Глава 6. Семиосфера контрэлиты как фактор властной трансформации

«Единство всякой культуры, – заявлял в свое время О. Шпен­глер, – опирается на единство языка ее символики»¹³⁶. Опира­ясь на данное изречение основоположника теории культурно-исторических типов, можно говорить о связи политического единства с единством семиотического пространства¹³⁷. Этот аспект обеспечения государственного единения совершенно напрас­но обделяется вниманием со стороны политического руковод­ства страны. Между тем, развитие информационных техноло­гий в мире позволяет использовать символы в качестве средства управления и манипуляций массовым сознанием. «Оранжевые революции» это с наглядностью продемонстрировали. Обнару­жилось, что российские общественные науки совершенно не гото­вы к новым вызовам управленческого оперирования символами-мотиваторами.

В современности уже не столько военная мощь, сколько воз­можности оказания воздействия на сознание (и подсознание) че­ловека являются составляющей политического успеха государств и партий. В чем истоки этих управленческих технологий? Ис­следование их генезиса неизбежно уводит вглубь веков. Знание о механизмах воздействия символов на духовное, психологиче­ское и психическое состояние человека и народов накапливалось и практически апробировалось давно. Посредством соответствую­щих знаков происходила идентификация «свои» и «чужие». «Фла­ги, – писал С. Хантингтон, – имеют значение, как и другие сим­волы культурной идентификации, включая кресты, полумесяцы и даже головные уборы, потому что имеет значение культура, а для большинства людей культурная идентификация – самая важная вещь. Люди открывают новые, но зачастую старые символы иден­тификации, и выходят на улицы под новыми, но часто старыми флагами, что приводит к войнам с новыми, но зачастую старыми врагами»¹³⁸. Необходим анализ феномена политической символики в исторических прецедентах властных трансформаций.

Феномен подпольной семиосферы и исторический опыт революций

Революция, прежде чем перейти в стадию властной трансфор­мации, осуществляется на семиотическом уровне. Ю. Лотман, введя понятие семиосферы, предоставил еще одну возможность для анализа обстоятельств смены исторических эпох в области сопровождающих их изменений набора базовых символов¹³⁹.

На первой стадии происходит разрушение предыдущего еди­ного семиотического поля политической культуры соответству­ющего государства. Формируется альтернативная политическая семиосфера. Допущение властью такого семиотического раскола поддерживает созревание революции. Лишаясь национальной универсальности, властная семиосфера лишается и своей легитим­ности. Создается субкультура подполья, захватывающая в свою орбиту все более значительную часть общества. Официальная субкультура при наличии такой дихотомии обычно проигрывает.

Следующей стадией семиотической инверсии является куль­турная изоляция власти. Ее символика уже никем (или почти ни­кем) не признается и не воспринимается в категориях сакрально- сти. Прежние властные символы облекаются в формы гротеска. Один из компонентов почвы для революции – готов. При готов­ности остальных необходимых компонентов далее вопрос оста­ется за малым – технологической операцией смены властной элиты.

Российская история дает ряд примеров формирования аль­тернативной политической семиосферы. Сообразно с несеку- лярным типом организации средневекового русского общества в XVII столетии был выработан преимущественно религиозный формат контркультуры¹⁴⁰. Это совпадает с европейской практикой выстраивания народно-еретической семиосферной альтернати- вы¹⁴¹. С позиций обретения истинного христианского учения от­рицалась легитимность официальной Церкви и государственной власти. Они, встав будто бы на ложный путь, лишались благода­ти Божьей. Истинная же Церковь, община верующих, вновь, как и в апостольские времена, ушла в катакомбы.

При выстраивании альтернативной политической семиосфе- ры предполагается решение двух основных политических задач. Во-первых, необходимо идентифицировать «своих». Каждый, принимающий мир альтернативы, принимает и ее отличитель­ные символы – знаки принадлежности. Принятие этого знака есть отречение от бытия в рамках официальной семиосферы. Такие опознавательные знаки для «своих», свидетельствующие о принадлежности к миру политической альтернативы, исполь­зовались еще в глубокой древности. Восстания «краснобровых» и «желтых повязок» в Китае получили, как известно, свои наиме­нования по соответствующим альтернативным символам. Власть Синего неба, семиотически связанного с династией Хань, закон­чилась – учили идеологи мятежа. Наступает эра Желтого неба, которая будет временем всеобщего благоденствия. Принятие грядущей новой жизни символизировали желтые повязки, по­зволявшие восставшим дистанцироваться от ханьцев. Сравните это с оранжевыми шарфами ющенковцев и символикой голубого цвета сторонников Януковича на Украине.

Причастность к семиосфере политической альтернативы за­крепляется также посредством собственных ритуалов. Типичным проявлением такого ритуала в рамках рабочего социалистического ритма являлись ежегодные первомайские и ноябрьские демонстра­ции. Устанавливались персонифицированные образцы для под­ражания. Эта установка достигалась посредством формирования собственного пантеона героев. Принципиальное требование состо­яло в исключении из него персоналий официального культа. Ради­щев, декабристы, петрашевцы, Белинский, Герцен, Чернышевский, первомартовцы – все эти хрестоматийные фигуранты отечествен­ного исторического процесса в учебниках Российской империи от­сутствовали¹⁴². Их деятельность в то время рассматривалась как аль­тернативная версия отечественной истории в семиосфере русского революционного подполья. Только после победы Октября бывшие «подпольные герои» приобретают официальный статус.

Признаком принадлежности к альтернативной семиосфере мог выступать и внешний вид адепта. Символами политической оппозиционности становились одежда, обувь, прически. Так, в период Французской революции в качестве аллегории свободы стал использоваться так называемый «фригийский колпак». Со­гласно принятому объяснению, правом ношения его обладали с римских времен только свободные люди. Получавший свободу раб приобретал и право ношения фригийского колпака. Запрет французских властей на ношение этого головного убора только укрепил его популярность. В конце концов, во время захвата ко­ролевского дворца санкюлотами Людовик XVIII вынужден был надеть на себя поданный ему на пике красный колпак свободы. Фактически это уже означало гибель монархии¹⁴³. (Сравните с со­временным движением синих ведерок в России).

В рамках альтернативной семиосферы формируется собствен­ный терминологический аппарат. Язык «подполья» отличается от принятого в обществе разговорного языка. Использование спец­ифических языковых конструкций также есть способ идентифи­кации «своих», своеобразный пароль причастности. Особенно важна установленная форма обращения и приветствий едино­мышленников. «Свои» должны приветствоваться иначе, чем это принято в мире доминирующей системы. Отсюда принятие в ре­волюционной семиосфере обращения «товарищ» как альтернати­вы слову «господин». Фашистское приветствие – правая рука, вскинутая вверх – из того же семиотического ряда¹⁴⁴.

В альтернативной семиосфере устанавливается особая этоло­гия, появляется своя этическая шкала координат. Нормативным может стать то, что считается аномальным в мире официальной этики. Дело доходило до формирования особого свода этических предписаний для «подпольщиков». Вариантом такого рода до­кумента в России являлся «Катехезис революционера» С.Г. Не­чаева¹⁴⁵. В любом случае, выстраивание модели альтернативной семиосферы выводит на решение базовых мировоззренческих вопросов бытия.

Наряду с необходимостью идентификации «своих» функцией формирования особой символики оппозиции является также отри­цание «мира чужих». Ввиду контркультурного характера ее форми­рования речь идет об отрицании нормативной для соответствующе­го государства и социума семиотической реальности. По отношению к последней в лексике советского андеграунда использовался термин «система». Под «системой» понималась некая искусственная схема, довлеющая над человеком, подавляющая его свободу, которая, безу­словно, должна была быть разрушена и заменена «жизнью». Служи­тели «системы» – это не только номенклатурщики, но и живущее по официозным правилам население – «совки».

Используются две основные методики обозначения оппози­цией официальной семиосферы – демонизация и гротеск. Так, Николай II выступал в революционной семиосфере одновремен­но в двух ипостасях: как «Николай Кровавый», палач и тиран, и как «Николашка» – слабоумный и слабовольный человек, на­ходящийся под командованием жены-немки и авантюристов типа Григория Распутина¹⁴⁶. Образы Сталина и Брежнева служили для диссидентства символическими типажами, выполняющими функции для демонизациии и высмеивания режима.

Но одной ненависти по отношению к существующей офи­циальной системе для лишения ее легитимности недостаточно. «Грозная» власть остается сакральной. Но легитимность подры­вается смехом. Тогда, когда власть становится для народа смеш­ной, она уже фактически перестает быть властью. Отсюда конста­тируемое многими исследователями большое значение, которое сыграли политические анекдоты в делегитимизации государ­ственной власти в СССР. Остается только осознать, что приду­мывать и запускать в оборот анекдоты – дело вполне рукотвор­ное. И вспомнить, как этой темой активно занимался КГБ СССР.

Формирование альтернативной семиосферы фиксируется во всех произошедших в истории революциях и властных транс­формациях. Фрагментарный обзор такого рода примеров приво­дится в табл. 6.1. Универсальность данного явления дает основа­ния утверждать о невозможности осуществления смены модели страны без формирования легитимизирующей данную инверсию в сознании масс новой семиотической реальности.