теории посвящен сравнению диссонанса и конфликта. Установлено, что конфликт возникает у человека перед принятием решения, а диссонанс — после принятия решения. Так, человек, размышляющий вечером накануне экзамена, что лучше — доучить необходимый материал или сходить в кино на интересный фильм, находится в конфликтной ситуации. Он вынужден взвешивать обе стороны альтернативы, в каждой из них обозначить как позитивную, так и негативную сторону и на основании более или менее объективного их сравнения принять решение. Когда оно принято, может наступить диссонанс: пошел в кино, а что же будет завтра с экзаменом?

В соответствии с теорией диссонанса человек стремится его уменьшить. В данном случае это достигается тем, что начинается весьма специфическая «работа» с информацией: принимается лишь та, которая способствует уменьшению диссонанса, и отвергается та, которая его увеличивает. Конкретный способ такой «работы» заключается в данном случае в следующем: принятый в ходе решения выбор наделяется исключительно позитивными характеристиками («картина уникальна, другой возможности ее посмотреть не будет», «вообще надо отдохнуть: нельзя же все время заниматься» и т.п.), а отвергнутый выбор наделяется негативными характеристиками («предмет, который надо сдавать, не так уж важен», «экзаменатор завтра будет, кажется, очень строгий» и пр.). В отличие от позиции в ситуации конфликта, когда возможности взвешивались объективно, в ситуации диссонанса позиция крайне субъективна. Отбор информации здесь особенно тенденциозен и направляем аттитюдом.

Эти положения теории когнитивного диссонанса были развиты в психологии социального познания, что привело к формулированию Д. Фреем и М. Рошем гипотезы «селективной экспозиции информации» [цит. по: 130, р. 220]. Суть ее сводится к следующему: субъекты демонстрируют избирательный отбор диссонантной информации при двух различных условиях, касающихся состояния их когнитивной системы, в частности совокупности имеющихся аттитюдов. Или в том случае, когда их аттитюды по отношению к какому-то объекту очень сильны и они в состоянии легко интегрировать новую информацию, не повредив старому аттитюду, или если легко можно найти аргументы против нее. Второй случай, когда, напротив, когнитивная система, представленная совокупностью аттитюдов, очень слаба, и тогда субъекту легче изменить ее с тем, чтобы было легко интегрировать новую информацию.

Для иллюстрации можно привести следующий пример: политик, которому вы симпатизируете (имеете позитивный аттитюд), принимает решение, которое вам кажется «плохим» или вам кажется, что он нечестно излагает какую-то проблему. Если эта негативная информация о политике очень значительна, но ваша уверенность в положительном образе политика сильна, то вы легко игнорируете компрометирующую информацию, находите аргументы против нее (может быть, политик просто неудачно выразился, может быть, что-либо мешало ему сформулировать аргументы как надо и т.п.). Другая ситуация, если у вас нет достаточной уверенности в том, что политик действительно «очень хорош». Тогда вам легче сменить аттитюд, подогнав его к вновь полученной информации. Вы сделаете это для того, чтобы в будущем, если опять поступит негативная информация, не оказаться в ситуации еще большего диссонанса.

Селективно представленная информация как следствие воздействия аттитюда была продемонстрирована в эксперименте Д. Фрея и М. Роша [Ibid.], где испытуемые должны были оценить способности менеджера. На основе письменного описания его компетентности они должны были решить, продлить ли фирме с ним контракт или нет. Суждение надо было сформулировать в двух различных ситуациях: в первой — условия были «обратимые» (т.е. решение после получения дополнительной информации можно было изменить), во второй ситуации условия были «необратимые» (т.е. ничего в решении изменять было нельзя). После выражения испытуемыми мнений о «кандидатах» им дали дополнительную информацию о них, включающую пять позитивных и пять негативных суждений. Например, два из них: 1) X очень хорошо выполняет работу — контракт надо продлить; 2) есть, кто работает лучше — контракт не продлевать. Теперь участники первой и второй ситуаций должны были выбрать из десяти новых суждений столько и таких, какие они захотят. Испытуемые первой группы («обратимая» ситуация) выбрали из десяти суждений больше позитивных, чем негативных, хотя различие между количеством выборов было невелико. Во второй группе («необратимая» ситуация) было также выбрано значительно больше позитивных суждений, причем различие количества выбранных позитивных и негативных суждений было очень большим. Был сделан вывод о том, что аттитюд во втором случае «играл» сильнее, сильнее же был и активный поиск информации, направленный аттитюдом (иными словами — была сильнее выражена «селективная представленность» информации). Б) Процесс подбора «аттитюдно-релевантной» информации. Пример того, как подбирается аттитюдно-релевантная информация (т.е. соответствующая аттитюду), приводится в исследовании Р. Фазио и К. Вильямса, проведенном в 1984 г. во время выборов президента США. У группы испытуемых выявили аттитюды на двух кандидатов — Рейгана и Мондейла. После просмотра дебатов между кандидатами по телевидению сторонников Рейгана и сторонников Мондейла попросили описать впечатления о том, как каждый из претендентов «смотрелся» во время дебатов. Каждая группа увидела больше положительных характеристик у «своего» фаворита. Объяснить этот факт можно при помощи теорий соответствия: информация подбирается так, чтобы когнитивное соответствие не нарушалось. Но экспериментаторы увидели здесь и другие объяснительные схемы, в частности «управление» аттитюдом подбора информации с ее соответствующей организацией (аттитюд «управлял» оценкой). Аттитюд в данном случае сыграл роль когнитивной схемы [130, р. 221].

Некоторые исследователи вообще считают, что аттитюды можно рассматривать как разновидность схем. Селекция информации при использовании схем данного вида приобретает особую форму, а именно: она подбирается биполярным способом. К. Джуд и Дж. Ку¬лик полагают, что аттитюд облегчает принятие как позитивной, так и негативной информации, но препятствует работе с нейтральной или нерелевантной информацией [135]. Так, проводился опрос женщин, борющихся за свои права, относительно того, как, по их мнению, подается в газетах информация по этому вопросу: все единодушно запоминали и фиксировали либо положительную, либо отрицательную информацию («про» и «контра»), но практически «пропустили» нейтральную. Рассмотренные здесь подходы и примеры показывают, что аттитюды действительно управляют поиском и процессом организации информации.

В) Аттитюды и воспроизведение информации. Еще в ранних работах по восприятию было показано, что информация, поддерживающая аттитюд, запоминается быстрее. В рамках психологии социального познания проведено довольно много экспериментов, подтверждающих эту закономерность. Так, в эксперименте А. Хасторфа и X. Кентрила болельщиков двух футбольных команд после просмотра пленки с записью их игры просили фиксировать сделанные игроками нарушения правил и определить в каждом случае виновника. Болельщики каждой команды, естественно, усмотрели большее количество нарушений, совершенных игроками «чужой» команды. Такого же рода примеры можно найти и в обыденных житейских наблюдениях [см. 14, с. 198].

Однако полученные в дальнейшем данные оказались противоречивыми: иногда выявленная закономерность получала подтверждение, иногда — нет. Джуд и Кулик предложили и в данном случае в качестве объяснения биполярную модель. Подобно тому как и в случае подбора информации, аттитюд играет здесь специфическую роль: он способствует восстановлению или сугубо про-, или сугубо анти-аттитюдной информации и не способствует восстановлению информации нейтральной. Противоречие получило свое объяснение: в тех случаях, когда речь шла о сильно поляризованной информации, роль аттитюда в процессе ее восстановления получала подтверждение, в Других случаях она не имела места, так как фактор «приверженности» информации аттитюду просто не принимался во внимание.

Итак, удалось установить, что аттитюды влияют на поиск, подбор и организацию информации, т.е. их роль в процессе производства социальной информации бесспорна.

Однако сама логика обращения к проблеме аттитюдов в контексте социального познания была продиктована попыткой доказать, что одной когнитивной работы с информацией недостаточно и что нужно продолжить поиски «за пределами когниций». Только при этом условии такой конечный результат социального познания, как поведение, получит действительно подобающее объяснение. Следовательно, остается дополнить предложенную схему влияния аттитюдов на социальное познание анализом их влияния на социальное поведение. Это старая и традиционная проблема теории аттитюдов, поставленная еще в свое время ЛаПьером, открывшим факт расхождения аттитюда и реального поведения [см. 11].

Долгое время после эксперимента ЛаПьера, как известно, в исследованиях аттитюдов господствовал пессимизм: если существует расхождение между вербально заявленным аттитюдом и реальным поведением, то ценность знаний аттитюда какого-либо субъекта относительно различных социальных объектов ничтожна, поскольку она не позволяет построить прогноз поведения. Однако в конце 60-х гг. наметились новые перспективы для решения этой проблемы. Они были сконцентрированы в двух направлениях.

Первый подход предложен Г. Триандисом и рядом других авторов и сводится к тому, что устанавливается круг факторов, осложняющих связь «аттитюды—поведение» (Триандис называет 40 та¬ких факторов). Наряду с этим обозначаются условия, которые «срабатывают», несмотря на эти факторы. Д. Майерс говорит, что это бывает тогда, когда: а) сведены к минимуму другие влияния, б) соответствие аттитюда и поведения носит «точечный» характер, в) аттитюды очень «сильны» [69, с. 160]. Более конкретно названные условия расшифровываются в двух других подходах.

Второй подход предложен Аронсоном [14, с. 172]. Он, в частности, раскрывает понятие «сила аттитюда». Аттитюд силен, если он доступен, т.е. возникает мгновенно: «змея — это зло», «Рембрандт — это прекрасно». В этом случае аттитюд выступает в роли эвристики и достаточно однозначно обусловливает поведение. Подтверждение находим в упоминавшемся эксперименте Р. Фазио и К. Вильямса: за пять месяцев до выборов американского президента был проведен опрос покупателей в магазине о том, будут ли они голосовать за Рейгана или за Мондейла. Скорость, с которой следовал ответ, фиксировалась. Вторичный опрос был проведен после теледебатов между кандидатами и третий — после выборов, когда испытуемых спросили, за кого же они реально проголосовали. Выяснилось, что позиция была подтверждена в большей степени теми, кто в первом случае дал «быстрый» ответ, т.е. использовал более «доступный» аттитюд [14].

Другое условие, называемое Аронсоном, — это некоторое ожидание, которое может существовать у человека на том основании, что аттитюд помещен в определенный контекст (в «социальный мир»), т.е. связан с целой системой представлений. В эксперименте Херра испытуемым был предъявлен список персонажей, в котором одна группа должна была отыскать имена «отрицательных» персонажей (Гитлер, Хомейни, Дракула...), а другая — «положительных» (папа, какая-нибудь кинозвезда, Санта Клаус...). После этого было зачитано описание некоего Дональда, которого трудно было интерпретировать либо как абсолютно положительного, либо как абсолютно отрицательного героя. Когда испытуемые оценили его, то фиксирующие ранее «отрицательные» имена дали Дональду более положительную оценку и, напротив, фиксирующие «положительные» имена рассмотрели Дональда в большей мере негативно. Оценка была сделана по контрасту, причем итог был обусловлен сложившимся до этого у испытуемого определенным ожиданием [14, с. 174].

Третий подход, содержащий развернутый ответ на вопрос «Коррелируют ли аттитюды и реальное поведение?», содержится в концепции А. Айзена и М. Фишгбайна [см. 130]. Они предположили, что вопрос о соотношении аттитюдов и поведения ставился некорректно. Было установлено, что недостаточно просто сопоставлять аттитюд и поведение, а надо учитывать — как в аттитюде. так и в поведении — более мелкие структурные элементы. Их всего четыре:

1) элемент действия (поведение избирателя, помощь кому-либо);

2) элемент цели (кому адресован аттитюд — политику, другу, еще кому-то);

3) элемент контекста (в каком типе общества или в интимной ситуации проявляется аттитюд);

4) элемент времени (весной 1986 г., в последующие два года и т.п.).

Корректным будет вопрос о соответствии аттитюда и поведения только в том случае, если выявляется соотношение однопорядковых элементов, т.е. сравнивается «уровень» аттитюда и соответствующий же «уровень» поведения (например, элемент «действия» аттитюда и элемент же «действия» в поведении). В обычной практике это обстоятельство не учитывается. Например, спрашивают об аттитюде глобально: «Нравится ли вам ваш кандидат?», а поведение анализируют локально: «Голосовали ли вы за него?». Установление несоответствия при этих условиях не дает однозначно отрицательного ответа на вопрос о роли аттитюда в поведении. «Приговор» аттитюду может быть вынесен лишь при условии поэлементного измерения и аттитюда и поведения. Отсюда не следует, что, например, глобальный аттитюд вообще не имеет значения, скажем, для прогнозирования поведения. Он важен, но только для прогнозирования столь же «глобального» поведения: в этом случае аттитюд надо сравнивать не с единичным актом поведения, а с серией их. Близкую к этой идею развивает в своей диспозиционной концепции регуляции социального поведения В. А. Ядов [см. 11].

Своеобразное «оправдание» отсутствию прямой связи аттитюда и поведения предложил Л. Райтсмен [162]. Его идея оформлена в теории «смывающего потока». Суть ее состоит в том, что воздействие аттитюда на поведение может быть «смыто» другими факторами. Райтсмен называет среди них следующие: 1) «ответ» индивида на какой-либо общий объект может отличаться от «ответа» на какую-то часть данного объекта: негативное отношение к чужой этнической группе вполне может уживаться с позитивным отношением к ее отдельному представителю (это явление знакомо нам по анализу принципа индивидуации); 2) поведение сложно и полидетерминировано, в связи с чем полезно вспомнить формулу К. Левина В =f(P, E), т.е. необходимо как минимум учитывать не просто поведение, но поведение в «среде», в определенных обстоятельствах (что выберет пожилой человек в троллейбусе: стоять на больных ногах или сесть рядом с соседом, к которому он испытывает негативные чувства?); 3) среди детерминант поведения может существовать одновременно несколько противоречащих друг другу аттитюдов, в результате чего возникает их «конкуренция», и неизвестно, какой аттитюд «победит» (кто-то хочет принять участие в демонстрации, но дома больная мать и ее нельзя оставить); 4) на поведение влияют и общие ситуационные факторы (может ли всегда человек заявить о своих политических пристрастиях в условиях тоталитарного режима?); 5) расхождение аттитюда и поведения иногда может быть объяснено при помощи «порогового» анализа, т.е. с учетом возможных для вербального выражения аттитюда средств (не найдены адекватные слова для выражения позиции). Автор полагает, что для преодоления этого уместен был бы многомерный анализ, позволяющий вскрыть относительное значение каждого фактора, способного «смыть» влияние аттитюда [162, р. 182—183]. Легко видеть, что все три названных здесь подхода пытались определенным образом «спасти» традиционную постановку вопроса о взаимоотношениях аттитюда и поведения, пошатнувшуюся в результате давнего открытия ЛаПьера.

Наряду с этими поисками была выдвинута принципиально иная гипотеза относительно этого взаимоотношения. Она имеет особое значение для психологии социального познания, в частности для решения вопроса о соотношении знания и поведения. Новая версия заключалась в предположении, что не аттитюды определяют поведение, а, напротив, поведение определяет аттитюды. Строго говоря, основания для такой версии были заложены достаточно давно, еще в теории когнитивного диссонанса Л. Фестингера. Среди мотивов уменьшения диссонанса после принятого решения был назван способ своеобразного «оправдания», которое необходимо человеку, чтобы не испытывать разочарования. Этот способ заключается в том, чтобы приписать позитивные черты принятой альтернативе и негативные черты альтернативе отвергнутой. Но это и есть не что иное, как формирование аттитюда на основе совершенного выбора, т.е. поведения.

Однако более полное развитие идея получила в последнее время, в основном в работах Д. Бема по самовосприятию и самопрезентации. Бем предположил, что человеку свойственно в случае совершения какого-либо поступка, который может выглядеть непоследовательно, также применять механизм самооправдания, т.е. постфактум заявить о логичности поступка, порожденной существующей, ранее сложившейся установкой. Поведение в данном случае ведет за собой аттитюд. Да и в более широком смысле человек, познавая себя, по Бему, сначала наблюдает свое поведение и лишь затем умозаключает относительно того, каким отношением к объекту (т.е. аттитюдом) оно обусловлено [см. 69]. Самопрезентация всегда связана с самооправданием, и хотя, по мнению некоторых авторов, это скорее самообман [см. 36, с. 121], тем не менее зависимость аттитюда от поведения налицо. Можно привести целый набор условий, при которых именно поведение определяет аттитюд. Например, когда мы при помощи поступка обдумываем ситуацию, в которой наши действия предписаны ролью, или ситуацию, в которой надо самооправдаться в силу особой ответственности, и т.д.

Своей концепцией Бем выступил против Фестингера с его теорией когнитивного диссонанса. По Фестингеру, как мы помним, люди знают о несоответствии своих мнений, установок поведению, и отсюда у них диссонанс. Бем считает, что люди не знают обычно свои подлинные установки, напротив, они выводят их из своего поведения (узнают, таким образом, задним числом), поэтому сомнительно наличие у них диссонанса. Механизмы самоатрибуции нужно поэтому изучать специально. Д. Майерс делает по этому поводу такой вывод: «Мы не только выступаем за то, во что верим, но мы также верим в то, за что выступаем» [69, с. 176].

Таким образом, вряд ли есть единственное решение вопроса о том, как связаны между собой аттитюды и поведение. Скорее существует определенный «круг»: аттитюд — поведение — аттитюд, что означает своеобразную «когнитивную эскалацию». Но если вер¬ны эти утверждения, тем больше оснований для более внимательного изучения вопроса о роли аттитюдов как своеобразной «связки» познания и поведения в социальном мире. Аффективно-когнитивно-поведенческая структура аттитюда — при любой трактовке характера связи между аттитюдом и поведением — способствует ликвидации когнитивной «стерильности» социального познания и делает его гораздо более адекватным его субъекту — человеку со всем богатством его внутреннего мира, включающего, наряду с когнитивной системой, эмоции и переживания [19].

ПЕРЦЕПТИВНАЯ ЗАЩИТА

Первоначально феномен перцептивной защиты был открыт и описан Дж. Брунером и др. как способ, с помощью которого человек ограждает себя от восприятия угрожающих ему стимулов и стимулов, травмирующих его переживания. Такое «ограждение» не означает, что индивиду свойственно вообще обойти тот стимул, который несет ему угрозу. Речь идет о другом. Во-первых, было установлено, что у человека существует иерархия порогов различения разных стимулов, во-вторых, было доказано, что феномен перцептивной защиты важен для понимания мотивации перцептивного процесса. Перцептивная защита поэтому может быть истолкована в данном случае как попытка игнорировать какие-то черты воспринимаемого объекта и как попытка выстроить определенную преграду его воздействию на субъекта познания.

Для этого важно учесть три важные характеристики перцептивной защиты, описанные в общей психологии: 1) эмоционально беспокоящие или пугающие стимулы имеют более высокий порядок распознавания, чем нейтральные; 2) в этом случае как бы «вытягиваются» замещающие когниции, которые предотвращают распознавание угрожающих сигналов; 3) часто защита выстраивается, если даже сигнал нераспознан: индивид от него как бы «закрывается». Из этого Брунер и Постмен сформулировали принципы селективности восприятия, среди которых в нашем контексте нужно упомянуть два: принцип защиты (стимулы, противоречащие ожиданиям субъекта или несущие потенциально враждебную информацию, узнаются хуже и подвергаются большему искажению) и принцип настороженности (стимулы, угрожающие целостности индивида, могущие привести к серьезным нарушениям в психическом функционировании, распознаются быстрее прочих). В обыденной жизни наличие таких механизмов доказывается существованием так называемых «слов-табу». Хороший пример этого находим у Л. Толстого в «Анне Карениной», когда в трудной для нее ситуации она предпочитает не говорить с Вронским о том, что на самом деле ее глубоко волнует и представляет для нее несомненную опасность — о разрыве с ним («Не будем, не будем говорить об этом...»). Здесь налицо введение «табу» на определенную тему, т.е. попытка «закрыться» от угрожающего стимула.

Перцептивная зашита может быть определена в рамках психологии социального познания как изменение порога осознания социально значимого материала. Она проявляет себя в достаточно неожиданных формах. Примером этого является обозначенный Г. Ол-портом «принцип последней попытки» — стремление человека в сложных для него обстоятельствах «цепляться» до последнего за какую-то привычную истину, отгораживая ее от идущих извне каких-либо угроз. Этот принцип действует, в частности, при восприятии своей и «чужой» группы. Сформированное раз представление о какой-либо группе человеку свойственно удерживать как можно дольше, сохранять ранее осуществленную категоризацию. В сложных социальных условиях, например при межгрупповых (межнациональных) конфликтах, человек стремится как бы упростить свой выбор, для чего и ставит заслон новой информации. Принцип последней попытки особенно отчетливо доказывает свое существование в устойчивости существующих у человека стереотипов — и здесь проявляется стремление отдать предпочтение той информации, которая соответствует уже устоявшимся взглядам. В общем же плане принцип последней попытки представляется также одним из способов перцептивной защиты, что было доказано и в ряде экспериментальных исследований.

Другим специфическим проявлением феномена перцептивной защиты в процессе социального познания является открытый М. Лернером феномен «веры в справедливый мир» [138]. Его суть заключается в том, что человек не хочет верить в то, что лично с ним без его вины может случиться что-то «плохое», ибо мир «справедлив». Жить в убежденности, что без вины ты никогда не будешь наказан, естественно легче. И это ощущение психологического комфорта заставляет отгораживаться от той информации, которая грозит этот комфорт разрушить.

Вера в справедливый мир была продемонстрирована в эксперименте, где четыре испытуемых вносят равный вклад в игру. Награждается же случайно выбранный экспериментатором. При опросах участников и наблюдателей о том, кто внес наибольший вклад, называют, как правило, награжденного. Побеждает «справедливость»: раз награжден, значит за дело. То есть люди верят в то, что есть соответствие между тем, как они ведут себя, и наградами (наказаниями), получаемыми за это.

Идея справедливости прилагается и к себе, и к другому. При этом «невиновность» жертвы разрушает веру в справедливый мир и отсюда часто — антипатия к жертве («значит, по заслугам»). В эксперименте М. Лернера и К. Симмонс испытуемые наблюдали, как ударами тока был наказуем человек, дающий неправильные ответы на вопросы экспериментатора [см. 14, с. 371]. Никакого сочувствия к жертве у испытуемых не возникало; напротив, было продемонстрировано негативное отношение к ней. Аналогичные результаты были получены и в эксперименте М. Лернера и Дж. Меттъюза, осуществленного в русле общих идей психологической теории справедливости [138]. Двум его участникам было предложено бросить жребий, кто из них в ходе эксперимента будет подвергаться ударам тока, а кто будет работать в комфортных условиях. В одном случае испытуемый тянул жребий и узнавал, что будет наказан током его партнер. В другом случае тот же испытуемый узнавал, что партнер уже вытащил «плохой» жребий. Когда после этих двух попыток испытуемого попросили описать жертву, то описания носили различный характер. В первом случае испытуемый полагал, что именно он «виновен» в наказании партнера, так как вытащил «хороший» жребий, а партнеру достался «плохой»; при этом жертва описывалась негативно («раз я выиграл, значит, я не должен быть наказан, а ему — уж такая судьба»). Во втором случае жертва получала нейтральную оценку: сам вытащил наказание, сам и виноват. Так или иначе, при всех обстоятельствах «вера в справедливый мир сохранялась».

«Защита», возникающая у субъекта в данном случае, заставляет его не верить в то, что тебя самого может постигнуть несчастье: утверждается мысль, что раз жертву постигло такое несчастье, значит, она сама «виновата». Это вытекает из убеждения, что мир справедлив и в нем каждый получает то, что заслужил. Если же кто-то явился жертвой, следовательно, тому есть причина, хотя, может быть, и неизвестная нам. Подобная логика рассуждения дополняется феноменом, который назван «эффект заднего ума», когда человек после ознакомления с результатом какого-либо события радостно заявляет: «Я так и знал!» Это способствует укреплению уверенности в своей собственной правоте. Аналогичная «правота» ощущается и в недоверии или даже в осуждении жертвы.

Естественно, такая вера в справедливый мир — достояние достаточно наивного наблюдателя, но, коль скоро исследуется процесс познания социального мира обыденным человеком, феномен должен быть учтен. Житейская практика дает много примеров существования его. Так, в годы сталинских репрессий, когда практически каждый мог оказаться в руках НКВД, многие люди наивно полагали, что сажают только за что-то: если я не замешан ни в каких заговорах, то меня минует сия чаша. Теперь хорошо известно, сколь многие поплатились за веру в такую «справедливость». На основании такой наивной веры складывается тенденция приписывать злодеяния жертвам, а различные положительные (успешные) действия — «позитивным» персонажам. Если же вдруг выясняется, что жертва невиновна, то это разрушает веру в справедливый мир, «ценность» жертвы при этом снижается. Тогда для восстановления веры в «справедливость» еще более обостряется отвержение невинной жертвы. В современной науке виктимологии специально исследуются случаи, когда определенный тип людей чаще других оказывается жертвой. Несомненно, что важным фактором такого явления становится использование феномена «веры» как самими субъектами, так и их окружением. Есть любопытные наблюдения относительно того, как изменяется отвержение невинной жертвы в зависимости от позиции самого субъекта познания (наблюдающего жертву). Если жертва страдает относительно продолжительное время и ожидает продолжения своих страданий, негативная ее оценка очень сильна (по принципу — «значит, за дело»). Если же индивид, наблюдающий жертву, может вмешаться и предотвратить дальнейшие страдания жертвы, то он будет оценивать ее менее негативно. Логика рассуждения здесь, по-видимому, такова: жертва невиновна, я помог доказать ее невиновность, следовательно, справедливость восстановлена и теперь жертва не нуждается в полном ее отвержении.

Значимость веры в справедливый мир, как разновидность перцептивной защиты, играет большую роль в выборе стратегии поведения. Тем большее значение имеет разрушение этой веры. Важным следствием его является открытый М. Селигменом феномен «выученной беспомощности» [см. 98]. Первоначально этот феномен был выявлен на экспериментах с животными (лошади на скачках, постоянно наказываемые и за плохие, и за относительно хорошие Результаты, утрачивали всякую мотивацию улучшать свои достижения). Позже было установлено, что «выученная беспомощность» может быть свойственна и людям. Она возникает тогда, когда человек осознает, что он не в состоянии ни прогнозировать, ни контролировать результат своих действий. Получаемая извне информация оказывается недостаточной для того, чтобы добиться результата, зависящего от нас. А если что-то непредсказуемо, то независимо от наших усилий может произойти и что-то нежелательное. Возникает ситуация, описанная Л. Кэрроллом в сказке

«Алиса в стране чудес»: за что бы Алиса ни бралась, все оказывается «не таким», как ожидалось. Человек, оказавшийся в такой ситуации, усваивает «беспомощность»: он начинает вести себя как жертва — пассивно и неэнергично. Неверие в свои силы, молчаливое согласие с тем, что ничего нельзя предпринять, — также разновидность утраты веры в справедливый мир.

Наступление такого состояния тесно связано с рядом уже рассмотренных познавательных процессов. Оказалось, что «выученная беспомощность» определенным образом зависит от атрибутивного стиля личности. Из трех атрибутивных стилей: пессимистического, оптимистического и нереалистично оптимистического — первый чаще всего приводит к тому, что человек обращается к внешнему локусу контроля (становится экстерналом). Это ведет к отказу от желания что-то изменить и вообще к отсутствию веры в принципиальную возможность изменить что-либо. В данной ситуации человек привыкает к беспомощности: определенный стиль работы с социальной информацией, разрушение защиты от негативной информации порождают особый тип поведения.

Включенность атрибутивного стиля в возникновение «выученной беспомощности», однако, оказывается более сложной. В ряде экспериментов показано, что не только приписывание внешних причин событиям приводит к ощущению беспомощности. Это можно продемонстрировать на относительно простом примере. Если студент не сдает подряд два экзамена, к которым он готовился по-разному (к первому очень тщательно, читая дополнительную литературу, а к другому — едва просмотрев конспекты лекций), то он легко может впасть в состояние синдрома «выученной беспомощности»: абсолютное невезение налицо, его собственные усилия ничего не меняют в результате, ситуацию он контролировать не может. Естественно, что он может по-разному объяснить причину случившегося, т.е. приписать причину разным факторам. Если он обращается к внешним факторам («многие не сдали»), то ощущение беспомощности будет поддержано. Но если он обратится к внутренним причинам («я такой невезучий»), то это также может породить чувство беспомощности. Следовательно, один лишь атрибутивный стиль не объясняет всего комплекса проблем возникновения «выученной беспомощности». Большое значение имеют и другие индивидуальные психологические особенности человека, а также черты его личности.

Огромную роль в возникновении феномена «выученной беспомощности» играет общая позиция человека в реальных жизненных ситуациях, в частности особенности процесса социализации: насколько часто ребенок на протяжении своей жизни попадал в ситуацию, когда получал доказательства безнадежности своих попыток изменить что-либо. Приобретенная же «выученная беспомощность» оказывает влияние на дальнейшую линию поведения человека, будь то успешность в образовании, в излечении пациентов, в защите своих прав при безоснованных обвинениях. «Чисто» психологический феномен, каковым является «выученная беспомошность», оказывается включенным в сложный процесс социального познания и социального действия.

Широкое распространение веры в справедливый мир как одного из способов психологической защиты, как мы видели, основывается на безусловной желательности для человека когнитивного соответствия, поскольку при его наличии жизнь представляется более предсказуемой в плане тех поступков, которые помогают человеку выжить. Это желание стабильности обусловливает и применение «принципа последней попытки».

Распространенность веры в справедливый мир и тяжелые переживания последствия ее разрушения — явления того же порядка. Понятно, что мечта о стабильности социального мира отнюдь не всегда подкрепляется реальностью. И тогда могут возникнуть два варианта значения указанных факторов в социальном познании: или еще больший отрыв «картины» реального мира от его образа, сконструированного в голове, или, напротив, стремление достичь желаемой стабильности и в реальном мире. Но это уже вопрос о связи познания и действия, детерминантом решения которого не может быть лишь совокупность чисто психологических факторов.

Д.Майерс. Социальная психология.^*

Причины неразумия

Как повезло стоящим у власти, что люди не думают.

Адольф Гитлер

Разнородная картина нашего интуитивного самопознания аналогична такой же картине на­шей рациональности. Какой вид из живущих на Земле более заслуживает имени Homo sapiens — человек разумный? Наша когнитивная мощность превосходит самые быстродействующие компьютеры при распознавании известного, интерпретации сказанного и обработке абстрактной информации. Наша обра­ботка информации особенно эффективна. Очевидно, что при такой небывалой скорости обработки мы практикуем методы мышления, которые требуют наименьших затрат времени и сил. Ученые удивляются той скорости и простоте, с которой мы фор­мируем впечатления, мнения и объяснения. В большинстве си­туаций наши мгновенные общие реакции — такие как реакция «Это опасно!» — адаптивны. Они помогают нам выжить.

Однако же наши адаптивные навыки не безупречны -мгновенные реакции порой бывают ошибочны. Стратегии, ко­торые весьма полезны с точки зрения упрощения сложной ин­формации, иногда могут сбить нас с толку. Чтобы повысить силу своего критического мышления, давайте обсудим пять основ­ных причин неразумного поведения — пять основных способов, с помощью которых люди формируют и подтверждают свои ошибочные убеждения:

1. В своих интерпретациях мы руководствуемся собственными предубеждениями.

2. Зачастую мы руководствуемся случайными сведения­ми, а не статистическими данными.

3. Мы находим корреляцию и контроль там, где их нет.

4. Наши убеждения могут генерировать собственные под­тверждения.

В своих интерпретациях мы руководствуемся собственными предубеждениями

Ранее мы уже отмечали существенный факт, касающийся человеческого мышления: предубеждения сильно воздейству­ют на то, как мы воспринимаем и интерпретируем информа­цию. Мы объясняем мир, глядя сквозь очки, окрашенные тео­рией. Давайте обратимся к недавно проведенным эксперимен­там. В одних исследовалось, как предвзятое мнение влияет на восприятие и .интерпретацию информации. В других людям внушались убеждения после предъявления информации, что­бы изучить, как воскрешаются в памяти предубеждения, осно­ванные на идее-постфактум. Общий вывод: мы реагируем не на действительность как таковую, а на свою интерпретацию этой действительности.

Эксперимент Роберта Валлоне, Ли Росса и Марка Леппера (Robert Vallone, Lee Ross & Mark Lepper, 1985) демонстри­рует, насколько сильными могут быть предубеждения. В этом эксперименте двум группам студентов — про-израильски и про-арабски настроенным — показали фрагменты из шести про­грамм новостей, где говорилось об убийстве беженцев в Лива­не в 1982 году. Из рис. 8-1 видно, что каждая группа восприни­мала программы как враждебные по отношению к ним. Это обычное явление: кандидаты в президенты и их сторонники почти всегда считают, что средства массовой информации не сочувствуют их убеждениям. Опрос Гэллапа в 1994 году пока­зал, что афроамериканцы сочли предвзятым освещение сред­ствами массовой информации ареста чернокожего убийцы О. Дж. Симпсона. Спортивным болельщикам всегда кажется, что арбитр пусть немного, но все же подыгрывает команде со­перников. Люди, попавшие в конфликтную ситуацию (супру­жеская пара, начальник и подчиненный, представители конф­ликтующих расовых групп), видят в беспристрастных посред­никах людей, настроенных против них.

Наши общие представления о мире могут даже явные до­казательства «против» превратить в доказательства «за». При­мером служит опрос, в котором Росс и Леппер, помогавшие Чарльзу Лорду (Charles Lord, 1979), попросили студентов оце­нить результаты двух предположительно новых научных исследований. Половина студентов выступала за смертную казнь, половина — против. Первое исследование укрепляло веру сту­дентов в устрашающий эффект наказания, второе, напротив, убеждало в обратном. В результате и сторонники, и противни­ки смертной казни с готовностью признавали свидетельства, укрепляющие их собственное мнение и весьма критично были настроены при рассмотрении свидетельств, говорящих об об­ратном. Ознакомление обеих сторон с одним и тем же разно­родным материалом, содержащим свидетельства как в пользу смертной казни, так и против, не уменьшило разногласий меж­ду ними, а, напротив, увеличило. Каждая из сторон восприни­мала только свидетельства, поддерживающие их, собственные убеждения, которые в результате укреплялись.

Не потому ли в политике, религии и науке информация, допускающая двоякое толкование, часто только усугубляет кон­фликты? Президентские теледебаты в США обычно лишь укре­пляют мнение, бытующее до дебатов. В теледебатах 1960, 1976 и 1980 годов примерно девять из десяти тех, кто поддерживал того или иного кандидата, после участия в телепрограмме воспринимали своего избранника уже победителем (Kinder & Sears, 1985).

Эксперименты показывают, что, ловко манипулируя пре­дубеждениями людей, можно оказывать влияние на их интер­претацию увиденного. Майрон Ротбарт и Памела Бирелл (Myron Rothbart & Pamela Birell, 1977) предложили студентал университета штата Орегон оценить выражение лица челове­ка, фотографию которого мы приводим на рис. 8-2. Те, кому ска­зали, что этот человек являлся одним из руководителей геста­по, виновным в варварских медицинских экспериментах над узниками концентрационного лагеря во время Второй мировой войны, оценивали выражение его лица как безжалостное. (Вы видите эту презрительную усмешку?) Те же, кто считал его ли­дером антигитлеровского подпольного движения, чье мужество спасло жизнь тысячам евреев, утверждали, что у него доброе и открытое лицо.

Те, кто снимает кино, могут контролировать восприятие людьми эмоций, манипулируя окружением, в котором они ви­дят лица. Они называют это «эффект Кулешова», по имени рус­ского режиссера, который искусно манипулировал предполо­жениями зрителей. Кулешов продемонстрировал этот феномен, создав три короткометражных фильма, в которых был показан актер с ничего не выражающим лицом, после того как зрители просмотрели сцены с мертвой женщиной, тарелкой супа и играющей девочкой. Каждый раз актер воспринимался зрителя­ми по-разному: печальным, задумчивым и счастливым. Отсюда мораль: реальность вокруг нас, но понимание ее создается в на­ших умах. Другие люди, возможно, истолковывают реальность по-другому и, следовательно, могут и вести себя по-другому.

Нами в большей степени управляют запомнившиеся случаи, а не факты

Как, по-вашему, буква «к» чаще стоит в слове на первом или третьем месте? А где больше население: в Камбодже или в Танзании?

Ответы, вероятно, будут зависеть от того, что придет вам в голову в первую очередь. Если в вашей памяти быстро всплы­вут слова, начинающиеся с буквы «к», и мысль, что камбоджий­цев должно быть больше, то вы придете к заключению, что это и есть более вероятные ответы. Чаще всего так оно и есть, -нам нередко помогает когнитивный практический метод, назы­ваемый эвристическим подходом.

Но иногда он же вводит нас в заблуждение. Если люди слы­шат перечень известных людей одного пола (мать Тереза, Опра Уинри и Мадонна) вперемежку с перечнем равного количества неизвестных людей другого пола (Дональд Скарр, Уильям Вуд и Мел Джаспер), известные имена впоследствии будут более когнитивно доступны. Большинство людей, следовательно, бу­дут чаще воскрешать в памяти (в этом примере) имена женщин, а не имена мужчин (McKelvie, 1995,1997; Tverskyn& Kahneman, 1973). Яркие события, которые легко можно представить (на­пример, болезни с очевидными симптомами), могут казаться более вероятными, чем события, которые описать труднее (MacLeod & Campbell, 1992; Sherman & others, 1985). Даже вы­мышленные события в романах, теле- и кинофильмах оставля­ют образы, которые позже проникают в наши суждения (Gerrig & Prentice, 1991).

Доступность эвристики выдвигает на первый план основ­ной принцип социального мышления: люди медленно делают выводы, исходя из верных статистических примеров, и быст­рее, когда сталкиваются с яркими примерами. Неудивительно, что после прослушивания или чтения историй об изнасилованиях, ограблениях или избиений, девять из десяти канадцев переоценивают — обычно в определенных границах — процент преступлен/т, связанных с насилием (Doob & Roberts, 1988). Эвристическим подходом можно объяснить, к примеру, почему слухи, передаваемые от одного к другому, чаще убежда­ют людей, чем обоснованная статистическая информация, и почему воображаемый риск зачастую плохо согласуется с ре­альным (Alison & others, 1992). Так как наша память всегда го­това воссоздать кадры новостей с авиакатастрофами, многие полагают, что подвергаются большему риску, когда путешеству­ют самолетом, а не в автомобиле. На самом же деле статистика говорит, что с 1995 года до 1999 американцы имели вероятность погибнуть в автомобильных авариях в тридцать семь раз боль­шую, чем при авиакатастрофе самолета, покрывавшего то же самое расстояние (National Safety Council, 2001). Даже после воздушного теракта 11 сентября 2001 года летать на самолетах для американцев было безопаснее, чем ездить на автомобилях. Так что для большинства летающих самолетами самым опас­ным отрезком путешествия является поездка на автомобиле в аэропорт.

Мы находим корреляцию и контроль там, где их нет

Дополнительное влияние на привычный ход наших мыс­лей оказывает поиск закономерности случайных событий — тенденция, которая может увести нас очень далеко от правиль­ного пути.

Иллюзорная корреляция

Очень просто увидеть взаимосвязь там, где ее нет. Предпо­лагая наличие взаимосвязи, мы с легкостью связываем случай­ные события, выстраивая иллюзорную корреляцию. Уильям Уорд и Герберт Дженкинс (William Ward & Herbert Jenkins, 1965) показали группе людей результаты гипотетического 50-дневного эксперимента по «сгущению облаков». Они сооб­щили участникам эксперимента, в какие из 50 дней сгущались облака и шел дождь. На самом деле эта информация была не более чем случайным смешением результатов: иногда после cгyщения облаков шел дождь, иногда — нет. Однако люди — в со­ответствии со своими идеями об эффекте сгущения облаков — были убеждены, что они действительно наблюдали взаимосвязь между сгущением облаков и дождливостью.

Результаты других экспериментов также подтвердили, что люди легко ошибаются, воспринимая случайные события как подтверждение их убеждений (Crocker, 1981; Jennings & others, 1982; Trioler & Hamilton, 1986). Веря в наличие взаимосвязи, мы с большей вероятностью заметим и вспомним подтвержда­ющие примеры. Если мы верим, что событиям предшествуют предчувствия, мы отметим и запомним случаи, когда мы зара­нее думали о чем-то и впоследствии это происходило. И в то же время мы редко отмечаем и запоминаем случаи несовпадения событий. Например, если мы вспомним о друге и он тут же нам позвонит, мы отметим и запомним это совпадение. А если мы думаем о друге, а он не звонит, или если он звонит, а мы о нем до этого не вспоминали, то такие случаи останутся незаме­ченными.

Иллюзия контроля

Наша тенденция воспринимать случайные события взаи­мосвязанными подпитывает иллюзию контроля — идею о том, что мы в состоянии влиять на случайные события. Это то, что обычно сопутствует азартным играм и заставляет людей верить в приметы.

Азартные игры

Эллен Лангер (Ellen Langer, 1977) продемонстрировала иллюзию контроля в экспериментах с азартными играми. Люди, вытянувшие выигрышный билет сами, при просьбе продать его требовали взамен сумму в четыре раза большую, чем те, кому этот билет просто дали. Если противником испытуемых в игре со случайным исходом был неловкий нервничающий человек, то их ставки были гораздо выше, чем при игре с проворным, уверенным в себе соперником. Так или иначе, в более чем 50 экс­периментах всегда находились люди, действующие так, как буд­то они могли предсказать или проконтролировать случайные события (Presson & Benassi, 1996). Более того, чем больше люди нуждались в случайном результате (например, съедобный приз более желанен голодному, чем сытому), тем в большей степени они чувствовали иллюзорную уверенность (Biner & others, 1995).

Наблюдения за игроками в азартные игры подтвердили результаты, полученные в экспериментах. Игроки в кости бро­сают мягче, когда им нужно малое количество очков, и жестко, когда — большое (Henslin, 1967). Индустрия азартных игр процветает за счет иллюзий игроков. Игроки приписывают выигрыши своему умению и предвидению. Проигрыши воспри­нимаются ими как «внезапная осечка» или «везение противни­ку» — в спортивной игре это может быть несправедливый сви­сток судьи или неожиданный рикошет мяча (Gilovich & Doug­las, 1986).

Наблюдение за тем, как люди стремятся контролировать случайные события (например, покупку лотерейных билетов), натолкнуло Эллен Лэнгер (Ellen Langer, 1999) «на изучение тех, кто, как правило, не контролирует свою жизнь. Исследуя паци­ентов госпиталя и дома престарелых, я обнаружила, что усиле­ние чувства контроля приносит пользу их здоровью и благопо­лучию. И мне стало ясно, что осознанный контроль чрезвычай­но важен для успешного функционирования».

Возврат к среднему

Тверски и Канеман (Tversky & Kahneman, 1974) подмети­ли еще один путь возникновения иллюзии контроля: мы не за­мечаем статистического феномена возврата к среднему. По­скольку сдаче экзамена сопутствует некий элемент случайнос­ти, большинство студентов, получивших самые высокие оценки на первом экзамене, будут иметь более низкие результаты на следующем. Поскольку их первая оценка была максимальной, вторая скорее понизится до среднестатистической, чем подни­мется выше максимальной. (Вот почему студент, который хо­рошо учится на протяжении всего обучения, даже если он ни­когда не бывает лучшим, иногда заканчивает курс одним из пер­вых.) И напротив, у студентов, получивших самые низкие баллы на первом экзамене, есть шансы улучшить показатели успевае­мости. Если «двоечник» после провала первого экзамена обра­тится к преподавателю за консультацией, то при следующей сдаче экзамена тот наверняка почувствует, что студент суще­ственно повысил свои знания, даже если на самом деле эффект от консультации был нулевой.

Действительно, когда дела идут плохо, мы перепробуем все, и не исключено, что все, что бы мы ни пытались делать — обра­щаться к психотерапевту, испробовать новую диету или читать брошюры из серии «Помоги себе сам», — все пойдет нам на пользу, а не во вред. (Вознесясь слишком высоко или упав слиш­ком низко, мы имеем тенденцию возвращаться к своему нор­мальному среднему состоянию.)

Наши убеждения могут генерировать собственные подтверждения

Еще одной причиной, почему наши интуитивные убежде­ния противоречат реальности, является то, что иногда они за­ставляют нас действовать способами, которые вызывают их оче­видные подтверждения. Таким образом, наши мнения о других становятся самореализующимися пророчествами.

Роберт Розенталь(Robert Rosenthal, 1985) в своих широко известных экспериментах по «предвзятости экспериментатора» обнаружил, что иногда испытуемые ведут себя так, как того от них ожидают. В одном из исследований экспериментаторы по­просили испытуемых оценить, насколько успешны в жизни люди, изображенные на фотографиях. Экспериментаторы за­читали участникам одни и те же сопроводительные тексты и показывали одни и те же фотографии. Тем не менее те из иссле­дователей, кто ожидал получить более высокие рейтинги лю­дей, изображенных на фотографии, действительно получили более высокие, чем те, кто ожидал, что испытуемые увидят на фотографиях неудачников. Еще более поразительными и спор­ными являются сообщения о том, что мнения преподавателей о студентах становятся самореализующимися пророчествами.

Действительно ли ожидания преподавателей влияют на успехи учащихся?

Преподаватели и в самом деле ожидают от одних учеников большего, чем от других. Быть может, вы уже сталкивались с этим, если ваши брат или сестра учились в той же школе, что и вы, но раньше и зарекомендовали себя там «одаренным(-ой)» или «неспособным(-ой)»; или разговоры в учительской созда­ли вам репутацию еще до того, как вы перешагнули порог школы; или новый учитель внимательно изучил ваше личное дело, или ему стал известен социальный статус вашей семьи. Дей­ствительно ли сложившиеся таким образом ожидания влияют на успеваемость учащихся? Очевидно, что оценки преподава­телей связаны с успехами учащихся: преподаватели хорошо думают о тех учащихся, которые хорошо успевают. В основном это происходит потому, что преподаватели правильно оценива­ют способности и достижения своих учеников (Jussim, 1996; Smith & others, 1999).

По подсчетам Розенталя, только в 39% из 448 опублико­ванных экспериментов они повлияли (Rosenthal, 1991). Низкие ожидания не перечеркнут способности ребенка, точно так же как и высокие ожидания не превратят магическим образом не­способного ученика в отличника. Природу человека не так лег­ко переделать.

Высокие ожидания, по-видимому, влияют на слабых уче­ников, для которых положительное отношение учителя может быть дуновением свежего воздуха надежды (Madon & others, 1997). Почему ожидания иногда так много значат? Розенталь и другие исследователи сообщают, что преподаватели чаще улы­баются и кивают «ученикам с более высоким потенциалом». Учителя могут также больше заниматься со своими «одарен­ными» учениками: ставить перед ними более высокие цели, чаще вызывать их к доске и предоставлять им больше времени на ответ (Cooper, 1993; Harris & Rosenthal, 1985,1986; Jussim, 1986).

Знакомство с экспериментами, в которых исследовались учительские ожидания, натолкнуло меня на мысль изучить, как влияют ожидания учащихся на преподавателей. Несомненно, уже при первых посещениях нового курса лекций нередко мож­но услышать: «Профессор Смит такой интересный» или: «Про­фессор Джон такой скучный». Роберт Фельдман и Томас Про-хаска (Robert Feldman & Thomas Prohaska, 1979; Feldman & Theiss, 1982) обнаружили, что влиянию ожиданий в равной сте­пени подвержены и студенты, и преподаватели. В учебном экс­перименте студенты, ожидавшие, что их учителем будет ком­петентный человек, воспринимали его (он не знал об их ожида­ниях) как более компетентного и интересного, чем студенты с невысокими ожиданиями. К тому же, студенты действительно учились лучше. В следующем эксперименте Фельдман и Про-хаска сняли учителей на пленку и, продемонстрировав видеозапись, попросили наблюдателей оценить их поведение. Учи­теля воспринимались как более компетентные, когда они об­щались со студентом, который невербально выражал позитив­ные ожидания.

Чтобы увидеть, будет ли проявляться этот эффект и в усло­виях реального обучения, группа исследователей под руковод­ством Дэвида Джемисона (David Jamieson, 1987) провела экс­перимент в четырех классах школы в Онтарио, где занятия на­чала вести новая учительница, ранее преподававшая в другом месте. Во время индивидуальных собеседований эксперимен­таторы сообщили ученикам двух классов, что другие учащиеся и сами экспериментаторы очень высоко оценивают новую учи­тельницу. По сравнению с контрольными классами, где экспе­риментаторы не пытались поднять рейтинг преподавателя, уча­щиеся, настроенные на позитивные ожидания, были более вни­мательными на занятиях. В конце семестра они получили более высокие отметки и утверждали, что эта учительница излагает материал очень внятно. Оказывается, отношение класса к пре­подавателю столь же важно, как и отношение преподавателя к учащимся.

Действительно ли мы получаем от других то, что ожидаем?

Итак, ожидания экспериментаторов и преподавателей иногда действуют как самореализующиеся пророчества. Как это объяснить? Мы получаем от других то, что ждем? Иногда слу­чается, что отрицательные ожидания толкают нас быть исклю­чительно любезными с человеком, от которого мы ничего хоро­шего не ждем; а он в ответ любезничает с нами — и тем самым разрушает наши ожидания. Однако чаще всего мы в какой-то мере действительно получаем именно то, что ожидаем (Olson & others, 1996).

В играх, смоделированных в условиях лаборатории, враж­дебность почти всегда порождает враждебность: люди, воспри­нимающие своих оппонентов как лиц, не склонных к сотрудни­честву, сразу же вызовут естественное нежелание сотрудничать с ними (Kelley & Stahelski, 1970). Самореализующиеся проро­чества процветают там, где возникают конфликты. Если одна сторона считает другую агрессивной, обидчивой и мстительной, то другая сторона начинает вести себя так в порядке обороны, замыкая тем самым порочный круг. То, чего я ожидаю от своей жены — приветливой улыбки или мрачных укоров, — влияет на мое отношение к ней, таким образом, побуждая ее подтвердить мои ожидания.

Итак, действительно ли близкие отношения процветают, когда партнеры идеализируют друг друга? Являются ли пози­тивные иллюзии относительно достоинств другого самореали­зующимися? Или они чаще — саморазрушающиеся, так как со­здают ожидания, которые не могут быть выполнены, и в конце концов чары спадают? Согласно исследованиям Сандры Мюррей (Sandra Murray, 1996), для молодых людей и девушек из числа студентов университета в Ватерлоо идеализация партне­ра была хорошим предзнаменованием. Идеализация помогает сглаживать конфликты, способствует получению удовлетворе­ния от общения друг с другом. Чудо сбывается: лягушки пре­вращаются в принцев и принцесс. Если кто-то любит нас и вос­торгается нами, это помогает нам становиться в большей сте­пени таким человеком, каким нас представляют.

Несколько экспериментов, проведенных Марком Снайдером (Mark Snyder, 1984) в Миннесотском университете, проде­монстрировали, как, однажды сформировавшись, ошибочное мнение о социальном окружении может спровоцировать и дру­гих подтверждать такое мнение, — этот феномен получил на­звание бихевиоральное подтверждение. В классическом иссле­довании Снайдера, Элизабет Тэнк и Элен Бершайд (Mark Snyder, Elisabeth Tanke & Ellen Berscheid, 1977) студенты-юно­ши разговаривали по телефону с девушками, о привлекатель­ности которых они судили по фотографии. Анализ женских реплик показал, что девушки, которых мужчины посчитали при­влекательными, разговаривали с большей теплотой, чем те, фо­тографии которых не произвели должного впечатления. Оши­бочное мужское предубеждение стало самореализующимся про­рочеством, поскольку повлияло на девушек и заставило их следовать стереотипному мнению, что красивые девушки — это девушки милые и желанные.

Ожидания влияют и на поведение детей. Увидев большое количество мусора в трех классных комнатах, Ричард Миллер (Richard Miller, 1975) и его коллеги попросили учителей и дру­гих работников школы почаще напоминать ученикам одного из классов, что они должны быть чистоплотными и аккуратными. После частых и настойчивых просьб количество мусора в бач­ках, пусть и ненадолго, но все же возросло с 15%. Детей из другого класса, где тоже только 15% мусора складывалось в корзину, начали хвалить за то, что они такие аккуратные и чис­топлотные. И уже через две недели дети оправдали ожидания: в мусорной корзине оказывалось более 80% всего мусора. По­чаще говорите детям, что они добрые и трудолюбивые (а не злоб­ные и ленивые), и, возможно, они начнут действовать в соот­ветствии с вашими словами.

Рассмотренные эксперименты помогают нам понять, каким образом общественное мнение — например, стереотипы отно­сительно людей с физическими или умственными недостатка­ми либо другой расы или пола — может стать самореализую­щимся пророчеством. Все мы вносим свой вклад в реальную жизнь нашего общества. Окружающие относятся к нам так же, как мы относимся к ним.

Заключение

Мы могли бы расширить свой список причин неразумного поведения, из-за которых люди начинают верить в то, что не соответствует истине. Мы не можем не принимать во внимание результаты экспериментов, ведь в основном их участниками были люди умные — чаще всего студенты ведущих универси­тетов. Искажения в прогнозах и предубеждения возникали даже тогда, когда у людей была мотивация получения вознагражде­ния за правильные ответы. Как сказал один исследователь, эти иллюзии «устойчивы в отличие от недолговечных иллюзий вос­приятия» (Slovic, 1972).

Исследования в области когнитивной социальной психо­логии являются отображением довольно пестрой общей карти­ны человечества, представленной в литературе, психологии и религии. Многие исследователи-психологи всю свою жизнь посвятили изучению возможностей человеческого разума, вну­шающих поистине благоговейный трепет. Мы достаточно умны, чтобы взломать свой генетический код, чтобы создать говоря­щие компьютеры, чтобы послать человека на Луну. Трижды ура человеческому разуму.

Ну ладно, дважды ура — так как «в награду» разуму за его эффективные суждения наша интуиция оказывается куда менее защищенной от ошибок, чем ожидалось. С удивительной легкостью мы формируем и подтверждаем наши ошибочные убеждения. Ведомые собственными предрассудками и самона­деянностью, с легкостью подпадающие под впечатление ярких примеров, усматривающие взаимосвязи и контроль даже там, где их нет, мы формируем свои убеждения, а затем воздейству­ем на других, чтобы подтвердить их. «Голый интеллект, — за­мечает писательница Мадлен Л'Ингл, — инструмент в высшей степени неточный».

…

Неприязнь к непохожим на нас

Предубеждения могут возникать по разным поводам: про­тив «северо-восточных либералов» или против «красношеих южан», против «арабских террористов» или «христианских фундаменталистов», против низкорослых, против толстых, про­тив домоседов. Обратимся к наглядным примерам.

• Предрассудки в отношении девушек и женщин бывают завуалированными, но иногда их сила разрушительна. Конеч­но, нигде в современном мире младенцев женского пола не об­рекают на верную смерть, оставляя их на склоне горы, как это иногда практиковалось в Древней Греции. Однако во многих развивающихся странах до -сих пор смертность девочек выше смертности мальчиков.

• Когда мужчины стремятся исполнять роли, традицион­но считавшиеся женскими, они также сталкиваются'с дискри­минацией. Элизабет Тернер и Энтони Пратканис (Elisabeth Tur­ner & Anthony Pratkanis, 1994) разослали идентичные письма с запросами о вакансиях от имени студентов колледжа дошколь­ного воспитания в 56 дошкольных учреждений семи городов. На письма за подписью «Мэри И. Джонсон» почти из полови­ны центров были получены ответы, выражавшие заинтересо­ванность в дальнейшем обсуждении предложения. На те пись­ма, где стояла подпись «Джонсон, Дэвид И.», только один и: десяти ответов был обнадеживающим.

• Группа студентов-гомосексуалистов из Иллинойсско университета объявила, что девизом одного весеннего дня будет: «Если ты гей, надень сегодня голубые джинсы». Когда указан­ный день наступил, многие студенты, до того не вылезавшие из джинсов, проснулись утром с твердым намерением надеть шор­ты или слаксы. Группа геев пришла к выводу: установки по отношению к гомосексуалистам на данный момент таковы, что многие скорее откажутся от своей привычной одежды, чем по­зволят заподозрить себя в гомосексуальности (RCAgenda, 1979).

В поисках любви или работы люди с излишнем весом -особенно белые женщины — сталкиваются с конкуренцией бо­лее стройных претендентов. И корреляционные исследовани­ях, и эксперименты (в которых принимают участие люди с из­лишним весом и с нормальным) доказывают: люди с излишним весом женятся и выходят замуж реже, реже поступают на же­лаемую работу, меньше зарабатывают денег и воспринимаются как менее привлекательные, умные, счастливые, дисциплиниро­ванные и успешные (Gortmaker & others, 1993; Hebl & Heather-ton, 1998; Pingitore & others, 1994). Дискриминация по весу, по . сути, более заметна, чем расовая или тендерная дискримина­ция, и происходит на каждой стадии работы — при найме, опре­делении места работы, продвижении карьеры, выдаче вознаг­раждений, отправке на курсы повышения квалификации и увольнении (Roehling, 2000).

Что такое предрассудки?

Предрассудки, стереотипы, дискриминация, расизм, сексиэм — эти термины часто пересекаются. Прежде чем разбирать­ся, что же такое предрассудки, давайте определимся в терминах. Каждый из приведенных терминов предполагает негативную оценку какой-либо группы. Это и составляет суть предрас­судка — неоправданно негативная установка по отношению к группе и ее отдельным членам. Предрассудок — это заведомое осуждение; он внушает нам предубеждение против человека исключительно на основании его идентификации с некой группой.

Предрассудок — это установка, а установка, в свою оче­редь, — это определенное сочетание чувств, убеждений и склонности действовать так или иначе. Людям с предрассудка­ми не нравятся те, кто не похож на них самих; они ведут себя в дискриминационной манере, убежденные в том, что те, другие, невежественны и опасны и т. п.

Негативные оценки, отличающие предрассудок, могут про­истекать из эмоциональных ассоциаций, из потребности оправдать поведение или из негативных убеждений, называемых сте­реотипами. Следовать стереотипу — значит обобщать: англича­не скрытные; американцы общительные; профессора — чудаки. (Dion, 1987; Dion & Cota, 1991; Dion & Schuller, 1991). В подобных обобщениях может содержаться зерно правды: люди на самом деле разные.

Проблемы со стереотипами возникают тогда, когда они слишком обобщенные или явно неверные. Говорить, что боль­шинство клиентов службы благотворительного социального обеспечения составляют афроамериканцы, — значит обобщать, потому что это не так. Стереотипы студентов университета из числа членов сообществ (например, предпочитающих спортив­ные курсы курсам экономики) содержат зародыши правды, но непомерно раздутой. Индивиды внутри стереотипной группы различаются более, чем ожидается (Brodt & Ross, 1998).

Предрассудок — это негативная установка; дискримина­ция — это негативное поведение. В основе дискриминирующе­го поведения часто, но не всегда, лежат установки предвзятое -'ти (Dovidio & others, 1996). Как подчеркивалось в предыдущих модулях, установки и поведение часто переплетены и взаимо­обусловлены. Отчасти вследствие этого наше поведение гово­рит о большем, чем наши внутренние убеждения. Установки, обу­словленные предрассудками, не обязательно приводят к враж­дебным действиям, и не все проявления угнетения проистекают из предрассудков. Расизм и сексизм представляют собой ин­ституционализированное применение дискриминации, вклю­чая и те случаи, когда нет никаких предрассудков. Если бы прак­тика собеседования при приеме на работу во всех сферах биз­неса, где заняты представители белой расы, имела результатом отсеивание темнокожих претендентов, эта практика могла бы быть названа расистской, даже если бы наниматель исходил из совершенно иных соображений.

Насколько распространены предрассудки?

Являются ли предрассудки неизбежными? Давайте обра­тимся к наиболее изученным примерам — расовым и тендерным предрассудкам.

В контексте целого мира любая раса является меньшин­ством. Например, люди с белой кожей не латиноамериканско­го происхождения составляют от силы '/5 всех людей на зем­ном шаре, а в первой половине следующего столетия они будут составлять только одну восьмую часть всего мирового населе­ния. Благодаря мобильности и миграции населения в течение двух прошлых столетий современные расы перемешались. Иногда отношения между ними складываются враждебные, а иногда дружественные.

Для специалиста по молекулярной биологии цвет кожи — хорошая тривиальная человеческая характеристика, регулиру­емая минускульным генетическим различием между расами. Кроме того, природа не разбивает расы на четко определенные категории. Это мы, не природа, присваиваем ярлыки «афроамериканец (тому, у кого предки на 25% афроамериканцы) или азиатоамериканец (тому, кто на 25% тайванец и на 25% кита­ец) — или даже настоящий американец или голландец (тому, кто на '/8 американец или голландец соответственно).

Исчезают ли расовые предрассудки?

В 1942 году большинство американцев сходились во мне­нии: «В автобусах Должны быть отведены специальные места для негров» (Hyman & Sheatsley, 1956). Сегодня такое заявле­ние могло бы показаться странным. В 1942 году меньше одной трети всех белых американцев (и только 1 из 50 в южных шта­тах) поддерживали отмену сегрегации в школах; к 1980 году сторонники совместного обучения составили 90%. Принимая во внимание, какой незначительный исторический срок прошел с 1942 года или даже со времен рабства, надо признать, что пе­ремены произошли впечатляющие. В Канаде признание этни­ческого разнообразия и различных групп иммигрантов также повысилось за последние десятилетия (Berry & Kalin, 1995).

Установки самих афроамериканцев также изменились с 40-х годов, когда Кеннет Кларк и Мейми Кларк (Kenneth Clark & Mamie Clark, 1947) со всей очевидностью продемонстриро­вали, сколь многие люди имеют предрассудки по отношению к темнокожим. В 1954 году Верховный суд США, вынося свое историческое решение о неконституционности сегрегации в школьном образовании, счел знаменательным следующее об­стоятельство: когда К. Кларк и М. Кларк предлагали черноко­жим детям выбирать между «чернокожими» и «белыми» кук­лами, большинство останавливали свой выбор на «белых»; в исследованиях же периода 1950-1970-х годов все чаще пред­почитали «чернокожих» кукол. А взрослые чернокожие все ча­ще усматривали сходство между собой и белыми в отношении таких черт, как интеллект, склонность к лени и зависимость (Jackman & Senter, 1981; Smedley & Bayton, 1978).

Предрассудки все еще обнаруживаются в ответах на во­просы, касающиеся интимных контактов между представите­лями различных рас. Высказывание «Вероятно, я буду чувство­вать себя неловко, если цридется танцевать с чернокожим» от­ражает более сильное расовое чувство, чем слова «Вероятно, я буду чувствовать себя неловко, если придется ехать в одном автобусе с чернокожим». Это помогает объяснить, почему при опросе студентов из 390 колледжей и университетов 53% чер­нокожих студентов чувствовали себя исключенными из сферы общественной деятельности (Hurtado & others, 1994). (О сход­ных чувствах сообщили 24% американцев азиатского происхож­дения, 16% — мексиканского и 6% — европейского.)

Это явление — устойчивость предрассудков в более интим­ных сферах общения — представляется общераспространен­ным. В Индии те, кто придерживается системы каст, позволя­ют представителям более низшей касты заходить в свой дом, но не допускают браков с ними (Sharma, 1981). В националь­ном обзоре, проведенном среди американцев, 75% опрошенных сообщили, что они «могли бы делать покупки в магазине, при­надлежащем гомосексуалисту», но только 39% согласились бы «посещать врача-гомосексуалиста» (Henry, 1994).

Скрытые формы предрассудков

Многие предрассудки остаются скрытыми, пока не выяв­ляются при определенных обстоятельствах. Когда студенты, думая, что находятся под контролем детектора лжи, выказыва­ли предубежденное отношение к другим расам, они допускали, что это — предрассудки. В одном из экспериментов студентам предлагалось оценить идентичное поведение белого и черно­кожего человека. В эксперименте Бирта Дункана (Birt Dun­can, 1976) белые студенты из Калифорнийского университета в Ирвайне просматривали видеозапись эпизода, в котором один мужчина в ходе непродолжительного спора слегка толкал друго­го. Когда белый толкал чернокожего, только 13% зрителей оценили это действие как «насильственное поведение». Они оценивали толчок как нечто несерьезное. Но совершенно дру­гое отношение проявлялось, когда чернокожий толкал белого: 73% участников эксперимента уверенно говорили, что это «насилие».

…

Гендерные установки

Судя по тому, что люди сообщают исследователям, уста­новки по отношению к женщинам изменяются с такой же быс­тротой, что и расовые установки. В 1937 году треть американ­цев выразила готовность проголосовать «за», если бы их партия выдвинула в качестве кандидатуры на пост президента женщи­ну. В 1988 году об этом сообщили 94% (Niemi & others, 1989; Smith, 1999). В 1967 году 56% студентов-первокурсников со­гласились с тем, что деятельность замужних женщин лучше всего ограничить домом и семьей; в 2000 году только 22% сту­дентов согласились с этим (Astin & others, 1987; Sax & others, 2000).

По мнению Элис Игли и ее коллег (Alice Eagly & others, 1991), Джеффри Хаддока и Марка Занны (Geoffrey Haddock & Mark Zanna, 1994), у людей не возникает негативной, «инстинк­тивной» реакции на женщин, как это случается у них по отно­шению к некоторым другим группам. Большинству людей жен­щины нравятся даже больше, чем мужчины. Они воспринима­ют женщин как более понимающих, добрых и отзывчивых. Таким образом, благоприятный стереотип — который Игли (Eagly, 1994) именует эффектом прекрасных женщин — способ­ствует созданию благожелательной обстановки.

Итак, ослабевают ли гендерные установки в западных стра­нах? Можно ли считать, что женское движение почти заверши­ло свое дело? Как и в случае расовых предрассудков, вопию­щие гендерные предрассудки умирают, но завуалированная предубежденность жива. Когда мужчины верят, что экспери­ментатор с помощью детектора лжи может узнать их истинные установки, они выражают меньше восторгов по поводу прав женщин. Даже прибегая только к опросникам, Дженет Свим (Janet Swim, 1995, 1997) выявила скрытый («современный») сексизм, существующий параллельно с завуалированным («со­временным») расизмом. Люди, его придерживающиеся, с од­ной стороны, отрицают дискриминацию, а с другой — не жела­ют принимать идею равенства.

Предубеждения проявляются и в поведении. Это было продемонстрировано группой исследователей во главе с Джен Айрис (Jan Ayres, 1991), которые посетили 90 дилеров по про­дажам автомобилей в Чикаго. Исследователи использовали стандартную стратегию: они пытались выторговать наиболее низкую цену за новую машину, которая обошлась самому диле­ру примерно в 11 000 долларов. В итоге средняя цена для бе­лых мужчин составила 11 362 доллара; для белых женщин -11 504 доллара; для чернокожих мужчин — 11 783 доллара, а для чернокожих женщин — 12 237 долларов.

Большинству женщин известно о существовании гендер­ных предрассудков. Они убеждены в том, что дискриминация по полу затрагивает большую часть работающих женщин, что выражается в более низкой заработной плате, а также в более низкой оплате традиционно женского труда — такого как уход за детьми. Уборщики мусора (обычно мужчины) получают боль­ше, чем воспитатели дошкольных учреждений (по преимуще­ству женщины).

Модуль 3. Стереотипы в массовой коммуникации.

ХРЕСТОМАТИЯ

У.Липпман. Общественное мнение.^*