Барышня – крестьянка

В одной из отдаленных наших губерний находилось имение Ивана Петровича Берестова. В молодости своей служил он в гвардии, вышел в отставку в начале 1797 года, уехал в свою деревню и с тех пор оттуда не выезжал. Он был женат на бедной дворянке, которая умерла в родах, в то время как он находился в отъезжем поле. Хозяйственные упражнения скоро его утешили. Он выстроил дом по собственному плану, завел у себя суконную фабрику и стал почитать себя умнейшим человеком во всем околотке, в чем не прекословили ему соседи, приезжающие к нему гостить с своими семействами и собаками. В будни ходил он в плисовой куртке, по праздникам надевал сертук из сукна домашней работы; сам записывал расход и ничего не читал, кроме Сенатских Ведомостей. Вообще его любили, хотя и почитали гордым. Не ладил с ним один Григорий Иванович Муромский, ближайший его сосед. Это был настоящий русский барин. Промотав в Москве большую часть имения своего, а на ту пору овдовев, уехал он в последнюю свою деревню, где продолжал проказничать, но уже в новом роде. Развел он английский сад, на который тратил почти все остальные деньги. Конюхи его были одеты английскими жокеями. У дочери его была мадам англичанка. Поля свои он обрабатывал по английской методе,

Но на чужой манер хлеб русский не родиться, и несмотря на значительное уменьшение расходов, доходы у Григория Ивановича не прибавлялись; он и в деревне находил способы входить в новые долги; со всем тем почитался человек не глупым, ибо первым из помещиков своей губернии догадался заложить имение в Опекунский Совет: оборот, казавшийся в то время чрезвычайно сложным и смелым. Из людей осуждающих его, Берестов отзывался строже всех. Ненависть к нововведениям была отличительная черта его характера. Он не мог равнодушно говорить об англомании своего соседа и поминутно находил случай его критиковать. Показывал ли гостью свои владения, в ответ на похвалы его хозяйственным распоряжением: «Да-с! – говорил он с лукавой усмешкою;- у меня не то, что у соседа Григория Ивановича. Куда нам по-английски разоряться! Были бы мы по-русски хоть сыты». Сии и подобные шутки, по усердию соседей, доводимы были до сведения Григория Ивановича с дополнением и объяснениями. Англоман выносил критику столь же нетерпеливо, как и наши журналисты. Он бесился и прозвал своего зоила медведем и провинциалом.

Таковы были отношения между сими двумя владельцами, как сын Берестова приехал к нему в деревню. Он был воспитан в *** университете и намеривался вступить в военную службу, но отец на то не соглашался. К статской службе молодой человек чувствовал себя совершенно неспособным. Они друг другу не уступали, и молодой Алексей стал жить покамест барином, отпустив усы на всякий случай.

Алексей был в самом деле молодец. Право было бы жаль, если бы его стройного стана никогда не стягивал военный мундир и если бы он, вместо того чтоб рисоваться на коне, провел свою молодость, согнувшись над канцелярскими бумагами. Смотря, как на охоте он скакал всегда первый, не разбирая дороги, соседи говорили согласно, что из него никогда не выйдет путного столоначальника. Барышни поглядывали на него, а иные и заглядывались, но Алексей мало ими занимался, а они причиной его нечувствительности полагали любовную связь…

Те из моих читателей, которые не живали в деревне, не могут себе вообразить, что за прелесть эти уездные барышни! Воспитанные на чистом воздухе, в тени своих садовых яблонь, они знание света и жизни почерпают из книжек. Для барышни звон колокольчика есть уже приключение, поездка в ближайший город полагается эпохою в жизни, и посещение гостя оставляет долгое, иногда и вечное воспоминание.

Легко вообразить, какое впечатление Алексей должен был произвести в кругу наших барышень. Он первый явился перед ними мрачным и разочарованны, первый говорил им об утраченных радостях и об увядшей своей юности; сверх того носил он черное кольцо с изображением мертвой головы. Все это было чрезвычайно ново в той губернии. Барышни сходили по нем с ума.

Но всем более заняты были им дочь англомана моего, Лиза (или Бетси, как звал ее обыкновенно Григорий Иванович). Отцы друг к другу не ездили, она Алексея еще не видала, между тем как все молодые соседки только об нем и говорили. Ей было семнадцать лет. Черные глаза оживляли ее смуглое и очень приятное лицо. Она была единственное и следственно балованное дитя. Ее резвость и поминутные проказы восхищали отца и проводили в отчаяние ее мадам, мисс Жаклин, сорокалетнюю чопорную девицу, которая белилась и сурьмила себе брови, два раза в год перечитывала Памелу, получала за то две тысячи рублей и умирала со скуки в этой варварской России.

EXERCISES FOR TRANSLATION

• Analyse the vocabulary of the text identifying the stylistically marked words and think how to transform them in Russian.

• Analyse the syntax of the text, paying attention to the rhythmic value of its basic structures and finding Russian equivalents to them.

• Analyse cultural illusions in the text and choose the form of presenting them in English.

• Think of the commentary that may be useful for an English reader as to the cultural background to the text.

• How can you translate the expression «мадам англичанка» in the context of the Muromsky family? Discuss possible variants.

• What does Berestov mean by saying «Куда нам по-английски разоряться! Были бы мы по-русски хоть сыты!»? Should the translator make this meaning explicit?

• Think of the meaning of the phrase «Отцы друг к другу не ездили»: what equivalents may reproduce it in English?

Task for comparison:

The Catcher in the Rye — Над пропастью во ржи

THE CATCHER IN THE RYE (from Chapter 6)

Some things are hard to remember. I'm thinking now of when Stradlater got back from his date with Jane. I mean I can't remember exactly what I was doing when I heard his goddam stupid footsteps coming down the corridor. I probably was still looking out the window, but I swear I can't remember. I was so damned worried, that's why. When I really worry about some­thing, I don't just fool around. I even have to go to the bathroom when I worry about something. Only, I don't go. I'm too worried to go. I don't want to interrupt my worrying to go. If you knew Stradlater, you'd have been worried, too. I'd double-dated with that bastard a couple of times, and I know what I'm talking about. He was unscrupulous. He really was.

Anyway, the corridor was all linoleum and all, and you could hear his goddam footsteps coming right towards the room. I don't even remember where I was sitting when he came in — at the window, or in my chair or his. I swear I can't remember.

He came in griping about how cold it was out. Then he said, "Where the hell is everybody? It's like a goddam morgue around here." I didn't even bother to answer him. If he was so goddam stupid not to realize it was Saturday night and everybody was out or asleep or home for the weekend, I wasn't going to break my neck telling him. He started getting undressed. He didp't say one goddam word about Jane. Not one. Neither did I. I just watched him. All he did was thank me for letting him wear my hound's-tooth. He hung it up on a hanger and put it in the closet.

Then, when he was taking off his tie, he asked me if I'd written his goddam composition for him. I told him it was over on his goddam bed. He walked over and read it while he was unbuttoning his shirt. He stood there, reading it, and sort of stroking his bare chest and stomach, with this very stupid expression on his face. He was always stroking his stomach or his chest. He was mad about himself.

All of a sudden, he said, "For Chrissake, Holden. This is about a goddam baseball glove."

"So what?" I said. Cold as hell.

"Wuddaya mean so what! I told ya it had to be about a goddam room or a house or something."

"You said it had to be descriptive. What the hell's the dif­ference if it's about a baseball glove?"

"God damn it." He was sore as hell. He was really furious. "You always do everything backasswards." He looked at me. "No wonder you're flunking the hell out of here," he said. "You don't do one damn thing the way you're supposed to. I mean it. Not one damn thing."

"All right, give it back to me, then," I said. I went over and pulled it right out of his goddam hand. Then I tore it up.

"What the hellja do that for?" he said.

I didn't even answer him. I just threw the pieces in the wastebasket. Then I lay. down on my bed, and we both didn't say anything for a long time. He got all undressed down to his shorts, and I lay on my bed and lit a cigarette. You weren't allowed to smoke in the dorm, but you could do it late at night when every­body was asleep or out and nobody could smell the smoke. Be­sides, I did it to annoy Stradlater. It drove him crazy when you broke any rules. He never smoked in the dorm. It was only me.

He still didn't say one single solitary word about Jane. So finally I said, "You're back pretty goddam late if she only signed out for nine-thirty. Did you make her be late signing in?"

He was sitting on the edge of his bed, cutting his goddam toenails, when I asked him that. "Coupla minutes," he said. "Who' the hell signs out for nine-thirty on a Saturday night?" God, how' I hated him.

"Did you go to New York?" I said. . Imagery in Translation

"Ya crazy? How the hell could we go to New York if she only signed out for nine-thirty?"

"That's tough."

He looked- up at me. "Listen," he said, "if you're gonna smoke in the room, how 'bout going down to the can and do it? You may be getting the hell out of here, but I have to stick around long enough to graduate."

I ignored him. I really did. I went right out smoking like a madman. All I did was sort of turn over on my side and watch him cut his damn toenails. What a school. You were always watch­ing somebody cut their damn toenails or squeeze their pimples or something

.

Перевод Р.Райт-Ковалевой: